Опубликовано в журнале СловоWord, номер 81, 2014
Андрей Александрович
Назаров родился 16 августа 1943 года в Москве.
В СССР не печатался 25 лет. С 1981 года живет в Дании. После
выхода в 1991 году в издательстве “Радуга” романа “Песочный дом” начал
печататься на родине в “толстых” литературных журналах – в “Знамени”, “Звезде”
и др. Главный редактор журнала “Новый Берег”, выходящего в Дании на русском и
датском языках. Лауреат журнала
“Огонек” за 1991 г.,
“Русской премии” за 2009 г.
Из свитка
Известный в Японии
мастер чайной церемонии поссорился однажды с местным военачальником и вызвал
его на бой.
Вечером он пошёл к
своему другу, мастеру поединков, и попросил обучить его владению мечом.
–А ты, – спросил его
друг, – научишь меня чайной церемонии за один вечер?
– Пожалуй, нет, –
ответил мастер чая, – я учился этому всю жизнь.
– Вот и я учился всю
жизнь, а за один вечер можно лишь вырвать пёрышко из одеяла, которым не
укрыться на ветрах зимы. Скажи мне, брат, можешь ли ты простить обидчика
своего?
Мастер чая задумался и
ответил:
– Могу. Но я не уроню
своей чести, и буду сражаться. Научи меня держать меч.
– Тебе этого не надо, –
ответил мастер поединков. – Иди, сражайся. Ты – мастер чая и в сердце твоём
прощение. Никто не одолеет тебя.
Утром, после бессонной
ночи, мастер чая стал перед соперником и поднял поданный ему меч. Но поскольку
он прежде не держал в руках меча, то застыл с ним в столь странной позе, что
военачальник, изучавший мастерство боя, и никогда такой позиции не встречавший,
решил, что перед ним – великий боец, превзошедший знания предков. Он отбросил
меч, стал на колени и опустил голову перед мастером чая.
Отречение
Полковником он был, на
германском фронте полк его по немецким тылам ходил. Тут революция в Питере,
указ приходит номер один. Он эскадрон собрал верхами, не умел на земле
разговаривать. "Чего будем делать, – спрашивает, – ребята? Вы тут теперь
главные". Тут есаул выдвинулся. "Чего и делали, господин полковник,
немца воевать. Командуй, дожмём их скоро". "Так мы, – отвечает
полковник, – царю служили, отрёкся он от нас. Что теперь? Мы только в дело
годны, а войну без царя не решить. По домам, ребята!" "Так убьют,
господин полковник, проводим мы вас".
Эскадроном и прошли через
Россию. До Тифлиса. Пожили там, потом по домам разбрелись. Убили их всех уже
позже.
Отъезд
Возы вязали.
Отошёл он, наблюдал
издали. Понял, что напрасно всё это и мужиков гонять бы не надобно. На станцию
возы собирали. Что матери дорого, то из дома тащили, верёвками стягивали. А там
стреляли уже, на станции, денщик доложил.
Постоял, снял фуражку,
на родной дом смотрел, прощался. Перекрестился тихо.
И тут руки на плечах
услышал.
Рыжий он был, Павловец, пехотинец. Упал и ногами снёс, кто сзади, учили
так. Обернулся и странное увидел – платье долгое, женщину.
Поднялся, руку
протянул.
В дыхание от него она
стала, глаза в глаза.
– Не помнишь меня,
барин, а на Троицу целовал. Так и жду тебя, и ждала бы. Но тут край, барин,
всему край.
И такое захлестнуло
его, ради чего и жил.
Обхватили друг друга и
замерли.
– Где ж я раньше был?
Но стреляли уже не на
станции, тут стреляли.
Дети, страны моей дети.
Тайна
Мальчишкой я постучал в чужую дверь, а когда никто
не ответил, потянул её на себя и, почувствовав в комнате живое, ступил через
порог. Приглядевшись, заметил в углу неподвижную женщину, окутанную страшной
требовательной тишиной. Я взглянул в её невидящие глаза и невольно отвернулся.
На мраморном подоконнике в большой эмалированной миске отмачивалась пёстрая
фасоль, тусклым серебром отсвечивало зеркало. Нечто неуловимое, исходившее от
женщины, застилало комнату, и я не посмел это потревожить. Я понял, что ошибся
дверью и вышел.
