Опубликовано в журнале СловоWord, номер 80, 2013
Дофасоль, как ни странно, любил приготовленную пищу, — и Муся не ленилась, готовила по книге, чтобы повкуснее и поразнообразнее. Мяса и рыбы он не ел, а в остальном — как все люди: по утрам манную кашу с вареньем, в обед постный суп, картошку, кашу гречневую, на ужин яйца или творог с молоком, кефир. А по выходным Мусины изыски: пирожки, кремы, домашнее мороженое. Ну, и конечно, фрукты. Муся, как бананы увидит, так по десять кило берет: Дофасоль сам зеленые на шкаф положит, газетой обернет, а потом лазает, сортирует: какие съест, какие в холодильник переложит. В общем, питался, дай Бог каждому. Мусю только волновало, что уж очень он сладким увлекается: чай и в накладку и в прикуску одновременно пьет, — она даже со своим участковым врачом посоветовалась: не вредно ли обезьяне столько сладкого. Врач решила, что раз хочется, значит организм его этого просит и требует.
Когда Муся про Дофасоля услышала, она и не думала никакое животное в дом брать. Нинка, сослуживица и лучшая подруга, рассказала, что ее одноклассница, теперь загранработника жена, ищет, кому в хорошие руки обезьяну пристроить, потому что положение безвыходное. Все на работе поахали, повизжали, а Муся вечером долго не спала — она тогда еще Толика, гада, последнюю любовь свою оплакивала. Утром попросила у Нинки адрес и в тот же день поехала Дофасоля смотреть, тем более что недалеко: она от Войковской две остановки на автобусе, а они на Алабяна, почти у Сокола.
Дофасоль ей сразу приглянулся и к ней пошел. Муся сначала растерянная была: никак с их дверью в подъезде не могла справиться, надо было на кнопку нажать и в микрофон объявить, к кому, а она плохо Анины объяснения по телефону слушала и не поняла. Потом квартира уж больно роскошная, арабская мебель, на вешалке форма в больших чинах. Аня Мусю на кухню повела, попросила о себе рассказать, чтобы понять, можно ли ей Дофасоля доверить. А Дофасоль уж тут: Мусе чай наливает, без Аниной подсказки печенье "Русский лес" подает. С Аней Муся тоже быстро сошлась: простая оказалась женщина, открытая. Привезли они Дофасоля из какой-то южной страны, где обезьян с детства очень хорошо воспитывают, любили не меньше собственной дочери. Но сейчас им в северную страну ехать, где, во-первых, климат для него ну никак, во-вторых, провокаций из-за иммигрантов полно, так что обезьяну опасно держать, даже дочку взять с собой не разрешили, а в-третьих, мать Ани, которая девочку к себе берет под Смоленск, обезьяну брать категорически отказывается, боится, что ее засмеют, а в Москву тоже переезжать не хочет. Анин муж, Юра, красивый мужчина, на кухню зашел, посмотрел строго: видно, бабьих разговоров не переносил, — а Аня стала Дофасолины вещи собирать. Она ему все за границей купила, в чем там ходить принято, и бесплатно Мусе отдавала, лишь бы не мерз Дофасоль: комбинезончик джинсовый, клетчатую рубашку красную, кепочку, свитер шотландский, даже дубленку. Аня очень о Дофасоле заботилась и даже всплакнула, объясняя, что он без грелки не уснет, и с ним надо очень бережно, он в Москве уже болел воспалением легких: еле спасли. Мусе Аня доверилась: одинокая, трудовая и возраст подходящий, — и без легкомыслия и силы есть, тридцать восемь, — и квартира однокомнатная своя.
Муся работала неподалеку от дома в открытом КБ, домой в перерыв пообедать успевала. Дофасоль без нее хозяйничал: и подметет, и пыль вытрет, даже постирает, если надо, а уж о посуде и говорить нечего, — с его-то ловкими лапками — мигом управится. Иногда он с утра включал себе телевизор, сидел в кресле, орешки щелкал, чтобы не скучно было. Иногда генеральную уборку затевал: очень любил люстру протирать и занавески вешать — его на высоту тянуло.
Гостей у них особенных не было, только Нинка часто забегала, по вечерам ложились рано, Дофасоль у Муси в ногах под отдельным ватным одеялом с грелочкой. Разговаривали в основном за едой, за столом подолгу засиживались, Муся все Дофасолю рассказывала, что на работе было, какие продукты почем брала, с какой очередью. Он слушал внимательно, кивал, улыбался ей — такой милый в своем клетчатом белом с синим фартучке. Она его урчанье прямо сразу понимать научилась: когда он ее ободрял, а когда что подать просил.
