Опубликовано в журнале СловоWord, номер 79, 2013
Клянусь, это была не моя идея. Мне бы такое в голову не пришло. А он всегда был фантазером. Помню, бабушка говорила: "Ну ты скрипач!" В ее словаре это означало примерно то же, что "задрыга". Говоря мертвым языком, бывающим только в книгах – проказник, непоседа, выдумщик, словом – нарушитель спокойствия. О том, как нарушалось спокойствие нашего дома и всего поселка, можно рассказывать бесконечно. Но эта история о другом.
Он сказал: "Придется тебе похоронить меня. Другого выхода нет".
Да, именно так он сказал.
– Просто уехать нельзя – они на тебя насядут, – вздохнул брат. – Будут тебе иголки под ногти совать, выпытывать, где я прячусь. Да и найдут они меня. Хоть в Африке, хоть в Антарктиде. Даже на Луне. Нет, конечно, они не боги, но лучше подстраховаться. Закрыть вопрос раз и навсегда. Иначе всю жизнь потом жить в ожидании сюрприза.
Он не хотел жить в страхе, я понимаю. В страхе – это не жизнь. Он говорил это, улыбаясь, но я видел, как он напуган. В страхе он уже жил – с того самого дня, когда его выкинули из казино. Страх и ненависть к самому себе наполняли его легкие вместо воздуха. Дышать этой смесью трудно.
Итак, Аркадий решил: нет человека – нет проблемы.
– Брат, – он редко называл меня по имени, – слушай сюда. Значит так… Умру я сегодня. Похороны в понедельник. Ты заплакать-то сможешь? Артистом же, вроде, хотел стать?
Заплакать я мог очень даже легко. Как это пишут в книгах, в те минуты слезы душили меня. Это очень точное выражение – именно душили. Я слушал его, и мне хотелось расплакаться – от жалости к нему, от чувства безысходности – как тогда, в детстве, когда его мутузил тот рыжий дылда с улицы Хо-Ши-Мина, а я ничего не мог сделать. Я бросился было на рыжего, вцепился ему в ногу зубами, но он отфутболил меня в канаву, как котенка. А всё потому, что Аркашка стебался над ним, не смущаясь изрядной разницей в телосложении и возрасте. Как увидит – сразу кричит: "Эй, скотина с улицы Хо-Ши-Мина!" Он всегда был безрассудно смел, это если опять выражаться по-книжному, а иначе никак. Имел, так сказать, авантюрный характер. Бабушку свел в могилу. Постоянно влипал в истории. Но эта история была особенная…
Нет, артистом я тогда уже стать не хотел, а мечтал стать писателем. Вот и сижу теперь, пишу, благо времени предостаточно и условия самые что ни на есть подходящие – тишина, покой и бумага в неограниченном количестве. Библиотека, опять же, в моем полном распоряжении. Но не буду отвлекаться.
В тот же вечер я раззвонил по поселку, что мой старший брат умер, отравившись паленой водкой. Смерть самая обычная.
– Ну что, как народонаселение встретило это прискорбное известие? – спросил он, улыбаясь, нервно прихлебывая чай.
Народонаселения в нашем поселке почти не осталось – частью повымерло от водки, частью разъехалось по городам. Те несколько человек, с которыми мы общались – главным образом, пожилые тетки, помнившие бабушку, плакали.
Одна из них, тетя Тася сказала:
– Какой красивый парень был. А ведь знала я, что плохо он кончит. Не живут такие долго.
На вопрос о причине смерти я пожал плечами: не знаю, мол. Отравился.
Они не верили. По их глазам было видно. Наверняка думали, что Аркашку убили. Но мне было все равно, что они думали.
Каждая совала мне что-нибудь. Я принес домой вареную картошку, соленые огурцы, моченые яблоки, яйца, баночку маринованных грибов.
– Ну, помянем раба Божьего Аркадия, – веселился брат, откупоривая бутылку водки. Но я-то видел, как ему страшно. Выпив, он мгновенно сник и побледнел – действительно, как покойник.
– Ничего, как откопаешь меня, уеду куда-нибудь, начну новую жизнь.
Я искал повод отказаться от его плана. А если они по документам проверят, что тогда? Если дознаются, что не умер Аркашка, а официально живехонек?
Он уверенно парировал: как дознаются? Никак они не дознаются. Откуда им знать, где человек прописан?
Да, прописан Аркадий был где-то у своей давней прихехешницы на Дальнем Востоке. Ищи-свищи. Но разве возможны вообще какие-то сомнения после того, как его заколотят в гроб и зароют у всех на глазах?
– Главное, чтобы они всё увидели. Вы гроб мимо Замка несите помедленнее. Их охранник – ну этот, усатый, он всегда во дворе торчит.