Потом, когда началась жизнь, и я услышал близкую
тишину женщины, передо мной снова распахнулась дверь детства, лёг под ноги
чужой порог, и окутало то неуловимое и непрощающее,
что требовало поступка.
Танец
Его не изгнать, тот
светлый ужас, сковавший до обморока, и не пускавший пригласить девочку в танец
на подмостках детства. Нестираемый ужас первого прикосновения, он возвращался и
в иной, взрослой жизни, где легче было запрокинуть женщину, сорвав с неё
последнее, чем пригласить её на вальс. Тот трепет открытой закатном свету
беспомощной танцплощадки детства, когда перехватывало сердце от доступности
того невозможного, что составляет жизнь, чего не было, и не могло быть до того
шага, что отдал тебя моим рукам суеверно, как раскрывают тайну. И вот теперь
мы, – мужчина и женщина, хранители тайны и страха, сплетённые в нескончаемом,
беспощадном танце, где ты и я, только ты и я…
… где, как в
ночном кошмаре, стремительно меняются наши лица, возникая бесконечно одно
из другого, и меркнут краски на великих холстах, и рушатся колоннады, храмы,
пантеоны, рушится всё, возведённое вздорным гением и верой человеков,
а мысль, сверкнувшая великим откровением, сворачивается иссохшим свитком и
рассыпается прахом в пытливых руках, и мерзость запустения затягивает прибежище
надежды и слёз…
… в том танце, где
только ты и я, где звуки аккордов гаснут и возвращаются, оттолкнувшись от
небытия, и уходят на фронт солдаты, растворяясь в земле, из которой восстали.
Они картонные и смелые, наши солдаты, они крестятся перед последним броском, и
гибнут, а танец длится и длится, столь же нескончаемо и беспощадно, и
мелькают эпохи в том вечном танце, где только ты и я…
Зоопарк
Друг к другу мы бежали
и столкнулись посредине.
– Ты слышал? – в шею
говорит, тем тревожным щекотанием, какого не пережить. – Страшное вчера, в
людей стреляли.
И припала, и солнца
такого не было, и любви.
– Куда мы, Катинька?
– В зоопарк, – говорит,
– рядом живём, а не были, стыдно. Там зверики, они
просто не знают, что совсем, как мы.
Пошли, а оттуда уже
бегут. Завалил я её, свою Катиньку, прикрыл, калаша слышу, его не спутать, одиночными бьёт, сука, а он неприцельный, сам
стрелял.
– Что, – Катинька спрашивает, – прям тут?
– А плохо?
– Не, милый, с тобой
везде хорошо.
И вспышки пыли от пуль,
и живот этот.
И брюхата не от меня.
По утрам шёл к
гаражу, осматривал автомобиль, на котором предстояло везти хозяина, а на
свободном – карбюратор чистил или просто в движке копался.
В ожидании размышлял о том, что прежде тут был колхоз, потом – совхоз, теперь
хозяйство. Люди по сёлам всё редеют, кто в город подаётся, кто от пьянства
помирает до срока. Ничего тут давно уже не растёт, не чинится, не производится,
земли продаются незнамо кому, а те и носа сюда не кажут, – но начальство всегда
на месте, даже и в числе растёт, а вместо «Москвичей» с «Жигулями» стоят в
гараже их «Ауди» и джипы.
Днём директора в
ближайший городок, в Петровск, возил, прикорнул в кабине. Вечером друзья зашли,
посидели, под соленья выпили, новость обсудили: в соседнем Маринино жена по пьянке мужа топором
зарубила, обоих знали.
Всё, вроде, как всегда,
жизнь идёт своим порядком, но он-то знал, что это только форма одна, скорлупа.
Как Нюра уехала в столицу на заработки, так и
опустело в нём, как в заброшенном доме. Два года они прожили, детей поначалу
хотела. Красивая она, его Нюра, уверенная в себе,
сильная, первая работница на ферме. А
как и ферму прикрыли, и хозяйство развалилось, то заскучала, одна дома сидя. И
денег он приносил в разы меньше прежнего, с огорода жили. Как-то ночью не
спалось, прижала его к себе, сказала в плечо: «Всё, Коля, не можем мы так. В
город к Наташке поеду, она там пристроилась, пристроит и меня. А потом и тебя
вытяну, место найду, у тебя руки золотые, а там мастерских автомобильных – на
каждом углу». Не нашёлся он, что возразить, отпустил.
