Опубликовано в журнале СловоWord, номер 81, 2014
Глушкин Олег Борисович родился в 1937 г. в городе
Великие Луки, Псковской области. В войну эвакуирован с семьей
на Урал. В
Звездный ливень ночью обрушился на землю. Пролился метеорный дождь под названием Леониды. Остатки хвоста кометы извергли из себя мелкие камни и частицы льда. Несколько тысяч падающих звезд можно было увидеть в одно мгновение. Можно было бы… Если бы не облака. Темные тяжелые тучи застлали ноябрьское небо Готланда. Лишь над собором Святой Марии был небольшой просвет, и когда колокола пробили пять часов, небо в этом просвете осветилось каким-то дальним призрачным блеском. Или это просто показалось профессору Бартеньеву, приехавшему на конференцию и тоскующему в ожидании её начала и не очень уверенного в том, что приедет Алина.
Многое у человека происходит не в реальной жизни, а в мыслях и снах. Скорее всего он выдумал этот блеск, как когда-то сначала выдумал, а потом уверил себя, что действительно видел, как догоняет самку блестящий в небе рой крылатых самцов – муравьев. Он профессор мирмеколог, посвятивший всю жизнь изучению муравьев, был лишен самого главного зрелища, хотя и более кого-либо другого знал в деталях, как все это происходит…
Он так и не заснул в эту ночь и долго смотрел на невидимое море, мерно ворочающее валы и стынущее под осенним ветром. В этой тьме неожиданно повисли то ли в море, то ли в воздухе огни. Это был первый утренний паром. Таким же паромом прибыл сюда и он. И долго плутал по ночному ганзейскому городу. Ему сказали, что отель расположен неподалеку от пристани. И он уходил от берега и возвращался к нему, совершенно потеряв ориентиры. Серые остатки крепостных стен окружали дома с когтистыми красными крышами. Улочки были узкие и пустынные. Он сразу почувствовал, что попал в другое столетие, словно машина времени перенесла его сюда. Уже днем, когда он устроился в небольшой комнате и после этого пошел в город, он увидел, что все расстояния здесь маленькие и все словно сделано для игр, для рыцарских турниров и маскарадов. И лишь бережно охраняемые останки соборов, словно гигантские зубья, поднимающиеся из земли, говорили о прошлом величии. И еще был этот самый большой и восстановленный собор Святой Марии, стоящий прямо перед его окнами. Три башни из дерева, почерневшего от времени, казались металлическими, и в узкие бойницы, смотрела на него, профессора, сама непорочная дева, вырезанная из ствола дерева…
И Бартеньев
подумал, что если Алина решится приехать, и если она действительно приедет
из-за него, придется зашторивать окна. Темная штора с каким-то рычагом висела у
потолка, но действия этого рычага не поддавались разгадке. Что хочет от него
Алина, что ждет, он не знал. Понимал, что все сделает, стоит ей только
прикоснуться и протянуть: “Па – а — пик!” Возможно, все дело в ее
диссертации, а может быть, она просто желает увидеть остров и старинный
ганзейский город.
В городе этом много
загадок. Руны, это вроде бы интересовало ее. Даже не сами руны, а техника
исполнения, выбор камня, его обработка. Конечно, он все это ей покажет, будь
она чуть понежней – получила
бы все, что хотела. Она порой откровенно практична. Иногда ее кукольное лицо
кажется маской, но в глазах ее можно утонуть – они как море, в свете солнца
всегда меняющее цвет…
Он хотел, чтобы к ее
приезду погода стала солнечной… Но его желания не осуществились. Два дня шел
дождь, потом он стал снегом, и трава вокруг отеля начала седеть, а море,
поглощая белые крупинки, становилось свинцовым. Волны были редкими, но мощными.
В такую погоду могут вообще не ходить паромы. Конференция начиналась через
четыре дня, и Бартеньев в полном одиночестве с
непокрытой головой и без зонтика каждое утро быстрыми шагами мерил
каменные дорожки, проложенные вдоль моря.
Он давно привык к
одиночеству, оно было естественным его состоянием даже тогда, когда у него была
семья. Он жил внутри некоей оболочки, не позволяя никому заглянуть внутрь этой
преграды. Он знал, что в жизни надо уметь жертвовать всем ради того главного,
для чего дана тебе жизнь. Он стал мирмекологом.
Муравьи, как опыт отвергнутой цивилизации, – вот была его тема. У них он хотел
узнать тайну самопожертвования и определить формулами их движения. Он
верил, что изучая муравейники, поможет людям не совершать ошибок. Сам же
он всю жизнь ошибался. И давно пора было ему покинуть этот мир. У
муравьев самцы после спаривания погибают. Летний брачный полет в последнее
голубое небо. У него тоже был полет. И он выжил. Все получилось наоборот,
рождение дочки стало смертью для матери. Он назвал дочку именем жены –
Евгения. Хотелось заполнить пустоту. Воспитатель из него не получился. Если бы
дочь узнала про Алину, то громко бы расхохоталась. Но дочь слишком далеко, дочь
за океаном…
Конференцию финансировали
шведы, в стране, где жил Бартеньев, было не до
муравьев. Она, эта страна, сама поначалу уподобилась огромному муравейнику,
захваченному красными муравьями, которые уничтожали и желтых, и черных
муравьев, и всех, носящих не красные одежды. Сейчас, когда опомнились, – и
самого муравейника нету в
помине, надо снова его строить… Рабочие же муравьи истреблены. Об этом и
проговорил Бартеньев весь вечер с тоже приехавшим на
семинар пауковедом из Эстонии Рудольфом. Естественно,
выпили немного, немного повздорили, потом помирились. Рудольф ничего не хотел
принимать всерьез. Он и в свои работы не верил. “Все наши, брат, исследования,
— говорил он, — как и вся история учат тому, что они ничему не учат! Что же
нам, на пауков оглядываться! Сидеть и ждать добычу! И за что их природа
одарила? Шесть пар ног! А у самцов на концах второй пары ног членики! Вот бы
нам с тобой, старина, по два члена!” Рудольф был незлоблив,
встряхивал рыжей бородой и постоянно тер лоб. Его поток слов прервала владелица
отеля, сухопарая высокая шведка. Принесла свой мобильник и что-то
быстро-быстро стала говорить. Бартеньев понял, что
звонят ему. Поблагодарил, взял мобильник, услышал голос Алины, разобрал, что
она взяла билет на паром, и на этом разговор прервался. Он расстроился, и тогда
Рудольф предложил связаться с Алиной по электронной почте. Все вышло очень
быстро. В бюро отеля они отбили на
компьютере письмо и почти тотчас же пришел ответ. Видно, Алина
там, в Стокгольме, сидела у своего миниатюрного переносного компьютера и ждала.
