Опубликовано в журнале СловоWord, номер 79, 2013
Г.Ч.
Утром на старинном кладбище они проводили в последний путь дорогого человека: она – любимого и нежно любившего её мужа, он – давнего и самого близкого друга. Потом были поминки в кафе, поминальные речи родных, коллег и друзей, были сказаны проникновенные, искренние слова о прекрасных человеческих качествах покойного, многие не могли сдержать слёз, но прозвучали и речи формальные, выдержанные в печальных тонах, но лишённые живого чувства.
Она слушала рассеянно-скорбно, глубоко погружённая в своё горе, и почти бессознательно благодарила выступавших за память об ушедшем муже. А потом ей предстояло самое тягостное после похорон испытание – возвращение в опустевшую квартиру. Дочь не могла сопровождать туда мать – дома её ждал грудной сынишка – и она просила старого друга отца выполнить за неё эту миссию.
…Они поднялись на четвёртый этаж её дома, она, словно во сне, достала из сумочки ключ, открыла дверь и, закрыв глаза, медленно вошла в квартиру, где теперь ей предстояло жить одной. Он помог ей снять траурный жакет и платок, они вошли в гостиную, она в изнеможении опустилась в кресло, а он напротив неё осторожно присел на диван. Долго молчали, наконец, она тихо сказала:
– Вот, мой дорогой, мы с тобой и осиротели… Я не ожидала, что это случится так скоро…
– Последний месяц он плохо выглядел… Видно было, как тяжело ему жить…
– Конечно, я понимала, что смерть может наступить в любую минуту – он был очень серьёзно болен. Но, знаешь, когда холодный разум нашёптывает свой приговор, душа не хочет верить и всё надеется на чудо… Увы, чуда не произошло…
Она вытерла платком выступившие слёзы и задумчиво продолжала:
– Как странно, и как страшно… Только что самый близкий мне человек был рядом – дышал, смеялся и шутил, учил рисовать внучку… Я кормила их обедом, и нам троим было так хорошо, так радостно и покойно… И вдруг, он исчезает, исчезает навсегда!.. Жорка, милый, ты понимаешь, что его нет и больше никогда-никогда не будет!.. Я не могу с этим смириться… Почему он ушёл, а я ещё осталась жить?..
Она судорожно вздохнула и заплакала снова. Он наклонился и обеими ладонями осторожно взял её руку:
– Хорошая моя, не терзай себя… Смерть непостижима для ума… К ней невозможно подготовиться – для близких она всегда, как удар молнии. Но что же делать?.. Приходится смириться и продолжать жить. Ради детей и внуков и ради сохранения благодарной о нём памяти…
Он легко коснулся губами кисти её руки и бережно вернул её на прежнее место на её коленях.
– Спасибо, родной… – Она закрыла заплаканные глаза и некоторое время сидела молча, мерно покачиваясь из стороны в сторону. – Бедный Александр, как его жаль… Он был не просто прекрасным мужем и отцом. Он был настоящим мужчиной, он был рыцарем. И как художник и рыцарь, он боготворил женщин, как продолжательниц жизни и вдохновительниц искусств. – Она печально улыбнулась. Он слушал её, не перебивая, понимая, что сейчас ей необходимо выговориться. – Я не помню, чтобы он хоть раз позволил себе сидеть в городском транспорте, когда перед ним вставала женщина, будь то дряхлая старуха или юная девушка… И конечно, он был абсолютно честным человеком. У него были принципы, которым он никогда не изменял… Ты представляешь, как много к нему, как проректору художественного вуза, приходило всякого сановного люда с просьбой «пристроить» своих отпрысков. А у Александра был единственный критерий – наличие таланта. И если отпрыск был бездарен, никаких шансов стать студентом у него не было. Не помогали ни высокие чины родителя, ни обещания солидной мзды. Проректор по учебной работе был неумолим…
– Он ни разу не говорил мне о таких попытках, но я помню, он и в школе никогда не шёл ни на какие сделки с совестью… Бедный Сашка, представляю, как тяжело ему было в наше время оставаться неподкупным, и как ненавидели его отвергнутые «сановники».
