Короткая проза
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 2, 2000
Сергей Деонисович Кирошка родился в 1956.
Окончил Николаевский кораблестроительный институт, живёт в Санкт-Петербурге.
Участник Тургеневского фестиваля малой прозы (М., 1998) и антологии «Очень
Короткие Тексты» (М., 2000).
Чужая жизнь
* * *
«Собирание мира». Несмотря на безнадёжность этой затеи. Такое, на выспавшуюся голову, смешное, безумное, чувствительное отношение к миру. Кажется, что если его прочувствовать поэтически, литературно, философски, то он будет не так страшен. Будто это может кому-то помочь.
* * *
Бомж на помойке нашёл готовальню. Открыл её: «Целая готовальня». Сидит и смотрит на неё. Ему по его социальному статусу, кажется, вообще не положено знать такое слово. А он знает. Смотрит углублённым в себя взглядом. Внешне — как будто на эту чёрно-бархатную коробочку, а на самом деле — в своё прошлое, в те времена, когда ещё, может быть, готовальня составляла часть его жизни. Готовальня — символ образа жизни. Отсюда ощущение странности зрелища: пропитой, небритый, под пятьдесят, помоечник — и готовальня.
* * *
Целуются на скамейке в сквере перед Малахитом. Рядом — полные сумки, как видно, продуктов. На соседних скамейках, стоящих по кругу, сидят старушки, мамаши с детьми. А они целуются. Она сидит у него на ноге, он улыбается. Счастливы ли они? Думают ли они, что счастливы? Думают ли они, что счастливы вот в этот самый момент? Когда не обращают ни на кого внимания. Сделали маленький привал по пути из магазинов, чтобы немножко поцеловаться, сидя на скамье? Наверное, счастливы. Раз уж это всё лезет из них наружу. Чувства выплёскиваются наружу. Это не сыграешь. Так не притворишься.
* * *
У ремонтируемой, обновляемой бани, которая, может быть, перестала быть государственным учреждением, а стала кооперативной или акционерной, валяются — вместе с прогнившими шкафчиками, банными скамьями и прочим добром — списанные автоматы для газированной воды. В стиле пятидесятых-шестидесятых годов. С нишей, напоминающей раковину летней эстрады из той же эпохи. Это и есть маленький театрик, где за одну и за три копейки можно увидеть два спектакля — один весёлый, с сиропом, другой — попроще, пресный, но тоже с газом и всё равно интересный. Пузырьки прилипают к стенкам гранёного стакана, крутятся змейкой у дна, подлетают к поверхности и схлопываются с шипением. Здесь, как в любом другом театре, — афиши старых спектаклей — окошечки с названиями сиропов: малиновый, грушевый, апельсиновый… Но идут почему-то только два спектакля: бессироповый и просто сироповый, без уточнения, с каким именно сиропом. И, как у каждого старого театра, дела у этого театрика всё скучнее и скучнее, сироп всё бледнее, весёлая сладость всё больше смахивает на бесцветность минералки для желудочников. И всё чаще отменяют спектакли: билет куплен, монета брошена в щёлку, а ничего не капает. Тогда возмущённая публика топает ногами, стучит кулаком, театр гремит, шатается. Ну что же, можно понажимать кнопку возврата монеты, помыть руки в фонтанчике и пойти искать другой театр… Но вот он уже на задворках истории — пузатый, облезлый, бездыханный… Были бы какие-нибудь заповедники прошедших эпох, где выдавалась бы некоторая сумма старых советских денег и можно было бы попить газировки из автомата, съесть за двадцать восемь копеек эскимо на палочке, похожее на спортивную гранату, позвонить за двушку из автомата с посаженной на цепь металлической трубкой. Или постучать по силомеру, пострелять в тире, взвеситься за четыре копейки. Здесь специально нанятые артисты могли бы сыграть роль комсомольцев-дружинников, которые будут следить за тем, чтобы посетители не целовались, будут стричь волосатиков или сдирать брюки-дудочки. И, конечно, духовой оркестр, конкурсы на летней эстраде. Массовики-затейники, гармонисты, танцплощадки, девушки с вёслами и наглядная агитация.
