Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 2, 2000
Сергей Михайлович Огиенко
родился в 1968. С 1987 — студент филологического факультета
Харьковского госуниверситета. Работал в газетах и на радио. Стихи,
малую прозу и письма публиковали «Городская
Газета» (Харьков), «В Кругу
Времён» (журнал, Харьков), «Знамя юности» (газета, Минск), «Першацвет» (журнал, Минск). Первая
публикация в їП
— #1’2000.
* * *
Отец Блудомысл, пастор Тихожлобинской церкви, взаскок прыгнулся к кафедре и затряс бахромой пальцев, призывая тишину. Толпа желейно колыхнулась, застыла и перешла в слух. Отец Блудомысл, сотрясаясь жестоким вдохновением, окунул отдающий умом взгляд в ледяную топь и начал:
— Братиё! Сказано: возлюбей ближнего своего! Аки самого себе!
Со стороны толпы родился ветерок.
— И хотелось бы, братиё, обучить вас любить ближнего!
Толпу заштормило, запрыгали растущие зрачки:
— Эйто кэк?
— Спросячить треба!
— А кто эта — ближний?
К отцу Блудомыслу скрипло подхромал церковный хранитель Домий Фырин и скоро чвиркнул:
— Помочь нада?
— А! А! — скрутив рот на бок, отшептал отец Блудомысл. Домий ухромал к бесу.
Прижимая сердечную стукотню, отец Блудомысл попросился:
— Уймись, братиё! Эдак живить — не проповедь, а сплошная потейня!
Народец сник.
— Ладно! — вышагнулась из людей кривая Тоська с трясучкой на лице. — Так кито ж тута ближний?
— Да хучь-ба и он-но! — кинул пальцем отец в елевидного старичка. — Идико-ся к нам, человече!
Старичок ожил и, едва не топясь в облепихе толпы, защемился к кафедре. Добившись, старичок — всё лицо в бородейной глуши — вежливо покачнулся и заговорил, пришлёпывая языком:
— Хиря Булкин я, чтотоед странствующий — теперя, значит, ближним буду?
— Будешь! — отец Блудомысл вдохновенно изошёл красками. — И будут тебя — аки самих себе!
Благоговея, отец Блудомысл закрыл глаза — и тут же
забился в сон.
* * *
На пышном кресле, блестя здоровьем, полуспит бакалейный Котован, а в это время в тёмной тесне, в пыльном припадке прошвырнем мечется плинтусный Мыш. Мыш в нервной трясучке нянчит проблему украдки сыра из заспинного Котовану буфета, всё не решаясь совершить выбежку за мечтой.
Мизансцену со своего тёрханого половичка наблюдает, сдувая с обзора висячки ушей, всегда готовый пресечь Собач.
Но, дожёвывая уже вторую сигарету, ситуацию выжидает хозяин Гурон Тымкович. Человеческий разум уже решил за всех: только плинтусный Мыш, пища отчаяньем, выстрелит к буфету, бакалейный Котован, нарастив глаза, прыгнет вслед, а всегда готовый Собач простучит зубами воздух у хвоста Котована, хозяин Гурон Тымкович рассекретится и мигом успокоит Собача совком по области таза.
И, воссоздав таким образом обыденность, гордый
хозяин подставит руки под ниточное разматывание жены Тосии
Талевны1.
* * *
Баба Воня с исконных времён живёт одна.
— Было у меня три брата, — глаза бабы Вони тепло подсвечивают разговор. — Один от водки сгорел, второй… Третий догорает.
— А муж?
— А что муж? Я и сама справлюсь!
У бабы Вони гостеприимная изба, из которой не изгоняется даже ветер. Есть кривой петух, панибратски горланящий солнцу. С самого цыплячества он был влеком философией и днями разгребал кучки под пулемётом куриных взглядов.