Паром ее прибывал через день, поздно ночью. Сразу возникало много проблем. Надо
было снять для нее заранее номер, надо было ночью не проспать приход парома. И
неожиданно Рудольф взялся активно помогать во всем и быстро договорился с
хозяйкой отеля, и обещал ночью разбудить и даже вместе пойти встречать. Чужой
город, сказал Рудольф, все-таки ночь. Здесь ночью спокойнее, чем у нас днем,
ответил ему Бартеньев и все же поблагодарил. Конечно,
ночью вдвоем надежнее. Рудольф немного знал шведский, и в этом было его большое
преимущество.
Перед приездом
Алины надо было выспаться, надо было быть в форме. Бартеньев
рано лег и уснуть смог лишь часа в четыре, когда уже начало светать. Колокола
пробили четыре раза – это он услышал уже сквозь полусон и увидел, как купола
собора превращаются в купола муравейников. И по одному из куполов металось
множество муравьев. Он сразу понял, что муравьи собираются делать новый
муравейник – пришла пора отселять молодых самок. И на одной из дорожек, ведущей
от старого муравейника уже собрались рабочие муравьи, стояли, как шабашники, ожидая, куда пошлют, и
недовольно шевелили усиками. В это время на куполе появились несколько самок,
вокруг них сразу засновали прихлебатели
– рабочие муравьи, еще только собиравшиеся на стройку. И эти муравьи стали
облизывать самок, облизывали медленно, словно пытаясь продлить удовольствие. А
там, вдали уже дергались в траве муравьи-разведчики и о чем-то сообщали –
вставали на задние ножки, раскачивались. И буквально на глазах возник из листвы
холм. И муравьи-носильщики стали переносить самок в этот холм. А те, развалясь на их спинах, дрыгали ножками и вели себя явно
несолидно. Рады были, что вырвались из темных гнезд, из-под надзора главной
матки – царицы. Бартеньев увидел, как рабочие муравьи
из свиты, с раздувшимся от жира брюшком, помыкали и разведчиками и
фуражирами, да и на самок не обращали внимания. Это было прямым доказательством
его теории – вот она власть пролетариата, вернее так называемого пролетариата.
Кучка зажравшихся главарей управляет всеми. И муравьи добытчики –
фуражиры потянулись к этим паханам, предлагают
зобы, набитые патокой. Шугануть
бы их сейчас, да нету сил. Бартеньев
понимает, что он превратился в карлика, идет между трав, стебли колышатся над головой. И ему совсем не страшно… Он у
самого тайного входа – это спуск в гнездо царицы, в обитель сладострастия. Его
тянет туда, хотя он и понимает, насколько это гибельно. Теперь в руках у Бартеньева фонарь. Желтое пламя вздрагивает, едва
освещая лестницу. Он спускается по ступеням. Кажется, им не будет конца.
Но вот он уже видит там, внизу, опочивальня. Царица спит, ее брюшко вздрагивает
во сне. Бартеньев понимает, что с царицей надо
обязательно поговорить. Именно она способна раскрыть все тайны. Властвует она
или стала рабыней в обществе, где правят муравьиные большевики. Такой аромат
идет от постели, где она лежит. Лежит обнаженная. Он подходит ближе, светит
фонариком. Господи, так ведь это Алина. Она просыпается, потягивается. Как она
прекрасна. Сколько у нее сосков – упругих, коричневых. И она узнает его, Бартеньева, охает и говорит: “Ах, папик,
меня накачали спермой по самые уши!” Он раскрывает рот, хочет ужаснуться,
но понимает, что крика его никто не услышит, и… просыпается в холодном поту.
Майка, хоть выжимай! Какой глупый сон, думает он. А потом пьет апельсиновый сок
и смотрит в окно на красные островерхие крыши домов, окружающие собор, и
понимает, что сон этот не так и глуп – еще раз подтверждает: опыты с мечеными
муравьями были поставлены почти идеально! А что касается Алины – так она
воистину царица. И самки у муравьев получают сперму один раз – и на всю жизнь,
им должно хватить на рождение сотен, а то и тысяч куколок, конечно, этой спермы
очень много, это все тоже научно подтверждено… Или ты ревнуешь Алину к самцам
муравьев, сказал он сам себе и засмеялся…
Потом он
долго стоял под душем, переключал с горячей на холодную воду, растирался
мохнатым полотенцем, все старался взбодрить себя, но была во всем его теле
какая-то неуверенность, какая-то вялость. После завтрака стал пересматривать
свой доклад и опять остался недоволен – поймут ли, прислушаются ли к его
предупреждениям. В сытой стране хорошо изображать из себя социалиста, поборника
общих прав и справедливости. Социалисты и финансировали последние исследования Джекомса – известного специалиста из Ирландии, который
доказал то, что им так хотелось услышать – только в общине может проявиться
индивидуум. Большей чепухи не придумаешь! Бартеньев
стал исправлять раздел доклада, где приводились опыты с мечеными муравьями и доказывалось их тупое
подчинение служкам из свиты самки. Бартеньев писал и
думал об Алине, до встречи уже оставалось всего каких-то десять часов…
Но как протянулись эти
часы – будто кто-то остановил время. Остров погрузился в туман, колокола
звонили беспрестанно. Из тумана вырастали стены соборов и крепостные башни,
редкие машины, с трудом втискиваясь в узкие улицы, ездили с зажженными фарами. Бартеньев подумал, что в такой туман паромы не будут
ходить, но опасения его были развеяны, когда сквозь пелену тумана он увидел
прорисовывающийся силуэт – и множество огней. Огни эти повисли в воздухе и
медленно двигались. Он открыл окно и смотрел на эти приближающиеся огни, пока
их не заслонили стены собора, будто втянув в себя…
Когда стемнело, к нему
зашел Рудольф и, словно угадав его настроение, сказал:
— Нечего томиться, я знаю
здесь один ресторан, совсем рядом с портом, пойдем туда, сядем и будем пить
пиво и ждать прихода парома с твоей пассией!
