Рассказ, статья
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 1, 2000
Андрей Петрович Краснящих: 1970 — родился; 1992 — закончил филологический факультет Харьковского госуниверситета; 1999 — защитил кандидатскую диссертацию «Джеймс Джойс: Специфика Художественного Мира и Проблемы Творческого Метода (Роман "Улисс")». Ныне здравствует. Пишет.
Лабиринт
(Из цикла «Парк Культуры и Отдыха»)
До меня донесся глухой негромкий раскат грома и даже показалось, что где-то сзади сверкнула молния, хотя в моей комнате нет ни одного окна. Значит, скоро ко мне пожалует дед Хейердал. Его прибытие всегда сопровождается какими-либо атмосферными явлениями, как появление самого дьявола: то гром, то радуга; один раз в начале июня снег пошел — редкий-редкий и всего на две минуты, но настоящий снег.
Дед Хейердал говорит, что это потому, что мы с ним противоположно заряженные: он плюс, а я минус, и при нашей встрече то резко падает, то поднимается давление, и "природу пучит", что и выражается в атмосферных осадках и явлениях.
Я откладываю в сторону книгу, потому что дед Хейердал, не прочитав за свою жизнь ни единой книги (во всяком случае, он сам так хвастливо заявляет), всегда живо интересуется печатным словом и, если видит читающего, вцепливается в него клещом, заставляя подробно пересказывать прочитанное.
Дверь приоткрывается, и в щель просовывается желтая лысая хейердалова голова. Дед Хейердал ужасный модник и любит объяснять, что главное в человеке — это голова, и она всегда должна соответствовать текущему моменту и идти в ногу со временем, поэтому он всегда носит такие же прически, как и наши школьники: десять лет назад у него был зеленый ирокез, пять — длинная косичка, сейчас он бреется наголо.
— Петрович, — говорит дед Хейердал, — займи одеколону.
И входит ко мне весь.
Дед Хейердал — очень сухонький, очень старенький и очень маленький. Сам он утверждает, что его рост — сто пятьдесят шесть с половиной сантиметров. Когда-то я решил проверить это и измерил его в нашем школьном медпункте, но к окончательному выводу так и не пришел: получалось то сто сорок сантиметров, то сто сорок восемь, то вообще сто пятьдесят три. Потом я понял, что дед Хейердал приклеивает себе лейкопластырем к пяткам полоски картона.
— Эдуард Вениаминович, вы же знаете, одеколон закончился на прошлой неделе.
— А рожу когда поброешь, чем мажешь?
— Кремом после бритья.
— Ну, давай, лопе де вега, крем после бритья.
— Эдуард Вениаминович, там нет ни грамма спирта.
— Ты крем давай, а градусы, эрнесто че гевара, я и сам себе придумаю.
Когда-то дед Хейердал был законченным матерщинником, в небоскребы его мата редко-редко проскальзывали нормальные общеупотребительные слова, причем — нужно отдать ему должное — его мат никогда не был ни социально, ни классово ориентирован: он не делал скидки ни учителям, ни ученикам, ни их родителям. С ним боролся педсовет, гороно, директор школы проводил разъяснительные беседы, несколько раз даже в райком вызывали — бесполезно. Пока на общем комсомольском собрании школы сами ученики единогласно не решили устроить деду Хейердалу, тогда еще Эдуарду Вениаминовичу Савенко, старейшему работнику школы, в разные годы — завхозу, учителю биологии, военруку, сторожу и уборщику, а злые языки говорят, что во время немецко-фашистской оккупации — даже ее директору, темную с целью отучить от пагубного сквернословия и разлагающего воздействия на подрастающую молодежь, т. е. на них самих. Выбрали из команды тимуровцев авангард покрепче, пришли к нему домой ночью, когда он пьяный спал, обложили подушками, чтобы не пугать мирное население криками, связали и долго били толстыми железными прутьями, взятыми на школьном дворе из груды металлолома.
Когда все устали и полностью перепачкались в крови, тимуровцы вызвали "скорую"; оказалось, что у деда переломаны все ребра, каждая рука и нога в нескольких местах и проломлен череп. Все были твердо уверены, что дед помрет, тимуровцев собрались судить — ждали их совершеннолетия; директор школы заказал несколько венков от педсостава и один, большой — лично от себя.
Но дед Хейердал неожиданно выжил, дело о нанесении тяжких телесных повреждений замяли (сыграло свою роль то, что решение о наказании матершинника было вынесено на общем комсомольском собрании), тимуровцев потихоньку отпустили, влепив им выговор со странной формулировкой "превышение полномочий" — они потом коллективно приходили к деду просить прощения и приносили мировую, а дед Хейердал, по его же словам, в отместку научил их курить.
Короче, все забылось и прошло, вот только тот урок дед Хейердал запомнил на всю жизнь. С тех пор ни одного даже околоматерного слова никто от него не слышал: дажезадницу дед Хейердал для перестраховки стал величать ягодицами.
В первое время после больницы дед Хейердал учился говорить заново, делая огромные паузы между словами, куда его мозг, но уже не язык, вставлял привычные и родные связки, но потом достойно вышел из положения и, осмелев, былым "… твою мать" стал подбирать эквиваленты, которые интонационно звучали так же, но представляли собой имена-фамилии известных писателей, политиков, художников и т. д. Особенно полюбился ему Тур Хейердал, фамилия которого навсегда и стала прозвищем Эдуарда Вениаминовича.
— Ну, придумаете вы градусы, но их же в тюбике все равно не будет, не появятся они ниоткуда.
— Раз придумаю, значит, митхун чакроборти, появятся. Смотри сам. Если я что-нибудь придумываю, значит, оно появляется в моей голове, так?
— Так, — соглашаюсь я.
— Значит, оно уже есть по-настоящему, только в голове. Теперь мне надо только придуманные градусы протолкнуть из головы в живот, чтобы они там, дженис джоплин, перебродили и уже как настоящие градусы снова ударили в голову. Человеческий организм, — дед Хейердал по-обезьяньи чешет пальцем под мышкой, а потом высоко его поднимает (это означает, что сейчас он начнет изрекать истину) — не просто одежка для души, а универсальный самогонный аппарат. Надо только знать, как им пользоваться, ясунари кавабата.
— Эдуард Вениаминович, вот и пользуйтесь своим аппаратом, гоняйте градусы туда-сюда, от головы к заднице и обратно, придумывайте алкоголь. Крем-то мой вам на что, вы же и без него можете всё себе представить.