* * *
В. Т. Инсульт, инфаркт. По звукам за спиной — шёл спешно. Но для М. — это было медленнее самого медленного прогулочного шага. Дефект походки. Старость, болезни, разъединённость… Весёлость тяжёлого характера… При всей быстротекучести жизни видеться раз в пять лет — это чудовищно. Не катастрофично — такое слово пришло первым. Здесь что-то другое. Какая уж катастрофа? Катастрофа — это когда что-то хотят, но это не получается, что-то должно быть непременно, но вдруг, к ужасу, не выходит. А здесь расточительность, будто сроку ещё не мерено. Ведь все так рядом, от одного конца к другому можно протянуть расставленные руки. И тут эти пять лет. Да при болезнях, да при старости.
Расточительность мелодрамы в духе Тургенева. Люди засыхают — гордо и непреклонно, как деревья на развилке дорог. Расточительность чисто романная, беллетристическая, ради красивого жеста.
Писано во флигелёчке. Слышно, как тает снег в оттепель. Они же и пытались предостеречь, показать, как это катастрофически быстротечно. Но всю литературу XIX века воспринимают не более серьёзно, чем какой-нибудь водевиль. Реализм какой-то кукольной, ухоженной, мыслительной жизни. Все слова напрасны. Все слова смягчают, делают лирической реальную боль.
* * *
Трое. Папа, мама, сын 14-15 лет. Комикующая мама. Что-то смешно рассказывает. А «мужики» её молча слушают. Увядающая женщина. Муж, её ровесник, смотрится, конечно, молодым, на подъёме. Сын, ещё не вступивший в пору юношеского хамства и нигилизма, но уже как бы заряженный, вызревший для взрыва, которые случаются с подростками чуть постарше… Комикование. Не от отчаяния — это слишком сильно сказано для этой ситуации, но что-то близкое к отчаянию. Растерянность. Немилосердность возраста всегда застаёт врасплох. Ей кажется, что все это видят, а ничего взамен молодости для привлекательности у неё нет. Она чувствует, что становится неинтересной своему сыну. Всё, что могла, она уже отдала ему. То же и с мужем. Увядание, утрата сексуальной привлекательности. И ничего взамен.
* * *
Спортивная пара. Высокие, худощавые. Думаешь, достаточно ли у него нежности для её простого нрава, для её доверчивости, для неё, живущей в выбранном один раз до старости и смерти мире. Джинсы, кроссовки, лёгкие куртки. Они сидят на переднем сиденье у средней двери. Она смотрит в окно. Он — прямо перед собой. Лицо профессионального спасателя, белобрысые ёжик и усы. На её руке тоненькое обручальное кольцо. Если её обидишь, она заморгает, не понимая, что происходит, глаза наполнятся слезами.
* * *
Война. Для проявления храбрости, геройства, удали, бесшабашности, хладнокровия, стойкости, презрения к опасности, лихости, дерзкой отваги… Предоставляется возможность для проявления всего этого набора военных качеств. Благо появляется человеческий материал, на котором можно демонстрировать эти качества. Человеческий материал, который можно тратить без последствий для собственной совести. Ездили на Кавказ. Потом на войну четырнадцатого года… «У него два Георгия за храбрость!»
* * *
Знал, что всегда найдётся кому помахать с палубы прогулочного пароходика, поэтому остановился на мосту как раз над тем местом, под которым он проплыл, шумный и торопливый. Начинают всегда махать дети. Вот и сейчас сначала мальчик радостно вскинул руку, потом сидящая недалеко от него девочка младше его, а потом и её мама. Так всегда бывает. Это полезно для настроения. Дождаться на мосту. И сразу приходят более радостные мысли.