И они быстро собрались и
по скользкому булыжнику спустились к морю, а потом вышли на мерцающие огни
сразу нескольких баров, везде было пусто, но Рудольф уверенно шагал вперед, пока
не увидел нужную вывеску – красные дрожащие буквы полукругом над входом, у
порога дверей мечутся в прозрачных корзинах огоньки свечей. Удивительно, но в
ресторане было много посетителей. До сих пор Бартеньев
не встречал на острове ничего подобного: почти все кафе, магазины и бары стояли
пустующими. Летом, Бартеньев знал это по рассказам
своих коллег, остров заполнялся туристами, здесь проводились рыцарские турниры,
средневековые мистерии разыгрывались на
старинных площадях и трудно даже было отыскать место в баре. Но
сейчас был конец ноября, и все это невозможно было даже представить…
Рудольф между тем уже
объяснялся с барменом. Они улыбались друг другу. Потом появилась юркая
светловолосая официантка и провела их к столику. Место было очень выгодное для
обзора, были видны и те, кто сидел у стойки бара, и те, кто находился в зале. С
потолка свисала необычная люстра, на щупальцах ее горели маленькие лампочки, и
она равномерно кружилась, разбрасывая блики. Им принесли пиво, поставили
высокие фужеры. Пиво было дорогим, но зато отменным. Они повторили заказ.
Наверху над ними был еще зал, туда вели узкие лестницы, похожие на корабельные
трапы. Потом они разглядели и лестницы, ведущие вниз. Рудольф спустился по
одной из таких лестниц, сказал, что пошел на разведку. Возвратился сияющий:
“Представляешь, внизу большой зал и сидит целая компания девиц, давай переходим
туда!” Бартеньев стал отнекиваться, мол, неудобно,
что мы, молодые пацаны, чтобы
бегать взад-вперед? Рудольф нахмурился. Конечно, Рудольф молод, полон сил, ему
некуда девать свою энергию. Бартеньев чувствовал себя
виноватым, ведь к нему едет Алина, а Рудольф обречен на одиночество. Они сидели
молча. Народу в ресторане прибавлялось, пришли даже две мулатки. Рудольф
уставился на них. А потом и совсем оживился, когда поднялись в их зал три
девицы, довольно-таки изящные. Сели за столик, совсем рядом и закурили. Эти из
нижнего зала, пояснил Рудольф. Ну, вот и не надо спускаться, ответил ему Бартеньев. И не только эти три девицы – по лестницам стали
сновать молодые девицы одна за другой и одна другой краше, но ни одна не шла в
сравнение с Алиной… Подходили к стойке, брали рюмки или фужеры, скользили по
лестнице вверх, а некоторые выпивали здесь же за стойкой. И как ни дергался
Рудольф – на его молчаливые призывы не реагировали. Наверное, подумал Бартеньев, мы кажемся им стариками, потом сказал Рудольфу:
“Они еще слишком молоды, студентки еще”. Рудольф
ответил, что возраст не играет никакой роли, всегда можно найти свой ход, и
стал рассказывать об одном американце, которому уже за семьдесят и который дал
объявление в газете, что все его миллиардное состояние отойдет той, в объятиях
которой он закончит свою жизнь в момент оргазма. “И что бы ты
подумал, — продолжал Рудольф, — желающих у него хоть отбавляй! А умирать он не
собирается…” Бартеньев засмеялся, Рудольф уставился
на соседний столик, стал делать какие-то знаки девице с утиным носом, потом
другой – широкобедрой блондинке. Но никто не реагировал на его призывы, никто
не пересел за их столик. Рудольф снова помрачнел, выпуклые его глаза налились
тоской. “Сидим здесь, затаившись, как пауки! – сказал он. – Тебе хорошо, еще
пара часов и у тебя уже никаких забот!” Бартеньев
понимал, что мешает Рудольфу. Кто же подсядет за столик, где расположился столь
пожилой человек. Вот и мелькают мимо и мимо. Мулатки уже нашли двух
высокорослых шведов – себе под стать. Обнимаются у стойки. Девицы снуют
по лестницам, как муравьи из разоренного муравейника. Сколько же их здесь!
Наверное, собрались со всего города…
— Пора, — сказал Рудольф
— а то паром прозеваем!
Бартеньев поднялся, рассчитался с барменом и
со вздохом облегчения пошел к выходу…
Несмотря на ночное время,
на пристани было полно встречающих, все нетерпеливо поглядывали на часы,
некоторые ходили со стаканами в руках, пили кофе. Паром прибыл ровно в час,
швартовка была быстрой: все отработано, к парому выдвинулось длинное квадратное
сооружение, которое и послужило трапом, и там внутри его уже шли первые
пассажиры. Хотелось броситься в этот туннель, ей навстречу, ведь наверняка
тащит с собой тяжелый чемодан, но никто не делал и шага к выходящим с парома,
все стояли молча и ждали. И
те, кому повезло, кто обнаруживал своих, не кричали радостно, как это делалось
на родине Бартеньева, а степенно, не спеша обнимались
и молча продолжали путь
теперь уже вместе.
Алина появилась в числе последних, чемодан она катила, он был
на колесиках. Красива она была до невозможности. Яркая,
элегантная, в черной шляпе, делавшей ее еще более высокой. Бартеньеву
показалось, что она пополнела. И когда они обнялись, и она чмокнула его в
переносицу, он сказал – как я счастлив, и еще сказал – ты поправилась, Алина.
“Нет, папик, — сказала она, — это на мне слишком
много одежды”. Он вспомнил, что Алина мерзлячка и как она всегда куталась в его
халат, даже летом. “А это Рудольф, — представил он своего коллегу, — тоже
приехал на конференцию”. И Рудольф галантно поцеловал протянутую ручку и взял
чемодан Алины. Отель был рядом, так казалось днем, ночью же идти по незнакомым
улицам с Алиной было не столь удобно, и хотя они договорились с Рудольфом еще в
баре, что пойдут пешком – такси здесь было слишком дорогим удовольствием – но
сейчас, не сговариваясь, подошли к свободной машине и разом взялись за дверцу.
В отеле номер Алине
выделили рядом с номером его, Бартеньева, это было
очень удобно. Он заранее принес в этот номер еще днем термос с кофе и
мандарины. Батареи попросил тоже включить заранее. И теперь, когда они вошли в
этот номер, в нем было так тепло, словно здесь собирались устроить сауну. Алина
сняла свою шубку, потом два свитера и опять стала той тонкой аспиранткой,
которой Бартеньев в свое время помог сдать
кандидатский минимум. И до чего же она молода и красива – у Бартеньева даже дух захватило, а Рудольф стоял в дверях и
все смотрел на Алину, не отрываясь.
