Повесть
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 80, 2013
Если вскарабкаться вверх по улице до самой «маленькой» церкви (большая осталась бы внизу, справа, за лавкой мясника и мастерской сапожника) и выйти на виадук, то увидишь за крышами, проросшими в зелени, Город. Если домики Городка напоминали детей и выглядывали из-за заборчиков доверчиво и изумленно, то Город с своими высотками казался толпой взрослых, что пришли на деловое собрание. Словно серьезные мужчины в костюмах, высотки тоже — в темном и строгом. Худые и вытянутые, и между ними — коренастые, чуть пониже, в форме бруска или трубы, крыши плоские, и только у одного, выступающего вперед, скошена под углом. Глянец стекла, официальный и вежливый, отражает взгляд, не дает заглянуть внутрь.
Все это видишь, конечно, в такой солнечный день, когда взгляд летит беспрепятственно до самого горизонта. Но чаще, даже при солнце, высотки окутаны дымкой, а в хмурые дни и вовсе скрыты туманом. Но не обманывайтесь! Они там: и биржа, где делаются важные дела, и суд, и министерства. Академия и ее сто пятьдесят прославленных профессоров. Четыре вокзала, откуда скоростные составы несутся во все стороны света.
В Городке станцию, где останавливались только местные неспешные поезда, все тоже называли «Вокзалом». У вокзала смешивались и витали мазутно-металлический запах шпал, теплый аромат угловой кондитерской, и душный и земляной – цветочной лавки напротив. Если кто-то возвращался в Городок даже после очень долгой отлучки, выйдя на перекресток и вдохнув, вспоминал, кто радостно, кто не очень, всю свою прежнюю, «до-отъездную» жизнь. Те же, кто никогда не уезжали из Городка, почти не замечали этого запаха, и уж подавно не догадывались о его чудодейственном свойстве. Каждое утро они садились в местные поезда (предварительно сверившись с расписанием, которое, впрочем, знали и так наизусть), и отправлялись в окрестные городки на работу. Проводив чад в школу, хозяйки спешили на привокзальный рынок, с недовольным терпением огибая участок мостовой, который начали ремонтировать – никто уже и не помнил когда. Открывали двери сапожная мастерская, почта, булочная и банк.
Кафе «У Вокзала», что расположилось перед рыночной площадью, открывалось как раз вовремя для того, чтобы ехавшие на работу могли перехватить чашку кофе перед дорогой. Во время обеда доносившиеся оттуда запахи примешивались к прочим запахам перекрестка – особенно, когда проголодавшийся посетитель заказывал бифштекс с луком или свиную отбивную с чесноком.
Жан Люк принимал заказы, подметал, протирал витрины, а когда народу было немного, и кухарил. Почти всех клиентов знал наизусть. Их привычки и вкусы не менялись годами. По молодости Жан Люк еще пытался соблазнить посетителей новым блюдом: «Сегодня у нас – кролик, тушеный в сметане с морковью. Рекомендую». Клиенты раздумывали, чесали подбородки, вздыхали и заказывали привычное блюдо. Со временем Жан Люк вообще перестал за ними записывать: его карандаш закатился куда-то да так и лежал там без дела.
Так и сегодня. Вон, например, спускаются вниз по улице капучино и двойной эспрессо без сахара: Марк и его жена Кэт. Ага, ясно. Кэт опять навострила лыжи куда-то. Марк, значит, не в школе. Вместо того, чтобы объяснять своим лоботрясам деление с умножением, тащит на ремне чемодан, как непослушного пса. В этот раз, похоже, уезжает надолго: чемодан новый, больше обычного, и все норовит то лечь на бок, то поддать Марку под колено.
Сам Марк, это уж Жан Люк знал по опыту, не уезжал никогда. Проводит – и домой, или в школу, к своим лоботрясам.
Кроме кофе, взяли бутылку минеральной воды. Чего это им воды захотелось? И день, вроде, не жаркий, глядишь, натянет к дождю. Жан Люк бросил взгляд через дверь: и точно — зазубренный шпиль «большой» церкви увяз верхушкой в пузатой туче.
В такую-то погоду уезжать. Не сидится дома Марковой жене.
Впрочем, не его это дело. Воды так воды.
Марк смотрел в окно, как осенний ветер ворочается в ветках низкорослых тополей перед вокзалом. Кэт смотрела на Марка.
— Пойдешь сегодня к своим? – спросила она, когда молчать стало уже невозможно.
Марк оторвал взгляд от окна.
— Жерар хочет показать свое новое изобретение. — (Кэт не спросила, какое.)
— Не забудь – завтра тебе к зубному.
— Не забуду.
— Хочешь сэндвич?
— Я у своих поем.
— Зайди по дороге из школы к Марвину, купи половинку хлеба. Та булочная, что у аптеки, закрыта: они всей семьей уехали отдыхать. Целый не покупай, лучше завтра сходи еще раз, когда пойдешь от зубного.
Марк подумал: «Да, целый хлеб теперь – много. Зачерствеет, пока весь съешь».
— И забери свой костюм из чистки. Не забудь.
Он едва заметно кивнул.
— Позвони, как только доедешь.
— Разумеется, позвоню.
Марк снял очки в толстой оправе. Кофейные чашки, сахарница, бутылка минералки – все расплылось и перемешалось. Лицо Кэт превратилось в бледный овал с черной блестящей челкой и пятнами глаз цвета травы. Странно – всегда чувствительный к малейшей паузе (только бы она не соскучилась!), он не чувствовал сегодня никакой нужды поддерживать разговор. С едким удовольствием отметил: сегодня они словно поменялись ролями.
— Что у тебя завтра?
— Занятия в школе, что еще может быть?
— А в воскресенье?
— Лоранс спрашивала, не пойду ли я с ними в церковь.
Кэт пожала плечами.
— Осенний призыв прихожан? Что бы стало с приходом без твоей правоверной сестры!
«Ну и что», — упрямо подумал Марк. — «Может быть, и пойду.»
За окном развинченной шумной гусеницей прополз детский сад — весь одетый в одинаковые оранжевые дождевики.
Марк взялся за ручку чемодана.
— Твой поезд скоро.
Кивнул Жан Люку, читавшему за стойкой газету, оплатил счет.
Уже на другой стороне перекрестка оба услышали за собой бегущие шаги. Жан Люк, запыхавшись, протягивал Марку портфель.
— Вот, вы опять забыли.
— Спасибо.
— Счастливого пути.
— Спасибо, Жан Люк.
Побежал обратно — голенастые черные брюки в дудочку.
Марк поставил портфель сверху на чемодан.
«Как же он будет тут без меня?» — подумала Кэт, но ничего не сказала. И Марк, соответственно, ничего не ответил.
За ужином всей семьей всегда смотрели телевизор и досматривали, когда пили чай с чем-нибудь вкусным.
Бабушка предпочитала политическое обозрение. Билли — рисованный фильм про автобус, который вместе со школьниками-пассажирами сжимался в размере, пролезал в самые узкие щели, в самые недоступные закоулки, куда и микробу не втиснуться. Особенно Билли нравился фильм, где автобус путешествовал по кровеносным сосудам какого-то человека. Человек болел; у него был жар. Дети попали в самую гущу схватки белых шариков-лейкоцитов с болезнью.
В этом фильме Билли нравилось все: что дети не росли, а наоборот, уменьшались, приобретая сверхъестественную силу, и что человек в конце концов выздоравливал.
Папа-Жерар любил передачу про то, как из старых вещей можно сделать новые. То есть совсем новыми вещи не получались, но иногда получались еще лучше старых.
В передаче это доказывалось как дважды два.
— В мире слишком много вещей, — заявлял Жерар. — Человеку не нужно столько вещей. Некоторые чуть что — бегут в магазин, а зачем? Ведь даже если вещь сломана, ее всегда можно починить.
— Это все игры правительства! — сурово откликалась бабушка. — Игры промышленников, которые с правительством заодно. Только и думают как бы отобрать у людей их последнее.
Чтобы побить правительство их же картой, бабушка объявила войну вещам. Старому человеку вещей не нужно.
— Вот я, например, скоро умру, — говорила она уже лет десять. — Зачем тогда это все?
Раздала содержимое своего сундука: Лоранс достались бусы с ниткой, такой гнилой, что они рассыпались, как только та попыталась их примерить, Селене — прабабушкин вышитый пеньюар, Билли — шкатулка со старыми пуговицами.
Теперь в бабушкином сундуке Жерар хранил свои инструменты и те предметы, которые находились в процессе своего возрождения или улучшения своей изначальной конструкции. Например, там лежала кофемолка Лоранс, которая должна была скоро превратиться кроме того в вентилятор. (Пока же вся семья перешла на растворимый кофе.)
Улучшал Жерар что-нибудь постоянно. Так, он улучшил освещение в доме. Теперь свет сам включался и гас строго по часам. Включался, как только в доме ложились спать, и выключался, когда Лоранс устраивалась под лампой с шитьем.
Однажды соседка принесла Жерару сломанный фен.
— Сделаем, — пообещал Жерар. — Будет как новый.
Два дня он возился на кухне. Бабушка, наведавшись туда за молоком для кошки Фанни, заметила, что если вещь не удается разобрать в течение суток, то, может быть, стоит признать, что вещь эта не разбирается и, следовательно, починена быть не может.
— Каких-таких суток! — кипел Жерар. — Не может быть, чтобы не было способа залезть ему внутрь.
Жерар вертел в красных руках сломанный фен. Пробовал поддеть запаянный шов и ногтями, и ножом, и отверткой. Но шов был запаян накрепко.
Пришлось так и отдать фен хозяйке, которая тут же спустила его в мусоропровод.
— Нет, — клокотал как вулкан побежденный, но не сломленный духом Жерар, — нет, так дальше продолжаться не может. Мир окончательно спятил. Все, хватит, никаких больше починок. Куплю себе «Х-33» и заживу. Все там есть, все как надо, нечего переделывать, нечего улучшать! Телефон с телевизором, фотокамера, дорожные карты — все на месте, все — высший сорт.
У Жерара была мечта: купить автомобиль самой совершенной модели. На покупку Жерар копил уже лет пятнадцать. В его комнате на стене висел график поэтапного накопления на «Х-33». Согласно этому графику, Жерар должен был приобрести автомобиль в середине этого лета. Дата приобретения несколько раз откладывалась: то делали бабушке новые зубы, то ремонт у них с Лоранс в комнате. Кроме того, за эти десять лет модель совершенствовалась (Жерар начал копить на «Х-25»), и цена совершенствовалась тоже. Зато теперь «Х-33» мог потягаться оснащенностью с космическим кораблем.
Так что на втором месте у Жерара были передачи про автомобили, автомобильные салоны и гонки.
Лоранс вполглаза смотрела все, что смотрели другие.
И вся семья соглашалась, что телевизор — дрянь.
Даже главные восьмичасовые новости (которые смотрели все) спасало лишь то, что их вел дядя Томà.
Дядя Томà был родственником, но кем именно и кому он приходился, вспомнить не мог никто. Голос дяди Томà был шестым жильцом в доме.
Бабушка одобрительно кивала головой, когда новости были хорошие, и сердилась на дядю Томà, когда новости были плохие.