Дети
* * *
М. каждый день приходил на камни с удочкой… Ещё издали он увидел на его привычном месте девочку лет десяти-одиннадцати. Но раздражения в связи с вторжением в его «владения» у него почему-то не возникло. Девочка брызгалась на маленькую чёрную козочку водой. Ещё две взрослые козы щипали траву на берегу. Три «капры», по-местному: Стелуца, Марта и маленькая чёрная Чернушка. Козочка не хочет уходить, ловко скачет по камням. М. подошёл ближе. Девочка посмотрела на него снизу вверх и смущённо улыбнулась. Потом стала брызгать водой на себя. Прибежала её сестра: «Лина! Лина! Иди сюда!» Сестру звали Таня. Она явно цыганских кровей, примерно одного с Линой возраста. Совсем не похожа на Лину, хотя та тоже смуглая, с тёмной косой до пояса. Но у Тани смуглость и черты лица индийско-цыганские. Лина большеротая, миловидная, улыбчивая. Таня — деловая, взялась за козьи привязи и потащила Стелуцу и Марту в гору. Козы не идут, а она их тянет. Её уговоры перемежаются иногда руганью: «Блядь, блядь!..» Лина же, беспечная, занимается только Чернушкой и маленькой, абсолютно дружелюбной к чужому М. дымчато-серой болонкообразной собачонкой. При этом Лина ещё что-то напевает, не откликаясь Тане. На Лине чёрный жилет и чёрные шорты. В косу вплетена красная мятая лента. Когда она ушла с козой и собакой, М. показалось, что он понял причину её смущённой улыбки и брызгания. На земле между камнями осталась маленькая кучка. М., прежде чем расположиться с удочкой, поддел её сапёрной лопаткой для копки червей и отбросил в кусты ивняка. Через какое-то время М. опять увидел Лину и Таню. Они купались невдалеке. Их голоса были звонкими и беззаботными, уже не было и в помине деловитого недовольства Тани. М. теперь уже не мог определить, кто из них кто. Обе — загорелые, в белых трусиках, прыгали с разбега в воду, проплывали немного, бултыхая ногами и смеясь гулко и звонко. На дне их смеха, как в колодце, что-то иногда звякало, как колодезная цепочка звякает о ведро. Потом с высокого берега их окликнул мальчик лет четырнадцати. Но они еще некоторое время продолжали плескаться, а мальчик терпеливо ждал. На него М. едва взглянул, занятый своей удочкой. Потом М. еще раз увидел Лину, шедшую по краю обрывистого берега мимо него. Она что-то напевала. У песни был явно какой-то фольклорный мотив, а слов нельзя было разобрать. М. смотрел, оглянувшись, на неё какое-то время, пока не осознал, что и она смотрит в его сторону, и отвернулся.
* * *
Маленький рэпист. В соответствующем наряде: косынка с черепами. Даже походка у него рэпистская, дёрганая, пританцовывающая. Ему лет семь-восемь. И уже законченый рэпист. Это-то удивительнее всего. Ведь в рэписты, алисинцы и пр. вступают лет в одиннадцать-тринадцать. Это как если бы вместо жёлтого нормального цыплёнка вылупился вдруг из яйца маленький, но уже внешне законченный петушок, с перьями, шпорами, гребешком, свисающим набок, с настороженным, пожилым взглядом карих круглых глаз.
* * *
Бесконечная по ощущениям юность. Можно, кажется, бесконечно долго приближаться, как математическая кривая, к некоему пределу. Который потом и не замечаешь, как переходишь, и всё оказывается уже давно позади. А пока все на тебя торжественно, восхищённо смотрят, прячут улыбки, будто тебе предстоит что-то необыкновенное, о чём они знают, пережили это и теперь радуются за тебя, потому что ты уже созрел для этого.
* * *
В двух шагах от гениальности. Уже такой весёлый, рассеянный, не от мира сего, малохольный… Кучерявый, возбуждённо шагающий почти по газону вдоль тротуара юноша лет шестнадцати. Улыбка большими губами, бледность лица, бормотание. Похож на парковых шахматных вундеркиндов. Начало легенд про детство гения. Легенды накапливаются, ждут своего часа. Ожидание будущего. А может быть, ничего и не будет. Легенды не востребуются. Два шага до гениальности не будут пройдены.