Я упирался.
– Если ты умрешь, они дом заберут. То есть дом им, конечно, не нужен. А землю точно отнимут.
– Как отнимут, если дом и участок не на тебя записаны? У тебя нет ничего, ты голодранец, с тебя взятки гладки. Да и станут ли трогать блаженного?
На блаженного я всегда обижался. А тут – до обид ли было! Я перебирал доводы против его безумного плана. Но Аркадий всё продумал до мелочей – как он это умеет. На тот свет взять мобильный телефон, бутерброды и главное – распихать куда только можно баллоны с кислородом. Баллоны предназначены для беременных и куплены братом в городе.
Безо всего человек в гробу может протянуть минут сорок. А с соответствующей экипировкой – часа три-четыре, а то и пять – так он сказал. Похороны ближе к вечеру. Как стемнеет, я его откопаю.
– Обязательно ножик – щелку в крышке проковырять, чтобы углекислый газ уходил. И теплое белье, конечно – под землей околею, – размышлял он вслух, осторожно выглядывая на улицу через дыру в занавеске.
– Ну как так, Аркаша, получается, мы никогда больше не увидимся? – чуть не заплакал я после двух рюмок горькой.
– Не переживай. На, закуси… Я тебя найду. По Интернету спишемся. Будет же у тебя когда-нибудь Интернет.
Интернет в поселке есть, наверное, только у хозяев Замка. У них много чего есть – и большие черные машины, и большие черные собаки; и охрана с оружием, и сауна, и бассейн, и шалавы из райцентра. Есть у них и необозримые земельные владения. Всё, что вокруг нашего умирающего поселка – это их. Имеют они, понятное дело, и деньги. И одному Богу известно, как это Аркашке удалось убедить их выдать ему столько под честное слово. Эти чертовы миллионы он брал с условием, что через неделю привезет в два раза больше. Как в фильме "ДМБ".
– Жадные они. От жадности своей и погорели. Зачем дали? Как я им за неделю столько бабла бы достал? Нет, они просто сказочные идиоты!
Это Аркадий уже потом говорил, когда из города вернулся ночью, войдя не в дверь, а в окно. На нем был новый, шикарный, но страшно жеваный и местами рваный костюм, новые остроносые туфли, покрытые толстым пепельным слоем засохшей грязи. Галстук висел на его исцарапанной шее, как удавка, а левый глаз заслоняла огромная фиолетовая слива. Пахло от Аркашки тяжко – коньячным перегаром и страхом.
– Самое обидное, я ведь почти выиграл. На красное ставил четыре раза подряд и ни разу не ошибся. Удвоил, понимаешь? Можно было уйти, но себе-то я должен был что-то взять. Иначе зачем играл? Они крупье заменили. С новым у меня не пошло. Куда ни поставлю – всё мимо. А он улыбается, гад. Понимаешь?
– Кто улыбается?
– Крупье.
– Я его матерю как умею, а он молчит. Не положено им с клиентами разговаривать. Молчит и улыбается, сволочь. Я в него стаканом швырнул. Тяжелый такой стакан, для виски, знаешь? А попал мужику по лысине, он за соседним столом в покер играл. Банкир какой-то, наверное. Его секьюрити на меня всей шоблой – и откуда они там взялись?
Брат закурил прямо в комнате, чего никогда не делал – обычно выходил на улицу.
– Как же ты теперь? – спросил я его.
Но вопрос был лишним. Теперь никак. Теперь только лечь и умереть.
Так он и сделал. Подштопал и погладил свой роскошный костюм, побрился, надушился одеколоном и лег в бабушкин гроб. Бабушка на него долго копила, и вообще готовилась к своей смерти основательно – как египетский фараон. Шила любовно по вечерам саван, собираясь покинуть этот наскучивший ей и порядком испортившийся мир с достоинством, как положено. А умерла в городе, в автобусной давке. Там, в столь ненавидимой ею городской сутолоке и похоронили. Дядя Витя, мамин брат, так решил, и дом ему отошел.
– А вы живите пока, не выгонять же вас, – сказал. – Но недолго.
Аркадий сказал тогда:
– Он дом и землю этим из Замка продать хочет.
И действительно – приходили, смотрели, обмеряли участок. Но – то ли в цене они не сошлись, то ли дядя Витя документы потерял, то ли в запой ушел – сделка застопорилась.
Для достоверности пришлось его вызвонить на похороны. Приехал он уже со стаканом во лбу, горько плакал, пел грустные песни, требовал, чтобы ему дали нести гроб. Из-за него покойника чуть не уронили – как раз тогда, когда несли мимо Замка. Замковые вылезли все трое, и бабы их тоже. Вытаращили на нас глаза. Оторопели, книжно выражаясь. Один, самый главный, самый здоровый – схватил меня за рукав синей от татуировок железной клешней:
– Этот жмурик – брат твой, да? Ты че молчишь? Ты слышишь меня, доходяга?