Так, сегодня бабушка кивнула пару раз при известии о том, как ущучили какого-то члена Парламента (оказался обычным жуликом!), но сильно нахмурилась, когда Томà сообщил, что цены на молоко будут расти.
— Ну что ты плетешь? — возмутилась бабушка. — На что мы Фанни будем кормить, как ты думаешь?
У дяди Томà в телевизоре меж бровей пролегли две морщины: от скверных известий и от бабушкиного недовольства.
Его лицо вообще почти все состояло из морщин. Из углов глаз морщинки расходились к седым вискам. Скобочки в углах губ — следы новостей хороших, римская цифра II меж бровей — дурных.
— К нам в Префектуру назначен новый префект, — сообщил дядя Томà, чтобы как-то реабилитироваться. — Новость хорошая. Господин Фром известен своими способностями. На его счету — сотни раскрытых дел. «Моя цель — уничтожить преступника морально, а если нужно — физически», — заявил господин Фром в одном из своих интервью. — «На компромиссы я не иду.»
Бабушка задумалась — хмуриться или кивать?
— Что такое «префект»? — задал тут же вопрос Билли.
— Префект — главный сыщик, — объяснил сыну Жерар. — Начальник над всеми другими.
— А нам он зачем?
— Затем, чтобы все было бы по закону.
— А сейчас все не по закону?
— Чтобы все слушались! — запыхтел от натуги Жерар. — Нарушителей ловить.
Лоранс положила руку на голову сына и туда, от плеча к локтю и по пальцам пробежал солнечный луч. Что в такой-то ненастный день было очень кстати. Билли хмыкнул, поежился всей спиной.
— По достоверной информации господин Фром снял в нашем Городке дом на Школьной улице, номер дома не сообщается, — продолжал, улыбаясь, дядя Томà.
— Теперь он переловит всех нарушителей, люди перестанут запирать двери и ты останешься без работы, — предположил Билли.
Жерар, чинивший в Городке дверные замки, проворчал:
— Не говори, чего не знаешь. — А сам подумал: «А ведь парень не так уж не прав. Так «Х-33» еще лет десять не купишь…»
Что за манера была у мальчишки выдавать без запинки все, что в голову придет? И что самое обидное, всегда в самую точку.
К прогнозу погоды явился Марк. Лоранс усадила брата за стол и положила ему кусочек жареного барашка и тушеной моркови.
— Почему морковь овощ, а не фрукт? — спросил Билли, заползая к Марку на колени. — И почему помидоры — фрукты, а патиссоны нет?
— Потому что они растут на деревьях, — рассеянно ответил учитель.
Билли засмеялся.
— Дядя Марк, у тебя сегодня мыльный пузырь вместо головы! Красивый!
Лоранс быстро взглянула на Марка.
— Билли, дай дяде поесть.
— Ты проводил Кэт? – спросила она, улучив момент, когда они оказались одни. — Сборы, поезд… все было нормально?
Лоранс — вся мягкая: голос, походка, волосы, взгляд.
— Нормально. Я помою посуду. Cиди.
«Какая у него сутулая спина! С детства. Надо с этим все-таки что-то делать.»
— Нормально?
Попытался отговориться:
— Нормально. Ей так нравится эта работа. Куратор большого музея.
Но сдался под взглядом сестры:
— Это так далеко. В первый раз она так далеко. Сказала, что будет приезжать, в выходные дни и на праздники. Но сама посуди, какие там праздники, когда такая даль и такая работа?
— Надо было сказать ей об этом.
— Я говорил.
— Убедить ее не уезжать так надолго.
— Я убеждал.
— Спросить ее, отчего ей так плохо?
— Я спрашивал.
— Объяснить, как ты ее любишь.
Глаза как у больной собаки: «Я объяснял».
— Напомнить…
— Нет. — Плечи Марка стали совсем круглыми. — В этом ты можешь не сомневаться. Я не напомню ей о себе больше ни словом. Ни телефонным, ни в Скайпе, ни в письме, печатном или электронном, ни в SMS, ни азбукой Морзе, ни индейским костром.
— Марк.
— Нет.
Возможно, Лоранс и дальше убеждала бы брата (мужчинам часто приходится долго объяснять), но в комнате вдруг громко спросила бабушка:
— Где же Селена?
И Лоранс поспешила туда:
— У нее оркестр после уроков.
Бабушке было девяносто лет.
Ей всегда приходилось напоминать — но лишь о событиях текущих, недавних. Прошлое она помнила хорошо.
Видимо, по этой причине иногда вокруг бабушки возникали призраки. Так, витал дед, за которого бабушка вышла в семнадцать лет, витала ларинголог-тётя Соня, маленькая и круглая, с красными прожилками на щеках. Витал племянник Жоржик, вихрастый, с белыми ресницами и бровями на круглом лице, который подрабатывал официантом в «Вокзале». Носился так, что подошвы дымились, вечно все ронял, терял, обжигался и путал. Жоржика сбил заезжий мотоциклист, когда тот впотьмах торопился после работы домой.
По тому, сколько призраков вилось вокруг бабушки, можно было понять, как бабушка провела ночь. Чем хуже спала — тем больше их объявлялось. Однажды бабушка приняла по совету соседки сонную таблетку, но таблетка подействовала плохо, и дед все равно явился, но витал над бабушкой какой-то синюшный, вялый, насупленный.
Вспомнив про оркестр, бабушка успокоилась. Почесала за ухом Фанни,
которая весь вечер, пока семья ужинала, сидела возле бабушкиного кресла и вылизывала время от времени серую лапу.
Что делало это место для Фанни таким привлекательным? Общество бабушки или соседство с зажженным по причине ненастной погоды камином?..
Селена взбежала на гору, не заметив, что запыхалась. Репетицию пропустила — что за беда? Ничего это больше не значит.
Вот последний виток тропинки, кусты, беседка, скамейку нашла почти наощупь, так двоилось и троилось в глазах.
Вот он, весь Городок, как на ладони. За виадуком — Город. В тучах синеют круглые башни. Академия. Если бы соображала хоть что-нибудь, не сюда бы летела. Ведь именно сейчас Академию видеть ей ни к чему.
Никогда она туда не поступит.
То-то веселились у Мартины вчера! Пол растрескавшийся, паркетный, и ноги кренделя вытанцовывают. Туфли красные, голубые, на каблуках, ботинки остроносые, коричневые. Мальчишки — в футболках, вспотевшие, расстегнули воротники. Симон галстук распустил (он один и пришел в галстуке, но это – Симон, его надо знать.) А потом девчонки вообще все каблуки поснимали, отплясывали босиком. Контрольная за четверть? Плевать!
Ей было легко, легче всех. Первая ученица! Зубрить? Заниматься? Зачем? Сейчас она казалась себе стаканом кока-колы, из которого пеной лезла самоуверенность.
— Селена всегда все знает! У Селены – энциклопедия в голове. На Селену учителя молятся.
Хороша «святая»! Вопрос — один, другой, третий, а в памяти черная дыра, и, кажется, что она и слова-то эти в первый раз видит. Профессор в твиде ходит между рядами, как аист, косит глазами, что там его ученики делают. Лицо – маска. Не прочитаешь на нем ни малейшей подсказки, ни найдешь жалости.
Никогда эта классная комната не будет для Селены такой, как прежде. От холода стен — мороз по коже. На каждой — словно черной краской: «позор».
Да дело не только в Мартине и ее вечере. Селена так с лета и не взялась за ум, лень было, и мысли вечно бежали куда-то, цеплялись за всякую ерунду. За «Фейсбук». Там как объявишься, так и пропал, утонул с концами: тысяча двести «друзей»! Щелкаешь по адресам, как семечки в рот кидаешь, не остановиться.
Стыдно, стыдно-то как! Аж ноет все от стыда. Она уже воображала себе, как Профессор между делом печально сообщит в учительской дяде Марку: «Что-то ваша племянница была в этот раз не на высоте…» Манера у него такая — делать грустный, разочарованный вид. Только раньше это ее не касалось. Ничего Марк не сможет ему ответить. Останется дяде только краснеть.
Винить кроме себя некого.
Гадкая цифра в тетради протлела уже сквозь бумагу и принялась плавить дыру в клеенчатом рюкзаке.
Бог знает, чем придется теперь на жизнь зарабатывать.
Волосы стали синими. Чернильно-синими, как эти тучи, она уж и не помнила, когда у нее и были такие.
Молния — белая и сухая, судорогой свела небо и высветила всю толпу великанов-взрослых, там, за виадуком, в долине. Взрослые в своих строгих костюмах смотрели даже не осуждающе — мимо Селены.
Нет ей там места.
Как отец, как Жерар, со своей жестянкой на колесах, будет она кружить до самой смерти от дома к дому по Городку, словно за невидимой загородкой. И все будут пальцем тыкать: вот Селена-неудачница, Селена — пустое место. Или как мать сидеть за компьютером, перебирать бумаги: страхование имущества на случай пожара, наводнения, кражи. А кто застрахует от жизненного фиаско? От смертельного удара судьбы?
Вот и дождь.
Зонта нет — ну и что. Пусть промочит насквозь, так ей и надо. Селена подняла лицо к небу. Лей, веселись, смой меня насовсем! Земля под ногами превращалась в темную жижу.
Когда стало стихать, медленно спустилась по улице вниз.
Вот дом, окна светятся. Лифт-пенал. Натянула перед дверью на мокрые волосы шапку, чтобы не сразу заметили цвет. Главное — не попасться на глаза Билли. Тот и под шапкой увидит.
Открыла — ключ и не скрипнул. Спасибо отцу: замок смазан, вертится как шелковый! Жерар — золотые руки.
Сунула нос в проем.
Вот они все: за столом баба с отцом, дядя Томà в телевизоре, Билли у отца на коленях. Мама и дядя Марк шушукаются о чем-то на кухне. Хорошо: матери на глаза тоже не стоит сейчас попадаться. Тоже взгляд острый.
Скользнула в дверь, пробралась в свою комнату.
Так они и останутся, когда ее больше не будет.
Потому что жить дальше нельзя и не нужно.
Мелкие подвижные лопатки под кожей Билли — зародыши крылышек. Ее сын мог бы летать. Особенно потому что был мал и легок как птица.
Билли родился крохотным, при рождении чуть не умер. Поторопился родиться, словно всегдашнее любопытство его подхлестнуло.
Вот уже шесть лет засыпал всех вопросами. Вот уже шесть лет вся семья жила в напряжении: никому не хотелось подвести мальца или показаться невеждой.
Хуже всего приходилось дяде Томà и Марку: первый по званию должен был быть в курсе всего что творилось в мире, второй, учитель, — уметь все объяснить.
Лоранс казалось, что если бы он усидел, дождался своего срока, то крылышки его развились бы до нормального размера, получились бы крепкими, сильными, такими как надо. Да и сам бы он рос, как и все.
Коридор в клинике длинный, потолки узкие, такое ощущение, что не коридор, а вырезанная четырёхугольником труба. Идешь по трубам, как по выбеленному лабиринту.
Дошли. Приемная, знакомая наизусть: аквариум, стопка затертых на сгибах книжек с картинками.
— Мама, а рыбки болеют?
— Конечно.
— А почему люди болеют?