— Глуп ты еще, Петрович, ху яобан. Глуп, потому что молод. Ты пойми, ясир арафат, что придумка сама по себе — тьфу, ничто, пшик, так — кусочек воздуха. Придумка никогда не станет чем-то настоящим, пока ее не связать с чем-то, что уже есть. Между градусом-придумкой и настоящим градусом должен быть связник. Вот этим-то, перес де куэльяр, связником и будет крем. Я напишу на нем "двадцать градусов" — не сорок, как на водке, надо, чтобы все было по-настоящему, что в креме все сорок градусов я и сам не поверю, а в двадцать — поверю, намажу на хлеб и съем. И в моем животе придуманные головой двадцать градусов соединятся с настоящим кремом и сделаются настоящими двадцатью градусами, понимаешь, микеланджело буонарроти?
С дедом Хейердалом спорить бесполезно: его не переубедить, на его карте мира нет белых пятен, он исходил его вдоль и поперек и знает каждый закоулок, каждую лазейку, небытие у него спокойно соседствует с бытием и даже живут одно в другом, материальное рождается из идеального и наоборот — мир ясен, понятен, целен и закончен. Но крема для бритья все же жалко, и я делаю изначально обреченную попытку поторговаться:
— А зубная паста не подойдет? Ведь все равно из чего представлять и на чем рисовать "двадцать градусов".
— Не подойдет, джавахарлал неру, — дед Хейердал начинает сердиться. — Зубная паста подойдет, когда я захочу ликерчика, она для ликерчика в самый раз, а для водочки нужен только крем для бритья, пабло пикассо. —
Тут дед Хейердал по-детски смотрит на меня снизу вверх и делает открытие.
— Тебе что, Петрович, жалко крема?
Сам Хейердал еще в 1945-м году твердо решил для себя, что с победой над фашистами наступил коммунизм, и с тех пор живет при коммунизме: зарплату получать получатькатегорически отказывается, то, что ему нужно, просто приходит и берет у знакомых и соседей и постоянно раздаривает свои скудные пожитки, которые ему потом потихоньку приносят обратно. Мне, например, недавно свой сервант приволок, который занял сразу половину моей комнатушки, и наотрез не соглашается забрать его обратно.
Молча отдаю крем. Дед Хейердал не благодарит: при коммунизме не принято говорить спасибо. Он удовлетворенно прячет в карман пиджака крем и спрашивает:
— Слушай, Петрович, а осиновка еще не готова?
— Так три дня всего, как поставил. Не готова.
Я учу детей философии и живу в школьной подсобке. Интерьер моей комнатки состоит из раскладушки, стула, книг и осиного гнезда под потолком — да вот теперь еще и серванта деда Хейердала. Сразу после вселения сюда я пытался снять осиное гнездо, но был жестоко искусан. Решив, что к гнезду мне все равно не подобраться, я начал изводить ос постепенно, но наверняка: растворяю сахар в воде, заливаю сироп в бутылку, осы сами залезают туда и тонут. Раз в неделю дед Хейердал забирает перебродившую "осиновку", и я делаю новый раствор. Именно из-за рецепта "осиновки" я заслужил уважение деда Хейердала: он ее особенно любит, пьет прямо с трупиками ос, утверждая, что на вкус они напоминают "козьи наки". "Осиновка" для деда Хейердала — гений практического разума: выпивка и закуска в одной бутылке.
— Бросали бы вы, Эдуард Вениаминович, пить, ведь сами жаловались на сердце и печень.
— Мне нельзя бросать, Петрович, я еще лифт не нашел.
— Какой лифт?
— Понимаешь, билл клинтон, Петрович, я пить начал в десять лет: отца у меня сроду не было, и я к матери все время приставал, мол, кто мой отец, сигурни уивер? А мать однажды отвечает мне: "Черт лысый твой отец!". А мне сказали, что, когда сильно напьешься, можно живого черта увидеть. И решил я во что бы то ни стало с папкой своим, значит, познакомиться, расспросить его, бенджамен нетаньяху. Вот и пью с тех пор.
— Ну и что, Эдуард Вениаминович, встречались вы со своим отцом?
— Ни разу, бенни хилл. Зато с тех пор попал на лестницу и хожу по ней вверх-вниз, взад-вперед, лифт ищу.
— ?..
— Ты в домах больших был, где лифт ходит? Да? А я не был. И никогда в них не зайду, потому что у меня такой дом в голове, высокий-превысокий, с лестницами и лифтом. Другие, как выпьют, хулио иглесиас, так на улицу выходят и гуляют, а я, как крепко выпью, в голову к себе забираюсь, весь-весь, с руками и ногами, и гуляю там. Страшно мне, выйти хочется, а выйти из дома можно только на лифте, а лифт останавливается, леонардо да винчи, только на одном этаже. И каждый день на новом. Позавчера он останавливался на третьем, вчера — на тринадцатом, а сегодня утром — на восьмом. Вот стою я на каком-то этаже, вокруг — двери, сердце колотится, ноги дрожат, мне холодно и надо выйти, а как надо выйти — не знаю. Тут выходит из квартиры баба, и я ее спрашиваю, где лифт останавливается. Она отвечает, что на восьмом. "А я на каком этаже?" — спрашиваю. — "На пятом, пер лагерквист", — говорит она. Ага, соображаю я, значит, мне нужно подняться на три этажа вверх. Поднимаюсь, а лифт найти не могу, вокруг снова одни двери. Опять дожидаюсь, пока кто-нибудь выйдет, спрашиваю: "Это восьмой?" — "Нет, — говорят, — это десятый". Значит, я поднялся не на три этажа вверх, а на все пять. Перебор, шиннед о’коннор. Спускаюсь на два вниз. Нет лифта. Идет тетка с ведром, я к ней: "Где я?" — "На шестом". — "Да как же на шестом, эдсон арантис ду насименту, когда я спустился на два этажа, а был на десятом?" — "Не знаю, — отвечает, — на сколько вы спустились, а это шестой этаж, и баста, нефзад устюн".
— Постойте, Эдуард Вениаминович, а Нефзад Устюн — кто такой? (И откуда он все эти имена выколупывает?.. Бог его знает, говорит ведь, что сроду книги в руках не держал.Остальных я еще с грехом пополам знаю, но Нефзад Устюн приводит меня в замешательство.)
— Не знаю, Петрович, а только есть такой. Может, поэт турецкий.
Дед Хейердал мечтательно смотрит на бутылку с "осиновкой", в которой копошатся, утопая, осы, и продолжает:
— Значит, я на шестом, а лифт на восьмом. Два этажа вверх. Поднимаюсь ровно на два этажа. Нет лифта, хосе ортега-и-гассет, нет его! Тут мужик выходит из квартиры. "Восьмой?" — "Нет, одиннадцатый". Выходит, я вместо двух этажей поднялся аж на пять. Одиннадцать минус восемь будет три. Отсчитываю три этажа вниз. Лифта нет. Мальчонка бежит. "Какой этаж?" — "Седьмой". Опять промахнулся. Но уже рядом, думаю, всего один этаж. Аккуратненько поднимаюсь на один этаж — и знаешь, на каком оказываюсь, Петрович, знаешь, дитерболен, куда я попадаю? На пятнадцатый! Представляешь, на пятнадцатый этаж! И так уже семьдесят лет папашка мой меня водит, водит, а рыло свое не кажет, бьоркгундмундсдоттир.