* * *
Бегут дети, обгоняя родителей. Дети и их будущее. Так, а не наоборот. Вот так, как эта простолицая, круглая, добрая женщина будут выглядеть и её дочки, которые пробежали мимо. Жизнерадостные, с блестящими глазками, румяные и краснолицые, как мама… Равенство детей. Это как начало беговой дистанции. Все дети одинаковые, те же слова, те же интересы, те же радости. Все красивы, умны… Между ними ещё не выросли непреодолимые преграды, как между взрослыми… Физическая красота, образование, интеллектуальные различия, религия, происхождение… А пока они все одинаково веселы, румяны, доверчивы, добры, простодушны.
* * *
Что-то близкое к ужасу. Узнавание. Когда она повзрослеет. Её детская, невинная, безопасная душа. Она вытянется вместе с этим телом. Тела станет вдруг, по ощущениям, больше той маленькой, помнимой души. И надо будет узнать её, надо будет по-новому понять её и привыкнуть к ней.
* * *
О. К. На речке. Белая кожа. Девичья нагота. Больно смотреть. Загар всё-таки снимает это впечатление чего-то запретного. Как одежда. Матовая белизна. Чуть с желтизной. Молочная нетронутость, мягкость, неизбитость жизнью, ненатруженность ног, бёдер, спины. Неловкость, стыдливость. И цвет кожи — чистый, как у новых, ни разу не стираных простыней. Всё это как бы выпадает из чёрного открытого купальника. Невольно отводишь глаза. Здесь нет ничего набоковского. Больно смотреть.
Свидание с
женщиной
* * *
Робко, незаметно откуда, по чуть-чуть… возникают проблемы. У этой молоденькой девушки. Переросток. Неловкая, с удивительными глазами. Как у ученицы швеи-мотористки. Только что от образа Андрея Болконского — в грохот ткацких станков, в компанию женщин с поношенными телами, погружённых в заботы. Она идёт от метро, с удивлением разглядывает прохожих: «Неужели все эти люди такие же и этим живут?» Робкие проблемы. Как первая запись в истории болезни. Недоумение. Ведь ничего этого ещё вчера не было. Только лёгкий зуд. «И я была почти самая красивая в классе. А в третьей четверти у меня была пятёрка по геометрии.» А из этих они выбирают мужей. Они ловкие. Они как заведённые игрушки. На пружинке. С ключиком сбоку. У них чубчики и улыбки. Они уже её делят. Уже за её спиной оттирают один другого. И считают, что дело в шляпе. «Нет, сначала надо пройти аттестацию. У тёти Насти есть конспект. Там всё подчёркнуто красным карандашом.»
* * *
Ожидание. Начало ожидания. Наведение порядка. Радостное, возбуждённое состояние. Быстро, ловко, со вкусом убирается она перед его приходом. Потом торжественно начинает ждать. Бежит на малейший шум в парадной. Ждёт. Время. Сумерки. Окна. Ожидание. Оживления давно нет. «Никто не придёт», — мысль. Закуривает. Сидит у окна. Пепел уже специально стряхивает на полировку журнального столика и в хруcтальные бокалы. Потом встаёт, переодевается, что-то делает по дому, убирает со стола. Задёргивает штору на окне. Читает при свете настольной лампы, что-то недолго ест на кухне. Моется. Равнодушно глядит в зеркало. Ложится спать. В темноте, лёжа на спине смотрит в потолок. Текут слёзы по щекам и на подушку. Тихо, потом больше. Плачет навзрыд, долго, с непонятными словами. Что-то говорит шёпотом. Засыпает. Утром хорошо-спокойно. Отдёргивает штору. Прохожие спешат на работу. И она собирается, выходит, щурится. Лицо застыло, глаза чуть припухли. Знакомые. Первая улыбка. Весело идти с друзьями. Бодренькие дацзыбао. Мир ничего не знает. Проходная какого-то завода. Она уходит всё дальше, дальше…
* * *
Прощание Татьяны с деревней. Как к этому, вроде бы всегда бывшему на виду «повороту» образа, начинаешь относиться с пронзительным пониманием. То, что называется «женская судьба», предназначение, задача выйти хоть на какую-то более-менее приемлемую жизнь. На лицах надежда, ожидание, наивное раскрывание навстречу первому пропавшемуся. Судьбы барышень русской классики. Начиная с Татьяны Лариной. А может быть, и раньше. Потом и Фёдор Михайлович и, конечно же, Тургенев, Толстой…