– И как они ему мстили, – она тяжело вздохнула. – Сегодня вон выступал один из них, академик Терёхин, и уж так пел о высоких моральных качествах покойного проректора и о своей необъятной к нему любви. Но я-то знаю, что именно этот Терёхин сделал всё возможное, чтобы провалить Александра, когда тот баллотировался в академики. И всё потому, что проректор когда-то не принял в институт его сына. Негодяй!.. Я едва сдержалась, чтобы не плюнуть ему в физиономию. Конечно, я бы при этом разрыдалась, а я не могла себе этого позволить…
– Ты сегодня держалась с поразительным самообладанием, – тихо сказал он. – Я всё боялся, что ты сорвёшься…
– Дорогой мой, ты не видел меня в день Сашиной смерти. Я была на грани помешательства, меня колотила нервная дрожь, и слёзы лились и лились из меня, не переставая. Чтобы привести меня в чувство, врачам «скорой» пришлось вколоть мне большую дозу лекарства. А вчера всё повторилось, и врачи увеличили дозу. Я не знаю, как сегодня смогла бы продержаться без этих уколов…
С минуту она сидела молча, тоскливо глядя в одну точку…
– Жора, я не знаю, как мне жить без него. Он всё брал на себя, всё умел, легко решал все проблемы. А я простая домохозяйка, только и умею – готовить еду да убирать квартиру. Но главное, – его личность, которая была рядом, его обаяние и остроумие, его мудрость, его моральная поддержка, забота и любовь. А теперь его нет, и я словно оказалась одна в какой-то ледяной пустыне. Жорка, боюсь, я не выдержу этого одиночества и уйду за ним следом…
Он снова заключил в ладони её руку и заговорил проникновенно и нежно:
– Душа моя, не говори так. У тебя прекрасные, любящие дети. Ты нужна им, и они не позволят тебе погибнуть от одиночества. Первое время ты можешь пожить у Володи. Он скоро вернётся, а Маша, слава Богу, рядом…
– Ты прав, мой родной, у меня хорошие дети… Бедный Володя, его так загрузили эти немцы, что он не смог приехать даже на похороны отца. Представляю, как он переживает, отец был его кумиром. Да и Маша отца боготворила… Конечно, дети будут делать всё, чтобы облегчить моё горе. Но… у каждого из них – свои семьи, они требуют их времени и душевного участия. И мои дети просто физически не всегда смогут уделять мне то внимание, в котором я буду нуждаться… Да, они славные, добрые и любящие ребята, но они не в силах заменить мне Сашу!..
Она замолчала, и он снова поцеловал и прижал к своему лицу её холодную ладонь. Потом тихо сказал:
– Ты должна всегда помнить, что у тебя, кроме детей, есть давний и любящий друг, готовый в любой момент прийти к тебе на помощь…
– Спасибо, мой дорогой, я никогда этого не забываю. Незадолго до смерти Саша мне сказал: «Когда меня не будет, а тебе будет невыносимо тяжело, доверься Георгию, иди к нему… Он мне, как родной брат, и сделает для тебя всё возможное и невозможное…»
Они долго молчали, вспоминая дорогого им человека, и каждый по-своему осмысливал его заповедные слова…
Старинные часы, висевшие над пианино, пробили половину одиннадцатого, и старенькое пианино откликнулось на этот бой жалобным отзвуком своих струн.
– Поезжай домой, милый, уже поздно…
– Сегодня я не хочу оставлять тебя здесь одну. Да и Маша просила меня побыть с тобой.
– Не беспокойся, дорогой, поезжай. Я приму снотворное и постараюсь уснуть. Я уже чувствую себя лучше.
– И всё-таки позволь мне остаться…Ты иди ложись, а я прикорну здесь, на диване… Тебе сейчас рискованно долго оставаться одной, – добавил он, видя, что она колеблется.
– Ну, хорошо, мой заботливый. Спасибо тебе. – Она встала и легонько коснулась ладонью его плеча. – Только возьми с кресла подушку и плед.
– Обязательно позови меня, если тебе будет плохо, – строго приказал он. – Обещай же мне это!
– Обещаю … – Она устало улыбнулась и ушла в соседнюю комнату.
Он вышел, чтобы умыться, и, вернувшись в гостиную, погасил свет и, не раздеваясь, прилёг на диване.
В тёмной комнате стали сразу видны отблески световой рекламы какой-то азиатской фирмы с фасада противоположного дома. Кроваво-красные сполохи вспыхивали на стене и гасли с ритмичностью метронома. Он заворожённо смотрел на эти сполохи, и ему вдруг показалось, что это пульсирует сама жизнь перед тем, как навеки угаснуть. Вот сейчас зарево от пожара вспыхнет в последний раз и погаснет навсегда. И от цветущей некогда жизни останется лишь чёрное пепелище. Но сполохи не угасали, интервалы между ними не росли, и его сознание вернулось к реалиям бытия. Однако реалии представлялись не менее фантастичными.
Что он делает ночью один в тёмной пустой комнате, где бывал сотни раз, но ни разу не ночевал? Его память навсегда сохранила картину иную: эта же комната в ярком свете изящной люстры и в кресле под ней – его друг, тонкий, остроумный человек, художник не только по профессии, но и по натуре. Они вели неспешные беседы, спорили, слушали Моцарта и Рахманинова, острили и смеялись. Потом бывали застолья, и Александр, гордый кулинарными шедеврами жены, угощал гостей, предлагая им отведать всё новые и новые блюда. И вот… всё это – и проникновенные беседы, и застолья, и весёлая игра умов – всё рухнуло, ушло в небытие, потому что хозяин этой квартиры уже никогда-никогда в ней не появится.
Его уход стал потрясением для близких и, едва ли не смертельно, ранил его жену. Вот почему он, Георгий Вихров, его школьный друг и друг его семьи, сегодня впервые ночует в этой, так хорошо ему знакомой, гостиной. Там, за стеной, борется с бессонницей и гнетущей тоской женщина редкого обаяния, которую он, не переставая, любил ещё со студенческих лет. Этой ночью с ней может случиться сердечный приступ, гипертонический криз или нервный срыв, и он, её давний друг, должен быть для неё скорой помощью, а потому обязан находиться рядом… Время от времени он прислушивался к происходящему в соседней комнате, но оттуда не раздавалось ни единого звука.