Но увидев, что я плачу, плюнул и отпустил. Сквозь слезную муть я видел, как они, придя в себя, заспорили, замахали своими граблями, слышал, как за гробом покатились, дребезжа, тяжелые матюги. Старший все время воздевал руки к небу и страстно вопрошал: "Это че за шляпа, а? Это че за шляпа, я спрашиваю!".
"Так вам и надо. Вот вам и шляпа", – думал я.
– Помогли бы, мужики! – крикнула им тетя Тася, которая вместе со мной держала гроб у изголовья. – Видите, женщинам тяжело!
– Бросьте этот бутор в канаву, – сказал главный замковый, которого я уже окрестил про себя Шляпой, подбежал и плюнул в гроб.
"Какой же ты молодец, брат! Как же ты их надул!" – думал я, слизывая соленые слезы с губ.
Они дошли с нами до кладбища и заспорили, идти ли дальше.
– Дайте я хоть на могиле его погажу, – не мог успокоиться Шляпа.
"Поверили", – торжествовал я. И как тут не поверить. Ну и что, что руки у покойника теплые – солнце вон как жарит!
Помолчав минуты три, мы пропустили под гробом два старых автомобильных троса и начали опускать. Работали женщины и я. Дядя Витя, который за время перехода от дома к кладбищу успел высосать малька, застыл восковой фигурой, сидя на корточках и вцепившись в ржавую оградку. Его зрачки цвета бутылочного стекла совершенно потухли. "Ну нет, не буду я с тобой возиться. Мне еще брата воскрешать", – думал я, глядя на его бессмысленное лицо.
– Я его выкопаю и за ноги повешу. Вот на этом дереве. Не лежать ему в земле, сукой буду! – сказал один из замковых, тупо смотревших из-за оградки на дно ямы, куда опустился гроб.
Я взял горсть тяжелой, крупчатой глины и кинул вниз. То же сделали женщины. Гробовая крышка гулко отзывалась снизу, из сырости мнимого аркашкиного небытия. Терпи, терпи, брат! Скоро стемнеет и я приду тебя вызволять, Лазарь ты мой!
Я поднес на лопате замковым – берите, люди добрые, обычай такой. Они, как и следовало ожидать, послали меня по известному маршруту и удалились.
– Вот и хорошо, воздух чище, – сказала тетя Тася.
Яму зарыли быстро. Сверху соорудили из песка могильный кулич, в который я воткнул струганый еловый крест, тоже припасенный в свое время бабушкой, Царствие ей Небесное. Женщины устлали холмик еловыми ветками, сверху положили красные пионы. Получилось красиво, и я пожалел, что нет фотоаппарата – показал бы Аркашке.
Постояли немного и поплелись домой. Дядя Витя, борясь с земным притяжением – размашистыми зигзагами, сзади. Его голова все время сваливалась вниз – то на плечо, то на грудь, и, в общем, он был похож на раненого киногероя, который из последних сил, перед тем, как упасть навсегда, пытается идти вслед за ускользающей от него жизнью.
Дома мне показалось, что время перестало идти. Шар тусклого огня зацепился за еловые острия и больше не двигался. Солнце медлило уходить за лес – как будто нарочно томило меня. Я сидел у окна и слушал храп пьяного дяди. Этот храп то затихал, как будто у спящего остановилось дыхание, то прорывался с неожиданной силой – раскатисто гремя и, казалось, что вот-вот задребезжат стекла в окнах, утлая посуда в бабушкином буфете. Когда снова становилось тихо, большая жирная муха наполняла комнату вязким и, как она, жирным гудом. Я сидел у окна и слушал – то громовой храп, то это жужжание, и ничто не могло вывести меня из оцепенения – не желавший падать огненный шар над лесом загипнотизировал меня. Но – ах! В дверь постучали. Это была тетя Тася с корзиной овощей и бутылкой водки.
– Вот, пришла. Посижу с тобой немного. Одному тебе сейчас нельзя, – сказала, покосившись на дядино тело, шумевшее, как духовой оркестр.
– Спасибо, тетя Тася, – сказал я, а сам мысленно приказывал ей: "Посиди чуть-чуть и уходи, уходи как можно скорее, не до тебя сейчас, мешаешь".
Сели за стол, я молчал и думал: только бы она ушла до темноты.
– Помянем, – сказала тетя Тася, – хороший он был, хотя и беспутный. Что и говорить, не знал, чего хочет.