* * *
«Козой меня не называй, а то я обижусь». Спорят, чуть не дерутся несколько «питейных» мужчин и соответствующих женщин. 6:15 утра у Витебского вокзала. Вокзальные женщины. Одного племени. Не сёстры, но сходство именно физиогномическое есть. Образ жизни кладёт отпечаток на лица. А ещё за пять минут до этого, в метро, были совсем другие женские лица. Другие женщины. Девушки. Те, что разъезжаются, прощаются с мальчиками после всеночного увеселения на дискотеке. Будто и не было бессонной ночи. Они так же прекрасны… Эта. Выглядывающая из-за плеча своего мальчика у неоткрывающейся двери метро. Они молчат, им неловко из-за того, что говорить уже не о чем. Устали, конечно. Она то поднимет, то опустит голову. Невыспанность — вернее, бессонная ночь — придаёт рисунку её больших красивых глаз какую-то остроту, чёткость. То, чего добиваются косметическим искусством, у неё появляется естественно. Лаура. «Скажи, Лаура, который год тебе?» — «Осьмнадцать лет.» — «Ты молода… И будешь молода ещё лет пять иль шесть. <…> Но когда пора пройдёт, когда твои глаза впадут и веки, сморщась, почернеют и седина в косе твоей мелькнёт, и будут называть тебя старухой, тогда — что скажешь ты?» А другая. Маленькая женщина. Миниатюрная. Не девочка, а женщина. И с глазами то же самое. Падающие на лицо волосы, которые она откидывает ладонью. Хороша. Смотрит, наклонив голову набок, устало, но с интересом, с вызовом. Потом, обогнав её, идёшь с прямой спиной и не оглядываешься, чтобы сохранить достоинство.
* * *
Дама знает, что это называется романом. И что роман может быть неудачным, скоротечным, со счастливым концом, страстным, мучительным, бесконечным, глупым и так далее. В этом обозначении определённых отношений между мужчиной и женщиной словом «роман» уже присутствует что-то от романа литературного. Романов всегда бывает много. Реалистический, культурный, рафинированный, светский взгляд на вещи. Простолюдинка никогда не скажет, что у неё завязался роман, положим, с экскаваторщиком. Роман — это ещё и от мещанской среды. Здесь чувствуется «культурная образованность», оторванность от почвы. Курортный роман — это книга, взятая в дорогу. Что-то предполагающее конечность, знание заранее, что, как кончаются книги, срок пребывания на курорте, отпуск, так кончаются и возвышенные чувства, безумные страсти… Времяпрепровождение. Слово, которое не любила одна учительница словесности — говорила даже, что его нет в русском языке. В литературе слово «романист» тоже не внушает доверия. «Сочинитель романов». Это трезво, рассудочно, наверное — правильно, но как-то примитивно. Заведомое лишение занятий писаниями чего-то важного, первостепенного, духовного, сведение к ремеслу, рукомеслу. К конечному, во что-то вместимому без остатка.
Старость
* * *
«Старость». Отстранённый взгляд на это. То зеркало, которое за минуту покажет тебе, каким ты был и каким стал. К твоему ужасу, может быть. Это одна из главных «тайн жизни». Это то, во что никак не можешь вдуматься. Может быть, таким приёмом — многочисленными, разносторонними, быстрыми, покадровыми, эпизодными взглядами — можно будеть достичь какого-то подобия понимания. Щеколдин. Blow Up. Мысли опять приходят к фотографии.
* * *
Старушка. Идёт — глаза долу. Не смотрит на землю, нет, просто полуопущены веки. Так ходили старые «фрейлины» среди «торжествующих хамов». Матросы, пока были добродушны, смеялись вслед: «Ви-ишь! Презирають!» В каком-то фильме это было?
* * *
«…со следами былой красоты». Она уже не имеет никаких преимуществ перед остальными старушками, которые не отличались красотой в молодости. Всю жизнь она была не как все и вот на тебе — стала такой же как все, из очередей, со скамеек перед домом, в поликлинике.
* * *
Две старушки: «Помнишь, какие длинные перемены были?»