…Настенные часы пробили одиннадцать раз, и на их бой снова отозвалось старенькое пианино. Его ожившие струны, придя в резонанс с ударным механизмом часов, зазвенели в унисон с ним. Это был постепенно нарастающий тонкий и печальный звук, словно старое пианино кому-то жаловалось на свою судьбу. Скорбный звук, понемногу затухая, некоторое время продолжался и после прекращения боя часов, и лежащий на диване немолодой мужчина, не веривший ни в какие чудеса, вдруг подумал, что у этого старого инструмента, должно быть, есть душа, так поразительно откликающаяся на семейное горе. Это было тем более удивительно, что за время своих многочисленных визитов в эту семью он ни разу не слышал ничего подобного, и теперь это воспринималось, как непостижимая для разума мистика. Пианино, вдруг зазвучавшее без участия человека, привело его в тревожное состояние, а мечущиеся по стенам огненные сполохи только усиливали ощущение тревоги. Он не мог более смотреть на эти сатанинские сполохи, повернулся лицом к спинке дивана и закрыл глаза. И снова подумал о страдающей в соседней комнате прекрасной женщине, сыгравшей такую значимую роль в жизни обоих друзей. Там по-прежнему было тихо: по-видимому, ей удалось заснуть…
А ему спать не хотелось. Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал историю отношений двух мужчин и одной женщины, историю их дружбы и любви…
…Всё началось, когда они были студентами. Он заканчивал геологоразведочный, а Сашка учился на третьем курсе художественного института, проректором которого впоследствии стал. Его талант рисовальщика проявился ещё в детстве, но сразу после школы он провалил приёмные экзамены, «загремел» в армию и поступил в институт лишь спустя два года.
С Ольгой они познакомились в подмосковном пансионате во время зимних студенческих каникул. Она была тогда студенткой второго курса пединститута. На обоих друзей она произвела ошеломляющее впечатление. Более эмоциональный Сашка (всё-таки, художник!) уверял его, что прославленная пушкинская Гончарова со своим холодным, бездушным (!) лицом выглядит, по сравнению с Ольгой, как фарфоровая кукла. Отчасти он мог согласиться с другом. В лице Ольги при идеальной правильности и красоте черт присутствовала одухотворённость, а большие синие глаза излучали доброту и живое участие к собеседнику. Она была среднего роста, хорошо сложена и отличалась исключительно мягкой пластикой движений. Помнится, он тогда поддразнивал экспансивного друга, уверяя, что эта девушка – просто киска, и ещё неизвестно, как проявится её кошачий нрав. Сашка горячился, обзывал его слабоумным, ни черта не понимающим в женской красоте. Но он-то понимал, что и внешние данные, и манеры этой девушки говорят о необыкновенной женственности её натуры, что так высоко ценят мужчины, особенно из числа художников и романтиков. Словом, он, как и Сашка, испытал тогда «солнечный удар». Всю смену они не отходили от Ольги – вместе катались на лыжах, ходили в кино, а на танцах по очереди приглашали её, подрезая крылья другим претендентам на её внимание.
Они продолжали встречаться и в городе после каникул – ходили вместе в театр, в кино и на выставки, заглядывали в Политехнический на поэтические вечера. Почти одновременно (первым был Александр) они признались ей в любви и предложили руку и сердце. Он помнит, как она зарделась от смущения и радости и ответила, что он ей очень нравится, но выходить замуж она пока не собирается. Как потом выяснилось, Сашка получил аналогичный полуотказ. После этих признаний их возлюбленная испытывала большой эмоциональный подъём. Её прекрасные глаза туманились поволокой, она беспрестанно смеялась, а во время совместных прогулок вдруг принималась вальсировать или отплясывать буги-вуги. А они, как два дурня, млели от любви, распускали хвосты и соревновались в остроумии.
– Мальчики, вы оба славные, я люблю вас обоих, – смеялась она, пританцовывая. – Но это затрудняет мой выбор: я же не могу выйти замуж сразу за двоих. А потому давайте пока просто дружить.
К весне, однако, он стал замечать, что она отдаёт предпочтение его другу. Она чаще смеялась его шуткам, чаще брала под руку и вообще старалась как бы ненароком коснуться или прижаться к нему. Когда же она стала смотреть на избранника откровенно влюблёнными глазами и говорить ему нежные слова, всякие сомнения отпали. Ну, что же, Сашка был красив, умён, талантлив, отличался живым темпераментом, был добр и абсолютно порядочен. Он был рад за друга, но не мог подавить в себе чувства ревности и глухой горечи.
В апреле он уезжал в геологическую партию на преддипломную практику. Накануне отъезда он сказал:
– Санечка, я отбываю на полгода. На тебя возлагается ответственная миссия – сохранить эту девушку в нашем содружестве. Претендентов на её руку вокруг полно! Того и гляди, налетит какой-нибудь лихой гусар. Смотри же, бди, не упусти эту жар-птицу! В случае опасности действуй решительно и смело. Я думаю, шансы на успех у тебя есть…
Друзья распили бутылку коньяка, обнялись на прощание, и он улетел на Приполярный Урал.