Поначалу написала Нюрка, дескать, официанткой в гостиницу подруга устроила, в
ресторан богатый. Потом ещё письмо пришло, сбивчивое и непонятное – выгнали её,
не согласилась она на что-то, потом ещё куда-то её взяли, а о том и помыслить
не можно. Понял, что пьяная писала, а что сказать хотела, и сама не знала или
сказать не могла.
Утром выходной выпал,
дробовик взял, в соседний лес отправился. Опушкой шёл, потом сел – трудно,
пустота душу тянет. Неладно там с Нюрой, третий месяц
уже писем нет. Вздохнул полно – и в небо уставился, в редкие тёмные клочья,
плывшие по небосводу. Так и прежде смотрел, когда беда к горлу подступала. И
вдруг вороны сорвались, вспугнуло их что-то, и отрывистый грай накрыл его. Он
всмотрелся и начал понимать, что судьба их с Нюрой
сквозит во внезапных перемещениях по небу этих трепещущих кричащих комков.
Беспорядочный полёт птиц неведомым образом выстраивал линии их бед, открывал
будущее.
Он понял и поверил. Сжался,
как от удара, зная, что всё так и сложится, всё, как увидел. Когда птицы
угомонились, и лес укрыл их, и стихло, он опустил голову, задумался. Потом
решил: «Пусть так, а всё равно, сделаю, как показали. Это правильно».
Он взял расчет и уехал
в Москву. Наташкиного адреса не знал, искать решил Димона,
мужа её разведённого, они вместе когда-то в столицу рванули. С Димоном в одной части служил, в десанте, Афган оба прошли по
срочной. Прибыл утром, день полный разыскивал, нашёл, наконец, в овальном доме
новой стройки, каких не видел. Жена открыла, пригласила подождать, своя, видно,
деревенская. Чай пил, Димона дождался, тот узнал,
обнялись. Жена стол собрала, водку красивую поставила. Заметил, что богато Димон живёт, мебель фирменная, заграничная, не квартира –
хоромы.
Под разносолы пилось
легко, три штуки уговорили. Покурить пошли в отведённую комнату. Тут Димон и предложил взять его к себе в охрану, бригадиром он
там состоял. Димона развезло, много рассказал, чего
не надо. Понял, что в братки
его Димон сватает, а там дела тёмные, не охрана
никакая, а разборки, рэкет, прикрытие. Слышал о таком – много знакомых ребят
туда ушло, ценились десантники.
– По рукам, Димон, – сказал. – Только условие у меня: Нюру помоги найти.
– Сделаем, – ответил Димон, засыпая в глубоком кресле. – Завтра сделаем.
Сбывалось, что птицы
показали, не зря поверил.
Другим днём на джипе Димона поехали, отыскали Наташку, та зарделась, как о Нюре спросили, мямлила, отвечать не хотела.
Димон
ей оплеуху влепил, за волосы
схватил, лицо поднял.
– Отвечай, сука,
прикончу!
Объяснила, что в
закрытом клубе Нюра, проституткой. Серьёзные люди
держат.
– Ладно, – сказал Димон. – Сам не решу, к шефу поехали.
Шеф принял, Пробуравил
взглядом, выслушал Димона.
– Беру твоего, –
сказал. – Головой за него ответишь, Димон.
– В чьём доме деваха его? А… Вот
это в масть! Давно собирался с Митинскими
разъехаться. Займёмся. А тебе, телёнок, носа не совать, не твоего ума заморока.
Через неделю Димон привёз Нюру к нему в гостиничный
номер.
– Разбирайтесь тут, –
сказал. – Вот и паспорт к ней. Знал бы ты, каких людей за неё положили! Ладно,
на службу тебе выходить, не тяни.
Нюра
не то что чужой, другой
совсем стала, на улице бы не признал. Как вести себя не понимал, в кресло сел,
до неё не дотронувшись,
рассматривал, как фотографию.
Долго молчали, пока не
догадался, наконец, бутылку достать, разлить.
– Выпьем, Нюра, живы, всё же.
– Нет, Коля, не живы
мы.
– Что же это они с
тобой…?
– Ссильничали,
Коля. Наташка меня туда сдала.
– Убью!
– Нет, Коля, не убьешь.
Они слоятся, не счесть, имён у них нет.
Застонал, голову руками
стиснул.
– Как же отпустил я
тебя?!
– Не вернёшь, Коля. Ни
меня, ни себя.