На улицу Дофасоль выходил редко, только в очень теплую погоду, и то Муся его закутывала. Вокруг него сразу собиралась толпа, а Дофасоль шумихи не любил и не получал удовольствия, когда на него пальцами показывали. Один раз, правда, взяла Муся Дофасоля с собой, когда их КБ на овощебазу послали. Он на грузовик забрался, кочаны сотрудникам вниз подавал. Все довольны были, хохотали, собирались Дофасоля часами премировать. А начальство запретило Мусе, чтоб такое повторялось: каждый за себя работать должен, а обезьяна на разгрузке – издевка над трудом.
Осенью Дофасоль затосковал. Муся купила ему акварель и кисточки, но рисованием он не увлекся, пробовала учить в карты играть, но ему это слишком смешно показалось, и они бросили. Муся решила, что ностальгия у Дофасоля пошла по южной своей стране, на день рожденья подарила ему транзистор ВЭФ и была с ним особенно нежна и чутка. А он все больше куксился. Муся занервничала, не заболел ли, даже пару раз с работы раньше отпрашивалась, чтобы ему температуру измерить, убедиться, что нормальная, но симптомов никаких не было. По ночам Дофасоль переползал к ней и все просил ее о чем-то, чего она понять не могла, какой-то звук, вроде «ми», жалобно тянул. Участковый Мусин врач болезни не нашел, а к обезьяньим докторам Муся не обращалась: ей уж и в голову не приходило, что Дофасоля как животное можно рассматривать. Нинка пришла — подсказала: да ему сучка нужна. Муся жутко обиделась: она при Дофасоле никогда не ругалась и ничего неприличного ему не рассказывала.
К зиме, однако, пришлось признать, что Нинка права: явно Дофасоль без половой жизни маялся. Муся-то уж о ней сама и думать забыла, поэтому сразу и не поняла. Стала наводить справки: никто не хочет обезьяну замуж отдавать, да и мало в Москве обезьянок. А Дофасоль все к Мусе ласкается, смотрит просительно. Она и думает: сколько у меня мужиков было, уж уточнять нечего, все дерьмо, давала по глупости, так неужели я любимой своей обезьяне, своему дорогому Дофасолюшке, не дам, если ему для здоровья нужно? Как подумала, он сразу понял, просиял.
Они и раньше семейно жили, а теперь уж точно, как муж и жена, только он как будто на пенсии. Муся от ласк Дофасолюшкиных расцвела, на работе все заметили. Она, чтобы отвязались, целую историю сочинила про женатого, еще зачем-то, что у него машина, приврала. Сказала, что Юрой зовут. Нинка даже спросила, не тот ли Юра, от которого Дофасоль, муж Ани, Нинкиной одноклассницы. Но тот уехал, уж год прошел, на свою загранработу, так что точно не он.
Однако вскоре Муся забеременела. Сходила к врачу, направление на аборт взяла, а сама в нерешительности: ведь последняя возможность, годы поджимают. Стала ночью с Дофасолем советоваться (днем все стеснялась сказать). «Дофасолюшка, — говорит, — я, знаешь, беременна». Дофасоль ничего не сказал, только лапкой ее по животу погладил. «Ему, значит, хочется», — решила Муся и на аборт не пошла.
Родилась у нее девочка. Милая такая, в отца. Муся сначала волновалась очень: а вдруг что-то не то родится, — она же боялась врачам говорить, что от обезьяны. А тут девочка, Марией Александровной, как себя, назвала. Акушерка в роддоме сказала: «Надо же, такая беленькая, а евреечку родила». И Нинка потом обхохоталась: Юра-то твой – еврей! Муся из роддома все домой рвалась, беспокоилась, как там Дофасоль один справляется, хоть продуктов она ему, конечно, запасла, а все-таки.