В конце июля из посёлка ему принесли телеграмму:
«Связи налётом гусара капитанских погонах принял меры Быстрота натиск увенчались успехом Поздравь счастливого молодожёна Обнимаю Александр»
В тот же день он телеграфировал ответ:
«Молодец От души поздравляю тебя Ольгу Обнимаю Ваш Георгий»
Да, он был рад за друга, но… не мог справиться с чувством тоскливой ревности. Его возлюбленная выбрала не его. Она улетела, ушла к другому, лишив его последней надежды на возможное счастье. Вечером, сидя у костра за ужином с геологами, он предложил выпить за семейное счастье своего друга, но сам при этом выглядел скорее грустным, чем радостным. Помнится, тоскливое настроение не покидало его весь тот вечер. Он успокаивал себя мыслью, что для «домашней», мягкой Ольги брачный союз с ним, профессиональным бродягой, который по полгода не бывает дома, был бы гораздо тягостнее, чем с его другом-художником. Однако, полного успокоения эта мысль ему не приносила. Он всё сидел у костра и потихоньку потягивал из фляжки живительную влагу.
Товарищи-геологи постепенно разбрелись на ночлег по палаткам, и у костра с ним оставалась только Инга – единственная женщина в их партии. Он знал, что нравится ей, но сам особой симпатии к ней не питал. Она была полной противоположностью Ольге – поджарая, как антилопа, курила дешёвые сигареты, лихо пила спирт и легко таскала двадцатикилограммовые рюкзаки. Она молча подбрасывала в костёр поленья, смотрела, как он «надирается», и туманно улыбалась. Он не помнил, как долго они тогда сидели. Сознание вернулось к нему только в пять часов утра, когда он проснулся в её палатке. Он осторожно переложил голову спящей женщины со своего плеча на подушку и тихонько вылез из палатки…
…Вернувшись в Москву глубокой осенью, он на другой же день с охапкой белых роз и бутылкой шампанского явился с визитом к новобрачным. Ольга встретила его светлой и радостной улыбкой, была так хороша и так нежна с ним, что его сердце зашлось от острой любви и боли. Да и Сашка обнял друга с искренней радостью. Они долго сидели в тот вечер, он рассказывал им о таёжном житье-бытье, а его друг – с тонким юмором о набеге «гусара».
«Гусар» этот действительно был капитан и учился в академии Жуковского. С Ольгой он познакомился на вечере встречи студентов пединститута и курсантов академии. С первой же встречи капитан «запал» на Ольгу и стал с цветами поджидать её у входа в институт. Он был очень недурён собой, и Сашка, зная, какую слабость женский пол питает к молодцам-офицерам, предпринял отважные и быстрые действия. Подкараулив капитана у дверей института, он подошёл, представился племянником известного маршала авиации (его фамилию он узнал заранее) и спросил, на каком основании капитан преследует его жену. Сомлевший капитан пытался что-то возражать, но Сашка, прервав его лепет, жёстко заявил, что если товарищ капитан не перестанет разрушать образцовую советскую семью, о его происках будет доложено начальнику академии. При этих словах капитан сомлел окончательно и, сунув в руки обалдевшему Сашке букет цветов, спешно ретировался.
– Самое смешное, – заметила Ольга, – что Александр ломился в открытую дверь: этот капитан мне совсем не нравился…
– Знаем мы вашу породу, – проворчал муж. – Сегодня не нравится, а завтра понравится. Жорка, уезжая в тайгу, велел мне бдить. Вот я и бдил. Бережёного, знаешь ли, и Бог бережёт…
Он беседовал с друзьями и всё более ощущал, как хорошо, как тепло у него становится на душе. Это были родные для него люди. Как славно, что они не упустили Ольгу. И пусть она не стала его женой, но осталась в их прекрасном союзе, и он может иногда видеть и слышать её.
Прощаясь с ним в прихожей, она вполголоса сказала:
– Приходи почаще, – и поцеловала в губы. Это был вполне невинный, «родственный» поцелуй, а он содрогнулся и долго потом осязал вкус её мягких губ.
…Он часто навещал молодую семью. Обычно они беседовали с другом в гостиной, иногда горячо спорили, а она бесшумно и быстро скользила мимо, накрывая на стол. Он любовался естественной грацией её движений, каждый раз поражаясь, какое это прекрасное и загадочное создание природы – женщина! В нём шла непрерывная борьба между чувством и разумом. «Это не твоя женщина, это жена твоего друга, поэтому успокойся и забудь!» – говорил разум. Ну, а чувство… на то оно и чувство, чтобы не слушать никого. И порой ему требовалась огромная сила воли, чтобы обуздать свои эмоции.