– Вот что, Нюра. Домой не заезжай, сразу – в Горенки, тётка у тебя там
по бабке, там искать не станут. Да и некому теперь искать, порешили твоих хозяев. Огородом займись, людям
помогай, коли что. А деньги тебе посылать буду, здесь деньги большие крутятся,
на нашу долю хватит. Подумаешь там, решишь, что дальше. – Сказал и рукой
махнул, вспомнив птиц, знал, не поедет его Нюра в
Горенки.
– Так, значит, решил,
Коля. Я без тебя тут полгода, считай, от горя выла, а ты меня гонишь теперь? Не
было моей воли, Коля, поверь, прости меня, дуру, на
деньги повелась, дом бросила. Взгляни, Коля!
Она поддёрнула рукава,
протянула ему руки в шитых полукруглых шрамах.
– Вот, Коля, как я жила
без тебя. Да ради тебя только и жила, иначе – прибрала бы себя давно.
На колени он перед ней
упал, обнял, рыдал в ноги, удержаться не мог.
– Что же теперь, что…?
– бормотал.
Сползла она с кресла,
завалила мужа и отдалась ему мучительно и яростно, опросталась от всей
ненависти, намученной сердцем.
Как утром пришла в
себя, дышалось ей легко и мысли строились.
– Остаюсь с тобой, Коля,
решила. Что ни будь, а вместе. Не стану без тебя жить. Ты у них теперь бычок нетёртый, на доверии, Димон
сказал. И не сорваться тебе с крючка, за меня должок у тебя перед ним. А убьют
тебя, так я следом уйду. Но, может, других поубивают, а тебя Господь моими
молитвами убережёт. Тогда поднимешься, командовать будешь. Советуйся со мной во
всём, многому меня научили, правила знаю.
Служил Коля верно, в
перестрелках не суетился, в тире часами занимался, восточные единоборства
осваивал, держал себя в форме, работал. Своих
отстаивал до конца, в авторитете ходил, знали, что мужик серьёзный, доверять
можно. Как Димона убили, бригадиром стал, потом и в
начальники охраны поднялся. Было, что и закрывали его, дела вешали, но молчал.
Ценили Колю, отбивали не скупясь. Хранил Бог. Деньги другие пошли, дела крупные
поручали, справлялся, людей своих подобрал. Нюра двух
пацанов ему принесла. Детей и дом в порядке держала –
сама, прислуги не заводила. Матерью стала любящей, надёжной, внятной. Но первым
всегда Колю почитала. Летом на море детей возили. Обстоятельным мужиком был её
Коля, крестьянином, в предков своих уродился. Жили скромно, богатство отложили
– не россыпи несчитанные, но детям – на всю жизнь. По гостям и приёмам чужим
ходили по надобности, а отдыхали только дома. Детям радовались, иногда выпивали
вечерами, пели вполголоса, касаясь головами, свои песни, каких не знают в
городе. И слышали в голосах друг друга, что только двое их тут, на земле, они,
да дети их.
На восьмом году
городской жизни всё чаще стали являться Коле по ночам те птицы, чей грай слышал
он на опушке. И увидел он заново знак, тогда ему посланный, – пора.
Другой ночью не
отрывался от Нюры, как в юности. Напугал жену,
кольнуло её страшное предчувствие, вскинулась в постели, в плечи впилась.
– Что с тобой, Коля?
– Всё, родимая, пора
мне, оставляю тебя завтра.
– Ты что намечтал, Коля?!
– Груз завтра
сопровождать тяжёлый, убьют меня, Нюра. Пора, птицы
позвали.
– Тебе к врачу, Коля,
какие птицы?!
Вздохнул он и
рассказал, как открылась ему жизнь полётом вспугнутых ворон – тогда, на опушке.
Слушала Нюра, молчала, верила.
– Зачем же ты, Коля, на
себя крест этот принял, если наперёд знал?
– За тебя, Нюра, чтоб не сгинула, да и удел такой, значит. Вот, в
бандиты пошёл, людей убивал, а теперь мой черёд, справедливо. Выбора у меня не
было, птицы верно показали. Зато пацанов оставил. А ты
жить должна, поднимать их. Всё ты осилишь, Нюра.
Денег теперь хватит, детей в достатке держи и в строгости. Учи их, где учат
лучше, денег на это не жалей.
Упала Нюра на мужа – забыла про жизнь.
Третьим днём похоронили
Колю на Ваганьковском. Кортеж из десятков машин
провожал, почёт Коле оказали, вдове серьёзную помощь определили.