— Эдуард Вениаминович, а может быть, есть еще выход? Может быть, вам стоит поискать другой выход? Вы пробовали к жильцам в квартиру зайти — может, выход там?
— Не дурнее ваших, сосо павлиашвили, пробовал. Еле откачали потом. Напросился я к одной бабочке в гости. Давно это было, еще молодой был, лет сорок назад. — Несмотря ни на что, воспоминание об этом явно доставляет ему удовольствие. — Бабочка красивая такая, в синем сарафане. И в тапочках на босу ногу! Смущалась все вначале, робела, отнекивалась. Но и я был недурен — рост сто семьдесят, волосы густые, ух. Уговорил ее, захожу к ней, значит, елин пелин, она говорит, проходи мол, в гостиную, а я переоденусь. Жду ее в гостиной. Гостиная как гостиная, но окно! Петрович, энтони берджесс, я же никогда в этом доме окон не видел. Десятки лет по нему хожу, сьюзен сарандон, а никогда ни одного окна не видел. А тут окно! Подхожу я к нему и забываю обо всем — и о бабочке, и о гостиной, — потому что нахожусь я на втором этаже, а на улице день, и солнце яркое-яркое, и вот он, выход, второй этаж всего. Я открываю окно и прыгаю. Казалось бы, всего второй этаж, а доктора потом говорят: обширный инфаркт. Два месяца по больницам. С тех пор в гости ни ногой. Как бы ни приглашали, энрико карузо. Одна старушка на коленях христом-богом умоляла зайти помочь, у ней там дед пьяный на спине лежал, блевотиной захлебывался, а сама малосильная, перевернуть не может. Не зашел я. Лет через десять ее встречаю. "Что же ты, душегубец, не зашел? — спрашивает. — Не помог… Мой дед так и захлебнулся. Так и помер". — "А зайди я, — отвечаю, — помер бы тогда я, а не твой дед. Нельзя мне по гостям. Одного урока хватило". Так и болтаюсь я, Петрович, каждый день по этажам. Всех жильцов знаю в лицо да по имени-отчеству. И они меня узнают, здороваются, угощают: кто водички вынесет, кто бутербродик, а кто и стопочку. Знаю, что не найти мне лифта того до самой смерти, а все одно брожу изо дня в день, как зачарованный. Хорошо хоть люди добрые, с пониманием относятся, не смеются надо мной, не обижают.
— Да как бы они обижали вас, Эдуард Вениаминович? Вы же им хозяин — в вашей голове они все, вместе с домом, лестницами и лифтом.
— Не скажи, Петрович. Это я у них в гостях, пришлый чужак. А они там дома, монтсеррат кабалье. Я к ним захожу, когда только сильно напиваюсь, а они там всегда живут, и без меня, и со мной. Вот сейчас я с тобой сижу, а они там сами по себе, хоть и меня с ними нет. Вот так-то, хулио кортасар.
— Эдуард Вениаминович, а вы хоть раз лифт видели? Знаете, как он выглядит, что у него внутри? Может быть, вы каждый раз проходите мимо лифта, не догадываясь, что это он? Хотите, я вам расскажу, что собой представляет лифт, опишу его? Может быть, вы тогда его узнаете и выберетесь наконец-то из своего кошмара?
— Спасибо тебе, Петрович. Добрый ты человек, понимаю, что хочешь сделать мне как лучше. Я знаю, ты умный, только мне чужой ум не нужен. Нет места чужому уму в моей голове, понимаешь? Еле-еле только свой собственный помещается, а чужой уже не влезет. Так что, генри киссинджер, не нужен моей голове, моему дому твой лифт, мне свой найти надо, понимаешь — свой… Хотя я ищу его, а находить не хочу: как найду, надо будет навсегда покидать свой дом, и больше я в него никогда не вернусь. А как же жильцы без меня? Они ко мне привыкли, я им вроде своего, скучать будут по мне, эрнест хемингуэй. Да и я по ним буду тосковать очень, если честно. У меня, Петрович, с десяти лет, как пить начал — ни одного близкого человека, ни одной родной души, всю жизнь бобылем. Все мои родные там, в том доме живут: они мне и жена, и дети, и соседи, и братья, и сестры. Больше у меня никого нет. Как я без них, эрих хонеккер? А ты говоришь, бросай пить, бросай пить. Ты видишь — нет у меня права бросать пить, нельзя мне бросать пить. Погублю не только себя — весь дом… Да что там — целый мир со мной исчезнет, если пить брошу, джина лоллобриджида. Ладно, Петрович, у тебя крем бритьевой еще есть?
— Нет, Эдуард Вениаминович. Один тюбик всего был.
— Жаль. А не врешь, не припрятал где, хальдоур лакснесс?
— Да нет. Честное слово.
— Смотри. Вот ты философию читаешь… Философ, значит. И я философ. Нам, философам, обманывать друг друга нельзя. У меня в голове свой дом, у тебя — свой, у меня свои жильцы, у тебя — свои. И ссориться нашим жильцам ни к чему, пусть дружат домами — им есть о чем поговорить. Так-то лучше будет, натали саррот. Пойду я, пора.
— Куда, Эдуард Вениаминович?
— Как куда? Скоро обед уже, надо детишкам в чай земли насыпать. А то опять без меня забудут.
— Зачем в чай землю, Эдуард Вениаминович?
— Как зачем? Чтобы кости крепче были. От землицы-то вся сила в костях. Без нее кости слабые, как макароны. Я, когда переломатый в клинике лежал, землицу ел. Только благодаря ей, родимой, и выжил тогда. — И со смаком добавляет: — Бьёрнстьерне бьёрнсон.
[ 1999 ]
"Призраки" Тургенева, "Призраки " Фаррера и типология изображения наркогаллюцинаций
Видевший видение рассказал о нем мне. Я знаю много еще более странных вещей. Но они не покажутся странными вам, потому что вы не курите. Ваш разум, не обостренный опиумом, найдет их простыми и нормальными. Поэтому я расскажу вам только об этом видении. Видевший его не лжет и не галлюцинирует, потому что он курит. Опиум рассеивает земные иллюзии и обеспечивает достоверность.