Тетя Тася из таких же, как мы – бывших городских. Квартиру в городе оставила сыну, а сама сюда. Думала окрестьяниться, опроститься. Но учительница то и дело выпирала из нее, вот и тогда она вольно или невольно проповедовала мне разумное, доброе и так далее.
– Не знал, какой путь выбрать. Думал, легко всё в жизни дается, только захоти. Я как чувствовала, что плохо всё кончится. Ну, давай.
Мы чокнулись, и я выпил за упокой живого брата.
– Ты говоришь, водкой он отравился? Нет, не в водке причина. Можешь не говорить, но я-то знаю… Ты весь дрожишь. Нехорошо тебе? – тетя Тася взяла мою руку.
Я представил себе непроницаемую черноту в глазах Аркадия и холод, который обволакивал его неподвижное, затекшее тело. Страх и нетерпение – вот что я тогда чувствовал.
– Знобит что-то, – сказал я, не справляясь с дрожью, и сел на край кровати. – Прилягу я.
– Приляг, конечно, – согласилась гостья, но уходить не собиралась.
– Витька-то как храпит. Вот здоровье! В нем на троих хватит. А я еще стопочку выпью за упокой души.
Она медленно, по-женски вытянув губы трубочкой, выпила водку и захрустела огурцом.
– Теть Тась, ты извини, мне бы одному побыть. Не обижайся.
– Поняла. Ты ляг, полежи, может, поспишь.
Она накрыла меня одеялом и ушла. Дядя Витя храпел, а солнце, наконец, завалилось за лес, на улице стало быстро темнеть. С похорон прошло часа два. Я вскочил, схватил со стола бутылку и одним движением челюсти не выпил, а съел полстакана, ничего при этом не почувствовав, как будто это была вода.
– Пора, – сказал себе вслух и нашарил под кроватью загодя приготовленную лопатку – саперную, немецкую. Аркашка наточил ее и метал в нашу березу, чего я никак не мог ему простить. Я просто ненавидел его за это, тем более что он нарочно калечил дерево у меня на виду. Особенно тяжело было на это смотреть весной – когда белое тело истекало соком, потеки со временем темнели, напоминая кровь. "Вот бы тебе так – лопатой в грудь, – говорил я, чуть не плача. "Дурачок Блаженный", – смеялся он и ведь действительно не понимал, что это плохо. Или ему просто нравилось меня дразнить?
– Всю жизнь меня третировал, скот, – неожиданно для себя произнес я, разглядывая надежную немецкую вещь. – Вот возьму и не выкопаю тебя.
Я знаю за собой такую манеру: нарочно подумать что-нибудь страшное, злое, невозможно подлое и жестокое – чтобы тут же начать мучиться раскаяньем и ненавидеть уже самого себя. Я изо всей силы отхлестал себя по щекам: не думай всякую мерзость, думай о деле. Еще немного глотнул из бутылки. Потом положил лопатку в рюкзак и вышел из дома.
На улице разлились теплые, пахнущие сеном сумерки. Наверное, отличное время для любовных свиданий. Не знаю. Но для осквернения праха в самый раз.
Было тихо, в поселке кое-где зажглись окна. Вдали, высоко над крышами деревянных домов засветилась волшебным фонариком витражная башенка Замка. Я подумал: как уютно, наверное, сейчас там этим обманутым Аркадием мордоворотам. Играют, наверное, в карты или на бильярде, пьют с горя дорогущий виски или какой-нибудь бесценный коньяк…
Но я ошибался. Дома их не было. Все трое находились совсем рядом со мной – они выскочили, как из-под земли, задышали близко-близко тошнотворным дыхом из чеснока и водки.
– Не ссы, корявый, – сказал старший замковый, он же Шляпа, и больно ткнул мне пальцем в грудь. – Мы к тебе за солью. Выручай по-соседски.
Двое других хохотнули, схватили меня за руки и потащили в дом.
Вскоре я был посажен на стул посреди комнаты, где продолжал похрапывать дядя Витя. Мои уши, нос и горло поочередно холодила сталь выкидного ножа – так делают все кинозлодеи.
Шляпа сел напротив меня и, как я сразу догадался, поинтересовался насчет денег.
– Какие еще бабки? – спросил я, зная, что пожалею об этом. Действительно, от полученной, книжно выражаясь, оплеухи в левом ухе зазвенело, и остальное я слышал уже только правым.
– Не строй из себя целку, ушлепок. Наши бабки. Где твой брат-жмурик их сховал? Или ты сам зажмуриться хочешь? Ты хоть знаешь, сколько он нам должен был? Всё твоё продать – не хватит. Ты понял, что эти бабки теперь на тебе висят?
