Переводы с украинского и предисловие Владимира Яськова
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 4, 2002
Перевод Владимир Яськов
Микола (Николай) Константинович Зеров
— украинский поэт, переводчик, критик, историк литературы, глава
«неоклассической» школы. Родился в 1890. Закончил
историко-филологический факультет Киевского университета; преподавал украинскую
литературу (там же и в др. украинских вузах). Автор
многочисленных переводов, в т. ч. из древнеримской поэзии (Гораций, Вергилий,
Овидий, Марциал, Катулл, Проперций), поэтических,
прозаических и драматургических переводов с французского, английского,
итальянского, польского, белорусского, русского и др., собственных поэтических
произведений. Репрессирован; в 1937 расстрелян
в Соловецком концентрационном лагере (вместе с 300 другими украинскими
политзаключёнными) «в ознаменование 20-летней годовщины Великой Октябрьской
революции».
Владимир Георгиевич Яськов (1957,
с. Гумённое Винницкой обл.) — прозаик, поэт,
переводчик (по образованию — химик). Публиковался в «їП»
№1, №2 (2000), журналах «Волга» (Саратов), «22» (Тель-Авив) и пр.
Живёт в Харькове.
Микола Зеров в переводах Владимира Яськова
Не затрагивая здесь очень важную во многих отношениях (от чистой лингвистики до культурологии) проблему перевода как такового, я хочу сказать несколько слов об обстоятельствах появления на свет помещённой ниже подборки.
Когда в 1990-м г. я оформлялся на работу в Харьковский литературный музей, мне был предложен небольшой «вступительный тест». Одна из сотрудниц1 музея между прочим поинтересовалась моим отношением к Миколе Зерову — классику украинской поэзии 20 века. Разговор зашёл о его знаменитом сонете «Чистий Четвер» («Чистый Четверг») — и о том, что замечательно было бы его перевести на русский язык. Восприняв это как хорошую провокацию, я с жаром принялся за перевод…
Результат этих усилий меня несколько озадачил.
Дело в том, что я, по сути, двуязычен: говорю, читаю и пишу по-украински с детства. Есть у меня и стихи, написанные на украинском языке. Для меня, в общем, не составляет труда перевести прозаический текст с одного языка на другой. Но о поэтическом переводе я никогда не думал. Более того: я испытываю сильную идиосинкразию к подобного рода предприятию, — впрочем, вовсе не обязательно это чувство отрицательное. Ничто не может развеселить меня лучше, чем чтение Шевченко по-русски или Пушкина по-украински («Полтава» по-украински, на мой вкус, намного веселее «Двенадцати стульев» по-русски).
В случае с Зеровым эти соображения отступили в сторону: во-первых, я воспринял задачу перевода как профессиональный вызов, как проверку собственных возможностей. Во-вторых, Зеров — это Зеров, и «Чистый Четверг» — действительно прекрасный сонет. В-третьих, не только тема, но и сама просодия его столь изысканна и завершена (не беру на себя смелость сказать — совершенна), что попытаться воссоздать её на другом языке — задача искусительная.
Как бы то ни было, работалось мне легко. Но первый вариант перевода, самый формально точный, самый уважительный к собственно тексту сонета, — не удовлетворил меня. Я увидел, что из него уходит то главное, что сообщает оригиналу силу и движение: некое особое равновесие, гармония, с которой сочетаются огненная патетика интонации — и пронизывающий холод пустого (вернее, пустеющего на глазах) пространства. Философская притча, библейский плач — обернулись в переводе скушноватым каталогом деталей.
Это меня не обескуражило — напротив, раззадорило. Вчитавшись в текст (так, как ни за что не вчитаешься без необходимости перевести его!), вчувствовавшись в него, — я вдруг ощутил, что для меня гораздо важнее собственно пересказа на другом языке — задача иного плана. Мне захотелось попытаться (оставаясь в рамках фабулы и метрики) воспроизвести по-русски собственно «содержание» сонета: его безысходность, его благородство (не зря же Зеров имеет репутацию «неоклассика»), его предсмертность, в конечном счёте — его высокое, выстраданное смирение. Что-то вроде «Ныне отпущаеши»…
Вот так и родились следующие «переводы» — то есть всё дальше и дальше отступающие от аутентичного текста его сколки (не хотелось бы думать, что осколки, лучше — зеркала). Сказать, что они мне нравятся больше, я не могу. Однако именно в силу возникающей между ними и оригиналом дистанции и благодаря их количеству создаётся, быть может, тот необходимый зазор, в который проникает, я надеюсь, дуновение искусства одного из изысканнейших мастеров украинской поэзии…
2001
ЧИСТИЙ ЧЕТВЕР
I абiє пiтел возгласи…
Свiчки i теплий
чад. З високих хор
Лунає спiв туги i безнадiї;
Навколо нас кати i кустодiї,
Синедрiон, i кесар, i
претор.