Клод ФАРРЕР
Повесть И. С. Тургенева Призраки (1864) — одно из самых загадочных и нерасшифрованных произведений в русской литературе. Первые критики назвали ее странной; литературоведы ХХ века поставили ее в ряд фантастических повестей, сняв тем самым проблему смысла Призраков и не удосужившись понять, что стоит за призрачной, словно в завесе дыма, фигурой Эллис, ночными полетами героя и его тяжелым болезненным угасанием в финале повести. Собственно, в определенной степени сам Тургенев спровоцировал подобное отношение к Призракам, дав им подзаголовок "фантазия" (фантазия и есть фантазия — что с нее взять? Мало ли кто что нафантазирует! И стоит ли искать смысл в каждой фантазии?..).
И, действительно, у творческой фантазии нет ни рамок, ни законов, поэтому и подходить к ней с какими-либо определяющими мерками нет возможности. Другое дело, если эту фантазию пробудили какие-то внешние и вполне материальные причины — в этом случае следы материальных причин останутся на теле фантазии, и по ним можно будет выйти к тому, что предшествовало фантазированию.
Да и само определение "фантазия" Тургенев, по-видимому, вписал именно в расчете на реакцию критики, чтобы заранее снять подозрения, претензии, а то и обвинения, в частной переписке недвусмысленно заявив, что Призраки — не фантазия, а автобиографический опыт. Самым проницательным читателем оказался П. В. Анненков:
Не фантазией следовало бы назвать вашу статью, а элегией, —
— писал он Тургеневу 25 сентября ст. ст. 1863 г.
— Нет никакого сомнения, что в теперешнее время никто не даст себе труда уразуметь этого автобиографического очерка. [ 1; 479 ]
На что Тургенев реагирует не иронически или возмущенно, что было бы естественным по отношению к нелепому и неожиданному предположению читателя, а испугом уличенного в чем-то неподобающем общественным нормам:
Я даже дрогнул, прочтя слово “автобиография”, и невольно подумал, что когда у доброго легавого пса нос чуток, то ни один тетерев от него не укроется, в какую бы он ни забился чащу, —
— писал Тургенев Анненкову 28 сентября ст. ст. 1863 г. [ 1; 479 ]
Итак, призраки реальны — и, принимая признание автором автобиографичности событий, происходящих в повести1, мы должны будем признать, что Тургенев изобразил:
а) подлинное общение с подлинными призраками (о чем может свидетельствовать указание на спиритический сеанс, предшествовавший основному действию, в самом начале повести) — либо
б) галлюцинации, которые настолько сильны и даже вещественны, что переживаются как реальные события.
В свою очередь галлюцинации могут быть вызваны либо психической болезнью2, либо химическими препаратами-галлюциногенами. Возможность первой интерпретации тургеневских Призраков — предмет изучения литературоведческой демонологии. Психопатологические корни галлюцинаций в повести Тургенева были исследованы эвропатологами20-х гг.3, поэтому мы рассмотрим подробно наркогаллюцинаторный вариант прочтения Призраков, который, на наш взгляд,
во-первых, ближе к истинности, нежели два предыдущих (что мы докажем, сопоставив симптоматику переживаний тургеневского героя с комплексом ощущений при употреблении наркотиков);
во-вторых, более или менее поддается классификации и систематизации — в отличие, опять же, от первых двух вариантов (кто может достоверно описать, по какой типологии развивается общение с духами или бред сумасшедшего? К тому же в финале повести герой обессилен, разбит и болен, что свидетельствует об отравлении психотропными веществами).
Мировая литература имеет богатейший опыт наркоописаний. Галерею литературной наркомании открыл в 1821 г. англичанин Томас Де Квинси Признаниями Английского Опиомана. В ХХ в. действие мескалина (вытяжки из кактуса) на мозг и психику человека подробно описали Олдос Хаксли (эссе Врата Восприятия и Небеса и Ад) и Карлос Кастанеда. Кунсткамеру самых разнообразных галлюциногенов (от плебейского гашиша, аристократических опиума и кокаина — до экзотического поедания мухоморов) собрал русский писатель Виктор Пелевин в романах Жизнь Насекомых (1993), Чапаев и Пустота (1996) и Generation "П " (1999).
Однако для сопоставления переживаний и ощущений наркомана с общей симптоматикой впечатлений тургеневского героя мы прибегнем к роману француза Клода Фаррера (1876-1957) Дым опиума4 — не столько потому, что Фаррер тщательно изобразил комплекс этих самых ощущений, и не столько потому, что произведение Фаррера послужило в известном смысле мостиком, ключевым звеном между литературами XIX и XX вв., сколько затем, чтобы соблюсти корректность и почтение по отношению к фигуре самого Тургенева, учитывая его давнюю интимную привязанность к Франции.
Роман Фаррера Дым Опиума состоит из небольших рассказов, заключенных в шесть разделов, которым автор дал названия "эпохи", подразумевая под ними не только исторические эпохи вхождения культуры опиомании в цивилизацию, но и стадии привыкания наркомана к галлюциногену, и уровни болезненного бреда. Пятая "эпоха" в романе (предыдущие четыре носят названия Легенды, Летописи, Восторги, Смятения, а последняя, шестая — Кошмар) называется, как и повесть Тургенева, Призраки. И это — не единственный факт, заставляющий предположить хорошее знакомство Фаррера с Призраками Тургенева и, более того, прямое влияние Тургенева на Фаррера5. Рассказ ФаррераПроисшествие в доме на бульваре Тьер, входящий в эпоху Призраков, чуть ли не дословно повторяет сюжетную схему повести Тургенева: спиритический сеанс, явление духа британки Элоизы в теле куртизанки Эфир (у Тургенева — явление духа англичанки Эллис), описание инфернального ужаса и адского холода и т. д. Но ответ на вопрос о том, является ли один рассказ Фаррера из семнадцати, составляющих Дым Опиума, прямым заимствованием из Призраков Тургенева, дела не решает, потому что оставшиеся шестнадцать, не повторяя сюжетно тургеневскую повесть, говорят о том же явлении наркологических впечатлений. Как бы ни соотносились между собой Призраки Тургенева и Призраки Фаррера, смысл описываемого явления у них общий — наркогаллюцинации.
Перед тем как приступить к соположению текстов Тургенева и Фаррера, автор данной статьи просит у читателя прощения за использование жаргонной лексики (за отсутствием другой), присущей кругу людей, знакомых с наркогаллюцинациями не понаслышке, и непривычной для традиционного литературоведения.
Причина обращения к наркогаллюцинациям.