И только после того, как Бартеньев несколько раз
выразительно взглянул в его сторону, Рудольф стал раскланиваться. “Эти прибалты, — сказала Алина, когда дверь за Рудольфом
закрылась, — они так любезны! Наверное, он тоже специалист по рунам?” — “Нет, —
почему-то зло ответил Бартеньев, — он специалист по
паукам!” Ее это не смутило. “Как это интересно, — протянула она и добавила, – и
все же муравьи более загадочны, правда, папик?”
Он приблизился к ней и, протянув руку осторожно, как слепой, дотронулся до ее
груди. Она отстранилась. “Я так устала, — сказала она, — весь день эти волны, я
думала, что с ума сойду, мне и сейчас кажется, что пол качается подо мной!” Он
извинился и пошел к двери. “Ты договорился о переводе рун?” – спросила Алина.
Он не знал, что ответить, самое странное, что он забыл об этой ее просьбе.
Хорошо, хорошо, сказал он…
Чтобы ей перевели
надписи, надо было найти хранительницу музея, потом переводчицу, переводчице
пришлось заплатить тысячу крон, но это не смутило Бартеньева,
он вот-вот должен был получить крупную сумму за монографию о муравьях,
выходящую во Франции. В музее он успел побывать с утра и за
завтраком сообщил Алине о том, что перевод будет скоро готов, заслужив ее
обольстительную улыбку. Им пришлось расстаться до вечера, сегодня начиналась
конференция, и Бартеньев никак не мог пропустить
открытие; в принципе, и Алина должна быть на открытии, ведь ее приезд оплатили
организаторы этой конференции, ну да ладно, решил Бартеньев,
пусть занимается своими делами…
Конференция открылась с
небольшими опозданием, ждали прибытия губернатора острова, обменивались
новостями. Губернатор вошел в зал незаметно, был он ростом еще меньше Бартеньева, но обладал мощным голосом настоящего
площадного оратора. Что он говорил, Бартеньев не
разобрал, шведский он почти не знал, но вместе со всеми аплодировал. Потом
выступали еще какие-то официальные лица, и Бартеньев
не вслушивался в их слова, хотя теперь говорили по-английски. Он думал о том, как поведет Алину сегодня вечером
в ресторан, как они будут танцевать там с ней, и никакого Рудольфа, зачем нужен
третий, и сегодня вечером они останутся с Алиной вдвоем, и он никуда не уйдет и
не станет слушать никакие отговорки, и силы у него найдутся, она единственная
женщина, которая возбуждает его, надо только сегодня, здесь, на конференции,
ни с кем не спорить, не тратить пыл понапрасну, будет еще его доклад, там он
все сумеет высказать…
Так он себя уговаривал,
но конечно не смог не ввязаться в спор.
Выступил профессор Форсон из
Стокгольмского института, поначалу ничего особенного в его докладе не было,
статистика, опыты, отдельные опыты весьма любопытные, а потом профессора
потянуло на социальные проблемы и обнаружилось, что профессор страстный
сподвижник коммунистов, и муравьи для него возможность еще раз доказать,
как прекрасен и необходим тот тюремно-лагерный строй, который
предлагал Маркс. Говорил Форсон убедительно, все
факты поворачивал в свою пользу, хотя и многое просто подтасовывал. “Жареный
петух тебя еще не клевал, — подумал Бартеньев, —
хорошо в обеспеченной Швеции разглагольствовать
об общем благе, здесь даже стоящие у власти социал-демократы никому не могут
навредить, а ты пожил бы в моей стране, где совсем еще недавно считали,
что социализм построен, другие бы песни заводил…”
— Эволюция муравьев
продолжается, — изрекал между тем Форсон, облизывая
высохшие губы кончиком языка, — они обитают на земле уже более ста миллионов
лет, они сумели выдержать все катастрофы только благодаря тому, что построили
общество, где главным является не забота об отдельном индивидууме, а забота о
всеобщем благосостоянии, забота о выживаемости. Каждый готов принести себя в
жертву в деле общей борьбы, каждый готов принести себя в жертву для общей
победы. Нас сгубил индивидуализм, мы погрязли в собственном эгоизме и в своих
стремлениях к роскоши, мы заменили продолжение рода поиском сладострастия. У муравьев нет собственных личинок, они заботятся
обо всех, они выносят личинки на солнце и греют их в погожий день, они укрывают
их в непогоду, муравьи сами являются переносчиками тепла, и в солнечный день
выбегают из муравейника, чтобы постоять на освещенной поляне, нагреть свое тело
и бежать в муравейник, где тело остывает и отдает тепло своему дому.
И никогда муравей-фуражир не станет один
есть добытую пищу, он несет ее на общий стол. И все делятся друг
с другом, передают сладкий добытый сок друг другу, пасут общие стада тли,
червецов, листоблошек, цикад и гусениц, и сладкое
молоко и сок от них несут, в первую очередь, самкам, они заботятся о будущих
поколениях, пекутся об их обучении. Разве бы допустили муравьи такое
неравенство, какое видим мы в человеческом сообществе, когда одни бесятся от
жира, а другие умирают от голода, когда разница между Севером и Югом достигла
опасного предела. Мы, на Севере, используем все блага земли, а Юг держим во
тьме и невежестве. Муравьи даже разных
семейств и подвидов, я не говорю об отдельных родственных муравейниках, всегда
стремятся сохранить равенство, и недалеко то время, когда цепочки муравейников
плотно опоясают земной шар, и если мы не хотим
погибнуть, мы должны учиться у муравьев, мы должны постигнуть их систему
выживаемости, потому что сегодня именно они, а не человеческое общество,
являются залогом развития цивилизации на земле. И мы могли бы
быть столь же непобедимы и многочисленны, если бы коммунистическое общество
победило в большинстве наших стран…
На этом призыве Форсон и закончил. Бартеньев
рванулся к трибуне – надо было ответить, но его опередил француз – сухощавый
молодой человек в больших очках и с язвительной улыбкой на лице. Он стал
задавать вопросы, да такие, что весь зал сразу оживился, а Бартеньев
понял, как хорошо, что француз опередил его. Смех – вот оружие, которого не
выдерживают схоласты.
Первым вопросом был
такой: почему, если у муравьев дружное общество и они всегда оберегают будущие поколения и
неутомимо возятся со своими личинками и куколками, почему работницы-муравьи,
эти недоразвитые самки, поедают личинки самцов?
Форсон ответил, что такова необходимость,
что хватает двадцати самцов, чтобы оплодотворить будущую матку-царицу
муравейника.