Если слепая карма когда и ошибалась, то это видно на примере бабиного котяшка Вошки: быть бы Вошке не котом, а фотомоделью, артистом или поэтом. Как красиво Вошка сидит на заборе! А как пластается по ветке, полными брезгливой гордости глазами лелея свешенность конечностей! А как ходит, как урчит! Непознанная кинозвезда! И откуда только такой в деревне?
Кобель Жора с бабывониного подворья — вот кого бы подымать на знамёна социальной революции: бурая масть, приземлённый рост, шаткость в шагу, муть глаз, вечное недовольство глядения и какая-то всеподминающая похмельность.
— Кино, вино и домино, — стыкаясь с мрачным Жорой, говорила баба Воня.
По утрам в околобудочном пространстве люмпен-кобеля всегда имелись всякие стёклышки, ветошки, фантики, плевки, окурки и прочие предметы загула. Сам Жора оторванно валялся в будке, из которой мощно несло мочой и перегаром, и нагло храпел вслух.
Корова Муся — вот на ком отдыхало сердце бабы Вони! Тихая, застенчивая, сено брала после долгих уговоров, с мятными глазами — от одного только её присутствия всё умывалось молоком детскости.
— Коровевна моя! — повязывая Мусе платочек, радостно выла баба Воня. — Ну вылитая я в молодости!
Так и жила баба Воня с исконных времён, одна среди
этих событий.
* * *
Ночной сторож дед Грыжа приходил на охраняемый объект заранее и в лучах уходящего солнца казался человек человеком: сапоги, фуфайка и ушанка с похожими на куриные окорочка ушками над традиционным лицом. Но вместе с дневным светом убывала и его храбрость, ведь в темноте всегда водились какие-то беспризорные шорохи, стуки и хрюки — всё это невидимо хороводилось вокруг стянутой жутью души деда Грыжи.
Однажды для подкрепления он взял напрокат гнусавую собачишку Лушку и привязал её верёвкой к объекту. Но, как только пошло стемнение, Лушка отгрызлась и ушмыгнула вскачь, оставив деда на самостоятельный страх.
— Жутями меня не нажахаешь, — сшёптывал с губ в ночной криминоген заклинательные слова сторож. — Я вообще-то с детства женатый.
Звуки шушукались и мелко смеялись.
Мокро хлюпая, сердце гнало кровь через пятки в тело. Грыжа берёг рукою глаза, чтобы не светились страхом.
— Послазивались, сволочата! — нежданно кричало дедом нечто другое, случайно втянутое в его зыбкую фигуру. — Вот я вас щас солеплюем! — и хватал коробящимися руками холостую двустволку с дроботящими страхом курками.
— Бах! Бах! — имитировал он дуплет в воздух, и необязательное эхо отзывалось
через раз.
* * *
Деревня Кудыплюевка больше всего похожа на пугливую бабу, неловко вскочившую от мыши на сундук: кое-как прилепившиеся, сдвинутые набекрень домишки, кажется, вот-вот сорвутся с холма и ухнут в речку Бздюху, кровожадно вьющуюся у места предполагаемой катастрофы.
В деревне дворов тридцать, улиц как таковых нет, хотя дороги — есть: они, грунтовые и разбитые, мечутся меж домов по всем направлениям; в сумерки же кажется, что они тихонько подбираются, затаив преступные намерения.
Дома Кудыплюевки — вернее, избы — до того черны и заморены, что напоминают нищих скитальцев, собравшихся на совет и решающих, куда же податься в поисках лучшей доли. Одним словом, не деревня, а монета старинной чеканки, чудом закатившаяся в непроглядную щель конца второго тысячелетия.
Но, кроме всех этих прелестей, в Кудыплюевке есть ещё люди и всякая другая скотина: целыми днями в лабиринте кудыплюевских дорог с настойчивостью следопытов гребутся куры; на лугу под холмом строят глазищи томные коровы. Кудыплюевские псы от глухой лени покрывались жиром и репеем, обидно не обращая внимания на лохматые комы котов, шныряющих по лопухам и крышам.