Через два года Ольга родила сына. Он помнит, как она после этого фантастически расцвела. Из прелестной юной девушки, скромной и нежной, она превратилась в зрелую женщину, сознающую свою плотскую красоту и свою власть над мужскими сердцами. Её повзрослевшее лицо сохранило приметы одухотворённости и доброты, а ярко выраженное в ней женское начало приобрело эротический оттенок. Очарованный новым обликом жены, художник-муж написал тогда её великолепный портрет (который и поныне висит у неё в комнате). А он… он тогда совершенно потерял голову и, как говаривали в старину, «не сдержал сердца». При очередном визите, здороваясь с хозяйкой, он вложил в свой поцелуй столько необузданной страсти, что невольно толкнул её на ответную реакцию. Освободившись из его объятий и сильно покраснев, Ольга убежала в кухню. Сцена эта не осталась без внимания её мужа. Когда они вошли с ним в гостиную и уселись в кресла, Александр долго молчал. Потом с бледным и обескураженным лицом медленно заговорил:
– Жорик, мне показалось, что у нас намечается нечто вроде тройственного союза Маяковского и четы Брик. – Он сделал паузу. – Боюсь, я не гожусь на роль Оси Брика. – Он снова помолчал. – Надеюсь, и Ольга – это не Лиля Брик…
– Да ведь и я не поэт-горлопан, – тихо ответил он тогда в сильном смущении. – Прости, Саша, такое больше не повторится…
По поводу инцидента между супругами, по-видимому, также состоялось объяснение. Во время его следующего визита Ольга внезапно сказала:
– Жора, тебе надо жениться… Правда, Жорка, женись!..
Он тогда отшутился, сказав ей, что его невеста ещё не родилась. Однако не прошло и года, как он последовал совету Ольги…
…В то лето в его партии появилась «свеженькая» выпускница института, изящная молодая девушка по имени Мари. Помнится, он тогда отметил не только её европейское имя, но и характер её поведения. Она была не такой уж юной ( всего на пять лет моложе его ), но вела себя, как настоящий сорванец. По лагерю она не ходила, а как бы порхала, слегка пританцовывая и напевая. Завидев плодоносный кедр, тут же по-обезьяньи ловко влезала на него едва ли не до самой макушки, и на геологов начинали сыпаться душистые кедровые шишки. Она приехала с гитарой и после ужина часто пела у костра под собственный аккомпанемент. Красивые чёрные глаза её при этом слегка туманились, выдавая романтичность натуры. Он знал, что мироощущение подобных особ формируется в байдарочных походах, на фестивалях авторской песни и на посиделках у костра.
Он слушал, как нежный девичий голос поёт про «голубые глаза озёр», время от времени ловил на себе затуманенный взор певуньи, её полуулыбку и начинал проникаться вселенским чувством влечения. Он уже давно решил, что спутницу жизни ему надо выбирать из представительниц их бродячей профессии. И вот, эта милая красивая девушка с романтической душой… Чем не суженая?.. Он и сам в душе романтик, значит, налицо уже – родство душ!..
Осенью Мари появилась в его квартире в качестве жены. Она неплохо готовила на костре незатейливую походную еду, но в городских условиях ничего, кроме гречневой каши и яичницы, приготовить не могла. Она вообще не любила и не умела готовить. «Торчание» у плиты давило ей на психику. Её душа-бродяга всё время рвалась лететь куда-то «за туманом и за запахом тайги»…
Через год Мари родила сына, и ей невольно пришлось на длительный срок перейти на оседлый образ жизни. Ещё раньше он познакомил её с семьёй Александра. Художник-друг оценил экзотическую красоту его избранницы. Её угловатая, гибкая фигура напомнила ему «Девочку на шаре» Пикассо, а блестящие чёрные глаза наводили на мысль о лермонтовской Бэле.
– Дорогая Мари, вы проситесь на холст. Будем вас писать!.. – бодро сказал он, потирая руки.
Ольга также приняла её дружески-ласково, однако в целом Мари не оценила тёплой атмосферы этого дома. Ей было трудно на равных беседовать с мужчинами о музыке, живописи или политике. Бесстрастно и молча она рассматривала развешенные по стенам картины, тяжёлые портьеры, старинные часы и обширную стеклянную «горку» с экспозицией хрусталя и французского фарфора. Накрывая на стол, Ольга порой останавливалась и расспрашивала гостью о её самочувствии (она была на шестом месяце беременности), о её родителях, об их профессии. Мари отвечала односложно, и живой беседы у них не получилось.
Впоследствии жена без видимых причин стала уклоняться от визитов в дом его друга и однажды на настойчивые просьбы мужа объясниться лаконично ответила:
– Меня раздражает мещанский, так называемый, «уют» этого дома, от которого ты в восторге.
Помнится, он тогда был буквально ошарашен вопиющей глупостью такого объяснения, но потом сообразил, что жена тем самым просто отстаивает право на собственный «бивуачный уют». С таким «уютом» он легко мирился в таёжном стане, но в собственной квартире сваленные в кучу куртки и свитера, перемешанная обувь и кровать, покрытая спальным мешком, начинали его раздражать…
После работы жена обычно кормила его гречкой с тушёнкой, либо полуфабрикатными котлетами и консервированным борщом. При этом часто в доме не оказывалось чего-нибудь жизненно важного – хлеба или молока, масла или сыра. «Прости, мой дорогой, – говорила Мари, – я весь день прокрутилась с Пашкой, ты же знаешь, какой он непоседа». Её мать жила рядом и всегда была готова подменить дочь. Но он считал бессмысленным напоминать об этом жене и молча уходил в магазин. Купив недостающие продукты, возвращался и разогревал, а иногда и готовил ужин для всей семьи.