У Билли манера, спрашивая, крутить пуговицу на комбинезоне, на лямке. Уж сколько раз она эту пуговицу пришивала! И заплатки ставила на колени уже сколько раз. Комбинезон был все тот же, купленный три года назад – из одежды Билли не вырастал. Рубашечка тоже, застиранная, уже и не поймешь, какого она была цвета.
— Даже вещи ломаются, портятся… Вон папа — все время что-нибудь чинит.
— А почему бывают рыбки совсем маленькие и большие рыбины, а люди — нет?
Доктор прервал:
— Давно вас не видел, впрочем, и хорошо, что давно.
— Почему?
У доктора веселые глаза и начищенные ботинки.
— Потому. Пошли в кабинет.
— А зачем тебе трубочка?
— Стань к «метру». Да не крутись! Верткий какой! Шагай на весы. Раздевайся.
— Зачем?
— Надо тебя послушать.
— Так слушай.
— Через рубашку не услышу как надо.
— Почему?
Дышит. Старательно, задерживает дыхание до посинения.
— Когда я вырасту?
— А это мы скоро узнаем. Лоранс, на два слова.
Остались вдвоем.
Врач — деловитый, уверенный, розовый — вымыл руки, вытер их полотенцем.
— В росте он не прибавил… Ни в весе. — Поднял руку, опережая ее протест. — Чего и следовало ожидать. Через год с небольшим, когда Билли исполнится семь, сделаем тот важный Тест, о котором я вам говорил. Тогда окончательно станет ясно, вырастет ли когда-нибудь Билли. Нет, нет, всегда остается надежда…
Церковь — словно песочный замок, построенный с помощью двух ведерок: круглого и прямоугольного. Тяжелые двери — не поймешь уже, какого они были когда-то цвета. Темная краска поблекла.
Лоранс подтолкнула Билли к дверям, вкатила коляску. Можно было не торопиться. В агентстве знают, что ее сегодня не будет.
Внутри церкви, как и снаружи: увесистый свод, тяжеловесная простота украшений. Недавно на одну из колонн повесили широкий плоский телевизор, и теперь все, даже те, кто сидел позади, могли наблюдать службу во всех ее мельчайших подробностях.
Сюда они всей семьей ходили по воскресеньям. Только Фанни да бабушка-атеистка оставались дома. Впрочем, бабушка вообще не выходила на улицу уже десять лет. В последний раз, когда в кафе «У Вокзала» отмечали ее восьмидесятилетие.
Жерар всегда сидел с деревянным лицом, вставал и садился вместе со всеми, но Лоранс казалось, что по мере того как продвигалась служба, мысли его забредали все дальше и дальше от церкви: обшаривали внутренность красного пикапчика с надписью «Замки, ключи и проч.» в поисках возможного улучшения или уносились к «Х-33». Лоранс всегда знала, когда убегали мысли Жерара, по тому как тот начинал покашливать и украдкой оглядываться по сторонам: не помешают ли мысли сидевшим рядом с ним слушать проповедь? Как мальчишки, вырвавшиеся на свободу из школы, мысли были шумными и неуправляемыми. Не нарушат ли они торжественность службы?
Лоранс вставала на колени, даже когда не предписывалось.
«Милый Бог, вот оно тут, все наше гнездо. Не забывай нас. Нам не справиться без твоей помощи.»
Каждая мельчайшая часть ритуала казалось ей значительной и незаменимой. И то, как шли по проходу со свечами мальчики в белом, и то, как менялись местами, словно в странном балете, у алтаря. Ставили и убирали со стола церковную утварь. Она никогда не смотрела на экран телевизора, даже если они оказывались в последнем ряду. Во-первых, она знала все движения наизусть, а во-вторых, на экране все было каким-то мертвым.
Больше всего Лоранс любила церковное пение. Ее голос, вливавшийся в хор, начинал жить своей жизнью, и именно эта жизнь казалась ей настоящей и подлинной, словно она сама разделялась надвое: коленопреклоненная оболочка оставалась внизу, а она сама поднималась вместе с голосом к своду. Никто в церкви не пел так, как она. Их приходской священник сравнил как-то ее голос с оперным: он слышал однажды оперу в Городе, давно, еще в своей мирской жизни. По мелкости своего ранга он мог вот так, запросто, сказать другому доброе слово, не боясь при этом утратить значительности.
— Вы, Лоранс, могли бы петь в опере, клянусь. Не хуже певицы, что пела Лизу в той «Пиковой даме», что мне посчастливилось слушать. Вы не обучались вокалу?
— Нет…
Пришла домой, разыскала в компьютере слово «вокал». Послушала арию Лизы. Вот это музыка!
…Лоранс оставила коляску Билли у входа. Опустилась на лавку.
Билли раскрыл было рот, но она приложила палец к губам.
Витражи по обе стороны алтаря, даже в хмурый день словно подсвечены солнцем. Какими такими особыми красками они были написаны? Фигуры едва обозначены, линии наивны, но выразительны. Лоранс знала все витражи наизусть: где какой царь, пророк, святой, кто чем занят. И только значения одного не знала.
Мать, прижимая ребенка, о чем-то просит важного мужчину. Мужчина сидит в высоком кресле и видно, что до женщины ему нет никакого дела. Кто был этот мужчина, с таким холодным лицом? О чем его так горячо умоляла женщина?
За много лет Лоранс успела сродниться с этой неизвестной, и ее лицо стало своим, как лицо близкого родственника. Перед началом каждой службы, здороваясь со знакомыми, Лоранс незаметно кивала и ей.
Снова и снова Лоранс рассматривала живой сверток, который женщина прижимала к груди.
В темной нише Билли быстро совал палец в пламя свечи и тут же отдергивал. Обернулся, довольный, рот как у лягушонка.
«Милый Бог…» Она просила долго, убедительно, объясняя, почему именно ее просьбу среди миллионов других оставить без ответа нельзя, словно в этой просьбе заключался весь смысл ее жизни. Она обещала, вступала в сговор, придумывала, что бы еще такое принести в жертву, как заручиться поддержкой милого Бога, чем оплатить высшую, самую главную «страховку» на случай несчастья.
«Я буду во всем соглашаться с бабушкой, ни в чем не буду искать удовольствий, не стану покупать ботинки на каблучке, которые присмотрела в «Модах» на прошлой неделе. Все, что скопила тайком от Жерара, пожертвую — ты только скажи, на что.»
Колокол отзвонил три часа.
Билли забрался в коляску — устал. Усталость всегда накатывала на него внезапно.
За тяжелыми дверями церкви — свет ослепил. Краски в городке такие, что хочется жить дальше: красно-кирпичные и небесные, и молочные, и зелень, в которой играют в кошки-мышки свет и тень, и булыжник мостовой, засыпанный маленькими белыми лепестками. Вишни под вишневым деревом, вот изобилие! – гниют прямо на тротуаре. Дома подмигивают окнами из плюща, как глаза — из заросшего бородой лица.
Лоранс толкала в гору коляску с Билли, не чувствуя ни крутизны подъема, ни ее тяжести.
После работы Жерар зашел в местный бар выпить по рюмке с Жаном и Эдуардом. Они дружили со школы. Все трое, стоя, упирались локтями в кругляш стола.
— Копишь, Жерар?
— Коплю помаленьку.
— И сколько еще копить?
— Бог даст, и если в семье ничего не случится (а тут зарекаться нельзя), месяцев через семь-восемь.
— Да чем уж так хорош этот твой «Х-33»? — Жан подмигнул Эдуарду.
Друзья знали автомобиль наизусть, словно сто лет на нем ездили. Но Жерар так любил о нем поговорить, что спрашивали все равно.
— Да тем, что там ничего ни чинить, ни улучшать не надо. Все есть. А то, знаете, всю жизнь только и занимаешься всякой починкой. — И Жерар принялся в который раз перечислять достоинства автомобиля.
— Жена говорит, славно ты ей зонт починил.
— Да разве это починка? Так, мелочь.
— Закажем еще по кругу?
Мигнул Жан Люку.
— За это платишь ты, Эдуард.
— Да, пусть Жерар сегодня вообще не платит. Пусть положит в копилку. А, Жерар?
— Что это там Томà вчера говорил? — спросил Эдуард, посмаковав как следует вино. — Что нынешний урожай не хорош? Водянист?
— Вот урожай позапрошлого года — это, я вам скажу, был урожай! — причмокнул со знанием дела Жан.
— На прошлой неделе ошибся уважаемый Томà насчет погоды. Мы с женой вышли без зонтов, без всего.
— Так на небо надо смотреть, а не в телевизор. — Жан выплюнул кость оливки в кулак.
— Смотри — не смотри, зонт-то как раз у Жерара был!
— Нет, — все это ничего не значит, — покачал головой Жерар. — Что бы вы ни говорили. Что родню по телевизору показывают. Другие бы задирали хвост: вот мол, каков я. Но не Жерар. Нет.
— Не скромничай! — Эдуард, прищурясь, глядел на приятеля. Такая была у него манера: подтрунивать с серьезнейшим видом. Жан — тот попроще, что на уме, то и на языке. — Тут уж что есть, то есть. В том смысле, что у одних есть, у других — пусто.
— Ну, это да, конечно…
Жерар заторопился домой. Был вторник, день, когда дядя Томà приходил в семью ужинать.
— Ты опоздал, — упрекнула его бабушка. — Суп надо снова греть. И Томà уже здесь.
Бабушка погрозила ему согнутым пальцем.
— Принес тебе презент по случаю, — сказал за ужином дядя Томà, протягивая ей сверток.
— Зачем это еще? По какому такому случаю? Какие в моем возрасте еще презенты? Мне помирать скоро.
— Позволь с тобой не согласиться. Ты говоришь так уже десять лет.
Не разворачивая, бабушка бросила сверток на подоконник.
Лоранс принесла из спальни швейную корзинку.
Несмотря на известность и даже славу, у дяди Томà вечно не хватало пуговиц. Хотя вокруг дяди Томà всегда роилась дюжина женщин, готовых его опекать, дядя Томà страшился «семейного рабства» и упрямо вел холостятскую жизнь.
Лоранс оглядела пиджак: две пуговицы болтались на нитке, да еще винное пятно на рукаве. В прошлый раз его не было.
— Что вы думаете о нашем новом префекте? — озабоченно осведомился Жерар.
— По существу, о нем почти ничего не известно, — сообщил дядя Томà, принимаясь за суп. — Ну, кроме, естественно, официальной стороны. Которую, вы, очевидно, слышали.
Дядя Томà едва заметно указал ложкой на телевизор.
— Явление! Наконец-то! Селена-затворница! — перебила их бабушка при виде внучки, появившейся неслышно из комнаты. — Томà тебе гостинец принес. Лежит вон на подоконнике.
Селена налила себе суп и ушла обратно с тарелкой. «Не спрашивайте ни о чем», — вывелось в воздухе паром из суповой миски. — «Не останавливайте меня».
— Что это с ней? — спросил дядя Томà.
— И не спрашивайте, — вздохнула Лоранс. — Один важный экзамен, и уже очень скоро.
Неделю за неделей Селена не отрывает носа от книг. Селена — лучшая ученица во всем Городке. (Пожалуй, только Лия-Чу, чей отец содержит китайский буфет за Виадуком, может еще с ней сравниться.) Одно на уме: Академия.