Как водится, в Кудыплюевке был колхоз, бессменно руководимый психопатом Евпатием Бокопором. Но так случилось, что колхоз в последнее время как-то тихонько распался; имущество растащили по дворам, самое ценное — запчасти и топливо — по кустам понеприступнее: акации, шиповника или малины. И чего только не предпринимал Евпатий Бокопор: кричал, просто так и матом; стрелял, обыкновенно и по животу; просил, как всегда и с подвыванием — но колхоз ему не внял и принялся родниться с растащенным. Тогда Евпатий Бокопор, обезумев от горя, облачился в награды, бросился в Бздюху и ушёл навсегда против течения.
Как и в каждом селе, в Кудыплюевке есть свой всамделишный сумасшедший — дядя Трухай. Дядя Трухай — хоть и дурак, но человек серьёзный, возраста и имущества не имеющий — целыми днями занимается хождением по деревне и около неё.
Есть в Кудыплюевке, ясное дело, и своя непотребная женщина — Сючка. Целыми днями плавает она по дорогам, безуспешно предлагаясь всякому встречному — даже дяде Трухаю, который при виде неё прикидывается псом и шмыгает мимо.
Сельские самогонщики, супруги Фонтановы, своей деятельностью упорно опровергают Маркса, заваливая хилый спрос сверхобильным предложением. Излишки же, в целях поддержания цикла, оприходуются самими производителями.
Народ в Кудыплюевке с детства был трудолюбив до серости; сверху же, прямо по серости, шёл налёт скромности, затрудняющий и без того безынтересную попытку рассказать о них.
…Деревня Кудыплюевка больше всего похожа на пугливую бабу: вскочила на сундук и сидит там, поджав полные ноги, не ведая, что вот вокруг — страна, а наверху вызвездился бесконечный Космос: смотрит, смотрит вниз, на бабий испуг…
Словно ждёт чего.
* * *
С высоты мавзолеевской трибуны Генсек отсутствующе смотрел на демонстрантов, думая не о празднике, а совсем о другом. Ему вдруг вспомнилось далёкое детство, когда вот так же стоял он на балконе третьего этажа, и маленькие детские руки проворно складывали бумажный самолётик: изгиб, ещё изгиб, теперь заворачивать, стараясь не скосить крыло, и — готово. Лети, самолётик, куда летится!
— Что с вами? — легонько толкнули Генсека в бок озабоченные товарищи по
партии. Генсек открыл глаза: на площадь, временами вихляя
в стороны, плавно приземлялся бумажный самолётик.
* * *
Пенсионер Жмотов, стоя у плиты, разбил о край сковородки яйцо. Что-то звякнуло.
— Игла?! — удивился пенсионер Жмотов и заглянул в скорлупу. — А где же остальное?!
В скорлупе ничего не было.
— Чёрт! — выругался Жмотов и в сердцах сломал иглу.
Вечером радио треснуло и начало:
— Товарищи! Партия, советское правительство и народ понесли тяжёлую
утрату…
* * *
Ночью на палубе валялся пьяный матрос. Пьяный боцман, думая, что это матрац, улёгся сверху. Пьяный матрос, думая, что это он утонул и на него давит водяное давление, что-то неразборчиво булькнул. Пьяный боцман, думая, что это у него в животе, на всякий случай кинулся к борту. Пьяный матрос, думая, что полегчало от прихода смерти, поднялся на ноги и начал разгуливать. Пьяный боцман, обнаружив разгуливающий матрац, свистнул в свисток и прокричал: «Полундра!». Пьяная команда, проснувшись, решила, что корабль уже тонет, а потому не всё ли равно, и продолжила сон. Услыхав свист, пьяный матрос решил, что это пищит голодный альбатрос, полез в бочонок и кинул рыбку под ноги пьяного боцмана. Пьяный боцман, приняв её за команду, начал тыкать пальцем в небо и что-то объяснять. Пьяный матрос решил, что глупая птица чего-то жаждет, и подкатил к боцману бочонок с ромом. Пьяный боцман решил, что это дело, и припал к напитку. Пьяный матрос благоговейно присоединился к нему.