Я сказал, зажмуриваясь в ожидании удара, что ничего об этом не знаю. Ответ, разумеется, не был засчитан, и теперь у меня звенело в обоих ушах, а руки были больно стянутыми веревкой за спинкой стула.
В это время мой брат Аркадий лежал в гробу на глубине полутора метров, вдыхал последний кислород из баллона и ждал, когда я его откопаю. Внезапно из кармана моих штанов выпрыгнули и заскакали по комнате бодрые звуки – трень-трень-там-там!
Это был звонок оттуда – из-под земли, с того света. Один из замковых вынул телефон, посмотрел.
– "Номад" какой-то, – прочитал он.
– Кто такой? – прищурился Шляпа.
– Это приятель мой, из города, – соврал я. – Алло!
Из приставленной к моему еще звенящему уху трубки высыпались только хрипы и шипение – лишь изредка прорывался искаженный голос брата – кажется, он был еще спокоен.
– Алло, я ничего не слышу. Связь плохая. Я тебе перезвоню, – сказал я, глазами показав замковым, что продолжать разговор не имеет смысла. Брат не должен был узнать о внезапных осложнениях с его воскрешением. Пусть лежит и ждет. Они рано или поздно уйдут, надо только пообещать им чего-нибудь.
– Я про деньги не знаю. Честно. Но могу поискать, поспрашивать.
– Мы сами поищем, а ты поспрашивай, поспрашивай. Времени у тебя для этого будет много, – сказал Шляпа, наклонился к железному кольцу в полу и рывком поднял подвальную крышку, издавшую при этом пронзительный визг. Двое остальных подтащили меня вместе со стулом к черному квадрату, так похожему на могилу. Снизу пахнуло сыростью и запахом гнилой картошки.
– А этого куда? – спросил один из замковых, имея в виду спящего дядю.
– А туда же. С него тоже спрос, как с родственника.
Меня все же не стали опускать в подвал привязанным к стулу – отвязали, отдали телефон и велели звонить.
– Звони кому хочешь, через неделю лавэ должно быть. Три лимона. И еще три. Будет результат – позвонишь мне. Мусорам звякнешь – мы дом спалим с тобой вместе и с дяханом твоим. Менты на пепелище поплевать приедут.
– Вы бы меня отпустили, – взмолился я. – Только на этот вечер, а там держите здесь, сколько хотите.
– Перебьешься. Звони давай, – сказал Шляпа и захлопнул крышку.
Сверху они надвинули что-то – то ли шкаф, то ли буфет – и тот, и другой – старые, еще бабушкины, то есть неподъемные. Наверное, все-таки буфет – было слышно, как посыпалась на пол посуда.
Где-то рядом продолжал храпеть дядя Витя. Иногда он что-то бормотал во сне – видимо, ему снились кошмары. Мой же кошмар был явью. Я сидел взаперти, в то время как мой брат в костюме и при галстуке, усыпанный цветами, начинал задыхаться в гробу.
Судя по грохоту и звону над моей головой, гости проводили в доме обыск, который в виду безрезультатности перерос в погром. Когда все затихло, я позвонил брату. Но мобильная связь, которая в наших палестинах и так плохая, под землей пропала вовсе. Я опять услышал в трубке только шорохи и шипение.
– Я скоро буду! Я иду к тебе! – прокричал я, не надеясь, что он меня услышит.
Потом я уперся спиной в подвальную крышку, застонал от боли и натуги, но это был дохлый номер. Можно было попытаться прорыть ход наружу, но на это могло уйти несколько дней. Я снова набрал номер Аркадия – зачем? – и снова без результата. Больше звонить было некому. У тети Таси был мобильник – сын подарил, из города привез, да ее номера я, конечно, не знал. Звонить в райцентр – даже если в милицию или скорую – не успеют. Восемьдесят километров по нашим дорогам – Аркашка успеет пять раз задохнуться. Оставались только они – замковые. Звонить можно было только им.
Голос у Шляпы гулял – явно спьяну.
– Ну что, готов кассу сдать? Быстро ты.
– Я вспомнил.
– Что вспомнил?
– То есть, я вам тогда не сказал… Деньги на кладбище. В гробу они, понимаете? Я их вместе с братом закопал.
На некоторое время мой собеседник замолчал – даже как будто перестал дышать – только слышны были в трубке страстные, прерывистые стоны телевизора.
– Ты с какого дуба рухнул, чудило? – пробормотал он протрезвевшим голосом. – Ты дурочка-то выключи. А то я тебя выключу.
Я молчал, он тоже – видимо, соображал.
– А кто еще про это знает?
– Никто, никто не знает, честное слово.
Он снова задумался, икнул и сказал:
– Ладно. Завтра утром сам при мне своего жмурика откопаешь. Но смотри: если ты меня лечишь, сам туда ляжешь, понял?