«Наверное, так и надо, — думала Лоранс откусывая нитку. — Упорство и труд. Вот только эти синяки под глазами. И волосы потускнели, висят, как мочалка. Чему уж такому особенному там учат? Каким таким знаниям, без которых не обойтись?»
Как страшно чего-то так сильно хотеть. Что будет, если дочь не возьмут?
Господин Фром поселился в старом доме на Школьной улице.
Дом, как ему казалось, был слишком большим. Гостевая спальня на втором этаже вообще была не нужна: гостей, да еще с ночевкой, господин Фром не принимал. Сволок туда брошенный прежними хозяевами хлам, запер дверь.
Устроился в нижней спальне: бросил в угол саквояж с бельем и, как был, в пиджаке и ботинках, вытянулся на кровати, и закурил, выпуская дым в потолок, оклеенный зачем-то обоями.
Уютная эта комната была или нет, он не знал. Коллеги говорили, что он — спартанец, что любит армейскую обстановку, но это было не так. Господин Фром к любой обстановке был равнодушен и не замечал ее вовсе, кроме тех случаев, когда этого требовало расследование. Тогда его взгляд вцеплялся в каждый стул, каждую самую ничтожную побрякушку, и не отпускал, пока не извлекал из этих чужих вещей какой-нибудь смысл.
Так же было с людьми: он, например, не поинтересовался даже, что за люди бывшие хозяева дома, куда уехали и по какой причине. Вот если бы они совершили противозаконное действие, тогда — дело другое. Тогда бы, пока велось дело, они стали бы его ближайшими спутниками, почти родней, о которой знаешь всю подноготную.
Настоящей родни у господина Фрома не было. Не было и друзей, и повсюду он таскал за собой одиночество, как бездомный таскает на спине мешок с пожитками, придирчиво отобранными на мусорных кучах.
Жена господина Фрома ушла от него лет пятнадцать назад. В уме осталось лишь имя, Ханна, сухое как опустелый панцирь жука, что выбрался и уполз, блестя своим новым костюмом.
В сердце ничего не осталось.
Сын господина Фрома сидел в тюрьме, сидел в другой префектуре, так далеко, что даже мыслям трудно было туда добраться.
— Ты мог вытащить его, — сказала Ханна перед уходом. — Но ты не захотел.
— Мой сын нарушил закон и должен отвечать по закону.
— Дурацкая кража! Мальчишки!
— Если бы он с дружками не затеял угнать этот автомобиль, водитель остался бы жив.
— Ужасное стечение обстоятельств…
— Я исполнил свой долг, как его понимал.
Ее лицо вытянулось: «Ты — монстр». Слова появились в воздухе, вспыхнули, оплыли, как свечи, и угасли, и долго еще стоял в старом доме запах гари. Оставшись один, господин Фром ни на секунду не переставал его замечать, и только оказавшись здесь, в этом доме, вдруг ощутил, что запаха гари нет. Пахло пустотой, сырым деревом, вот и все.
Его напарник, ближайший подчиненный, три года назад вышел на пенсию и уехал на какое-то побережье с пальмами, как в воду канул.
Господину Фрому не присылали открыток, не поздравляли ни с Рождеством, ни с днем рождения, кроме, конечно, коллег, и лишь во время работы. Но таков был его собственный выбор.
Он не знал снисхождения к людям. Не мог, да и не пытался побороть скуку, которую на него наводило общение с себе подобными. Его страсть, ум и талант, помноженные на медвежью неуклюжесть во всех обыденных разговорах и действиях, выстроили вокруг него непреодолимый барьер. Заносчивость, высокомерие — никто не мог да и не пытался через них перебраться. И никто не догадывался, что господин Фром и сам сидел за этим барьером, словно в тюрьме.
Бывали дни, даже месяцы, когда в пылу охоты он не замечал груза своего одиночества.
Но новая префектура казалась тихой. «Не списали ли меня, как старый буксир, в тинную гавань? — думал господин Фром, лежа на кровати и закуривая вторую папиросу. Вспомнил начальника: «Эх, Гийом, старая ты лиса. Припомню тебе это назначение. Впрочем, нет такой гавани, где не требовалось бы навести порядок. Вот и займемся. А мелких преступлений в природе не существует. Есть закон и есть нарушители, которых надо ловить.»
Когда Берта узнала, что жена Марка уехала не просто в очередную командировку, а куда-то очень далеко, она тут же решила похудеть. Эта новость свалилась на нее как раз в кафетерии, где Берта оказалась за одним столиком с молоденькой новой учительницей.
— Марка подменяла сегодня, — объявила та с полным ртом. — На целый день отпросился.
В платье и зеленом шарфике она походила на веселый колокольчик; такие росли у них в парке из каменной старой стены.
Берта оторвала близорукие глаза от журнала:
— На целый день? Странно.
— Ну да. Жена его, говорят, уезжает куда-то надолго, вот он и взял отгул.
— Его жена часто ездит… но так, чтобы взять целый день… — вслух подумала Берта.
— Если хотите знать, я не удивлюсь, если она его бросила, — сообщил, легкомысленно пожимая плечиками, колокольчик. — Да и не удивительно: сутулый, вечно пыльный какой-то.
И хотя информация была менее чем достоверной, Берта отодвинула любимое пирожное с кремом.
До урока оставалось еще минут десять. На маленьком футбольном поле перед школой мальчишки гоняли мяч. Берта опустилась на лавку.
Как портили ей кровь эти мальчишки! (Девчонки тоже ее не любили, но хоть не так открыто, побаивались.) Кривлялись у нее за спиной, изображали ее походку. А прошлой весной кто-то приклеил на дверь кабинета фотографию бегемотихи, сидящей в какой-то луже. Она даже догадывалась, кто.
Берта хорошо запомнила этот день. Вернулась в учительскую в чудовищном настроении. Пожаловалась громко с порога:
— Сладу нет с этим отпетым Франсуа.
В учительской сидел один Марк, проверял тетради. Уроки в школе закончились, учителя разбежались по домам: у кого — муж, у кого — жена, у всех почти — семеро по лавкам. Жена Марка была, как всегда, в отъезде, и ему, как и Берте, спешить было некуда.
— Наглее нет парня в школе, — проговорила она, падая рядом на стул. — И надо же ему оказаться у меня в классе. Вчера, например, говорит: географию преподаете, а сами вообще нигде не были. Это учителю-то.
Мальчишка ее презирал, и ей это было обидно.
Ей было обидно, что она такая куча, и что дома у нее нет никого, к кому бы спешить после уроков.
— Ну какая разница, что нигде не была? Это не входит в квалификационные требования. Просто руки опускаются, знаете… Никакого уважения к предмету… И еще ухмыляется!
Берта внезапно расплакалась. Марк протянул ей платок.
— Спасибо… У меня есть.
Сумка вывернулась из рук, и из нее высыпались таблетки аспирина, старая пудреница, ментоловые конфеты, засохшая шариковая ручка, ключи и пара носков.
Они вдвоем ползали по полу, а Берта все всхлипывала и всхлипывала. Ей хотелось показать Марку фотографию бегемотихи. Но она передумала.
Марк будто и не замечал, что она — бегемот. Смотрел понимающими глазами. Налил пыльной воды из графина.
Никто никогда не был так добр с Бертой.
Трудный подросток как-то сам собой отодвинулся на второй план. Огорчения, с ним связанные, превратились в повод, чтобы не прекращать разговора.
— Уроки прогуливает, весь класс подводит своим поведением. Я уж и стыдила его, и наказывала.
Слезы высохли. Забылись обиды, испорченное, казалось, на весь день настроение. Берта говорила и говорила:
— У него, кажется, неблагополучная семья, малообеспеченная. Уличный подросток, совершенно антиобщественный. Ни манер, ни культуры, ни моральных принципов…
Любовь к Марку ворвалась в ее размеренную жизнь, как предгрозовой ветер в окно. Собираясь на работу, она включала теперь плейер, слушала музыку. Подходила любая, лишь бы попадала в такт ее внутренней, настроенной на Марка волне. Взяла напрокат кинофильм «Мужчина и женщина». Купила цветов, поставила в комнату. Ей хотелось себя поздравить — с чем, она и сама толком не знала. Любовалась Марком издалека. Каждую встречу — в учительской, в коридоре, в школьном дворе — вспоминала потом, смаковала, как пропитанный ромом бисквит.
Любовь приходилось скрывать. Существовали сдерживающие моральные факторы (а Берта верила в мораль и пыталась привить свою веру ученикам).
Но отъезд Кэт все менял.
…Звонок оглушил ее, словно сирена. Она подождала, пока мальчишки толпой протиснутся в дверь.
Войдя в класс, несколько минут недоумевала, что она здесь делает и что от нее нужно этим крикливым детям. В тот день жители Осло проснулись отчего-то в Южном полушарии, а в Сибири прошел тропический дождь.
На следующий день Берта нарочно прошла мимо класса Марка. Ее любимый стоял у доски и писал уравнение. Ей было приятно смотреть на него, словно их уже что-то связывало.
В одной американской книжке, на которую Берта случайно наткнулась в библиотеке, она вычитала, что если чего-то захотеть очень сильно, если все силы направить на достижение цели, то обязательно своего добьешься. Американский автор доказывал это как дважды два. Нужно просто работать, верить в себя, не отчаиваться и не отступать.
Теория американца, сомнительная вначале, показалась ей в изменившихся обстоятельствах убедительной.
Берта приобрела книжку через Интернет: пусть будет свой экземпляр. Она собиралась направить весь свой ум и настойчивость на достижение цели. Вера в себя? Она придет с первыми же маленькими победами. Труд ее не страшил. Даже наоборот. Тем более, если знать, что результат гарантирован.
Берта с методичной энергией принялась за дело. Действовала по логике: Марка некому покормить, приносила еду. Марк удивлялся, но ел. (Бедная женщина, ей не для кого готовить. Что ж, ладно, хотя он с большим удовольствием пообедал бы бутербродами с супом в школьной столовке.) Ему не с кем дома поговорить — нужно занять его разговором. (Марк отметил про себя необычную словоохотливость географички. От ее трескотни у него начинала болеть голова, но было жаль одинокую некрасивую Берту…)
За неделю он так уставал, что часы считал до выходных.
Марк отдыхал, а Берта «перегруппировывалась»: приводила себя в порядок. Укладывала прическу, делала маникюр. Ездила в соседний городок, где в салоне ей мазали глиной лицо, и лежала в солярии. Глина засыхала, и кожа покрывалась коркой, отколупливать которую было больно. Но мужчинам нравятся женщины, которые следят за собой.
В понедельник на большой перемене она опять стеснительно протискивалась в дверь его класса. Марк вздыхал и принимался за утку с яблоками из судка. Берта устраивалась рядом, доставала бутылку с водой и очень боялась, что Марк услышит, как у нее урчит в животе.
Мелкую сошку, грабителей банкоматов, наперсточников, Фромвыловил быстро. Откопал в два счета пропавший грузовик с цементом. За пару недель вывел на чистую воду чиновника по социальным вопросам, бравшего в Мэрии взятки.
Профессионалы, преступники с опытом требовали больше времени и размышлений, но именно тут господин Фром чувствовал себя как рыба в воде, мог как следует приложить свой талант. Схватка его раззадоривала.