Долгих четыре года он выдерживал такую жизнь во многом благодаря сыну. Павлушка был прелестный ребёнок – живой, весёлый и лукавый. Он играл с ним, дурачился и изображал всяких смешных зверюшек. Павлик заливался весёлым смехом, а он ощущал в душе приливы отцовского счастья. Да, он ошибся с выбором спутницы жизни, зато она родила ему такого замечательного сына. Впрочем, это выглядело, как самооправдание.
Они расстались на пятом году совместной жизни. Бывшей жене и сыну он оставил свою двухкомнатную квартиру, а сам перебрался жить к матери. Раздумывая позже о своём кратковременном браке, он корил себя за то, что позволил себе настолько серьёзно увлечься этой романтически настроенной девочкой, что предложил ей руку и сердце. Да, эта бродяжка, эта фанатка авторских песен и молодёжных тусовок упорно не хотела взрослеть и совершенно не готова была ни к роли жены, ни к роли матери. Но и он тоже хорош. У него не хватило ни ума, ни терпения воспитать, вылепить из неё настоящую жену. Его попытки приобщить её к духовным ценностям были эпизодическими и не очень продуманными. В результате она так и не стала его духовной единомышленницей, то есть настоящей женой, а осталась лишь инфантильной сожительницей.
Его разрыв с Мари вызвал у его друзей искреннее огорчение. Особенно расстроенной выглядела Ольга. Она удвоила к нему своё внимание, была нежна и приглашала заходить почаще. Первый год после развода он действительно часто заходил в эту родную для себя семью. Его влекло туда не только желание обсудить с другом события повседневной жизни; часто он испытывал острую потребность хоть недолго (часа три-четыре) побыть в обстановке пресловутого «мещанского уюта». Семья Александра была примером редкой теперь благополучной классической семьи. К тому времени у них уже было двое детей – появилась и очаровательная, забавная Машка, с которой он так любил играть. Ему нравилась царившая в семье атмосфера взаимной любви, добродушного юмора и весёлых розыгрышей друг друга. В этот дом его особенно сильно влекло после возвращения из экспедиций. Но… каждый день греться у чужого очага было невозможно. Оставались долгие и пустые зимние вечера, которые он пытался заполнять работой или чтением.
После смерти матери стал часто прикладываться к бутылке, и если бы тогда в его жизни не появилась Лариса, Бог знает, чем бы это могло завершиться. Скорее всего алкоголиком бы он не стал, но всё равно он благодарен этой спокойной, чуть флегматичной и доброй женщине. Она заполнила тогда пустоту его жизни и уже этим, пожалуй, его спасла. Она не была ни красавицей, ни дурнушкой и после развода тихо жила одна с дочкой в однокомнатной квартире, работала в школе и не помышляла ни о каком втором замужестве. Он помнит, как хмуро приняла его семилетняя Катя, как ревновала к матери и дерзила ему по любому поводу. Из-за неё Лариса не захотела официально оформлять их отношения, это не был даже пресловутый гражданский брак – полгода они эпизодически встречались то у неё, то у него, а другие полгода он проводил в тайге. Особо нежных чувств к этой женщине он не питал, но ценил её за ум и деликатность. Она ничем не ограничивала его свободу – он часто навещал сына, пока тот был мал, регулярно бывал один в семье Александра. Её очень хорошо приняли в этой семье, но женская интуиция, как видно, подсказала ей, что этих троих связывают особые отношения, и старалась по возможности, не мешать их общению…
Да, он должен признать, что ему повезло с этой женщиной. Вместе они уже более четверти века (как летит время!), из которых двадцать лет живут единой семьёй. Повзрослевшая Катя признала, наконец, «дядю-отчима», и они съехались, обменяв две квартиры на одну общую. А потом Катя вышла замуж и уехала в Канаду. Лариса каждый год навещает её и подолгу гостит в её семье, а он через месяц после её отъезда уже начинает скучать. Совместно прожитые годы привязали его к этой женщине, он привык к её спокойной мудрости, к семейному уюту, привык к надёжности своего тыла. «Привычка свыше нам дана…», но вот… действительно ли она заменяет счастье? Для ощущения подлинного счастья жизни с Ларисой ему не хватало… боготворения, то есть того, что с обывательской точки зрения есть блажь и глупость.