Это был неожиданный поворот.
– Ка… Как утром? – залепетал я. – Утром ни… никак.
– Сказал утром. Я в такую темень не попрусь. Всё, гуд лак.
Эти секунды решали всё. Нужно было соображать очень быстро – что мне, в общем, несвойственно.
– Утром нельзя! Там пастух ходит, увидит. Да и тело вонять начнет. Все деньги провоняют. Надо сейчас идти, свежаком выкапывать.
– Какой пастух? Ты че меня паришь? Скажи – в подвале сидеть не хочу. Ничего, сука, ты у меня не только эту ночь посидишь. Я тебя у себя во дворе на цепь посажу – ты так за хитрость свою мне ответишь. А если не будет там бабок, ты у меня, повторяю, вместе с братцем своим лежать будешь. Понял? Сказал утром – значит утром. Я отдыхаю уже.
Прерывистые гудки возвестили конец разговора и конец всей истории. То есть конец Аркашкиной жизни. Да и моей, пожалуй, тоже. В полной темноте я сел на сырой холодный песок и захныкал – как в детстве. Когда дядя Витя переставал храпеть, мне казалось, я слышал страшные проклятия, которые, задыхаясь, посылал мне мой брат из своей теперь уже настоящей могилы.
Но в кармане опять завибрировал телефон.
– Алё, это ты? – Шляпа старался говорить тихо. – Слышь, а про это точно никто не знает?
– Пока никто, – ответил я неожиданно спокойным голосом.
– Что значит "пока"? Ладно, уговорил. Всё равно не спится. Сиди тихо, щас приду.
Прошло минут семь, и дом сотрясся от удара – это упал навзничь буфет, запиравший меня в моем узилище. Подвальная крышка над моей головой поднялась, и по глазам хлестнул желтый электрический свет – в ореоле золотого сияния, круглясь лысиной, нависала щеками голова Шляпы.
– С вещами на выход! – улыбнулся он, сверкнув бриллиантовой пломбой на резце.
Шляпа пришел один, и я сразу понял, что остальные о его визите ничего не знают. "Только бы успеть, только бы успеть!", – повторял я про себя, ползая по полу в поисках рюкзака с саперной лопаткой. Что будет потом – когда я откопаю полуживого (дай Бог!) брата и не предъявлю Шляпе никаких денег, меня совершенно не волновало.
На улице было почти как в подвале – холодно и кромешно. У Шляпы с собой был большой черный, похожий на дубинку фонарь, но пока не добрались до места, он его не включал. Когда же пришли, в землю уперся ослепительный клин, и в выхваченном из черноты круге света я увидел устланный лапником и цветами могильный холмик.
– Ты давай копай, я тебе посвечу.
По неожиданно человеческому тону Шляпы я понял, что после получения денег мне, согласно его плану, придется составить компанию брату. Своим он, конечно, ничего не сказал.
"Скорее, скорее", – шептал я, разметывая еловые ветки и врезаясь лопатой в рыхлый песок.
– Ты чего так раздухарился? – добродушно спрашивал Шляпа, закуривая на корточках. – Дать тебе сигарету?
– Спасибо, не курю, – ответил я, в это время думая, как именно он решил меня убивать.
Когда лопата уперлась в крышку гроба, и я, как будто уловив под собой то ли хрип, то ли ругань Аркадия, громко и внятно произнес:
– Ну вот, уже и гроб. Совсем скоро вы получите свои деньги.
– Ты потише давай. Если все бабки на месте, я тебе даже отсыплю малость. Нравишься ты мне, хитрован, – фальшиво пробасил он, и последние сомнения в том, что он собирался убить меня и закопать здесь же, положив сверху гроба, отпали окончательно. Братская могила…
– Вы можете не беспокоиться, – снова громко проговорил я, подцепляя лопаткой шляпку гвоздя. – Все деньги здесь. Вам одному… Вам одному всё и отдам. Все деньги ваши будут…
– Они и так мои, – пробормотал Шляпа, наклонившись над ямой и светя мне фонарем. – Открывай давай. Фу, не люблю я жмуриков.
Вынув последний гвоздь, я помедлил немного и взялся за крышку.
Брат был жив. Это стало ясно сразу – по теплу, которое вышло из гроба вместе с тяжким цветочным духом и запахом свежей мочи. Да, он был жив и, судя по тому, как старательно притворялся мертвецом, всё понимал. На всякий случай я произнес полную трагизма речь:
– Прости меня, брат! Но я должен забрать то, что нужно живым. Царствие тебе Небесное! Земля тебе пухом…
– Кончай там. Бабки давай вынимай, – в нетерпении зашипел Шляпа.