Отголосила
Нюра по мужу и осталась одна детей растить. Помощи от
друзей Колиных не приняла, чтобы сыновей подалее от
них держать, в другой город переехала, затерялась. Останавливалась часто на
улицах, запиналась в шаге, Колю вспоминала.
В небо на птиц глядела
подолгу, о судьбе детей надеялась прочесть.
Ничего, птицы, как
птицы.
Мольба
Сияющий взгляд он там
встретил. Взгляд девочки с мячом. Они с сестрой скакали по просторному
коридору, соревнуясь в ловкости движений, как все дети, все девочки. Было в ней
то, что удерживало, не позволяло отвести взгляд. Она тянулась к мячу, рассыпая
светлые локоны, лицо её составляли лёгкие, изящные, слегка закруглённые линии.
Девочка, очевидно, проигрывала младшей в движении и черпала силы, глядя на
него, в непонятной, как бы интимной близости открывая ему свою слабость,
потребность в опоре и защите, потребность в нём. Его пронзила мысль о том, что
девочка эта – его судьба, что он будет с ней, и дождётся, пока она вырастет.
Мать её, чувствуя, что
отношения у них не сложатся, вскоре ушла к старому возлюбленному, забрав с
собой младшую дочь. Он обещал содержать их, и остался с девочкой. Как только за
матерью закрылась дверь, она обняла его. Отстранившись, оглядывал он просторную
пустынную квартиру, где они были предоставлены самим себе, и думал о том, что
их ждёт здесь.
Девочка изменилась,
взгляд её таился в сияющей радости, она постоянно находилась возле него,
облокачивалась, просила помочь застегнуть платье и потереть ушибленную ногу,
она воспроизводила все маленькие хитрости женщины, заложенные в её природе.
Врывалась перед сном в его комнату в ночной рубашке, путалась, падала ему на
руки.
– Погадай мне, –
попросила. – Правда, я буду долго жить?
Он раскрыл её ладонь, и
холодный пот прошиб его. Линия её жизни не то, что до
пульса не доходила, она рассыпалась в мелкие хаотично
разбегающиеся нити, едва начавшись.
«Господи, – подумал он
в ужасе, – да она не жилица!»
И сверкающий победой,
уверенностью, любовью, взгляд её заставил его замереть. Переведя дыхание,
выдавил:
– Долго, родная, долго.
С тех пор им овладел
страх, он молился о каждом дне, считал эти дни их счастья, их прогулок, парков,
каруселей. Он ни в чём ей не отказывал. Потом начал водить её по врачам,
преодолевая её ненависть к лечебным заведениям. Она чувствовала – это
неспроста, он скрывает от неё что-то, – и требовала объяснения. Он отделывался
общими фразами, и впервые она не верила ему.
Он помнил день, когда
почувствовал, что с ней что-то произошло. Она начала беспричинно почти
неприметно слабеть, он видел, что она угасает, слишком глубоко он чувствовал
её. У неё уже не светились глаза, она не хотела есть,
и он кормил её с ложки, умолял, понуждал, она начинала ненавидеть его. Он носил
по квартире её невесомое тело, баюкал её и глотал невидимые слёзы. Шли дни. Она
таяла в его руках. Он постоянно вытирал со лба холодный пот, он понимал, что
беспомощно свидетельствует её конец. Приходили врачи, качали головами и
молчали. Потом потребовали перевезти её в больницу. Она закричала так, что у
него заложило уши. Врачи незаметно скрылись.
– Я теперь скоро умру,
– сказала она. – Я хочу раздеться. Совсем.
– Зачем, маленькая моя?
– Просто. Я хочу, чтобы
ты увидел меня. Ну, увидел, какая я.
Со щемящей нежностью
рассматривал он её только начавшее развиваться тело, лёгкую линию бёдер,
пробивающиеся золотые штрихи внизу живота, беспомощную, едва намеченную грудь и
острые детские ключицы.
– Ты прекрасна, –
сказал он.
«Боже, – думал, до
крови закусывая губу, – почему она, ну почему именно она, единственная моя,
неотрывная?»
– Ты замёрзнешь,
маленькая, давай я тебя одену.
– Одень, – сказала она,
– меня только мама одевала, но давно, очень давно.
Он одевал её, осторожно
касаясь нагого тела. В какой-то момент она прижала его руку к животу и
задержала там.
– Не мешай, малышка, –
сказал он, и она с неохотой отпустила его.