…Долго утром чертыхалась пьяная команда, разыскивая пропавших боцмана и матроса, спотыкаясь то и дело о невесть кем брошенные на палубу бочонок с ромом, рыбку, матрац и дохлого альбатроса.
* * *
Блевакин подошёл к зеркалу и увидел там рожу.
— Эй, рожа! — страшно спросил Блевакин. — Ты кто такая будешь?
И полез в карман за ножичком.
— Рожа я, — представилась Рожа.
— Сам вижу, что не самолёт, — выразился Блевакин и сплюнул, вложив в плевок оставшиеся зубы. — Ну и рожа у тебя, Рожа!
— Блевакинская.
— Чего?!!
— А ты приглядись!
— Хм… Точно, моя! А я уж думал делать — и в бега! — облегчённо прошамкал Блевакин, пряча ножичек в карман.
* * *
Было уже полкакого-то ночи, когда Грубин, лёжа в постельных ширях, мощно вздымал дыханием приданочное одеяло. И вдруг, как-то не по-ночному, без утайки, запяленная в откровение рубашки, в спальне возникла женская фигура.
Грубин отбросил храп в сторону и без вдохновения спросил, медленно глядя ближайшим к ней глазом:
— Ты кто?
Фигура грациозно вздохнула, намеренно замалчивая голос.
— Ясно, — признав жену, вслух сказал Грубин. — И что тебе надобно?
Расталкивая тьму, фигура двинулась к Грубину.
— В положении я, — призналась она и смущённо зажевала локон.
— Так-так-так… — стягивая к носу брови с коленями, продуднил Грубин. — Интересно, в каком?
— В том самом, — гордо сообщила жена, продуманно бамкаясь на колени и ангелея начинающим сиять лицом. — В интересном!
— Кы-а-ак так?!! — просипел стремительно высыхающим ртом Грубин. — Кы-ак?!! Мы ведь не живём уж!
Фигура жены, едва сдерживая взлетание, смело выпрямилась над ложем.
— Вы, может, и нет. А я — живу!
На душе у Грубина побежали мурашки. Страшно взбелев всем телом, он грохотом закричал:
— Во-он!!! — и ткнул пальцем, куда.
Оставив тьму в покое, светлая фигура покинула спальню и жизнь Грубина навсегда.
* * *
Если вам всё надоело до я не знаю, не спешите гробить свою молодую жизнь, а езжайте лучше в деревню. Не ошибётесь!
Огромный двор. Япошками ходят утки. Голенастые куры похожи на каратистов. Импортными движениями переходит грязи франтоватый кот. Из щелей собачьей будки лезет сено, а высунутая голова хозяйки сооружения давит слезу: у собаки в брюхе урчит, а она пугается. А вон в углу индюк взорвался французским хохотом! Тётя с табуретом вечными движениями доит отрешённую корову. Сбоку сосущими глазами смотрит телёнок. За изгородью бык топчет траву, а цветочки обходит. В небе торчит чёрная от зависти ворона.
Хорошо!
Берите свою угробленную жизнь — и в деревню!
1997—1999
1
К. Б. <…> всё это гораздо глубже, чем
кажется. <…> Ср. с иерархической моделью мира у древних греков:
бессловесная тварь (плинтусный Мыш) > простой
смертный (бакалейный Котован) > герой (всегда
готовый Собач) > бог-олимпиец (хозяин Гурон Тымкович) > мойра, богиня судеб всех и вся: тварей,
смертных, героев, богов (жена Тосия Талевна). Нотабене: мойра Клото прядёт нить судеб; мойра Атропос обрезает её («ниточное разматывание»); мойра Лахесис извлекает <…> таблички с именами тварей,
смертных, героев, богов из <…> ларца («из заспинного
Котовану буфета»). <...>
не о том же ль у Вико?