– Сейчас, сейчас, они под ним, – я наклонился и стал делать вид, что вожусь с телом, тщетно пытаясь его приподнять. В эти секунды я уже знал, что произойдет дальше, потому что знал своего брата. Видя, что я не справляюсь, Шляпа, матерясь и крестясь, спрыгнул вниз. Ему было явно не по себе, когда он склонился над телом. Да, он был не так крепок, как казалось. И когда измученный долгим могильным томлением Аркадий разлепил полуослепшие глаза и молниеносно вцепился Шляпе в горло, зарычав при этом неслыханным звериным рыком – так, что даже у меня похолодели внутренности, тот в секунду исторг из себя всё свое жидкое содержимое, завыл протяжно и жутко и каким-то невероятным усилием всего организма выскочил из могилы. Было слышно, как он ломал ветки, продираясь сквозь заросли кладбищенского шиповника, и кричал – то ли от боли, то ли от ужаса.
– Ох, я затек весь… Встать не могу, помоги, – прохрипел сорвавший голос Аркадий. По запаху я понял, что он согревался и глушил кошмар своего погребения коньяком. Пустая фляжка и баллончики из-под кислорода валялись у него в ногах. – Ох ты Боже ты мой… Как хорошо быть живым! Еще немного, и всё, каюк. Лежал, как младенец – мочился под себя два раза. И курить хотелось смертельно. Я под конец уже думал – плевать на кислород, хоть покурю напоследок.
– Прости, брат, я не мог раньше… – начал было я, но он жестом остановил меня, дав понять, что и так всё понял.
Не без труда, по гробовой крышке мы выбрались на поверхность, зарыли могилу и снова соорудили подобающий холмик с крестом в изголовье. Пока мы работали, вдали, со стороны леса был слышен вой – то ли волки выли, то ли Шляпа.
– Поседел, наверное, от страха, бедолага, – прохрипел Аркадий устало, сел на вновь устланную еловым лапником могилу и закурил.
– Вряд ли… Он же лысый, – сказал я. – Дай закурить.
– Ты же не куришь, брат, – улыбнулся Аркадий, протягивая мне сигарету.
Мы помолчали.
– Как теперь быть? Что скажешь? – спросил я, откашлявшись после первой в своей жизни затяжки.
– Никак. Я уеду, как собирался. Тебе тоже оставаться не советую… Наш хитрый план раскрыт. Хотя, мозги у этого баклана теперь, наверное, того – набекрень. А если очухается, то своим рассказывать, думаю, не станет, побоится. Он же их кинуть хотел, в одну харю думал все сожрать. А хочешь – со мной поехали. На Дальний Восток. Новая жизнь, а? Девчонку себе там найдешь.
– Поехали, брат. Мне здесь делать теперь нечего, и терять тоже. Да и сожгут они нас, чувствую. Так не оставят, сожгут. Поехали.
Мы докурили, встали и отряхнули кладбищенский прах с ног. Аркадий взял фонарь, и темнота сомкнулась за нашими спинами.
КОНЕЦ
Из интернет-переписки
главного врача N—ской
психиатрической больницы Виталия Пьяных
с профессором кафедры психиатрии и наркологии Санкт-Петербургского
медицинского университета имени академика И.П. Павлова Владимиром Дреером
Вальдемар, салют! Видел фото твоей маленькой принцессы – был очарован ее прелестными дрееровскими губками. Рекомендую дщерь твою наречь Анной. Анна Дреер – это звучит. И если она вдруг станет киноактрисой или (Боже упаси) телеведущей, то псевдоним выдумывать ей не придется. Впрочем, ежели нам удастся выдать ее за моего Олега Витальевича, который в эту минуту, подобно Мцыри, терзает кошку Машку, то уж извини, будет она Анной Пьяных! Тоже неплохо. Для писательницы или журналистки.
Кстати, о писателях. Если ты помнишь, у меня есть тут один весьма одаренный парень. Не графоман, хотя пишет много и с увлечением. Коли ему посчастливится выйти отсюда здоровым человеком (в чем я сомневаюсь все меньше), то станет вполне себе крепким литератором. Его слог (не в пример остальным моим писакам, коих набралось уже с два десятка) все более радует меня. А больше всего радости приносит мне мой метод, о котором я тебе, как светиле науки, уже отписывал. Уважаемый доктор Дреер, должен со всей ответственностью заявить, что это действительно работает!
Только чур по-честному: если ты, братан, хочешь чисто конкретно вписаться в тему и воспользоваться плодами трудов твоего безвестного, пропадающего в провинции друга, изволь сослаться на раба Божьего Виталия, который, кстати, тоже рано или поздно защитит докторскую и, даст Бог, возглавит какую-нибудь кафедру.