Как вошли домой, Дофасоль сразу к ним, радуется, ласкает обеих, да все приговаривает: «Ми-ми-ми», — Мусе даже смешно стало, до чего он сразу себя отцом почувствовал. А Машу с тех пор Ми звать стали, раз Дофасоль так решил. Уж он свою дочку и купал, и пеленал, и кормил из бутылочки, и попочку ей вазелином мазал. Девочка на удивленье крепенькая росла, Мусю в консультации все поздравляли, как ребенок хорошо развивается. Только Муся стала замечать со временем, что уж больно Ми быстро умнеет, да и на Дофасоля все больше и больше смахивает. Ей полгодика, а она уже ходит, как он, сутулясь, как старичок маленький, рвется пыль вытирать, за отцом на люстру лезет, чай из чашки пьет, за ручку сама держит. И обуял Мусю страх. Она перестала водить Ми в консультацию и к себе даже Нинку не пускала. А с Нинкой тут еще такая история вышла: Мусе на работе дубленку с рук предложили, детскую, годика на три, ей как раз для Ми нужно, хоть Ми и не в том возрасте, но развивается-то она не по годам. Муся взяла, а Нинка в истерику: у нее сын трехлетний, тоже безотцовщина, сидит с ее матерью, ему как раз, а Муся на вырост берет. Муся же не может ей объяснить, что у нее с Ми неладное что-то. Нинка вся в красных пятнах, из отдела в отдел ходит, на Мусю жалуется, какая она жадина. Муся отмалчивается. А лучшая подруга в местком пошла. Предместкома, неплохая тетка, — она Мусе путевку в Геленджик в дом отдыха давала, где Муся Толика встретила, — ее к себе вызвала, говорит: отдай, видишь, зашлась баба, дело, конечно, не для месткома, но ведь отношение к себе в коллективе испортишь. А Муся думает: когда ж такой случай другой? — Ми гулять надо, а вдруг простудится.
На работе сидит Муся в полной изоляции, одна радость домой позвонить: Дофасоль очень к телефону подходить любит, он ей поурчит в телефон, она и знает, что у них все в порядке. Он уход за ребенком осуществлял полностью, на Мусе только гулянье и покупки лежали.
Как-то повела Муся Ми гулять, а какая-то девочка говорит им вслед своей маме: «Смотри, какая обезьянка прелестная». Муся глянула: и правда совсем Ми в обезьянку превратилась, а Муся и не заметила. И все чаще стали на улице толпиться и на Ми пальцами показывать, как на Дофасоля всю жизнь показывали, так что Муся с ней гулять перестала, и ребенок рос без воздуха.
В отделе обстановка никак не разряжалась. Нинка сильно зашлась и стала поговаривать по углам, что это из-за любовника еврея Муся стала чужой и жадиной. Предместкома снова Мусю вызвала, странный разговор про сети сионизма завела, Муся ничего не поняла, но обещала подумать. А потом плюнула и уволилась: уж очень такая атмосфера на нервы действовала.
Сидит Муся дома, в своей семье, оставшиеся от родителей деньги проживает, а на душе у нее хреново: вся ее жизнь тайна, как у преступника, все время чего-то боязно, что узнают, выследят, с семьей разлучат. Дофасоль ее настроение почувствовал, погрустнел, да и Ми что-то улыбаться перестала. По телевизору серия передач из жизни обезьян идет, а Дофасоль с Ми даже не интересуются, Муся одна смотрит. Мусе эти передачи очень понравились: главное, до чего за границей жить приятно, во всем свобода чувствуется. И запала ей в душу мысль: свою семью вывезти. Стала Муся по вечерам к «голосам» прислушиваться: Дофасоль пристрастился джаз по «Голосу Америки» ловить, а она в перерывах между музыкой известия слушает, да только не объясняют там, как к ним попасть. Помогло ей, смешно сказать, телевидение: вернувшиеся рассказывали, до чего там, за границей, плохо, ну и заодно объясняли, как они попали туда: по вызову родственников. Родственников за границей у Муси не было, у нее вообще нигде не было родственников, но ведь и те, по телевидению, говорили, что родственники их фальшивые были. А тут как раз соседи зашли, евреи, по хозяйственной надобности: в Израиль уезжают, вещи вязать надо, а в хозяйственном веревок нет, не одолжит ли Муся, они потом в ГУМ съездят, попробуют достать. Дофасоль мигом с балкона веревки для белья снял, подал. Муся их про вызов расспросила, они говорят: пара пустяков, раз у вас дочь еврейка, можно сделать, что вы к ее отцу и едете, — Ми как раз в колготках и платьице с длинными рукавами сидела, — ну прямо не обезьянка, а девочка-евреечка.