Кто-то подал реплику с
места: “И эти двадцать самцов, взлетев светящимся роем и исполнив брачный
полет, тоже погибают! Вы хотите, Форсон, такое
общество?”
“Вот-вот, —
подхватил француз, — это типичный матриархат!”
И задал свой второй, не
менее язвительный вопрос:
— Кем хотел бы быть Форсон в обществе, построенным по типу муравьиной колонии:
солдатом, фуражиром, самцом или самкой?
Форсон не нашел, что ответить, и удалился с
трибуны под смешки зала. Так, улыбающиеся и веселые, все они вышли в
фойе, где их ждали термосы с горячим кофе. Но и за кофе продолжались оживленные
споры. Француз, так весело сразивший знатного профессора, торжествовал победу.
Был слишком молод и не понимал, что грешно смеяться над стариками.
Витийствовал: “Это не довод, что они живут сотни миллионов лет! Бактерии живут
еще дольше и в любой обстановке будут жить. Им никакой коммунизм не
страшен!” Ему стали возражать со всех сторон – при чем здесь бактерии, мы говорим сегодня о высших
видах. Муравьи, термиты, осы, пчелы и человек – вот между кем решается, кому
будет принадлежать земной шарик еще через миллион лет…
Потом был обед, а после
обеда доклад об аргентинских муравьях и об их переселении в Европу, вопрос
новый и не совсем изученный, в то же время нарушающий теорию инстинктов,
которой придерживались все самые видные мирмекологи.
Вспомнили и об африканских муравьях, которые постоянно передвигаются через
тропические леса, царицу свою оберегают в походе, несут ее в середине колонны и
прячут в момент надвигающейся опасности. И конечно, возник разговор об огненных
муравьях, которые в Америке стали настоящим бичом фермеров. Укусы этих муравьев
столь болезненны, что приходится ложиться в больницу, чтобы излечиться. Все это
дало повод ученым из Алжира настаивать на том, чтобы была принята
резолюция об уничтожении некоторых подвидов муравьев. Здесь Бартеньев
запротестовал. “Сколько можно насиловать природу, — закричал он с места, —
уничтожить вид легко, попробуйте потом восстановить!” Он бы многое мог им
рассказать о том, как уничтожали целые народы, как выселяли из родных аулов,
дед Бартеньева был крымчак и многое повидал…
Пусть и муравьи испытают геноцид, этого хотят уважаемые исследователи? Они и
так зашли в тупик со своими инстинктами, а тут им предлагается еще и красный
террор… Бартеньева поддержал Рудольф, он сегодня
первый раз появился на конференции. Говорил яростно, тоже был задет за живое,
его народ ведь тоже пытались свести на
нет…
Уже стемнело, а дискуссия
все продолжалась, надо было выбрать момент и уйти, понимал Бартеньев,
иначе можно упустить Алину, она не станет так долго ждать в своем номере. Он
бочком осторожно пролез между рядами. На улице моросил холодный дождь, свет
фонарей с трудом прорывался через его пелену. В такую погоду, понимал Бартеньев, она никуда не согласится идти. Но ему нужен
отдых, сначала отдых, немного перекусить, выпить бокал хорошего вина, а потом
уже – ночь любви. И он подумал, а вдруг она сразу, сейчас согласится, вдруг она
уже лежит в постели и ждет его: “Папик, как ты долго,
я уже вся на нет
изошла!” Так бывало, конечно, редко, но бывало, чаще она ссылалась на
любой пустяк, лишь бы не остаться наедине, но сегодня препятствий нет, куда она
пойдет в незнакомом городе…
Но, видимо, нашла куда,
потому что, когда он добрался до отеля и спросил дежурную, у себя ли леди из
девятого номера, дежурная ответила, что леди еще не приходила. Тогда он пошел в
гостиничный бар и выпил там рюмку коньяку. Коньяк обычно помогал ему –
расширялись сосуды и он легко
засыпал, на этот раз он заснул только в пять – в номере Алины было тихо.
Утром он тихонько
постучал к ней, никто не ответил, он зашел. Алина спала, раскинув руки, на лице
ее блуждала таинственная улыбка, и вся она была такая теплая, одухотворенная,
что он не удержался – сел на кровать и погладил ее руку, она что-то
сказала, видимо там, в своем сне. Он всегда мечтал попасть в ее сон, теперь он
пытался разгадать, что ей снится. Она продолжала улыбаться, и ему не хотелось
нарушать ее видения. Он осторожно встал и столь же осторожно, ступая мягко и
неслышно, вышел из комнаты. Потом она рассказала ему, что ей снились муравьи, и
что она стала царицей муравьев. “Ты моя царица!” – сказал он и удивился
совпадению их снов. Она стала оправдываться
за вчерашний вечер. Оказывается, ее увезли на север острова,
показывали древние могильники, и есть вариант, что она достанет тексты совсем
никому не известных рун. И в одной из этих рун написано, ей уже перевели:
“Превыше звезд огни любви”. Красиво? – спросила она. Красиво, согласился Бартеньев. И тут же добавил: “Но непонятно!” Когда же
вечером он стал умолять ее и добиваться любви, и даже встал на колени,
она сморщила свой ротик и сказала: “Я так устаю от тебя, папик!”
Бартеньев тоже устал от всего, ни один доклад
не заинтересовал его, да и очень трудно было иногда разобрать смысл слов, Бартеньев знал английский, но надо было, чтобы говорили
медленно, а здесь сыпали все потоками слов, стараясь уложиться в отведенные для
выступления полчаса. Его доклад опять перенесли на самый последний день
конференции. Зато дали слово вне плана профессору из Оксфорда, и тот внес
сильное оживление. У него, оказывается, была своя теория, и эта теория
доказывала, что муравьи намного развитее и умнее людей. У профессора
выдавалась вперед нижняя челюсть, напоминавшая муравьиное жало, и сам он был
юркий и подвижный, как муравей. Он призывал всех покинуть лаборатории своих
институтов на лето и все лето проводить у муравейников. Он полагал, что только так
люди могут выйти из тупика, в который они сами себя загнали взаимной враждой и
нетерпимостью.