Прежде чем перенести фарреровского Фауста в курильню опиума, фарреровский Мефистофель пытается понять причины его недовольства жизнью:
— Меланхолия?.. О чем вы думаете? Перед вами еще добрая тысяча лет, — не больше, впрочем. Наслаждайтесь тем, что вам осталось. Вы по-прежнему юны и свежи, и ваше платье совершенно ново. [ 2; 31 ]
И далее:
— Значит, вы просто устали, — сказал Дьявол, — и хотите покоя. Нет ничего проще. Чего ж вы не сказали мне раньше! Так-то, дорогой доктор! Слишком уж часто играла улыбка на ваших устах, слишком много балконов развертывали для вас свои веревочные лестницы <…>. [ 2; 32 ]
И у Тургенева, и у Фаррера обращение к наркогаллюциногенам носит характер совращения потусторонними силами (Дьявол у Фаррера, призрак Эллис у Тургенева) утомленного жизнью, уставшего от повседневности, скучающего человека. Но гораздо важнее, что употреблению наркотиков предшествует не столько праздный интерес, сколько меланхолия как психическое настроение личности. Исследуя личность Тургенева как писателя, эвропатолог Г. И. Плессо писал:
Для всех биографов и критиков резко бросается в глаза депрессия Тургенева и меланхоличность его натуры: вечная необъяснимая печаль и неудовлетворенность собой, неуверенность в себе и в своих способностях, вечная мнительность и стремление к чему-то неопределенному, красивому, пленительному. [ 3; 55 ]
А поскольку автор признает автобиографичность своего героя, нам представляется возможным перенести меланхолию личности Тургенева на личность героя Призраков.
1. "ПРИХОД". Первые ощущения и впечатления героя от употребления наркотика. У Тургенева:
Вдруг мне почудилось, как будто в комнате слабо и жалобно прозвенела струна. Я приподнял голову. Луна6 стояла низко на небе и прямо глянула мне в глаза. Бледный как мел лежал ее свет на полу… Явственно повторился странный звук. Я оперся на локоть. Легкий страх щипнул меня за сердце. <…> След Луны на полу начинает тихонько приподниматься, выпрямляется, слегка округляется сверху… Передо мной, сквозя как туман, неподвижно стоит белая женщина. <…> Я хочу вглядеться в черты таинственной женщины — и вдруг невольно вздрагиваю: на меня пахнуло холодом. [ 1; 191 ]
Последовательность переживаний, составляющих первый опыт наркогаллюцинирующего, следующая: лунный свет > страх > замирание сердца > туман > холод. Именно такие ощущения сопутствуют появлению призрака Эллис (первому действию наркотика). У Фаррера:
Луна меня манила, я открыл окно и прислонился*. Я увидел ясную ночь и сверкавшую полосу реки. Было тепло. Мягкий ветер распахнул мой халат, лаская мою грудь. <…>Ветер, игравший на моем теле, показался мне вдруг холодным, как будто термометр внезапно упал градусов на двенадцать. <…> Мне стало так страшно, что пальцы мои судорожно сжались на подоконнике. [ 2; 127 ]
Ощущение страха и холода в рассказе Фаррера Происшествие в Доме на Бульваре Тьер сопутствует появлению женского призрака из лунного света в бредящем мозгу наркомана.
В другом рассказе — Фэ-Тзи-Лунг — призрак женщины также возникает из лунного луча:
Солнце поднимается к зениту и затем нисходит по другому склону на запад. Хонг-Коп все еще курит. И ночь еще раз сменяет днь. <…> Луна взошла над скалами, и, скользя по ее первому бледному лучу, как более блестящий сверкающий луч, спускается к озеру светлое облако. Хонг-Коп смотрит на него и узнает его своими просветленными глазами. Оно имеет бесконечно нежные формы прекрасной женщины. Ее прелестное лицо, превосходящее белизной снега высочайших горных вершин, красиво обрамлено более тонкими, чем шелк**, волосами. Они, наверно, черны, эти волосы, как черны все волосы в мире, и между тем их пряди сверкают под лунным светом, как золото. [ 2; 24-25 ]
Выражаясь арифметически:
У Тургенева: первые ощущения опиомана = страх + холод
У Фаррера: то же
У Тургенева: опиум + лунный свет = призрак женщины
У Фаррера: то же
Да, это была она, моя ночная гостья. Когда я приблизился к ней, месяц засиял снова. Она казалась вся как бы соткана из полупрозрачного, молочного тумана — сквозь ее лицо мне виднелась ветка, тихо колеблемая ветром, — только волосы да глаза чуть-чуть чернели <…>. [ 1; 193 ]
Затрудняемся утверждать, всегда ли лунный свет оказывает подобное действие на мозг наркомана, принимая форму женской фигуры; однако и у Тургенева, и у Фаррера призрак женщины непременно возникает из лунного луча, и появлению призрака предшествует ощущения страха и холода.
2. "УЛЕТ". И у Тургенева, и у Фаррера состояние "улета" передается ощущением полета (просим прощения за случайно вылезший каламбур).
Она обхватила меня, тело мое поднялось на пол-аршина от земли — и мы оба понеслись плавно и не слишком быстро над неподвижной мокрой травой. Сперва у меня голова закружилась — и я невольно закрыл глаза… Минуту спустя я открыл их снова. Мы неслись по-прежнему. Но уже леса не было видно; под нами расстилалась равнина, усеянная темными пятнами. Я с ужасом убедился, что мы поднялись на страшную высоту. [ 1; 194 ]
Вообще, фабулу тургеневских Призраков составляет рассказ героя о том, как прозрачная женщина носит его над землей взад-вперед, и если свести содержание повести Тургенева к одному слову, то этим словом, конечно же, будет "полет". Герой летает со своей спутницей в разные страны и разные эпохи, страшась и в то же время с томлением ожидая каждого очередного полета:
Она опять припала ко мне, ноги мои опять отделились от земли — и мы полетели. <…> Мы взмыли кверху, как вальдшнеп, налетевший на березу, и опять понеслись в прямом направлении. Вместо травы, вершины деревьев мелькали у нас под ногами. Чудно было видеть лес сверху, его щетинистую спину, освещенную Луной. [ 1; 196-197 ]
Подобных примеров у Тургенева — десятки; собственно, весь текст — это чередование описания полетов с описанием внутренних переживаний и впечатлений.
Автобиографический герой Тургенева с помощью Эллис (загадочного "икс", чью роль в романе Фаррера выполняет опиум) перемещается из своей комнаты в Италию, на Понтийские болота, в Древний Рим эпохи Юлия Цезаря и на берег Волги времен Степана Разина, на остров Isola Bella, в Париж и Шварцвальд вне временных и пространственных ограничений.