Ночью он перебирал все
доступные возможности. Самым верным казалось везти её в Германию на
обследование. Надо собирать деньги, много денег, но как? Он обдумывал это
решение, как вспомнил вдруг, что у него была мордовская бабка, умершая давно,
которую он никогда не видел, – и дикая идея посетила его. Мучительно вспоминал
он имя бабки, и оно, наконец, поднялось в памяти, как из ила: Анава Ивановна. Колдуньей была бабка по семейному преданию,
и лечила, и наводила порчу, а опричь того судьбы предсказывала.
Он напрягся и стал
звать её – как знать, что с этими колдуньями после смерти происходит. Засыпая,
он стискивал в себе мысль о бабке – и вдруг увидел шевелящийся серый комок. В
углу землянки, что ли. Шевелился комок, шипел, потом вырос немного и потемнел,
стал головой, скорее, круглой печёной картошкой покачивающейся на полу и
обёрнутой к нему подобием лица.
– Баба Анава, внук я Ваш, – представился он картошке на всякий
случай, – Павел. Сын Игоря Вашего, может, помните его. Картошка как бы треснула,
рот бабкин, надо понимать, раскрылся. Звука он не слышал, но речь каким-то
образом понимал.
– Чагой тебе, внучок?
– Мне девочку вылечить
надо, помогите!
– Помочь можно, да
обойдётся дорого, не от меня то зависит.
– Так я заплачу, кому
только?
Картошка затряслась,
сморщилась, смеялась картошка.
– Не, внучок, деньгами
не отделаться, собой платить надо. Бери на себя её боль, коли любишь.
– Люблю, баба Анава, люблю. Всё на себя возьму.
И ответ её понял:
– Ты сказал.
Сморщилась картошка.
Растеклась по полу и землянка просветлела, в квартиру превратилась.
Он поднялся в постели и
вздохнул освобожденно – жить будет его девочка.
Утром он рассказал ей о
ночной беседе – затихла она, обняла молча.
– Как же? – спросила
потом. – Если теперь ты умрёшь, так я без тебя не останусь, мне тут делать
нечего, не хочу ничего.
– Не беспокойся, я
сильный. Давай не будем об этом, – предложил он. – Пойдём, лучше в парк, на
карусели.
И девочка его, никуда
не выходившая неделями, согласилась вдруг.
Он неотрывно наблюдал,
как жизнь поднимается в ней, словно лепестки цветка оправляются после летнего
дождя. Он был счастлив, но вскоре сам начал уставать. Всё чаще ему хотелось
прилечь, силы покидали его. Пришёл день, когда она это заметила. Она сидела
рядом с ним и держала его за руку.
Потом строго приказала:
– Позови бабку. Пусть
сделает наоборот.
Он сжал зубы, чтобы не
разрыдаться, и отрицательно покачал головой.
Она плакала, она
умоляла, до боли сцепив руки, она стала женщиной, которая боролась за свою
любовь.
Отчаявшись, она твёрдо,
почти грубо сказала:
– Хорошо. У тебя –
бабка, а у меня – Бог. Посмотрим, кто кого.
Она ушла в свою
спаленку, зажгла две свечи и принялась молиться, как учила её в детстве
бабушка.
Она вернулась тихой, села рядом.
– Что долго так? –
спросил.
– Пока Богородица не
услышала, – ответила она.
– Услышала?
– Теперь да.
Неделю они ещё прожили,
лежали рядом. Открывая глаза, смотрели друг на друга неотрывно, и она целовала
его лицо своими слабыми губами.
– Ты был бы мне мужем,
– сказала девочка.
– Да я тебе в отцы
гожусь. Трудно бы нам вместе жить было. Люди, они…
– Ты мне и теперь муж.
И отец, – ответила она. – Так есть. Все девочки об этом мечтают, я знаю. Я
люблю тебя, ты не думай, я – женщина. Только обними меня крепче, когда мы
умирать станем.
Они умерли в одночасье,
избежав поношения и мести того мира, на который выпала их любовь. И не было на
свете людей счастливее.
Танец в раю
С тем и вышел – с
бубновой дамой на сердце.
«Да, теперь мне только
в дальнюю дорогу осталось к смерти своей в казённом доме поспешать, – размышлял
он. – Совсем идиотом стал. До чего же она меня
довела! Карменсита чёртова! По цыганкам хожу,
какой-то чертовщины набираюсь – и всё вместо того, чтобы плюнуть и забыть».