— Посмотрите, — говорил
он, — как уверены в себе муравьи, как четко знают, что делать. Какие они строят
дороги! Какие прокладывают туннели! А какие грибные сады разводят! Нам бы у них
поучиться. Суета у муравейника – это кажущаяся суета, приглядитесь поближе,
поговорите с ними, они откроют вам свои тайны. А всех их объединяет одна тайна
– они разгадали главный секрет природы – бессмертие, это бессмертие не отдельного
муравья, а бессмертие его вида. Большей заботы о потомстве, чем муравьи, не
проявляет никто! Если бы человек открыл возможности познания генетической
памяти – он стал бы совсем другим, он бы понял, что жизнь его продолжается в
потомках, нету продолжателей
рода – и тогда наступает смерть. И потому пусть будет матриархат, называйте,
как хотите – самое разумное в мире сберечь свое потомство. Посмотрите на самцов муравьев – жизнь их коротка, но она посвящена
одной цели – оплодотворить матку, у них нет ревности, они едины в своем порыве,
они знают, что продлевают именно свой род, и хотя в брачном полете самку
оплодотворяют двадцать самцов, сперма каждого не смешивается со спермой
другого, каждый из самцов продлевает только свой род, он погибнет, но погибнет
в радости, зная, что свою задачу исполнил! Нам надо учиться у муравьев отношению к смерти,
как к временному перерыву в жизни, посмотрите, как умирает муравей, –
почувствовав приближение смерти, он не хочет расстраивать своих друзей, вечером
он тихонько выходит из муравейника, влезает на заранее облюбованную травинку и
так дремлет на ней, покачиваясь на ветру, пока силы полностью не оставляют
его… Человекообразные – так назвать муравьев, значило бы
оскорбить их, это мы муравьеобразные, пока еще
не достойные своих предков…
Может быть, он и был
прав, этот профессор из Оксфорда, но чем тогда объяснить то обстоятельство, что
молодые самки, когда основывают новую семью, иногда проникают в чужое гнездо,
убивают живущую там самку и становятся царицами. Такой вопрос
мелькнул у Бартеньева, и этот же вопрос задали
профессору. Тот за словом в карман не полез, сказал, что бывает всякое, обычный
дворцовый переворот, наверное, этому научились у людей, дурное быстро
воспринимается. Бартеньеву хотелось бы согласиться с
профессором, он тоже часто думал о муравьях, как об очень разумных существах, и
все же у них победили инстинкты, хотят этого или не хотят сторонники различных
теорий – муравьиное общество это тупик. В своем докладе он, Бартеньев,
все это обстоятельно докажет. Таким мог стать человек, как и муравей, если бы
сохранил первобытно-общинный
коммунизм. Может быть, это было бы к лучшему, такая еретическая мысль билась в
голове Бартеньева, делал бы каждый свое – и не
задумывался. Всю жизнь ходил бы по одной тропе или разводил бы грибы на одном и
том же участке, а не повезло бы – попал в самцы…
А кто он, Бартеньев, на этой земле? Разве ему дали сделать
свободный выбор? Чтобы поступить в институт пришлось скрыть, что по отцовской
линии он крымчак, людей такой национальности уже не было в европейской части
страны, “отец народов” расправился с отдельным своим народом. Институт был
престижный. В “сером доме” быстро разобрались: кто есть кто. Или давай
расписку, что будешь осведомителем, или распрощайся с институтом. Пришлось
уехать из столицы и начинать все сначала на биологическом факультете заштатного
псковского университета. Но что ни делается – все к лучшему. Там и пришла эта
страстная любовь к муравьям. По выходным уезжал в ближайший лес и мог целый
день сидеть у муравейника. К нему привыкали его новые маленькие друзья. Для них
ведь все сводится к запаху. Муравей все метит особыми выделениями из желез. Вот
и его они пометили, он весь пропитался их запахами. У Хемингуэя, любимого
писателя бартеньевской юности, есть такая фраза:
“Человек один не может…” Муравьи, не знавшие американского писателя,
наверняка понимали его завет. Одиночка погибал, вне семьи муравья не
существовало. Муравей в одиночестве не будет
даже есть, он должен обязательно кормить друга, он должен впитать
в себя чужую слюну, это для него самое главное удовольствие, если учесть, что в
муравейнике секса нет, то кормление друг друга – не есть ли замена секса. Муравейник – святая святых, и спаривание всегда
вне его, даже вне окружающей муравейник земли, в небе, в этой голубой
непостижимой бездне. Как это там
в руне сказано: “Любовь превыше звезд”. Есть и еще одно удовольствие у муравья
– скотоложество, и когда муравей пасет своих тлей, он
ловит одну из них и щекочет ей брюшко до тех пор, пока она не станет выделять
сладкий свой сок, и когда он сосет этот сок, он наверху блаженства. И соком он
тоже поделится. Набьет зоб и побежит в муравейник. Бартеньев
наблюдал, как задолго до дождя муравьи спешат к себе в гнездо, закрывают входы.
Бегут со всех тропок, помогают друг другу волочь добычу. Застучали первые капли
дождя по земле, зашуршали по траве – и все уже успели спрятаться. И
однажды увидел – один поспешает из дальних пастбищ, ткнулся туда, ткнулся сюда – везде закрыто. Стал
вертеться на месте, Бартеньев аккуратно взял его –
пересиди в моей ладони. Муравей почувствовал знакомый запах, успокоился.
Фасеточными глазами уставился на спасителя, стал шпорой протирать свои ножки. Бартеньев переждал дождь под лиственницей, а когда
солнце проглянуло и стало сушить траву, выпустил муравья. Тогда еще не было
радиоактивных меток, какими сейчас клеймят муравьев, чтобы узнать их пути. Бартеньев просто называл этого муравья Кузьма. И мало кто
поверил бы Бартеньеву, если рассказать, что всякий
раз, когда приходил к муравейнику, этот муравей бежал к протянутой
руке…
Бартеньев
тогда был очень одинок, отца убили на фронте, мать умерла, надорвалась на
лесозаготовках. Жизнь казалась бессмысленной, пока не встретил Евгению. И был
малый промежуток счастья. А потом опять одиночество. И вот теперь Алина.
Придумал себе Алину. Ходил, повторял тютчевское: “И может быть на мой закат прощальный мелькнет
любовь улыбкою прощальной”. Заведующий кафедрой старый скептик Кривцов узнал
про Алину, но осуждать не стал, сам был всегда не прочь приволокнуться за
студентками. Но предупредил: смотри осторожно, перед тобой зажегся красный
свет. И сказал: “А вообще, я тебе завидую!” Все ему завидовали…
Следующие полдня Бартеньев пропустил, многие уже не ходили на заседания.