* * *
Старики похожи на отъезжающих далеко, надолго. Они уже собрались. Всё готово: чемоданы, билеты, тёплая обувь, лекарства. Даже бумажная иконка Николая-угодника. Бумажная — а какая же ещё у бывших комсомольцев-добровольцев, стесняющихся старости и религиозных опасений? Не настало ещё только время последнего прощания.
* * *
Старички из парка. Доспарывают ещё о Мартове, Троцком, Сталине, соцсоревновании…
* * *
Старушка в автобусе читает какую-то религиозную книгу. Старушки такого возраста и из простонародья никогда в транспорте не читают. А эта не оторвётся. И крестится время от времени. Наверное, крестится на определённых словах в книге. Что это за слова? Может быть, старушке некогда читать в обычной жизни. Или она оторваться не может, так это интересно. Или это такая форма активности. Может быть, это бодрая старушка.
* * *
Старушка, увязывающая макулатурный картон у помойки, говорит сыну, рассеянно дымящему папироской: «Дурная привычка — курить. Пётр Великий принёс». Ей уже около восьмидесяти. Старики смотрят в себя, в то зеркало внутри них, в котором отражается мир. Из всего нового, что им принесли последние сорок лет, они безоговорочно приняли только телевизор. Они слились с телевизором. То всматривание в своё внутреннее зеркало похоже на всматривание в телевизор. Там всё иногда рябит, что-то отключается, пропадает звук или всплывают на экране какие-то гадости. Старушка — учительница на пенсии. Пенсионный стаж — лет двадцать. Сыну уже за пятьдесят. Пьяница, неопрятный, разбитый горшок. Но мать всё воспитывает, помогает подготовиться к взрослой жизни. Профессиональная привычка объяснять на школьном уровне мир, интерпретировать. Все события оборачиваются воспитательными примерами. Она разжёвывает всю приходящую информацию и вкладывает в клювик. Это давно уже никому не нужно, но она привыкла это делать всю жизнь. Окаменела в своей затверженной духовности. Её мальчик — опустившийся, беззубый, уже сам полустарик. Без семьи, с неопределённой работой. Он и шоферил, пока не попал в аварию, и шабашничал, слесарил, сторожил, сантехничал. Старушка и усталости не чувствует. Как старая лошадь, привыкшая всё время что-то делать. Иногда она сидит со старушками на скамейке, беседует о том о сём. Старушечьи разговоры так же бесхитростны, как и у тех детей, которых вывели погулять во двор из соседнего садика.
Деревня
* * *
Весной тянет в деревню. Посмотреть, как ещё нежится в снежной постели природа. Вытянет ногу, обнажит плечо, улыбнётся со сна. Опять натянет одеяло, укроется с головой. Но уже не спит. А потом вдруг сразу сбрасывает одеяло, открывает шторы туч, впускает солнце.
Один день природы: от зимы до зимы.
* * *
В деревне: пугающая темнота, кромешная, густая, чёрная. Не так страшно только от звёзд. Они всё-таки знакомые, единственные знакомые в этом чужом, далёком от дома месте… Запахи, звуки в тишине и темноте. Звон собачьей цепи, сверчки под окном, свистящее, похрапывающее дыхание во сне стариков. Грубая, твёрдая, шершавая жизнь. Шершавые, крашеные известью стены, самодельная мебель, домотканые ковры над кроватями, всё самостройное, самопальное, всё своими руками, шершавыми, твёрдыми, грубыми.
* * *
Шипун (обеззвученная порода уток) по кличке Папа ухаживает за курицей, отделённой от него сеткой курятника. Шипит шёпотом, водит из стороны в сторону хвостом, кланяется. Куры недоумённо смотрят на него одним глазом. Папа не понимает. Отойдёт в сторону и опять покланяется, постоит: «Что же им, чертовкам, надо? Вроде всё правильно делаю, а они не реагируют». Куриная компания во главе с огромным белым петухом застыла в серьёзной задумчивости, будто этот вопрос ещё не закрыт раз и навсегда. Шипун, наконец, успокаивается. Пошипел ещё беззвучно и лёг у дверей в курятник. Мимо прошла его законная жена с утятами.