Точно так же носятся по миру в своих бредовых галлюцинациях герои Фаррера, накурившиеся опиума. Но Фаррер, в отличие от скромничающего Тургенева, объясняет причины этих полетов:
<…> опиум <…> дает <…> экстериоризацию, эту чудесную способность курильщика покидать на время жизнь, свою эпоху и самого себя; не быть больше личностью, но мельчайшей частицей материи, чуждой всякому телу, и по своей воле современной Клеопатре или ХХХ веку. [ 2; 110 ]
Подобные сверхчеловеческие ощущения у героев Тургенева и Фаррера сопровождаются чувством торжественности и возвышенности момента:
Воздух струился мягко и легко. Мне самому легко и как-то возвышенно спокойно и грустно… [ 1; 213 ]
О! Чувствовать себя с каждой секундой менее плотским, менее человеческим, менее святым; ловить своодный полет духа, покидющего материю, полет души, сломившей оковы мозговых оболочек <…>. [ 2; 94 ]
Состояние спокойствия и возвышенности в стадии "улета" сменяет собой состояние страха и холода первой стадии, "прихода". За стадией "улета" следуют собственно галлюцинации.
3. "ГЛЮКИ", ИЛИ "ГАЛЮНЫ". В отличие от "улета", "глюки" возвращают неспокойствие, тревогу и страх, при повышенной дозе доходя до кошмаров. Как правило, ужас при переживании кошмара заставляет тургеневского и фарреровского героев "лишаться чувств", т. е. падать без сознания в обморок.
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма — и в то же мгновенье что-то теплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом… Я лишился чувств — и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу… [ 1; 207 ]
В конце повести — вероятно, превысив обычную необходимую дозу — автобиографический герой Тургенева имел злосчастье увидеть самое смерть:
Эта сила шла; та сила, которой нет сопротивления, которой все подвластно, которая без зрения, без образа, без смысла — все видит, все знает, и как хищная птица выбирает свои жертвы, как змея их давит и лижет своим мерзлым жалом… — Эллис! Эллис! — закричал я как исступленный. — Это смерть! Сама смерть! <…> Это было слишком невыносимо… Я лишился чувств. [ 1; 217-218 ]
Инфернальный и в то же время имманентный страх герои Фаррера пытаются погасить новой дозой опиума, но каждая следующая затяжка только усугубляет и увеличивает ужас курильщика опиума:
Я сидел около лампы и между словами слышал треск опиума на полках. Только это уменьшало мой страх, глухой страх, сушивший мне горло и не покидавший меня <…>. [ 2; 129 ]
И вдруг произошла ужасная вещь: лампа внезапно потухла без всякой причины, и мра наполнил меня ужасом. Я услышал стон мебели и почувствовал, как корчатся от ужаса циновки.[ 2; 135 ]
И они такие же, мои заживо погребенные: такие же мертвецы, как и соседи скелеты, они тем не менее рычат во весь голос и выгибают спину, чтобы приподнять крышку гроба! Вот, вот, вы слышите, скрипит доска? К счастью, земля тяжела. Он не выйдет, бродяга! Я не увижу его, ледного и замаранного жирной грязью, дико скачущим через могилы. К счастью! Ну, еще одну трубку! Милосердный Боже, как медленно она тянется, эта ночь! [ 2; 143-144 ]
Подобно тому как лунный свет, раздражающе действуя на мозг галлюцинирующего, вызывает видение прозрачной женщины, последняя стадия кошмара наркомана при предельной дозе наркотика вызывает в мозгу наркоэкскурсанта видение смерти — во всей ее ужасающей мощи и величии. Более того, и у Тургенева, и у Фаррера смерть описывается в виде огромной змеи, подползающей к наркопутешественнику со всех сторон сразу. Образ смерти в повести Тургенева мы уже привели; очередь за Фаррером:
В моем кошмаре нет ни пропасти, ни стен, ни жены, ни детей. Нет ничего. Есть пустота, небытие, мрак. Есть ужасная реальность смерти, такой близкой, такой близкой, что осужденный на казнь не видит вечности так близко, как я. Смерть блуждает вокруг и стережет меня. Она загораживает двери и окна, она ползет по циновке, она растворена в атомах атмосферы. Она проникает в мои легкие вместе с черным дымом, а когда я выпускаю его, она остается во мне. [ 2; 158 ]
4. "ОТХОДНЯК", ИЛИ НАРКОЛОГИЧЕСКОЕ ПОХМЕЛЬЕ. Ощущение психологического дискомфорта, сопровождающее возвращение наркомана из мира галлюцинаций в мир реальный. Уже за первым появлением Эллис в жизни автобиографического героя Тургенева (и, следовательно, еще до того, как у Эллис появилась возможность прикоснуться к его телу и пить его кровь, что еще более ослабляет позиции сторонников реальности призраков и Эллис-упырихи) он почувствовал апатию, слабость, учащенное сердцебиение и повышенное давление:
День прошел кое-как. Я, помнится, принимался читать, работать… ничего не клеилось. Настала ночь. Сердце билось во мне, как будто ждало чего-то. [ 1; 192 ]
И после второго — также, заметим, бесконтактного — появления Эллис:
Я провел день в волнении. <…> Кровь тяжело колыхалась во мне. [ 1; 192 ]
Но эти ощущения — лишь детское недомогание по сравнению с тем, что переживает автобиографический герой Тургенева на следующие дни после полетов с Эллис (иначе говоря, при возрастающей дозировке наркотика):
Я силился овладеть собой, своим сознанием… Я ощущал под подошвами землю и не слышал ничего, точно все замерло кругом… только в виски неровно стучала кровь и со слабым внутренним звоном все еще кружилась голова. Я выпрямился и открыл глаза. [ 1; 200 ]
Дальше — пуще:
Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное мое расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
<…> — С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец; вот как есть ни кровинки в лице. — Меня слегка покоробило. Я отпустил Марфу. "Ведь этак умрешь, пожалуй, или сойдешь с ума, — рассуждал я, сидя в раздумье под окном. — Надо это все бросить. Это опасно. Вон и сердце как странно бьется". [ 1; 208 ]
Разумеется, эти типичные для наркомана сомнения ни к чему не приводят; он уже прочно подсел на "дурь" и соскочить с нее не в силах:
Так я размышлял с самим собою — но в десятом часу вечера я уже стоял перед старым дубом. [ 1; 209 ]
Именно эта симптоматика — бледность; нервное, учащенное сердцебиение; чувство неудовлетворенности; бессилие; беспокойство; головная боль; апатия; усталость и ощущение постоянной неотпускающей тревоги — сопровождает "отходняки" героев Фаррера:
Но когда наступил час вечернего курения, незнакомое беспокойство в первый раз закралось в его сердце. Он не курил. Опиум необходим для его организма. Это бессознательное чувство неудовлетворенности, глухая боль. Жажда, которая способна задушить. Слюна во рту высохла. Внезапная слабость охватывает его члены. И сон отказывается снизойти к нему. Между тем время идет. Страдания Хонг-Копа увеличиваются. Теперь уже стягивается охваченная лихорадкой кожа. Невыносимая усталость гнетет все его тело, и ясность рассудка начинает тускнеть. Кровь стучит в жилах резко и неправильно. Крови, питающей мозг, поступает все меньше и меньше. Все внутренние источники жизни иссякают. Многие необходимые функции организма прерываются. [ 2; 21-22 ]
5. "ЛОМКА". Но даже эти более чем впечатляющие болезненные переживания "отходняка" отступают перед страданиями "ломки" — мук надолго или навсегда отлученного от наркотика организма. При длительном привыкании к наркотику "ломка" способна и убить истощенного человека. Но даже при щадящем постепенном расставании с наркотиком визионер превращается в инвалида. Обращаем особое внимание читателя, что и Тургенев, и Фаррер совершенно одними и теми же словами описывают иссушенное наркотиками тело человека. Симптоматика исхода у обоих писателей едина: землистый цвет лица, ссохшаяся больная грудь, бессонница, кашель, необычайная худоба, ссыхающаяся кожа.