Командировочные получили, за доклады тоже получили, и теперь участников
конференции можно было встретить в барах города, в ботаническом саду, на
пустынных каменистых пляжах, где на незамерзающем море было полно чаек и даже
плавали в одной бухте лебеди. В эти полдня Бартеньев
водил по городу Алину. Он видел, как оборачиваются вслед ей молодые шведы, и
это льстило ему. От нее шел какой-то таинственный свет, этим светом она и
притягивала к себе, и еще ароматом, духи она не любила, но от ее тела шел такой
пряный запах, что даже на улице Бартеньев чувствовал
его. Она позволила взять ее под руку, и иногда их бока соприкасались, тогда
пробегали не видимые никому искры. В баре
они выпили кофе, потом прошли вдоль крепостной стены и вышли к главной
крепостной башне, потом поднялись на нее и оттуда сверху увидели весь этот
сказочный город с прекрасной бухтой, уставленной яхтами, с красноверхими
домами, бегущими в гору, с руинами средневековых соборов и с тем главным
собором, который возвышался рядом с их отелем. И было так тихо
вокруг, так пустынно, что не хотелось ни о чем говорить, а только стоять и
вдыхать, впитывать в себя эту тишину, и еще хотелось, чтобы время
остановилось…
А потом они пошли в центр
города и вышли на главную
улицу, предназначенную только для пешеходов и сплошь состоящую из
магазинов. Магазины Бартеньев не любил. И теперь,
когда Алина заходила в очередной, облюбованный ею магазин, он стоял и ждал ее
на улице. Несмотря на конец ноября, было тепло именно здесь, на главной улице,
куда не доходил ветер с моря. Здесь, у острова Гольфстрим – теплое течение,
наверное, в здешних лесах много муравейников, муравьи так любят тепло… Тепло
и на душе, когда дано тебе любить,
и ты чувствуешь, как бьется в тебе каждая жилка… Он стоял и улыбался своим
мыслям и думал о том, что наконец-то он может сказать: сегодня я счастлив. И он
подумал, что надо бы купить какой-нибудь сувенир Алине, и что в следующий
магазин он пойдет вместе с ней и обязательно купит то, что ей понравится.
Ему не пришлось ждать следующего магазина, Алина из-за стеклянных дверей махала
ему рукой, звала к себе. Он зашел и зажмурился от яркого бьющего в глаза света.
На витринах сверкал хрусталь, за стеклами блестели золотом цепочки, дальше
стояли целые стада каменных баранов – символ этого города, ибо вокруг было
много пастбищ и полно овец и баранов.
— Посмотри, что здесь
есть, — сказала Алина и потянула его в
глубь магазина. Он сразу понял, что этот сувенир должен
принадлежать только Алине. Это был муравей, застывший в золотистом куске
янтаря, который опоясывало золотое обрамление, цепочка тоже была золотой, и
янтарь с муравьем был не единственным, рядом крепились другие – темно-вишневые
янтарные капли.
-Ты догадался, — шепнула
Алина, наклоняясь к его уху так, что он почувствовал ее горячее дыхание, — я
давно мечтала о таком, ты ведь сам говорил, что такому муравью может быть
миллион лет!
Он попросил показать
украшение, все было сделано на совесть, конечно, это не подделка, все будут
завидовать Алине, такого второго колье не найдешь. И тут он посмотрел на цену.
Требовалось отдать почти весь гонорар за монографию. Гонорар, которого он еще
не получил. Признаться Алине, что у него не хватает денег, он был не в силах,
стал объяснять, что надо вернуться, надо зайти в банк, и мучительно думал – у
кого можно одолжить такую сумму. Алина поняла его колебания по-своему. “Ты
жадничаешь, папик”, — протянула она — и сразу повеяло
холодом, и она уже никуда больше не хотела идти… Пришлось сопроводить
ее в гостиницу, а самому отправиться на конференцию, где его отсутствия никто
не хватился, и доклады сегодняшнего дня уже заканчивались. Ему стало
совершенно неинтересно. Он не желал и знать, о чем спорят коллеги, все
показалось ему настолько пустым и ненужным, что ему хотелось бросить все и
улететь отсюда первым же самолетом. Но была Алина – и это было самым главным.
Она ведь не такая и капризная, как хочет казаться. И в ней очень много такта и
теплоты. Он вспомнил, как долгое время болел, прихватило поясницу, и он не мог
двигаться, а она приходила к нему, обтирала его тело, делала массаж и подолгу
сидела у его постели. Он ведь не просил ее приходить. Он привык один на один
сражаться со своими хворями.
И все-таки это здорово, когда есть рядом человек, заботящийся о тебе. От
одиночества устаешь. И главное в жизни не все эти кропотливые исследования – а
продление рода. Уйдешь – и никого после тебя. Не будет больше Бартеньевых. Дочка уже поменяла фамилию на совершенно
смешную – Шмельц, от нее протянется за океаном нитка неких шмельцев.
Может быть, это и хорошие люди, но это уже не Бартеньевы.
Надо купить это колье, зачем ему деньги, все это ерунда. Деньги – сор, ничего
не значащий сор. Муравьи обходятся без денег. Хотя, кто их знает. Есть ведь у
них листорезы, упирается листорез задними ножками в центр
принесенного фуражиром опавшего листа и грызет челюстями, да так ровно, словно
по циркулю – и вырезает идеальный кружок. Зачем нужен маленький кружок.
Наверняка, деньги, как он раньше не догадался. Побежать к муравейнику –
просить: одолжите, позарез нужны.