Один случай, серия квартирных краж, отнял у него почти месяц. Кражи случались в одном из городков Префектуры, в кварталах зажиточных и средне-зажиточных. Преступник вскрывал замки и выносил все, что мог вынести, не привлекая внимания. Работал в перчатках, ни одного отпечатка пальцев. Всегда — когда хозяев не было дома. Откуда ему был известен их распорядок?
Между обокраденными не было очевидной связи: друг друга не знают, общих знакомых нет. Двое полицейских, занятых этим делом, душу вынимали из потерпевших, пытаясь найти между ними хоть что-нибудь общее.
Вызывали местного мастера Жерара, показывали набор отмычек, ходили с ним по адресам. Замки взломаны чисто, ничего лишнего. Не знал ли Жерар кого, кто бы так разбирался в замках? Жерар предложил установить кодовые замки с видеокамерами и магнитофонами для пущей надежности, но ничего существенного сообщить не смог.
Фром думал. Вышагивал вверх-вниз по улицам. Курил папиросу за папиросой.
Однажды ночью, заваривая себе крепкий чай, догадался: а ведь связи никакой нет. Преступник действует по наитию, по вдохновению.
С рассветом отправился снова по последнему обокраденному адресу, постоял у двери. Долго стоял — как болотная выпь, что высматривает лягушку. Шевеление за дверью. То ли двинули стул, то ли еще какую-то мебель перетащили с места на место. И снова все стихло. Потом телевизор включили, негромко, так, чтобы соседей не беспокоить. Что там смотрели? Господин Фром прислушался, склонился к замочной скважине, но вдруг отпрянул. Вызвал по мобильнику подручного Вольдемара: «Срочно сюда, лаборанта с собой захвати».
— К двери не приближаться, — гремел в коридоре голос префекта. — Снять отпечаток — не здесь, дурни, вот здесь, над замочной скважиной.
Вольдемар с недоумением глядел на начальника. Что ему снова понадобилось? Какой еще отпечаток мы ищем?
— Уха, — читая его мысли, внятно произнес господин Фром. — Мы ищем отпечаток уха.
Ухо нашлось в базе данных. По уху — поймали.
Знать заранее, когда хозяев не будет дома, преступнику было не нужно. Выбрал квартиру — зажиточную, но не на виду, приходи, стой и слушай…
За карманника господин Фром взялся, ворча: подсовываете мне всякую мелочь!
Карманник — не поймешь пока, то ли взрослый, то ли ребенок — работал сразу в нескольких городках. Передвигался местными поездами (судя по всему, машины у него не было). В том, что карманник — один, господин Фром был уверен. Уж очень почерк похож. Крал так незаметно, что обокраденный спохватывался только, когда лез за нужной вещью в сумку или в карман. Крал деньги, мобильники, особенно уважал плейеры разной марки. У одной домохозяйки вытащил из сумки старинное пресс-папье, которое та несла в скупку. Подложил камень того же размера. Свистнул оставленную на миг без присмотра хозяином замшевую куртку… Несколько раз из сумок исчезали книги — детективы и приключенческие романы, в последний раз — вместе с очками владельца. Большую часть находили потом неподалеку от места кражи, в урнах.
Уверенный, что за день-два разберется с воришкой, Господин Фром взялся за дело. Но карманник ускользал от него словно устрица, что он ел в одном приморском поселке. Подключил к поимке полицию со всей Префектуры. Ставил ловушки. Сравнивал, вычислял. Напрасно. Инстинкт ослабел? Что, может, и правда, стал стар?
Прошел месяц, второй. Господин Фром словно сроднился с неуловимым карманником. Думал о нем днем и ночью: где он обитает? С кем? Какой у него рост, вес, цвет глаз? Пытался понять его склонности и мотивы, предугадать его следующий шаг. В конце концов, вся жизнь его свелась к этой странной охоте, к этому «кто-кого». Его карьера, его репутация, да что там — вера в себя — оказались поставленными на карту. Или поймать — или в отставку, на пенсию, уток в парке кормить!
Ночами в кабинете листал стопки похожих дел. Рычал, когда его отрывали.
Однажды поздно вечером в кабинете раздался звонок. Обычно просителям отвечал Вольдемар, но подручный как назло куда-то запропастился. Господин Фром сам взял трубку.
— Кража?
Старая дама едва сдерживала волнение:
— Не знаю… возможно. Фанни пропала.
— Какая Фанни, кто?
— Запишите приметы, — как можно четче ответила бабушка (а это была она). – Серая, хвост черный и на задней лапе — черное пятно.
— Что? — рявкнул господин Фром.
Но бабушку не так-то легко было запугать.
— На ошейнике оторван бубенчик! — прокричала она в трубку, словно Фром был глухой.
— Вольдемар! Бездарь несчастная! Где ты шляешься? Почему я должен вместо тебя отвечать на идиотские звонки? Не видишь, что ли, я занят!
Подчиненный вбежал, схватил в соседней комнате телефон, послушно записал приметы: особь женского пола, дымчатая, хвост и уши окрасом темнее общего, глаза светло-синие, кличка «Фанни», на кличку не отзывается.
— Да, мадам, будем искать. Не волнуйтесь, мадам, сделаем все, что можно. Я прошу вас, не надо отчаиваться, мадам…
Фанни угораздило пропасть именно в тот день, когда Жерар вернулся домой от дилера — нет, не в своем старом пикапе, а в «Х-33»! Вот ведь, как все неудачно сложилось. Жерар вместе со всеми звал Фанни, расстраивался, переживал, и ему стыдно было, что пропажа кошки не могла омрачить его счастья. Он пытался не выдать себя перед бабушкой (ну чего она так убивается?! Найдется Фанни) и отчаивался, что все заняты поисками и не обращают внимания на него, не могут (или не хотят) разделить его счастья.
Ведь он купил. Накопил-таки и купил. Такой автомобиль, что даже знаменитости, вроде дяди Томà, не снился!
К вечеру стало лучше. Все выдохлись, устали от поисков. Накрыли праздничный стол (бабушка негодовала у себя в спальне — ну разве время устраивать праздник?!)
Пришли Жан с Эдуардом. Перед тем, как подняться, долго оглядывали «Х-33», припаркованный на тротуаре. Сидели в гостиной, слегка оглушенные. Затем — новый удар: явился дядя Томà. Ну кто же выдержит столько впечатлений за один вечер! Друзья разрывались: пойти еще раз глянуть на автомобиль или рассмотреть как следует телевизионную знаменитость. Пока готовился ужин, поглядывали то на него, то друг на друга, думая, что он этих взглядов не замечает. Томà делал вид, что не замечал, и плавился от удовольствия.
Когда бабушка из спальни громко потребовала, чтобы Томà в новостях объявил о пропаже Фанни, тот на всю квартиру пообещал, что поднимет на ноги все телевидение и всю городскую прессу.
Открыли шампанское. Жерар, окруженный семьей и друзьями, подумал, что вот таким и запомнит этот самый счастливый момент своей жизни. На столе салат, огромная миска со студнем. Билли запустил ложку в земляничный мусс. Все стоят. В бокалах вверх бегут резвые пузырьки.
Жерар раскрыл было рот, чтобы выразить все, что чувствовал в этот момент, и — вот ведь бывает — новая подножка судьбы!
В комнату бешеным смерчем влетела Селена, с волосами, сиявшими всеми цветами радуги. В руках — конверт со множеством марок.
— Я еду в Город, — выдохнула она, не обращая внимания на торжественную тишину в комнате. — Мне дали стипендию.
Конверт заплясал у нее над головой.
И все сразу сдвинулись с мест, окружили ее, стали галдеть и требовать, чтобы дядя Томà тут же объявил в новостях о том, что Селену приняли в Академию.
Жерар молча выпил шампанское.
Он радовался за дочку. Но внутри все равно сидела маленькая, взъерошенная, как воробей, обида.
Голова у Селены шла кругом: от того, сколько всего надо было успеть перед отъездом, а главное, от огромности перемен.
Неужели почти год прошел с момента ее отчаяния тогда, в парке? Кажется, это было только вчера.
«Выход свободен. Как же мне осознать все это?» Селена была в полном смятении. «То ли я ощущаю, что следует? С нужной ли силой? А вдруг я не чувствую того, что должна, и, наоборот, чувствую, чего не должна вовсе чувствовать? Сегодня утром, когда я проснулась, мне показалось, что я не чувствую ничего. Ничего! Нет, никогда в этом не разобраться.
Академия открывает все двери. Дает все, что нужно для счастья. В Академию берут только лучших. Сколько времени им понадобится, чтобы увидеть, как я безнадежно глупа?..»
Занятая своими мыслями, Селена сдала в химчистку синюю юбку Лоранс, на которой черным по белому было написано «только ручная стирка». Идя домой, заблудилась. После того как вместо булочек к чаю она принесла из магазина два килограмма картошки, ей перестали давать поручения.
Ее вещи — заколки, ручки с карандашами, тюбики с кремом, тетради и записные книжки были разбросаны по квартире, словно каким-нибудь смерчем, и обнаруживались в самых неожиданных местах: учебник по математике — в кармане старого бабушкиного пальто, мобильник — в морозильнике, блокнот — под подушкой у Билли (подозревали, впрочем, что рассеянность Селены в этом случае была ни при чем). Придя однажды по вызову и раскрыв саквояж с инструментами, Жерар обнаружил там домашние тапочки дочери.
— Хуже еще дяди Марка! — был общий вердикт.
Наконец ее проводили — всей семьей, на вокзале. До поезда сидели в кафе, и Жан Люк принес всем мороженое.
«Милый Бог… Раз уж помог Селене сдать этот экзамен — пригляди за ней в Городе. Пригляди. Она ведь еще ребенок. Мне кажется — младше Билли. Взгляни на нее — и поймешь.»
Поезд уже скрылся из вида, а Лоранс все рукой махала, и ушла с платформы последней.
Жерар был счастлив. Ежедневно, прежде чем включить зажигание и отправиться по адресам, он осматривал содержимое салона, все бесчисленные экранчики, кнопки, индикаторы со стрелками. Телефон, которому можно запросто надиктовать номер. Подогрев сидения справа и слева. Регулятор температуры в салоне: для водителя, для пассажира. Салон пахнет кожей.
А ход, ход какой! Упругий, мощный, неслышный. Корпус-капсула, отливает то ли синим, то ли зеленым, блестит.
Как скоро выяснилось, однако, автомобилю отнюдь не нравилось таскать в себе «весь это хлам» — имелись в виду рабочие инструменты Жерара. О чем он и уведомил своего хозяина по голосовой связи.
Постепенно стали обозначаться и другие — мелкие а потом и не очень — проблемы.
В первый раз Жерар понял, что отношения с автомобилем не складываются всерьез, когда задумал прокатить по Городку друзей, Жана и Эдуарда.
Друзья явились в начищенных ботинках, а Жан даже в галстуке, надетом поверх всегдашнего свитера-водолазки. Во время прогулки друзья нахваливали автомобиль, как могли, то и дело похлопывая Жерара по плечу и щупая кожаную обивку. Несмотря на это, всю дорогу «Х-33» насупленно молчал. Высадив наконец их обоих, заметил Жерару:
— Неплохо было бы вам, хозяин, обзавестись более приличными знакомыми. Человеку вашего социального статуса (а все знают, что социальный статус определяется автомобилем), не следует катать кого ни попадя. От одного из ваших друзей, извините, так несло чесноком, что мутит. Извольте завтра купить освежитель салона.