Фаррер:
И тело Гафнера тоже в последнее время перед нашей разлукой начало худеть и блекнуть гораздо быстрее, чем это естественно в его возрасте. Меньше силы, меньше гибкости. Цвет лица землистый, с мелкими красными точками, как песок на арене. Глаза неподвижные и лихорадочные. Губы бесцветные, сухие. Грудь исчезла, остались только торчащие под кожей ребра. Он кашлял коротким кашлем, выдававшим отсутствие легких. А затем он худел, как доска под рубанком. Он потерял в весе до смешного: весил не более ребенка. Однажды в сквере он стал на весы: люди собрались в изумлении. [2; 114]
Тургенев:
<…> собственное здоровье расстроилось: грудь заболела, бессонница, кашель. Все тело сохнет. Лицо желтое, как у мертвеца. [ 1; 219 ]
О бессоннице — отдельный разговор. Описанию ее причин посвящено немало страниц романа Фаррера:
Опиум освобождает своих ревнителей от владычества сна. [ 2; 126 ]
Или в совершенно другом рассказе:
Опиум уж не такой друг сна! Я перестал спать совершенно. [ 2; 141 ]
Или в заключающем книгу рассказе Кошмар:
Уже сорок дней или сорок месяцев я не пил чая… и, конечно, ничего другого… а сколько лет я не сплю? [ 2; 155 ]
Так что бессонница — непременный спутник наркомана.
Как видим, общая симптоматика путешествий автобиографического героя Тургенева в компании призрака Эллис полностью совпадает с симптоматикой переживаний и ощущений курильщиков опиума в романе Фаррера. Но и это еще не всё. Последним и окончательным доказательством того, что Тургенев в повести Призраки описывал воздействиенаркогаллюциногенов на психику человека и весь комплекс ощущений, сопутствующих этому процессу, может служить тот факт, что в своей повести Тургенев несколько раз откровенно проговаривается о приеме автобиографическим героем наркотиков. Поэтому, помимо общей симптоматики, мы выстроим еще и сопровождающий наркогаллюцинацииряд и рассмотрим его подробнее.
1. ОБОНЯТЕЛЬНЫЙ СОПРОВОЖДАЮЩИЙ РЯД.
Фаррер пишет о первом знакомстве одного из героев романа с запахом опиума:
<…> доносился запах, никогда не слыханный, волнующий и нежный — запах, который сразу проник через ноздри в мою душу и поработил ее. [ 2; 140 ]
О комплексе запахов, сопровождающих полеты с Эллис, автобиографический герой Тургенева говорит всего два раза на протяжении повести, и оба раза в этом обонятельном комплексе выделяются запахи наркосодержащих растений — конопли и мака (!):
На меня веяло крепительной свежестью, как от большой реки, — и пахло сеном, дымом, коноплей. [1; 205]
При последующем полете:
Эллис накинула мне на голову конец своего длинного висячего рукава. Меня тотчас охватила какая-то белая мгла с снотворным запахом мака. Все исчезло разом: всякий свет, всякий звук — и самое почти сознание. [1; 210]
2. ВИЗУАЛЬНЫЙ СОПРОВОЖДАЮЩИЙ РЯД.
Внимательный читатель уже обратил внимание на тесное переплетение обонятельного сопровождающего ряда с визуальным: запах конопли в видеоряде представлен дымом, а запах мака окутан белой мглой. Перед глазами автобиографического героя Тургенева постоянно возникают дым, мгла, но еще чаще — туман, который становится прямо-таки лейтмотивом наркокруизов героя. Именно из тумана соткана призрачная фигура Эллис:
Она казалась вся как бы соткана из из полупрозрачного, молочного тумана. [ 1; 193 ]
— Что ты такое, дым, воздух, пар? [ 1; 194 ]
Туман перед моими глазами рассеялся, и я увидел под собой бесконечную равнину. [ 1; 202 ]
Эллис подняла руку… но прежде чем туман охватил меня, я успел почувствовать на губах моих прикосновение того мягкого, тупого жала… [ 1; 214 ]
Как видно, сквозь лейтмотив тумана постоянно проговаривается наблюдение дыма, поэтому туман воспринимается как метафора дыма. С другой стороны, появлению Эллис всегда сопутствует туман, и сама Эллис состоит из тумана. Туман Эллис — дым опиума. Именно такой смысл получаем мы после раскрытия алегорий и метафор Тургенева.
Дым Опиума — не только название романа Фаррера, но и лейтмотив всех рассказов, составляющих единый текст. И, опять же, именно к метафоре тумана прибегает для описания клубов дыма опиума и французский писатель:
<…> клубы тумана свиваются в странные формы <…> [ 2; 37 ]
Если Рудольф Гафнер часто целыми часами оставался в своей курильне-гробу, то это было для того, чтобы следовать по волнующей прихоти черного дыма за быстрым полетом своих мыслей. [ 2; 110 ]
Как только опьянение овладевает мной, перед моими глазами опускается пелена тумана, густая пелена, которая колеблется и волнуется. [ 2; 138 ]
Смыслообразующее поле, включающее образы тумана, полета и запаха опиума, возникает, как мы видим, из тесного переплетения галлюцинации-ощущения полета с обонятельным сопутствующим рядом (запах мака-опиума) и визуальным (дым опиума — туман). У Фаррера это смыслообразующее поле совпадает с тургеневским:
Опиум возносит нас над землей. Я вижу только черный дым, великолепно расстилающийся вокруг лампы, я слышу тысячи божественных гармоний <…>. [ 2; 122 ]
3. АУДИОРЯД, как видно из последней фразы, не только сопутствует ощущению полета, но и вплетается в узел обонятельного и визуального сопутствующих рядов. Утонченный слух, как и бессонница — постоянный атрибут наркогаллюцинаций и в романе Фаррера, и в повести Тургенева.