Но забыть не удавалось
– ночами она снилась, днями блазнила – близкая,
живая, доступная. Танцевала, кружилась, так что подол поднимался во вращающуюся
тарелку, бросалась ему на шею, обдавая горячим дыханием, целуя, заморачивая. Она не умела принадлежать любимому, просто не
умела принадлежать мужчине, принадлежа им всем, как и они ей. Она царила над их
миром и наслаждалась своей властью. «Я её убью, – думал. – Если не я, то кто-то
другой. Но жить тут она не сможет».
Дальней дорогой доехал
он до казённого дома – роскошного загородного ресторана «Рай», где ей одной
дозволялось танцевать в платье, а кордебалет полунагих девушек создавал фон, на
котором она блистала. Сел за свой столик, виски приказал.
Когда начался её танец,
сжался от восхищения и тоски. Он владел ситуацией, владел и своей жизнью, и
многими чужими, и только перед страстью к ней оказывался беспомощен, и
беспомощность свою ненавидел. Убить её ничего не стоило, но как жить потом без
неё? А овладеть ею было невозможно, он пробовал. Она отдавалась до конца, до
полного самозабвения, но отдавалась не ему, а мужчине, носителю своего пола.
Он уже запирал её в
загородном доме, где неделями не отрывался от неё, но не был уверен, что она
помнит его имя или понимает, с кем она. Она чахла там, он даже испугался, что
умрёт, – и отвёз её назад, в этот сверкающий «Рай», притон, где она немедленно
ожила.
Мужчина, личность со
своим именем, внешностью и судьбой, совершенно не интересовал её. Она служила
полу – открыто и безоглядно – и сводила с ума всех, ему принадлежащих.
Он оглядел зал –
полсотни пресыщенных самцов, забывших своих самок и остекленевшими глазами
ощупывавших её стремительное, помрачающее сознание тело.
Это была пытка, но он
не находил сил уйти.
И тут один из тузов,
сидевших в зале, матёрый, толстый мужик – знал его, пересекался по бизнесу – не
выдержал возбуждения, бросился к эстраде, схватил её и понёс к выходу. Она
смеялась и обнимала его за шею.
Он вынул пистолет, и
тут же отреагировала охрана, перекрывшая выход. Он подолгу занимался в тире и
снял толстяка одним выстрелом, не задев её. Она закричала, придавленная мёртвой
тушей – и он бросился к ней, расшвыривая мешающие столики, ударом ноги сбросил
с неё вскипающее кровью тело, подхватил на руки – и тут выстрел чужой охраны
достал его. Он потерял равновесие – и рухнул, закрыв её своим телом от
начавшейся перестрелки. Все гости являлись сюда, сопровождаемые охраной.
Прогремевшие выстрелы всколыхнули стихию ненависти в этих натасканных, до зубов
вооружённых людях. Изначальный мужской инстинкт обуял
присутствовавших в «Раю». Они долбили всё, что движется, уже не различая
своих и чужих, пока зал не накрыла мёртвая тишина, потому, что стрелять стало
некому. Такого побоища даже здесь, в ареале этого великого и преступного
города, ещё не знали.
Она свалила с себя
убитого мужчину и, кажется, узнала его. Он был изрешечён пулями,
предназначенными ей. Следуя незнакомому движению души, она подняла его голову,
вгляделась в искажённые черты и приложилась долгим поцелуем к окровавленному
лбу.
Потом медленно
поднялась на опустевшую сцену «Рая», стёрла с губ чужую кровь, вытянулась и
застыла в тишине над залом убитых и стонущих людей, распростёртых под нею.
Пустошь
Странное там место за балкой лежало, раскатывалось
до самой церковки неказистой. Не запахивали, а по себе не зарастало. Ни
былинки, а земли в местах тех вольные, хоть не чернозём, но злакам раздолье.
Спросил обходчика знакомого, в столовке с ним распивали. «Да проклято место
это, вот и не всходит ничего. А кем – того никто теперь не скажет». Запомнил и
слова его, и саму мучительную эту прореху обнажённой земли. С Курной горки,
сверху, она как язва в зеленях зияла. Как сезон окончил – память с собой увёз и
не приметил.
Всё странствовал, бродяжил, встречал, да не берёг,
только к старости вспомнилось, задумался. Как там – ребёнка родить, дом
построить и дерево посадить? Детей родил, да не вырастил, дома клал, так чужие,
деревья сажал, так и заклал их бессчётно по лесоповалам.