Дальше — больше.
«Х-33» сам выбирал дорогу и обиженно замолкал, когда Жерар шел ему наперекор и предпочитал свой маршрут. Автомобиль обижался.
— Ваше недоверие мне крайне неприятно. Вы должны соглашаться со мной. Таковы правила. Иначе вы испортите себе все удовольствие. Тридцать инженеров и столько же их помощников трудились, чтобы сделать меня таким, как есть. Не затем, чтобы вы пренебрегали их гением.
— Вы уверены, что хотите оставить меня на этой парковке? Не боитесь, что меня украдут? Ах, да не крутите руль, ради Бога, я сам припаркуюсь. Все и без вас вижу.
— Немедленно погасите сигарету! Во-первых, вы мне обивку прожжете, а во-вторых, вы что, не знаете, что вторичный дым убивает?
Фыркал презрительно на обычный бензин:
— Ну что вы, я это не пью.
Жерару приходилось раскошеливаться на «люкс».
Так же ревниво относился к диете семьи.
— На выбранный вами «Мак Дональдс» — следующий поворот, — объявил с неодобрением голос, когда Жерар торжественно повез семью в первый раз на обед. – Согласно статистике, каждый съеденный гамбургер — шаг к инфаркту. Вы ведь не хотите инфаркта, Жерар? За переездом налево — ресторан «Дары грядки».
Ключа у автомобиля не было, он открывался сам, стоило Жерару к нему подойти. Сначала это его забавляло, но постепенно он начал чувствовать, что чего-то ему не хватает, словно что-то важное отсутствовало в его жизни…
Но хуже всего было то, что
автомобиль отказывался трогаться с места, если ему казалось, что он не мыт, и
что бокам его недостаточно блеска. Намекал: «Ближайшая мойка машин через
Два раза уже Жерар опаздывал из-за него на работу.
Во второй раз маленькая девочка, случайно захлопнувшая за собой дверь, не могла попасть обратно в квартиру и прождала его на лестнице целый час, в то время как «Х-33» в мойке надраивали бока.
В ту ночь Жерар не мог спать. Стоял у окна, глядя на темный, элегантно блестевший силуэт «Х-33» внизу на тротуаре (автомобиль требовал обзавестись гаражом).
Лето подходило к концу. В открытое окно тянуло сыростью, осенней листвой.
Внезапно у трубы напротив шевельнулась гибкая тень. Жерар мог поклясться, что это — Фанни.
Он бы поднял на ноги дом, но что-то его удержало.
Он смотрел на Фанни, чувствуя нечто похожее на зависть. Посидев, кошка поднялась, потянулась и как призрак исчезла.
Город. Огромный вокзал. Еле отыскала выход на площадь.
Взрослые здания расступились, пропуская Селену. Улыбнулись: теперь ты — наша.
Дальше все — как в тумане.
Между корпусами Академии — прямоугольная площадь, синие с золотом флаги полощутся на ветру. Загорелые руки, ноги, смех взбивает воздух, как миксером. Воздух пропитан веселым волнением.
Регистратура — через площадь, под арку. Бесшумный лифт с зеркалами доставил ее на нужный этаж. Селена едва успела поправить волосы и одернуть блузку.
Светлый палас в коридоре. Справа и слева офисы: стекло, белизна поверхностей, плоских и вертикальных. Чем-то похоже на клинику. Слабый запах неизвестного средства для чистки — как хороший парфюм. Быстро прошла коротко стриженная дама с толстой папкой в руках. По лицу видно: случись что-нибудь с этой папкой, Академия, а то и весь Город, развалятся на куски.
Разговаривая с секретаршей, выдававшей ей документы, Селена сидела на краешке стула. Секретарша была — само совершенство, как из журнала. Кошачьи очки, стильное сиреневое платье с поясом, туфли. И рост, и фигура, словно по мерке.
Селена вышла из здания со своей папкой, пока еще очень тонкой, но уже чем-то похожей на ту, что несла в руках дама.
Подумать только, она, Селена, — законная часть, принадлежность этого места.
Огляделась.
Наискосок через лужайку — круглый шлем планетария, телескоп, как Циклоп, выглядывает в прямоугольном разрезе. Справа, затененные какими-то кожистыми кустами, — химические лаборатории. Сквозь стекло видно, как двигаются по этажам люди в белых халатах. Чуть вперед — библиотека под греческим портиком. Там, среди тысяч и тысяч книг, тома, написанные профессорами самой Академии. В дальнем крыле — три кинозала, все — 3D.
А компьютерные лаборатории! А гимнастический зал с бассейном! За ним — элегантные здания клубов: велосипедистов, парашютистов, яхтсменов. Математический, лингвистический, атеистический, религиозный, адвокатский, докторский, экономический, дипломатический. Глаза разбегаются. А что же там дальше, за ними? Пойти? Нет, пора переодеваться, торжественный прием в семь часов.
В сумерках вдоль дорожек вспыхнули сами собой фонарики — как светящиеся грибы. Фонарики указывали путь. Вывели к Конференц-залу, где был устроен прием новобранцам, и куда в обычное время на симпозиумы приезжали со всего мира самые знаменитые академики.
Неужели в этих симпозиумах когда-нибудь будет участвовать и она?
Огляделась. Лица плыли, но одно выступило отчетливо: лицо юноши в кашемировом свитере и замшевых туфлях. Отчего его лицо так знакомо? Небрежно откинулся на спинку стула наискосок от нее, положил ногу на ногу. Селена не могла вспомнить и мучилась, где и когда уже видела этого юношу, и все украдкой поглядывала в его сторону.
Профессора выходили на сцену торжественно (она подсмотрела случайно: за сценой — маленькая комнатка с камином и креслами). Никто у них в школе не произносил речей о будущем так складно и гладко, не шутил так забавно и добродушно.
Общежитие. Какая у нее комната! Шкафчик, кровать, окно на стриженую лужайку.
Соседка-второкурсница, растянувшись на ковре в общей «гостиной», болтала с кем-то по телефону. Вокруг нее — беспечный беспорядок. Немытая посуда в раковине — Лоранс бы ей задала!
Ах да, сюда же приходит горничная убирать. Чтобы студенты не отвлекались на пустяки.
Селена помнила, что должна позвонить своим, но прервать соседку было неловко. К тому же девушка, болтая, кивала ей так непосредственно и так мило! И посуда, и легчайшие сандалии на кофейном столике, и рассыпанное содержимое косметички, все было так обаятельно! Ничего, Селена может выйти в коридор и на минутку позвонить домой по мобильнику.
После ужина — автобусная экскурсия в Город. Рядом с ней — вот стечение обстоятельств! — оказался юноша в свитере. Общительный, раскрепощенный, он уже, казалось, знал пол-автобуса.
— Стив, — протянул и ей руку.
От его прикосновения рука онемела.
Город проплывал мимо — темный, сверкающий тысячами огней.
— Ничего городишко, — одобрил небрежно Стив.
Поплыли мимо увесистая биржа, суд с греческим портиком и колоннами. Побежали бесконечной чередой застекленные тонированные высотки, те, которые так притягивали ее из парка. Как, оказывается, их много!
— Что в них?
— А что может быть? — пожал Стив плечами. — Офисы адвокатские, компании…
— А это?
— Мюзик Холл… ты что, в Городе никогда не была?
— Была…
— Ничего, узнаешь еще, где тут что. Разберешься в два счета. Если что — помогу.
Потекли мимо окон жилые кварталы: квартиры, плоды фантазий архитекторов и дизайнеров. Селене виделись потемневшие старинные полотна на стенах, серебряные канделябры…
— Монте-Карло покруче, — вывел ее из грез голос Стива.
— Да?
— Ну да, в том районе хотя бы, где обитаются мои предки.
Селена внезапно почувствовала необходимость предъявить что-то в ответ.
«У меня тоже есть родственник, который работает на телевиденьи, — сказала она себе как можно увереннее. — Правда, не очень понятно, кем он мне приходится.» Вызвала в воображении пиджак с жилетом, верхняя пуговица болтается. Положила руку дяде Томà на обшлаг, так, для устойчивости.
— Честно говоря, мне здесь не слишком, — откровенничал Стив, — Папашка спихнул меня, чтобы отделаться. Ладно, выживу как-нибудь. Тебя тоже предки спихнули?
— Да…
Стив потянулся, как и она убаюканный Городом.
— Чего папашка-то делает? Спекулирует на Бирже, как мой?
Он походил на Бреда Питта и Леонардо ди Каприо одновременно. Вот почему лицо его показалось знакомым. Эти лица, и одно и другое, несколько месяцев смотрели с афиши на стене кинотеатра у них в Городке. Все девчонки из школы бегали туда и подписывали внизу на афише свои имена.
Селена услышала чей-то чужой, не лишенный приятности голос:
— Недавно завел себе «Х-33». Носится с ним, как ребенок…
Волосы у нее на голове шевельнулись.
Она отвернулась к окну и до самого возвращения в Академию не сказала ни слова.
Письмо дрожало, дышало в руках у Марка. Первое — почти за два года.
Сунул в портфель, даже не взглянув на обратный адрес. Вдруг она где-нибудь за океаном? Потом. Письмо перестанет дрожать, успокоится, и тогда он как следует его прочтет и рассмотрит.
Заскочил в кафе у вокзала, и не потому, что был голоден (хотя завтрака дома не было), а так, хоть немного собраться с мыслями. А письмо — пусть еще немного побудет в портфеле.
Крепкий Жан Люк сварил капучино. Что-что, а кофе в кафе «У Вокзала» подают что надо.
Они сидели за этим же столиком. Лак на столешнице все такой же, стершийся, в трещинах. Спинки стульев отполированы сотнями рук. Вот занавески: а ведь те самые, что касались ее плеча. На стене — какая-то карта. Никогда Марк ее раньше не замечал. Может, недавно повесили? Нет, не похоже. Пригляделся: что же это за континент?
Ниже — фотография железной дороги. Паровозик с трубой. Смешные люди в шляпах и сюртуках, с закрученными усами. Прогуливаются по платформе дамы в длинных юбках с турнюрами. Собака какая-то виляет хвостом. А это что за витрина? Да это же «У Вокзала», только очень давно!
Ничего, ничего он не замечал.
Над стойкой — полка с бутылками: дешевое вино местных сортов, и подороже, заезжее. Зачем-то пересчитал бутылки. Отдельно — красного, отдельно — белого. Сложил. Вычел. Умножил.
Нет, не сейчас. Еще подожду раскрывать.
Что в нем? Дата ее приезда? Или вопрос: когда ты приедешь ко мне? Что, если так?
Он бросит школу, конечно. Работу непросто будет найти. Еще труднее уехать от семьи, от Лоранс. Но у него тоже семья! Его собственная семья, Кэт. Он бросит все.
И все же лучше было бы, если бы она вернулась. Да нет, не главное это, разве в этом суть?
Кэт — в летнем платье, смеется. Откусывает с хрустом зеленое яблоко. Кэт — спорит, закуривает, уходит от него на балкон. Кэт — за компьютером, занята («тебе это не интересно»). Увлеченно болтает с кем-то по телефону («ты не знаешь ее»). Кэт — с отчужденным лицом. Кэт — на их семейных праздниках, как залетевшая из далеких стран птица.