Но позволю себе лирическое отступление, ибо смотрю в окно и вижу ужасное. Весна пришла к нам окончательно. Снег сошел, и по ежегодному русскому обычаю, повсюду какие-то сказочные идиоты палят сухую траву. Говорят, это нужно для сельского хозяйства. Ересь несусветная! Моя больничка, которая от греха подальше стоит на самом отшибе нашего отшибленного городка, натурально как остров в море огня. Не понимаю, как мы тут еще не превратились в рыбу горячего копчения…
"Остров в море огня" – перечитал я и аж заколдобился. Какая литературщина! Ты знаешь, пожалуй, мои опыты с "литеротерапией" – это влияние моих собственных нереализованных писательских амбиций. Я ведь в институте тайком пописывал и грешным делом думал, что выйдет из меня если не Чехов, то уж точно какой-нибудь новый Вересаев. Но, по-видимому, двум богам служить нельзя, как говорил один наш с тобой коллега в белом халате. Тут одно из двух: или писать или психов лечить. Второе у меня получается несравнимо лучше (надеюсь). Но первое люблю всеми фибрами, почему и пишу тебе столь неэкономные в плане слов эпистолы (прости).
Так вот, о моем любимом психе, то есть о моей методе. Еще месяц назад это был какой-то черный жанр. Душераздирающее чтение. А теперь всё гораздо веселее. Присутствует, конечно, легкая грусть и местами – трагическое мироощущение (а как всему этому не присутствовать, если то, что он описывает – абсурд самого высокого качества!), но по большей части – смешно и жизнеутверждающе. Кладбищенские истории уже не пишем – пишем про любовь, про путешествие на край (нет, не ночи) света и тому подобную романтику. Для мировой литературы, может, это и плохо, а вот для спасения одного отдельно взятого человеческого рассудка – категорически хорошо. Как ты, кстати, думаешь, что важнее? Но не будем отвлекаться. Итак, заживо похороненный брат (я описывал тебе эту историю в прошлом письме) неизменно присутствует во всех произведениях – живой и здоровый. Его образ, пожалуй, как пишут критики, самый выпуклый и яркий из всех. С братом случается масса интересного, он снова едва не гибнет, но все кончается хорошо – женой-красавицей и кучей детишек. Как бы там ни было, я рад не за мифического брата, а за автора. Я практически вылечил его, и не просто вылечил, а с применением своего метода, о котором ты столь скептически отзывался поначалу. Нет, надо, конечно еще немного понаблюдать и закрепить успех, но главное уже сделано. Если бы ты знал, какая это была работа! Поистине, титаническая! Он переписывал, а точнее – мы переписывали финал главной истории бесчисленное количество раз и в итоге получилось сразу два чуда, а именно:
1. рождение новой творческой единицы (если тебе хочется срифмовать "единицы" и "психбольницы", Бога ради, рифмуй, но факт остается фактом);
2. воскрешение Лазаря.
На почве пережитого у пациента были продолжительные провалы в памяти. У него пропадали целые куски недавнего прошлого, и чаще всего он упорно не мог вспомнить, чем именно закончилась история с этим идиотским планом инсценировать похороны. Потрясение было настолько сильным, что память бедолаги заклинивала на самом интересном месте. Ежу понятно, включался защитный механизм и так далее. Я просил его описать пережитое и обнаружил у моего подопечного недюжинные творческие способности. Как тут было не ухватиться за такую возможность! В результате многочисленных экзерсисов я сконструировал для него новые воспоминания путем литературного творчества, а точнее – сотворчества, ведь я как соавтор всегда был рядом. В итоге зло было наказано, заживо погребенный воскрес и поехал вместе со своим незадачливым братцем на сказочный Дальний Восток. Моя Люся (пламенный тебе привет) его опусами зачитывается и даже хочет тиснуть их в местную газетку, не раскрывая, впрочем, инкогнито автора. Я, конечно, берегу ее нервы (ведь она у меня, как ты знаешь, натура впечатлительная) и о правде жизни умалчиваю. А правда жизни абсурдна и беспощадна – как всегда: закопал человек любимого брата в землю, а откопать уже не смог, потому что сам просидел двое суток в подвале (я послал тебе текст, ты поймешь, где кончается реальность и начинается литературная фантазия). Видел бы ты, каким его к нам доставили! Вот такие истории случаются в нашей глубинке.
Ты бы, кстати, выкроил недельку и понаехал бы один или с семейством в наш Заухабинск, ну хотя бы осенью. Наведались бы в наши дебри насчет грибов, поохотились бы на уток. Пользуйся, пока я не стал светилом науки, как ты, и не вернулся в Северную Пальмиру. Докторская моя не за горами. Материала здесь, как грибов, предостаточно.