У Тургенева собственно наркоэкскурсу предшествуют именно аудиогаллюцинации:
Вдруг мне почудилось, как будто бы в комнате слабо и жалобно прозвенела струна. [ 1;191 ]
Вот опять раздается звук. [ 1; 191 ]
— все это еще до появления Эллис.
<…> как вдруг сзади меня послышался тонкий свист быстро рассекаемого воздуха: кобчик так подхватывает когтем, “чокает” перепела… Это Эллис на меня налетела. [1; 209]
Таким образом, в Призраках Тургенева появление Эллис и полеты как визуальные галлюцинации предваряются аудиогаллюцинациями — звуком струны, свистом. Точно так же вПризраках Фаррера наркотический бред начинается со слухового:
Несомненно, раньше я не слышал столько вещей. Это опиум. Мои уши были как будто заложены воском, и горячий дым растопил его. <…> Уже давно я не слышу больше тишины. Это сон, миф, утопия. Утопия дураков и животных. Утопия людей, которые не курят. Тишины нет. Это началось в Тонкине, как только я начал курить. [ 2; 139 ]
4. ОСЯЗАТЕЛЬНЫЙ СОПУТСТВУЮЩИЙ РЯД сопровождает ощущение полета в неразрывном слиянии с обонятельным, визуальным и аудиорядами. Прежде чем перед глазами визионера возникает туман, автобиографический герой Тургенева непременно чувствует прикосновение к своим губам "мягкого, тупого жала", которое в наркологическом контексте понимается как первая затяжка курильщика опиума.
Эллис подняла руку… но прежде чем туман охватил меня, я успел почувствовать на губах моих прикосновение того мягкого, тупого жала… [ 1; 214 ]
— Не бойся, — промолвила Эллис, — не бойся, мой милый! — Ее лицо обернулось и придвинулось к моему лицу… Я почувствовал на губах моих какое-то странное ощущение, как бы прикосновение тонкого и мягкого жала… Незлые пиявки так берутся. [ 1; 198 ]
Почему именно жало? У Эллис (как персонифицированного образа наркомании), как мы видим, жало мягкое и нестрашное, как у пиявки. Но действительно страшное, как у змеи, жало у персонифицированного образа последствия наркомании — смерти, которую тургеневский герой увидел в последнем кошмаре как ужасную змею, которая
давит и лижет своим мерзлым жалом. [ 1; 217 ]
Оговоримся: мы отнюдь не желаем, чтобы читатель сделал из данной статьи вывод о наркомании самого Тургенева. Мы вообще снимаем эту проблему и напрочь уходим от нее, нарочно отказываясь от поисков эпистолярных доказательств и биографических аргументов: и так в наше время предостаточно разоблачений и необоснованных сенсаций. Мы лишь стремились показать, что тургеневская повесть Призраки — первое в истории русской литературы изображение наркогаллюцинаций, и, следовательно, Тургенев может по праву считаться крестным отцом и первооткрывателем наркологической темы в русской литературе.
Может возникнуть вопрос: почему именно Тургенев, а не, скажем, Гоголь? Не Одоевский, на худой конец? Ответим заранее, что у этих и у других русских писателей XIX в., огульно зачисляемых в реестр фантастической и фантасмагорической литературы, непременно присутствует атмосфера сказочности, сиречь условности происходящего. Между тем Тургенев подает описание наркогаллюцинаций как реально случавшихся событий, без положенных оговорок и замечаний, загодя настраивающих читателя на условность восприятия. К тому же — и это самое главное! — общая симптоматика наркогаллюцинаций… (ЧИТАЙ СТАТЬЮ С НАЧАЛА).
[ 2000 ]
PS: <…> опиум один <…> имеет власть приближать людей к призракам и отодвигать густую завесу, разделяющую два мира. Пока он не пожелал еще развязать для меня узел — превратить меня в призрак. Но каждую ночь он дает мне возможность видеть и касаться существ из другого мира, в который я скоро перейду. И, благодаря опиуму, я упиваюсь болезненной радостью изгнанника, созерцающего с высот своего острова далекий берег родины.
Клод ФАРРЕР
1 А причин
не доверять слову автора у нас нет: мы далеки от теорий "новой
критики", лишающей писателя его родительских прав на собственное
произведение. Мы столь же далеки от мнения о писателе как о рупоре гласа Божия,
гласа дьяволова или потусторонних сил; о медиуме, в голове которого нет ни
плана, ни контура собственного замысла; о посреднике, чей талант полностью
сосредоточен на шарике авторучки etc.
2 Опыт
анализа тургеневских «Призраков» с точки зрения психопатологии был
проделан бакинским профессором В. И. Рудневым в контексте российской эвропато-логической
школы.Эвропатологи, исследовавшие (под руководством екатеринбургского доктора
Г. В. Сегалина) психопато-логические корни любого творчества и
пришедшие к мнению, что всякая одаренная личность есть результат скрещения двух
родительских линий, по одной из которых она наследует латентную талантливость,
а по другой — отягчающую психопатологию, нашли таковую в наследственности
огромного количества русских и зарубежных писателей, художников, политиков и т.
д.
3 См.
Руднев В. И. Психологический Анализ "Призраков" Тургенева // Клинический
Архив Гениальности и Одаренности (Эвропатология). — 1928. — Том 4. — Вып.
3. — С. 23-33.
4 В
русском переводе название романа звучит как «Курильщики Опиума», что, на наш
взгляд, не в полной мере отражает суть произведения: смысловое поле
«Курильщиков Опиума»настраивает читателя на образы героев романа, в то время
как заглавие «Дым Опиума» говорит о явлении наркомании в целом.
5 Вопроса
о скрытом или явном плагиате со стороны Фаррера мы в этой статье касаться
не будем (ибо она имеет другие задачи); оставляем его на совести самого Фаррера и
его исследователей.
6 Здесь
и далее выделено мною. — А. К.
* Переводец из Фаррера —
подкачал, подкачал… К чему "прислонился"-то?
К.Б.
** "Более тонкими,
чем шелк". Н-да уж…
К.Б.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Тургенев И. С. Полное Собрание Сочинений и Писем в тридцати томах.
— М.: Наука. — Том 7. Отцы и Дети. Повести и Рассказы. Дым. — 1981. —
560 C.
2. Фаррер К. Курильщики Опиума. — Харьков: МП
"Эней-Лтд", СП "Укртехноимпэкс", 1995. — 160 C.
3. Плессо Г. И. Депрессия Тургенева в Свете Психоанализа // Клинический
Архив Гениальности и Одаренности (Эвропатология). — 1928. — Том 4. — Выпуск 3.
— С. 55-56.