Главное, чтобы в письме оказалось средство избавиться от того, что не давало им жить. Ну пусть не окончательное разрешение проблем (это невозможно), пусть — первый шаг.
Он не заметил, как кончился в чашке кофе, как вошла, посидела и расплатилась пожилая пара за соседним столом, как возник у стойки какой-то мужчина потертого вида и взял вина.
Прогудел в кармане с раздражением телефон: «Марк, у тебя урок. Марк, очнись, кому говорят. Сколько можно напоминать».
— Да, да, — пробормотал он. — Иду.
Торопливо встал, замотал шею шарфом и вышел.
Большой рот Крысенка был лишним. У брата, у Моргана, и так хватало забот: мотался из городка в городок, настраивал телевизоры, приторговывал всякой там мелкой техникой: не разживешься, а тут еще Крысенка кормить. Пока было материно пособие, все, что зарабатывал Морган, на себя и тратил, авто купил в рассрочку, пусть и подержанное, девицы там, то да се. Крысенку, конечно, из материнских бабок мало чего перепадало, особенно под конец, когда мать уже и наркотиками стала баловаться. Морган на все закрывал глаза. Твой ребенок, сама и корми, а у меня своя жизнь. А как мать копыта откинула, чиновники враз опекунство оформили (помощь, мол, государства вам не полагается, совершеннолетний!), и повесили на него Крысенка. Какая ни была жалость к матери, а сразу вся вышла. С кем она Крысенка прижила? Кто его знает. Отцы у них разные (в том только и сходство, что оба свалили).
«Волка ноги кормят». Морган пропадал целыми днями, а когда возвращался, жрал то, что стряпал Крысенок, и валился спать. Они с братом вообще не ели, а жрали: «Ну и стряпня, жрать нельзя!» (это Морган ему), «Не обожрешься?» (тоже ему), «На жратву деньги давай!» (Крысенок Моргану).
Желудок у Крысенка хотел есть всегда. Иногда вяло и тупо, иногда сжимаясь и скрючиваясь.
Глаза с желудком были заодно. То, что волосы их почти закрывали, не мешало, а даже помогало им то и дело соваться куда не надо: не только к продуктовым прилавкам, но и к витринам с «эпплами», «блэкберри», плейерами, наушниками.
Крысенок катался на поезде из городка в городок, прыгал через турникеты лихо, как тень — только что тут, а глядишь, уже и сидит себе на лавочке на платформе, поезда ждет, пассажир — по всему приличный.
Знал, где какие витрины, где на что поглазеть.
И еще кое-что знал, набрался кое-какого опыта за свои путешествия.
Привокзальные городки — сонные и глупые. Там на улице, если подойти с умом и сноровкой, можно взять все. И он брал: мобильники, кошельки, однажды пресс-папье стырил у тетки из сумки. Так, для смеха: там голова была смешная из бронзы — мужика в завитом парике.
Крысенок не думал, что обманывает людей, что обокраденным людям обидно. И люди, и вещи были одного свойства: инструменты для извлечения средств к существованию. У него этих средств не было. У них — были. По крайней мере, до тех пор, пока Крысенок не накладывал на них свою лапу. Разъяренный кражей мужчина и поезд, несущийся мимо станции, с его точки зрения, не различались. Столкновения с обоими следовало избегать, вот и все.
Когда принес домой первый стыренный плейер, Морган и не спросил, откуда. Бросил только:
— Губа не дура!
Ухмылка у Крысенка выходила всегда в пол-лица, передние зубы торчали.
Когда Крысенок свистнул у самого Моргана из пикапа наушники и несколько дисков (слушать же что-то надо), Морган, едва дознался, двинул ему так, что Крысенок летел пулей из одного угла до другого.
В тот же вечер Крысенок решил — хватит, баста. Захватил кой-чего пожрать и сбежал. Возвращаться не собирался — ни домой, ни, уж понятно, в дурацкую школу.
Явился, естественно, на вокзал. Городок — пуст до гулкости. Звуков нет. Грязные мужики бесшумно бурят асфальт у перекрестка. Ветер волочит по тротуару прозрачный пакет. Прислонившись к стене, Крысенок следил за передвижениями пакета по мостовой. Пока раздумывал — куда бы податься? — в забегаловку напротив вошел сутулый очкарик с портфелем.
Да ведь это школьный учитель! Вот потеха. Выдул свою чашку, бросил мелочь на стол, оставил, как олух, портфель и ушел.
— Что с вами? – спросила Берта, меняясь в лице. — Вы опоздали…
— Портфель. У меня украли
портфель.
— Портфель? Вот ведь неприятность какая! Да где же?
Марк только рукой махнул.
— Я уже был в Префектуре. Написал сто бумаг, заполнил все бланки, какие нашлись.
Он смутно помнил, что приложил даже зачем-то заявку на починку водопроводной трубы на кухне.
— И что?
— Ничего. Ждать сказали.
Прозвенел и оборвался резко звонок. От тишины по коже у Берты пробежали мурашки.
— Разве можно так сильно расстраиваться из-за портфеля с задачками? — попыталась она его подбодрить. — На вас же лица нет. Зададите другие! Великое ли дело! Вот ведь как вы переживаете за работу.
Протопал бегом по коридору в класс какой-то припозднившийся сорванец. Ей пора было на урок.
Не двигаясь с места, Берта смотрела на Марка, все больше проникаясь мыслью, что произошло что-то непоправимое.
— Там было письмо от Кэт!!!!
По дороге домой Берта выкинула в урну американскую книжку.
Некоторых вещей не изменишь, худей-не худей. Можно собрать все усилия, волю, решимость в единый пучок, словно в лазерный луч — и он сломается, сомнется, не долетев до цели, как о невидимую стену.
Смешно: в первый раз за много недель Берта не чувствовала ни малейшего голода, хотя с утра во рту у нее не было ни росинки.
Значит, есть вещи, которых ей не изменить, как не изменить их и Марку. Где — никакой труд не поможет. Не помогут ни изобретательность, ни терпение. Где приходится отступить.
Она подумала, что отчаяние — это естественная часть жизни, которая — вся, наверное, все-таки больше любви. И что с отчаянием иногда приходится жить, и это нормально (но об этом как раз ничего не было у американского автора). Жить спокойно, не суетясь.
Поняла она также, что что бы ни содержало письмо, она все равно будет любить Марка, а когда разлюбит, то это будет уже совершенно другая пора.
Из двора душно тянуло жареной рыбой. В другом из окна лязгал рок. У местного бара с плохой репутацией пьяница-бомж писал на тротуар.
Улица шла в гору, и Берта медленно, тяжело поднималась по ней.
Фани исчезла, как не было. Из Префектуры — никаких новостей. Телефон молчал.Бабушка спала урывками, в аптечке почти не осталось снотворных.
Ее лицо осунулось, под глазами, вокруг рта и на шее словно образовался излишек кожи. Локти грозили пропороть рукава.
Однажды ночью ксерокс, который кто-то попросил Жерара починить и который тот поставил временно у нее под кроватью, вдруг заработал и к утру распечатал целую пачку кошмаров.
Попросила Лоранс вывести ее на улицу — искать Фанни. Первый выход за десять лет!
Шла, медленно переставляя костлявые ноги и все с большим ужасом оглядываясь по сторонам.
— Где пекарня? Где прачечная? А здесь должна быть почта! Господи, целой улицы нет. А куда делись все телефонные будки?
Но самое неприятное произошло за перекрестком, по ту сторону вокзала.
— Что-то я все перепутала, — произнесла бабушка, опускаясь на лавочку и переводя дух. — Здесь должен был быть наш дом. — Она указала палкой на плоское здание из металла с застекленным фасадом, где сквозь стекло виднелись шины, сложенные одна на другую. — Лоранс, ты куда меня привела? — Под «нашим домом» бабушка имела в виду дом своих родителей, тот, где выросла, и проданный еще при их жизни.
— Дома нет. Его снесли, помните? Теперь здесь «Шиномонтаж».
— «Шино» — что? Чтобы я больше не слышала этого слова! — Бабушка стукнула об асфальт палкой. — Нет таких слов в языке. И когда же, интересно, они успели?
— Лет семь назад.
— Ты еще скажешь, что и школы моей больше нет?
— Нет.
Видно было, что слова Лоранс никакого доверия у бабушки не вызвали. Чуть переведя дух, она снова двинулась в путь, повиснув у невестки на локте, шаг за шагом, останавливаясь, поднимая голову и оглядываясь. Узелок волос развалился у нее на затылке, косичка выбилась и повисла, как крысиный хвост. Было уже непонятно, что они ищут: Фанни, бабушкин старый дом или школу.
Выбившись из сил, вернулись обратно.
Как выросли за время их экспедиции три ступеньки перед подъездом. Словно в «Алисе в стране чудес»! Как же нужно задирать ноги, чтобы взобраться! Дайте мне кто-нибудь волшебный гриб!
Бабушка не спала и поднялась до рассвета. Вокруг — целая толпа. Родители. Принесли с собой запах завода, на котором работал отец, и кухни, и горячего утюга.
Бабушкин отец оттеснил плечом мужа-деда. От деда попахивало вином.
— Опять набрался! — бросил деду отец. — А ведь мог бы быть толковым инженером, работать как все! Семью содержать.
Дед внезапно помолодел и оказался весьма хорош собой — с тонкими черными усиками, карими лихими глазами.
Отмахнулся:
— Отстаньте, пожалуйста, со своими наставлениями. Семью я не содержал? Да почище вашего.
— Пока о себе не стал понимать слишком много и красивой жизни не захотел! Город с его ресторанами!
— Ну и что… — Дед потянулся беспечно.
— Ты сломал моей дочери жизнь! — Мать погрозила деду утюгом. — Из-за тебя и дом продали.
Тетя Соня-ларинголог закивала у нее из-за спины: «Я, мол, и еще кое-что помню! Белесую чертежницу из бюро (у которой брат – с хроническим тонзиллитом)!»
— Да не блондинка она была, — возразила мать. — Шатенка крашеная.
— Прекратить! — крикнула на них, потеряв терпение, бабушка. — Стройся! Шагом марш отсюда!
Весь день бабушка ничего не ела. Не вышла и к ужину.
Она была занята.
Ее воображение работало, как завод. И мало-помалу Городок с Городом начали менять облик.
Высотки — убрать. Нет, как не было. И «Шиномонтаж» — ликвидировать тоже. Асфальт убрать со Школьной улицы, и блок квартирных домов-коробок за вокзалом. Настроили — ни кожи, ни рожи. Вернуть вокзалу прежнюю крышу, дуб обратно воткнуть, что какой-то дурак спилил.
Кроме того: убрать из радио всю тарабарщину: файл, фейсбук, пост, блог, и все прочее. Из-за нее чувствуешь себя идиотом.
И вернуть в моду белые кружевные панамки!
Теперь переделать, как надо.
На улицах лишние розы перекипают через заборы.
Коленки у бабушки почему-то всегда в царапинах. Это оставить. Вот крыльцо, вот кот Юрий сидит. Вот рукомойник со старой мыльницей, вода радужная на солнце. Рябина, горькая, сочная, — лето кончается. Ну и пусть. Финские сани, рукоятки, отполированные перчатками да варежками. Бабушка вцепляется в сиденье и зажмуривается от колкого ветра, когда они с отцом летят с горы вниз. Отец тормозит, сворачивает в сугроб.