По-видимому, он был просто ненормальным. В тайниках его души жила женщина, которую он продолжал боготворить. Она представлялась ему идеалом женской красоты – физической, духовной и нравственной. Она жила в атмосфере взаимной любви с мужем и детьми и не могла не чувствовать также и его непреходящую любовь. Должно быть, она была очень счастлива, потому что почти не старела: на шестом десятке она лишь слегка располнела, а на прекрасном лице вокруг глаз появились незначительные морщинки. Он продолжал довольно часто навещать эту семью и нередко, наблюдая за Ольгой, испытывал сложные и безрадостные чувства. Он видел, как преданно она любит мужа, какое у них прекрасное взаимопонимание, какая между ними глубокая духовная связь. Он мысленно ставил себя на место Александра и представлял, какое единение душ могло бы быть у него с этой женщиной, какой был бы у них редкостный союз, если бы… если бы в своё время она выбрала его. Это были горькие и недостойные мысли. Он понимал, что в своём эгоизме он проигрывает другу, что Сашка гораздо благороднее и бескорыстнее его. И от этого ему становилось ещё тоскливее. В такие дни он покидал дом друга с тяжёлым сердцем и крамольной мыслью никогда там больше не появляться. Но проходили недели, и его начинало властно тянуть к этому семейству…
…Он вспоминал, как страшно перепугалась Ольга, когда с Александром случился инфаркт. А её муж уже на третий день, лёжа под капельницей в общей палате, смеялся и шутил с ней, рассказывал анекдоты, которые услышал от «сокамерников», а заодно некоторым из них давал забавные характеристики. К нему тогда ни на один день не ослабевал поток посетителей: шли и шли родные и друзья, преподаватели-коллеги, аспиранты и студенты. Он попросил жену принести ему бумагу и карандаш и без устали рисовал врачей, медсестёр и наиболее ярких из своих «сокамерников». А потом, при выписке почти всё отделение получило на память свои отлично сделанные портреты…
«Ах, Сашка-Сашка, мой добрый, весёлый и мудрый друг, где теперь витает твоя душа? Унеслась ли она уже в космические дали или ещё не покинула стен этого дома, где столько вечеров вели беседы, произносили тосты и смеялись двое мужчин и одна женщина. Им, этим троим, были безумно интересны такие посиделки. И вот всё это кончилось, ушло в небытие. Им никогда уже не посидеть втроём, вот что ты натворил, мой дорогой, мой любимый Сашка. Мне будет страшно не хватать тебя, а Ольге… дай Бог ей не сойти с ума…»
…Он вытер выступившие слёзы и открыл глаза. И снова, в который раз прислушался. За стенкой по-прежнему было тихо… Он снова смежил веки и некоторое время неподвижно лежал, ни о чём не думая. Тёмно-серая пелена стала медленно наползать на его внутренний взор и вскоре погасила, выключила его переутомлённое сознание. В тёмной комнате было тихо, и лишь мерно вспыхивали и гасли воспалённые глаза неведомого зверя. Внезапно где-то ударил колокол и разлился в пространстве лёгким перезвоном колокольчиков. Перезвон наплывал волнами, то усиливаясь, то затихая, и, когда затих совсем, из пепельного облака возникла вдруг фигура старца с неряшливой, косматой бородой…
Старец смотрел на него маленькими колючими глазами и тихо говорил: «Это ты, раб Божий Георгий, убил своего брата Александра, это по твоей вине у него осталась безутешная вдова. Теперь ты должен взять её себе в жёны. Таков древний обычай нашего народа. Ты должен её кормить и одевать, и то же ты должен делать для её детей»… Он хотел было крикнуть старцу, что не убивал Александра, но, всё равно, готов с радостью взять в жёны его вдову, однако старец внезапно исчез, растворился в пепельно-жемчужном облаке…
…И вновь зазвучал нежный колокольный перезвон. Он слушал эту музыку и думал о словах старца. Да, да, он знает, он где-то читал… Действительно, у какого-то из арамейских народов существовало правило: вдова умершего мужчины становилась женой его брата. А он-то как раз и есть брат Александра. Ведь сказал же он перед смертью жене: «Иди к Георгию, он мне брат». И значит… В божественном перезвоне колокольчиков, вдруг, стали различимы тихие стоны и глухие рыдания. Рыдания слышались всё сильней, а чудный перезвон звучал всё тише и, наконец, совсем затих. Теперь рыдания звучали в полную силу, без всякого сопровождения…
…Он открыл глаза и, ещё не до конца проснувшись, резко поднялся и сел. По стене метались кровавые блики, и в первый момент ему показалось, что надрывные рыдания доносятся откуда-то из преисподней. Но в следующий момент он очнулся и пробудившимся сознанием понял, что исступлённый плач исходит из соседней комнаты. «Ольга!.. Ей плохо!» Он вскочил и бросился на этот отчаянный плач. В комнате, куда он вбежал, был полумрак – лишь небольшой ночник на туалетном столике излучал мягкий розоватый свет. Она сидела на кровати полуодетая и, закрыв ладонями лицо, содрогалась от рыданий. Её согбенная фигура показалась ему такой несчастной и такой беззащитной, что его сердце зашлось от мучительной жалости. Он быстро подошёл и присел рядом с ней на кровать:
– Оленька, тебе плохо?.. Дать тебе валокордин, а, может, вызвать скорую?..