Це долi нашої
смутний узор,
Це нам
пересторогу пiвень пiє,
Для нас на дворищi багаття тлiє
I слуг гуде архiєрейський хор.
I темний ряд євангельських iсторiй
Звучить як низка тонких алегорiй
Про нашi пiдлi i скупi часи.
А за дверми, на цвинтарi, в притворi
Весна i дзвiн, дитячi
голоси
I в вогкому повiтрi вогкi зорi.
26 вересня 1921 р.2
ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ
И вдруг запел петух3…
1
Тепло
и дым свечей. Из-за колонн
С высоких хоров смерти песнь струится.
Вокруг толпятся стражники, убийцы,
судья, и кесарь, и синедрион.
То наш дрожит в зеницах приговор,
То нас предостеречь петух стремится,
Для нас на площади костёр дымится
И слуг гудит архиерейский хор.
И тёмный круг евангельских историй
Пронизан светом страшных аллегорий
Про наши подлые, скупые дни.
А за окном, на кладбище, в притворе
Весна и звон, и крики ребятни,
И капли звёзд в заплаканном просторе.
7—8
апреля 1990
2
Огни
и пряный дым. В пустой притвор
Слетает песнь печали и разлуки.
А нам во тьме заламывают руки,
Чтоб под конвоем вывести во двор.
О как нам внятен Вечности узор,
О как ничтожны все земные муки…
Но не бери нас, Боже, на поруки —
Дай претерпеть глумленье и позор.
Так вот в чём правда четырёх историй!
Взгляни в окно: волнуется как море
Вокруг костра голов водоворот
И небо родины в полынных звёздах
Кружит над площадью, и дымный воздух
Скворец на дереве, как марлю, рвёт.
7—8 апреля 1990
3
Огни
и дым. И шёпот. И напев
Невыразимой, неземной печали.
Тут нас навек со скорбью повенчали,
Тут мы впервые испытали гнев
И страх, и стыд — и, как листва с дерев,
Рванулись прочь, шагнули как упали:
Такие нам во тьме открылись дали
С той высоты, что называлась «хлев».
Но тёмный круг апокрифов и лжи
Таким оброком сердце обложил
И нам теперь такая боль знакома,
Что не страшны уж ни палач, ни тать:
Зане убогу нечего терять,
Зане убиту не бывать живому.
7—8 апреля 1990
4
Миганье
свечек, шевеленье губ
И запах дыма, ладана и воска.
И древних стен сыпучая извёстка,
И царских врат потрескавшийся дуб.
И что ни ближний, то и душегуб…
Не оттого ль с актёров на подмостках
Слетает глянец показного лоска,
Что смерть на каждом стережёт шагу?
И как по манью замолкают птицы
И тишина нам на плечи садится
И заполняет пустота придел.
И безъязыкий колокол стреножен,
И меч ужом скользит в утробу ножен…
Над миром тихий ангел пролетел.
9 апреля 1990
5
Миганье
свечек, шевеленье губ
И запах дыма, ладана и воска.
И древних стен сыпучая извёстка,
И царских врат потрескавшийся дуб.
И что ни ближний, то и душегуб…
Но как убийство всё-таки громоздко:
Колпак шута, позорная повозка,
Кнут палача, засохшей раны струп…
Так вот о чём евангелистов сказ:
Ведь это не о Нём — о нас, о нас,
Про наши дни, часы, минуты, миги…
И сколько б ни было смертей потом,
Строчи как автомат за томом том, —
Всё сказано уже в бессмертной книге.
9 апреля 1990
1
Выпускница Литературного института С. Ф. Климова, автор интересной повести
«Автобиографический роман», опубликованной в журнале «Литературная учёба»
(#2’1990).
2
26 сентября 1921 г.
3
Мф 26, 74