Пустошь за жизнью оставил, место проклятое, а за ней
церковку неказистую.
Сарынь на кичку!
– Ой, мужик, да как же ты на Пугачёва похож!
– Ты чего, тётка, лучше за турникетом своим смотри,
я монету кинул, а он в метро не пускает, щёлкает.
– Да, хрен бы с ним, ты ко мне давай, сюда, в
будочку. Ох, похож! Сам-то чо делаешь?
– Так… безработный.
– А живёшь с чего?
– По шабашкам брожу, по
экспедициям.
– Ох, милай, так ведь и я сдуру на БАМ заехала, на колечко подработать.
– Подработала?
– Как же, спасибо, живой
утекла. На бригаду путейную попала, они меня в
теплушку свою сволокли, заперли – ну, и резвились надо
мной с неделю. И весь расчет умыкнули. Я с того малость чокнутая, а так –
ничего. Вот с тобой – хоть с вахты сбегу сейчас, всё равно прогонят. Айда, я ближ тута. Он ведь первая
любовь моя, Пугачёв-то. В шестом классе в учебнике видела, так ночами снился. А
тут ты, как с той картинки. Так идём что ли?
– Отвали, тётка, меня на Яике ждут. Сарынь на кичку!
На счастье
– Ты только посмотри, какая брошь! Загляденье,
правда?
– Ой, мама, это откуда у тебя? Ведь состояние, поди, стоит?
– Пусть это тебе будет от моей бабушки. Носи на
счастье.
– А бабушка твоя счастливая была?
– Ох, милая, куда там. Молодыми их с дедом
расстреляли.
Косыночка
Рожала она трудно, с того света едва вытащили.
Доченьке её четыре исполнилось, за руку её держала, когда машина из-за угла
выскочила. Сама уцелела, разве что глаза выплакала, да в зеркало взглянуть
боялась – чужим лицо стало, китайским каким-то, фарфоровым. Спилась, по рукам
пошла. Если мужик добрый попадался – член его лоскутком повязывала, как
косыночкой, баюкала. Что ни делала в жизни, куда ни сворачивала – всё голос
доченьки мнился. Всеми грехами промаялась, пока не позвал он туда, откуда
звучал, где ничего и не скажешь, только «Прости, Господи!»
Праздник ночи
Декабрь, праздник ночи, на ступени открытия света,
где мысли вспыхивают, как созвездия.
Декабрь истории и любви, когда слово раскрывает
себя, как женщина, а свобода трепещет лоскутом падающего самолёта. Ночь не
оставляет выбора, предоставляя его тебе. Только приметы создают время, только
отчаяние – ночь и только попытка всмотреться в неё – человека. Ко всем приходит
эта ночь, кем бы ни числились мы на свету. Кровь и ночь текут как сущность
жизни – всегда уходящей.
Говоря о ночи, мы говорим о послании. О котором и вопрошаем Господа, поскольку вопрошать более
некого.
Человек начинается там, в куполе ночи, когда
пытается понять не себя в ней, но её в себе. Ночь бытия дана не в пережидание,
но в переживание, в то страдание, которым открываются самые светлые мысли и строки
– и не есть ли это наш отзыв на непрочитанное послание?
Мы всегда на краю, поскольку нет иного места
человеку, как на той грани, которую открывает ночь. Мы всегда опаздываем,
всегда опоздаем на мгновение, решающее жизнь. Ночь тает с неприметностью свечи,
как и мы, что из неё вышли. Что принесём мы туда, когда вернёмся из света, куда
были призваны? Трепет берёзы под окном – средоточение
взгляда, родины, души. Как сохранить это трепетание, которому были сопричастны,
кому передать его?
Свет декабря – свет звезды, Рождества, победы.
Никогда так не нужна победа, как в очевидном поражении, поскольку нет ничего
сокрушительнее победы и созидательнее поражения.
Сущность жизни – в точности движений, сущность веры – в надежде, в мечте, в
отказе от намерения. Все забавы, которые мы называем жизнью, разлиты из бочонка
забвения. Бочонок дыряв, но держит мир. Он веселит душу, пока не переполняет
её, отдавая безумию, утрате формы.
Звезда обозначила рождение христианского мира –
юдоли радости нашей и скорби – сопровождаемое тем шлейфом, тем таинством, что
обозначают величие пути, которого мы не замечаем, зачиная жизнь.