Спросят: а для чего? Куплю мумию вашего собрата – интересно? Нам
она не нужна – ответят… Это люди кладут мумии в мавзолеи, мы не дикари…
И Алина также сказала,
когда встретились за завтраком: “Не нужна мне эта мумия муравья! Я не язычница,
чтобы носить на себе мумии!” И потом стала говорить, чтобы он не
расстраивался, что у него сегодня ответственный день – его доклад, и что она и
без подарков от него без ума,
так и сказала: без ума. Шутила или и в самом деле любит – ее не
поймешь…
И все же её слова
улучшили настроение, и доклад он свой прочитал с пафосом, и даже вызвал
аплодисменты, что редко бывает на научных конференциях. Аплодировали, как и принято в научных европейских
кругах, постукивая по столам, кто чем мог. Когда стук смолк, даже Форсон выразил одобрение, но, правда, не преминул вставить
шпильку – вот, мол, убеждаете нас, что у муравьев тупик, а они от этого тупика
не страдают, захотели бы – изобрели бы и порох, и ракеты, только воевать им не
надо. Бартеньев поблагодарил профессора и сказал:
“Ничего не изобрели, потому что остались рабами, и страдают от этого, но уже
никуда не деться, миллионы лет превратили все в инстинкты…” И сразу заспорили
об инстинктах – это было главное, разум или инстинкт, сознательное
деление на рабов и паханов или изначальное, удача
Творца или его ошибка. Бартеньев не любил, когда к
научным спорам привлекали религию. Он верил в Бога, но это было нечто
отдельное, не связанное с его опытами. И все же он понимал, что объяснять
природу эволюцией немыслимо. Конечно, созданы муравьи Творцом, это была проба,
задолго до создания человека он дал им разум, все им было дано, и муравьи
выбрали коммунизм и отступились от разума. Проба оказалась неудачной, Творец
тоже имеет право на ошибки, он самообучается в процессе творения. Обо всем этом
сейчас спорили все разом и не могли придти к согласию. Надо было принимать
общую резолюцию, и тут уж вообще мнения у всех были крайне противоположные, стали смягчать формулировки,
округлять, запутывать, как это всегда бывает на международных конференциях…
Потом был небольшой
банкет, Бартеньев старался не пить, вечером еще
предстояла встреча с Алиной. Но совсем уж отказываться было неудобно. Все
обменивались визитками, адресами… Все-таки, какие бы ни были у них
разногласия, они принадлежали к единому человеческому подвиду и понимали друг
друга с полуслова.
Была суббота, и город
светился разноцветными огнями, цепочки огней обозначили узкие улицы,
поднимающиеся в гору. Расходиться не хотели, брели по этим улочкам, размахивая руками
и споря. Потом постепенно делились на группы, Бартеньева
звали в ресторан, он отказался и поспешил в отель. Алины в номере не было.
Оставалось и ему и ей пробыть на острове всего два дня, а они так и ни разу не
побыли по-настоящему вдвоем. Ерунда какая-то получилась, и на конференции она
не была, будут потом укорять – настаивал на ее поездке, говорил, что нужен
переводчик. А твоего переводчика никто не видел. Настроение его становилось все
хуже с каждой минутой. Опять он один, один в этом чужом городе, без друзей, без
Алины, один в стерильно чистом номере, где дано ему единственное удовольствие –
душ. Но на этот раз и струи воды не успокоили его. Бартеньев
лег на широкую кровать, рассчитанную, очевидно, на двоих и стал считать –
цепочкой пошли в темноте муравьи, один, два, три, двадцать три… это был
испытанный способ, на двести сорок первом Бартеньев
уснул…
Проснулся он через два
часа, было уже половина первого ночи. Он поднялся, выпил из термоса кофе, стал
искать журнал, в котором не успел дочитать статью о муравьедах, нашел его
завалившимся под кровать, и когда раскрыл и собрался читать, услышал странные
звуки, доносившиеся из номера Алины. Поначалу ему показалось, что она плачет,
были непрекращающиеся вздохи, которые потом слились и переплелись с другими
вздохами – уханьем. Его словно сковало холодом, ноги стали тяжелыми, он
догадался, что там происходит. Кровь прилила к голове, он опустился на пол… А
из-за стенки доносились уже не только вздохи, теперь это было ойканье, а потом и слова: “Как мне хорошо! Мне никогда не
было так хорошо! Мама, за что мне такое! Так, так… еще! Мне кажется, что ты
не один! Сюда! Еще!” И его голос: “Сейчас! Сейчас! Сейчас!” Пыхтение,
словно поезд подходил к станции и обещал спустить накопившийся пар –“Сейчас! Сейчас! Сейчас!”
Это было невыносимо, он
накинул на голое тело пиджак и вышел в коридор. Пустынное и длинное
пространство было освещено десятками ярких ламп. Он постоял минуту, приходя в
себя, и резким рывком кинул свое тело к двери алининого
номера. Дверь была заперта. Бартеньев прислонился к
ней, за дверью было совершенно тихо. Неужели все это было лишь слуховой
галлюцинацией, подумал он. Теперь он стоял, припав к двери всей грудью, и не
мог стронуться с места. Наконец за дверью послышалось какое-то шуршание, и
голос Алины пропел: “Кто там? Это ты, папик?” Дверь
отворилась, и Алина втянула его в свой номер. Он огляделся, никого, кроме
Алины, в номере не было. Он решил спросить напрямую: “А где Рудольф?” Она
улыбнулась и пожала плечами. Откуда ей знать, где. Но он же был здесь!
“Ах, папик, что это тебе все видится всякая
несуразица, ну с какой стати ему здесь быть!” Алина подошла вплотную, от
нее пахло теплом и парным молоком, на ней была очень короткая рубашка,
прозрачная и в темноте казавшаяся белым листком. Она завела за его
спину руки, он почувствовал на затылке нежность ее пальцев и еще почувствовал,
как все оттаивает внутри. Конечно, все ему показалось, это все его воспаленное
воображение, да и она, Алина, виновата, все время избегала его, довела до предела.
Теперь он теснил Алину к кровати, и она не противилась. Пиджак он успел скинуть
еще у двери, теперь она помогала ему раздеться. Он каждой клеточкой кожи ощущал
ее гладкое молодое тело, излучавшее необычайное тепло. Она целовала его грудь,
живот – он ощущал на всем теле ее упругие и в то же время такие мягкие и
подвижные губы. Он вошел в нее и теперь уже не различал, где
ее тело, а где его – они стали едины, и в их движениях было это единство, и их
тела так понимали друг друга, как никогда и никому было не дано, она уже
достигла пика наслаждения и теперь ее песня звучала для него, эти
непрерывные а-а-а, и он уже не мог сдерживаться больше,
и в нем уже все вскипело и рванулось наружу, и будто раскололась на части
большая звезда, ибо, как сказано в древней руне, – любовь превыше звезд,
раскололась и пролилась звездным дождем, повисла над кроватью блестящим роем
летящих в брачном полете, и душа вырвалась из тела с криком последней
дарованной радости…
Алине пришлось пережить
немало горьких и трудных дней, она корила себя во всем, и по ночам
подолгу лежала и остановившимся взглядом смотрела вверх. Возвратилась она в
Россию через три месяца, на пароме почувствовала приступ тошноты. Море
было спокойным, и никто не страдал от морской болезни, и Алина поняла, что она
беременна и обрадовалась, впервые за эти дни
позволив себе улыбнуться. Она точно знала, что ребенок, которого она теперь
носила в себе, от Бартеньева, потому что только с ним
она не предохранялась…