* * *
Человек ночью в деревне встал пописать. Тёплая ночь, сверчки поют. Небо усыпано звёздами. Вот когда приходит в голову: «А зачем?» Он делает свои дела и спешит к подушке. От звёзд и от вопросов.
Из собачье-кошачьего цикла
* * *
В СПб невозможно не писать о собаках. Даже если у тебя нет и никогда не будет собаки. Ведь улица состоит из хорошей погоды, сирени и собак.
* * *
Собака у будки на входе во двор института Герцена. Дремлет, положив голову на лапы. Мимо проходят без конца люди на концерт. Она никак на них не реагирует. Собака, которой объяснили (или самостоятельно пришла к этому), что здесь не надо ни на кого лаять. Лежи себе, дремли. Блатная работёнка досталась.
* * *
И кот у них жил такой же занудный, скучный. Про него нечего было рассказывать, как это водится. Никаких с ним не было историй. Просто жил в квартире, спал и ел, прыгал на стенку после того как погадит.
* * *
У кота тоже ощущение, что ничего не происходит. У него весеннее томление, а ничего не происходит, ничего не случается. Дни идут за днями, жизнь проходит…
* * *
Они изучали строение мужского тела на своём белом, кривоногом кобеле-бульдоге. У него, с его белой короткой шерстью и розовой поросячьей кожей, мужские начала были так очевидны и нескромны, что они всегда стеснялись выгуливать его, оглядывались на прохожих — а вдруг встретят мальчиков из своего класса.
* * *
Через дорогу идёт кошка, небрежно-лениво поглядывая на голубей, подобно львице в саванне, косящейся на пасущееся вдалеке стадо антилоп, как будто она не имеет к ним отношения. Знают, что не догонят. И львица и кошка.
* * *
По утрам летом будят собаки, которых выгуливают хозяева перед работой. Не на каждую реагируешь. М. чаще всего просыпается от низкого с хрипотцой, перемежающегося дебильным подвыванием, лая некой собаки Баскервилей. Может быть, это деревенская привычка горожан в первом поколении — держать при доме собаку. Причин много и собаки разные.
* * *
Девушка с собакой на поводке стоит на газоне и дёргает своего шарикоподобного друга. Он что-то вынюхивает на земле, а хозяйку это злит. Она хочет, чтобы он поскорее сделал свои дела, чтобы можно было увести его домой. Девушке стыдно прогуливать такую беспородную псину. Все гуляют с благородными собаками. А у неё что-то добродушно-глупое. Бобик, Шарик, Барбос…
* * *
Мальчик лет восьми, переступая по кирпичам, водит для забавы лохматую болонку через лужу. Болонка уже наполовину мокрая и грязная. М. хотел сказать мальчику, чтобы он не мучил животину, но собака как кинется, как злобно зарычит и залает на непрошенного защитника!
* * *
Женщина с испитым лицом: «Бим, Бим!..» А Бим отходит при её приближении и не хочет даваться в руки. Женщина настойчиво ходит за собакой, влезает в кусты, но Бим чего-то боится. Может быть, между ними уже были неприятные моменты. Черно-белый то ли спаниель, то ли сеттер. Женщине хочется, чтобы её признали. Никто её не любит, старую, краснолицую, с узкими заплывшими глазами… Вот бы Бим подошёл к ней. Тогда бы она сказала со вздохом: «Только и любит меня мой милый Бимушка. Пусть все идут к чёрту. У меня есть мой хороший Бимушка.» Но Бим как-то опасается её. Далеко не отбегает, но и не даёт приблизиться. «Бим, Бим!..»
* * *
Беспородная собачка на какой-то станции. Сидит перед вагоном и задирает морду на окна. Глаза потрёпанного жизнью мужичка. Страдальчески сморщена кожа над глазами. Рядом другая — такого же калибра, белая. В точности копирует поведение первой: водит мордой туда же, куда и она, так же сидит, переходя иногда с места на место, точно так же вытягивает, прогибает сначала передние лапы, потом задние… Когда поезд тронулся, они неторопливо встали и ушли через соседние рельсы подальше от поезда.