– Нет, милый, скорую не надо, – произнесла она слабым голосом, задыхаясь от рыданий, – а лекарство, пожалуйста, дай… капель тридцать… Там, на столике пузырёк и вода…
Он схватил с туалетного столика стакан, плеснул в него воды и накапал лекарство. Она проглотила его и, тяжело вздохнув, закрыла глаза. Он поставил на столик стакан и снова осторожно присел на кровать рядом с ней. Рыдания её стали ослабевать, но слёзы продолжали обильно сочиться сквозь сомкнутые веки. Он смотрел на дорогое лицо с безмолвным состраданием, не зная, что сказать и чем утешить любимую женщину. Она, наконец, открыла глаза и взглянула на него с невыразимой тоской:
– Жорик, он ушёл и оставил меня вдовой, унылой, чёрной вдовой. Это невыносимо сознавать… Я не была готова к такому жребию… – Она конвульсивно вздохнула, и слёзы полились из её глаз с новой силой.
– Ну, что ты говоришь? Ты умная, красивая и добрая женщина… Мы все тебя очень любим – и Володя, и Маша, и… я. И мы не дадим тебе стать чёрной вдовой…
Она сидела, опустив голову, покачивая ею в знак несогласия. Со смешанным чувством жалости, нежности и любви он обнял её обнажённые плечи и привлёк к себе. Она подняла голову и, положив ладони на его грудь, прижалась к ней заплаканным лицом. Мощный порыв страсти едва не лишил его сознания. Он стиснул её в объятиях и стал исступлённо покрывать поцелуями её лицо, шею, плечи и грудь.
– Родная моя, любимая, – шептал он, словно в бреду. – Я так мучительно, так бесконечно долго тебя люблю. У меня нет больше сил терпеть эту муку…
Она отстранилась от его груди и, опустив руки, сидела молча, безвольная и обмякшая, безучастно глядя перед собой ничего не видящими глазами. Он стал нежно гладить её плечи, потом его руки заскользили ниже, по её торсу и бёдрам. Он почувствовал, как она вздрогнула, и его тело откликнулось на это лихорадочной дрожью. Задыхаясь от нахлынувшего жара, он рванул на себе ворот рубахи, судорожно расстегнул её и сбросил на пол. Его руки вернулись к её плечам и попытались склонить их к постели, но натолкнулись на сопротивление. Она вся, словно окаменела, явно не желая откликаться на его страстный порыв.
– Не надо, милый, мы не должны этого делать… Ему будет очень больно… – Она говорила прерывисто, но с твёрдыми интонациями. – Прости, дорогой… Он здесь, он слишком глубоко поселился в моей душе… Я не могу, не должна его предавать…
Она умолкла, взяла с кресла и накинула на свои плечи платок. Они долго молчали. Он сидел понурый, с обескураженным, пылающим лицом и тяжело дышал, с трудом подавляя в себе приступ разыгравшейся плоти. Огорчённая и растерянная, она, наконец, нарушила молчание:
– Жора, я нанесла тебе травму… Прости меня, я не могла поступить иначе…
– Прости и ты меня… – глухо сказал он, глядя в сторону. Кажется, ему удавалось справиться со своим лихорадочным состоянием. Она протянула руку и осторожно коснулась его плеча. – Ну, теперь иди… Может, ты ещё сумеешь немного поспать…
…Он лежал на диване с открытыми глазами и размышлял о том, что с ним произошло.
Все долгие десятилетия, пока он лелеял и сохранял любовь к этой женщине, у неё с его другом происходил великий процесс единения двух душ, который завершился их полным слиянием. Это редкий и счастливый случай… Он понял теперь, что душа Александра никуда не отлетала, она осталась в этом доме, ибо прочно была слита с душой его жены. Эта единая душа только что остановила его неистовый порыв. Ослеплённый страстью, он едва не нарушил нравственный закон, такой очевидный и непреложный в их положении. Как много лет назад, сегодня он вновь «не сдержал сердца» и теперь испытывал пробудившуюся вину перед покойным другом, которому обещал тогда, что такое больше не повторится… А она?.. Поймёт ли она его состояние, простит ли?..
В соседней комнате было абсолютно тихо. Утомлённый событиями ночи, он, наконец, задремал и проснулся ранним утром от телефонного звонка. Звонила Маша:
– Дядя Жора, доброе утро. Ну, как там себя вела мама?
– Вполне терпимо… Ночью один раз был приступ отчаяния, я дал ей лекарство, она перестала плакать и успокоилась…
– Мне только что звонил из Мюнхена Володя – через два часа он вылетает в Москву. Вы передайте маме, это её обрадует.
– Конечно, передам, как только она проснётся…
– Спасибо вам за маму, за ваше нелёгкое дежурство.
– Ну что ты, Машенька. Это мой долг: твоя мама – мой очень давний и близкий друг…
Он повесил трубку и снова, в который раз, прислушался. За стенкой не было слышно ни единого звука. Возможно, она действительно спала, а, может быть, тихо лежала с открытыми глазами… Сегодня она второй раз выбрала не его, потому что «не могла поступить иначе». Его неизжитая, преданная любовь оказалась слабее единения двух душ. Ну, что же, такова, видно, его судьба. Он твёрдо знал, что, несмотря ни на что, никогда не перестанет любить эту женщину…