Музыка в комнате матери, похрипывает: смешная, печальная. Голоса. Чайник свистит. Занавески вздыхают, сумерки… Кто докажет теперь, что все это не так? Нет таких доказательств!
И бабушка почувствовала себя успокоенно и, наконец, — дома.
Потом явился все-таки снова дед, с щегольскими усиками, стройный, в белом летнем костюме. Долго мялся в прихожей. От него пахло то ли жасмином, то ли розами, целый букет которых он держал перед собой.
— Прости…
И все наконец встало на свои места.
На третий день после того, как бабушка умерла, Жерар, открыв дверь квартиры, увидел Фанни, сидевшую на пороге.
— Так и сидела, вылизывая лапу, как ни в чем не бывало, — рассказывал он.
— Где же она была? — спросил Билли. — И почему уходила?
— Может, ей показалось, что интереснее в другом месте, — предположил Марк.
— А почему вернулась?
— Кто ее знает.
— Как же она теперь будет?..
Все поняли, что он хотел сказать, но ни у кого в этот раз не нашлось ответа.
Но Фанни свернулась на своем матрасике как ни в чем не бывало. Как ни в чем не бывало, лакала молоко из миски, словно не замечая отсутствия старой хозяйки.
А через несколько дней снова исчезла.
— Мы с Жераром живо ее отыщем, — кипятился Марк. — Вот ведь животное! И как это она смогла ускользнуть? Видно, кто-то дверь оставил открытой.
— Не надо, — вдруг мягко сказала Лоранс, останавливая брата и мужа, которые уже натягивали сапоги, чтобы тут же отправиться на поиски. — Никуда не ходите.
И мужчины послушно стянули сапоги и размотали шарфы.
День рождения Билли. Испекли вишневый пирог.
На следующий день сдали кровь. Выкачали из него столько, что удивительно, что в нем еще что-то осталось.
Результата ждать две недели.
Две недели кровь цедили, крутили в центрифуге, раскладывали на части, рассматривали на свет.
Теперь они пришли снова. Пока ждали в приемной, Лоранс думала обо всем, кроме этого результата.
Рыбки. Часто они болеют? Почему есть рыбы большие и маленькие? Можно ли утопить рыбку?
Кэт не вернется. Наверное.
Вчера в Префектуре закрыли расследование. Так и не удалось отыскать портфеля. След остыл. А еще раньше звонили опять насчет Фанни. Выспрашивали дополнительные приметы. Тут уже они сами сказали: поиски прекратить.
А, может, и хорошо, что письмо пропало. Что Марк может сам, сколько хочет, писать и переписывать в голове его содержание и быть счастлив, что держал его однажды в руках. Не знать обратного адреса Кэт. Зачем? Вдруг она где-нибудь в Индии или в Австралии?
Жерар, муж. В полном подчинении у автомобиля. Но, кажется, задумывает бунт. Как заговорщик, сбегал в магазин «Канцтовары», купил табличку «Продам». Прячет в спальне, не решается приклеить пока.
Селена. От нее — никаких известий. Пару раз Лоранс звонила сама, но дочь говорила так путано, что Лоранс никак не могла взять в толк, хорошо ей там или нет.
Билли у нее на коленях. Поднял круглую физиономию.
— Селене там плохо?
Неужели она думает вслух? Вот и выпутывайся теперь.
— Не знаю.
Лоранс сама себя удивила. Вот так прямо признаться в своем неведении.
В этой клинике, в ожидании, не было места мелким уловкам, смешным играм во взрослую осведомленность.
— А тетя Кэт не вернется назад?
— Я не знаю, Билли.
Вышел доктор.
— Посиди, сорванец. Лоранс, зайдите ко мне.
И ей сразу все стало ясно. Ничего не нужно и объяснять. Она и не слушала почти этих докторских объяснений, что Тест можно еще раз повторить, что бывают неожиданные перемены к лучшему, и что люди живут себе, не вырастая, маленькими, даже такими, как Билли.
Ну не мог он поймать этого карманника! Не мог отыскать и портфеля. И — что уже просто позор, даже кошки не мог найти.
Постаревший, префект сидел на скамейке в парке. Сам — словно трухлявый ствол.
Подал прошение об увольнении.
— Не передумаете? — Гийом спросил, а сам уже и подписал, и печать приложил.
— Нет.
Гийом всегда недолюбливал Фрома. Тайно завидовал. Чего уж теперь! Фром потерял нюх, как старый охотничий пес.
Пруд зарос тиной. В просветах в тине стоят рыбешки. Подошли, переваливаясь, две утки, встали поодаль.
«Перееду. Дом — как был, не обжит. Да и слишком велик.»
А пока — что делать с собой? Чем заняться?
Нажал на кнопку планшетника, начал читать. «Криминальная хроника: превышение скорости, на Главной площади украли крышку люка. Муж после ссоры с женой вынес из дома столовое серебро, но вернул.»
Информация проскальзывала, не оставляя следа.
Отложил планшетник. Высморкался, отошел два шага до урны, бросить салфетку.
Крысенок тенью метнулся к планшетнику. Как ястреб, Фром развернулся, мертвой хваткой схватил за плечо воришку.
Вот так! Был еще порох!
Парень выворачивался, как угорь, но Фром держал крепко. Увидел: на руке у парня — объявленные месяц назад в розыск часы.
— Где живешь?
— Нигде!
— Сирота?
— Брат есть, пустите!
— Почему шляешься?
— Домой не пойду.
Устали от борьбы оба. Крысенок опустился рядом на лавку. Что-то было в этом большом, словно топором вырубленном, человеке такое, что подчиняло себе, отбивая охоту кривляться и врать.
— Пресс-папье ты украл? Мобильники, плейеры?
Крысенок молчал.
— Кошку — серую, с черной лапой?
— Кошки не крал, — удивился Крысенок.
— Понятно. Портфель у тебя?
Крысенок поерзал.
Взгляд префекта — сверлящий, не отпускающий.
— Задачки там были дурацкие… Для старшеклассников, называется. Смех один.
— Там было еще письмо. Важное.
Крысенок покраснел. Вспомнил, как раскрыл письмо, как начал читать. Как ему показалось, что он подглядывает в приоткрытую дверь чьей-то чужой скрытой жизни. Как не дочитав и так и не выяснив, в чем там дело, завернул в письмо камень и выбросил в пруд.
— Утопил я его.
— Что было в письме?
— Не знаю.
— Почему не прочел? Не обучен?
— Письмо было чужое…
Бывший префект закурил. Когда и второй папиросы почти не осталось, спросил:
— Зовут тебя как?
— Франсуа, — ответил Крысенок.
— Франсуа, — повторил господин Фром.
Может, и повременить пока с переездом. Комнату на втором этаже можно будет очистить от хлама…
В воскресенье все пошли на службу, и даже дядя Томà, который после смерти бабушки занял место семейного патриарха. Он занял его со скромностью, неожиданной для такой, как он, знаменитости.
Пожали руки Жану и Эдуарду.
Жерар занял место рядом с женой и уже через десять минут начал покашливать и оглядываться.
«Ловко это я наклеил ярлык, — бежало у него в голове. — Прямо на лобовое стекло. (Что было потом — лучше не вспоминать.) Теперь точно продам. Зима скоро… Хорошо бы устроить в пикапе сиденье с подогревом. Можно будет приспособить бабушкино старое электрическое одеяло…»
Во время службы все пели, а Жан, у которого не было слуха, по обыкновению лишь открывал рот.
Голос Лоранс летел к своду, но ей казалось, что он летает там сам по себе, в одиночестве, тыкаясь в стены, не сливаясь, как прежде, с хором.
Видимо, чем-то главным она не смогла пожертвовать, от чего-то главного отказаться.
Священник приступил к проповеди. Лоранс опустилась, как всегда, на колени. Что он проговаривал так монотонно-настойчиво? Она никак не могла разобрать.
Просьба женщины на витраже никогда не будет исполнена. Лицо мужчины никогда не смягчится.
Запах кадил. Прошествовали цепочкой мальчики в белом. У алтаря шел обычный «балет». Служки двигались, словно марионетки. Сошлись, разошлись, присели, сжали ладони, нахмурили лбы.
«Милый Бог… да ведь это — просто кукольный театр, — подумала вдруг Лоранс. — И там, за алтарем — лишь расписной театральный задник.»
Взглянула на Билли. Сердце застучало ровнее, спокойнее.
«Разве я не удержу его на руках? Разве не хватит у меня сил? Разве не смогу позаботиться о всех них?»
Незнакомка на витраже отступила на шаг от мужчины, крепче прижала к груди живой сверток, плечи ее расправились. Солнце пронзило ее и упало к ногам Лоранс.
И, поднимаясь с колен, Лоранс почувствовала внезапную нежность к согнутым спинам служек, словно это были неразумные дети, которых следовало накормить и согреть.
День выдался солнечным, небо сияло. По дороге домой всей толпой завернули в кондитерскую. Пока дядя Томà и Билли совещались возле витрины, она шепнула Жерару:
— Знаешь, я, наверное, брошу агентство.
Муж с удивлением посмотрел на нее.
— Если ты из-за Билли…
— Билли пропасть я не дам.
Жерар восхитился: какая твердость, решимость! Нет, такую жену еще поискать. И поправил в уме: «Мы не дадим».
— Хочу заняться чем-то другим.
— Но чем?
Покраснела:
— Вокалом. («В театр меня не возьмут, но мало ли где можно петь.»)
— Вокалом?..
И он согласился, как соглашался, не раздумывая, со всем, что она говорила:
— А ведь давно пора!
В один прекрасный день, когда Городок в конце осени в первый раз засыпало снегом, на вокзале объявилась Селена.
Снег покрыл крыши, из снега торчали шпили большой и маленькой церкви. Снег расшлепали уже на перекрестке хозяйки, спешащие с сумками на рынок.
Волосы Селены скрывала вязаная толстая шапка. Длинное зеленое пальто мужского покроя. Она осмотрелась с отдаленным, обветренным лицом. Запах перекрестка вместе с морозом проник ей в горло.
Прежде чем направиться домой, зашла в кафе у вокзала, где Жан Люк посадил ее у окна, чтобы ей была видна улица, и рынок, и черными буграми развороченная мостовая. Селена сняла шапку и официант увидел, что голова у девочки стриженая, и не то, чтобы седая, — платиновая.
Впрочем, чего только Жан Люк не насмотрелся за свою жизнь у вокзала. Принял заказ, сервировал, принес, что просили, невозмутимо — мол, не мое это дело.
Селена сидела у окна довольно долго и за это время лицо у нее смягчилось и потеплело.
Дома после ужина собрались по обыкновению перед телевизором. Все глядели на верхнюю половину дяди Томà на экране. Сам Томà держал на коленях Билли и отвечал на вопросы.
Селена устроилась рядом с Лоранс. В какой-то миг головы матери и дочери соприкоснулись. И Селена услышала, словно шум ветра за окнами: границ нет. Душу запереть может только ее владелец. Но у него же и ключ, чтобы этот замок открыть…
Нью-Йорк