Соседи уехали, обещание исполнили, вызов прислали, никто Мусе препятствий не чинил, спросили только в ОВИРе, зачем она едет, она в подробности, ясное дело, не пускалась, сказала, нужен ребенку отец, да и мир посмотреть хочется. Не успела опомниться, уж и ехать пора.
Собралась аккуратно: только самое необходимое. Дофасоль справку о здоровье получил, большую сумку на плечо повесил. Муся, в одной руке – Ми, в другой – чемодан.
Ми в самолете тошнило, Муся за ней ухаживала, не до мыслей было, в Вену прилетели. В Вене стали их спрашивать, куда они дальше, а Муся вдруг возьми да ляпни, что у нее муж Дофасоль – обезьяна, и девочка от него. В Москве она привыкла помалкивать, а тут сразу в свободу поверила, размякла. К психиатру ее повезли, о снах расспрашивали, признали психику в норме. Тогда за Ми взялись и видят: правда, она и девочка и обезьянка, — от двух родителей родилась. Предложили Мусе Ми продать, она, конечно, тут с ума чуть не сошла от ужаса. Тогда отправили их всех троих во Флориду, в лучший в мире центр по изучению обезьян, и заключили с Мусей контракт на огромную сумму, чтобы она разрешила их специалисту с ее семьей общаться и про них в журнале отчеты помещать.
Купила Муся домик на берегу океана: наверху спальни, внизу гостиная, Дофасоль с Ми целыми днями сок пьют, Дэвид, специалист, приезжает, общается, на своей машине их по магазинам возит. Ми очень нравится покупки в супермаркетах делать, Муся больше всего от помидоров балдеет: она таких крупных и плотных даже на Ленинградском рынке в жизни не видела. По-английски Муся легко понимать научилась, как и к Дофасолевому языку сразу привыкла, а говорить стеснялась. Дэвид по-русски неплохо объяснялся: его бабушка с дедушкой в свое время из Харькова уехали.
Казалось бы жить да жить, в доме достаток, забот никаких, климат лучше не придумаешь, а опять что-то неясное Мусю точит. Трудно ей с семейством стало. С американским евреем Дэвидом и то проще, чем со своим любимым Дофасолюшкой и обожаемой дочуркой Ми. Началось все с того, что отказались они носить белье и платье: мол, раз тепло, то они будут ходить голые. Муся их увещевала, на людей показывала: никто, конечно, не кутается, но тело-то прикрыть надо, — а они ни в какую. Потом, но это уж Мусино, интимное, редко спать с ней стал Дофасолюшка, неохотно. Она не в претензии была, мало ли у кого какой в жизни период, но началось у них отдаление. А Ми совсем от рук отбилась: ни музыке учиться не желает, ни по-английски. При доме садик был, Муся его перекопала, просит Ми помочь цветы сажать, а та капризничает, рожи корчит. Косметикой увлеклась: сама маленькая, голенькая, а губы кроваво красным малюет. Муся ее с сигаретой поймала, хотела в сердцах по попке шлепнуть, а Ми сразу к отцу жаловаться; они от Муси на пальму забрались и сидят между собой лопочут, как будто ее и нет. Муся даже с Дэвидом насчет Ми посоветовалась, он сказал: возрастное.
Раньше все жили в одной комнате, на виду друг у друга, все интересы общие, а теперь каждый в свою спальню пошел, дверь закрыл, неизвестно, о чем думает. Непривычно это Мусе, неуютно ей. Ну, и открыла она как-то дверь в Дофасолеву комнату: а они там с Ми как раз тем самым и занимаются. Муся дверь захлопнула, разрыдалась. Дофасоль к ней на кухню спустился, помолчали вместе. Но с Ми не спать не обещал.
Так и пошло. Дофасоль с Ми вроде бы как Ромео с Джульеттой, а Муся при них третий лишний. У них своя жизнь, у нее жизни никакой. Работать идти неохота, да и ни к чему, денег и так полно, семью новую заводить поздно, удовольствия не в радость, от всего руки опускаются. Потрясло Мусю, что Дофасоль как все оказался, такой же. Лежат перед домом на пляже Дофасоль с Ми в обнимочку. Мусе — Николай, Валерка, Толик вспоминаются: все дерьмо. Встала она и побрела вдоль пляжа, далеко довольно отошла, обернулась: они ее отсутствия и не заметили. Мелькнула мысль: Дэвид их не оставит, позаботится. Повернула под прямым углом и в воду ступила.
Вода была теплая и не имела выходов.