Опубликовано в журнале СловоWord, номер 79, 2013
Утро начинается с рассвета.
Страна Россия огромна, и если с рассветом идти от Владивостока на запад со скоростью вращения планеты, то будешь шагать многие тысячи вёрст, всё время сопровождаемый утренними лучами солнышка. На восьмитысячной версте подойдёшь к маленькому посёлку с романтическим названием "Зелёный". Он и впрямь зелёный, возникший в подмосковном сосновом бору. Пятиэтажные "хрущёвки", расцвеченные сохнущим бельём научных сотрудников, выделяются словно белые грибы в окружении зелени деревьев, трав и кустов. Они никак не портят пейзаж, а уж соседние семиэтажные корпуса научно-исследовательского института, проветриваемые пряными лесными запахами, прямо-таки располагают к гениальным открытиям в геологических науках.
Здесь когда-то трудились советские учёные. Талантливые люди. Уверяю вас. Сегодня ветер забвения кружит листья между молчащими корпусами. А в прошлом тысячелетии, в советское время, сосновый бор шумел, возмущённый круглосуточным вмешательством людей. И дождался. Развалилось государство и умер институт. Молодые и пожилые сотрудники разбежались по городам и весям. Выжившие старики да старушки тихохонько бродят по лесу, собирая грибы да ягоды, не мешая кустам и травам шептаться о своём житье-бытье.
В советское время посёлок Зелёный просыпался рано. В эту прекраснодушную эпоху к пышному центральному входу института вереницей подъезжали шикарные Икарусы. Ряды московских учёных радостно смешивались с толпой местных поселковых научных сотрудников. Различить их было нетрудно. Москвичи были более празднично одеты. Поселковым для этого не хватало времени. Все вместе они медленно растекались по этажам института, обмениваясь мнениями по поводу поселковых, московских и международных событий.
Коридоры наполнялись гулом, который медленно переползал в кабинеты и лаборатории. Включались чайники и немудрёное лабораторное оборудование, двигалась посуда, столы и стулья. Чайники радостно свистели, стулья вяло скрипели, устав от долгого ночного молчания. Они встречали научных сотрудников, предчувствуя глубокие размышления, тихие беседы, громкие споры, долгие чаепития, короткие раздумья…
Давайте оденем шапку-невидимку и проникнем в одну из комнат третьего этажа. Громадное окно выходило на Горьковское шоссе, по которому казалось бесцельно мчались большие и малые машины. Три больших стола, три полумягких стула и три пронумерованных шкафа, совместно с настенными плакатами научного, сатирического и противопожарного содержания, составляли архитектурный ансамбль кабинета. Столь строгий и скромный ансамбль был вполне достаточен для максимальной концентрации научной мысли. Так считал замдиректора по хозяйственной части Равиль Ахметшин, приговаривая "…ох, уж эти мне усёные, всё им подавай на тарелка".
Этой же цели служили тусклые серые шторы, ряд жестких гостевых стульев, пузатый почерневший чайник на широком подоконнике и одинокое растение в красном горшке, растущее явно в сомнамбулическом состоянии из-за острой нехватки кислорода.
В описываемое утро в кабинет вошли три старших научных сотрудника. Мой стол был слева у окна. Напротив стол официального "врага" Вадима Рубейкина. Ближе к двери, у стены, стол общей нейтральной подруги Галины Кузьминичны. Она сидела к коллегам то спиной, то лицом, в зависимости от психофизического состояния. С возрастом всё чаще и чаще спиной…
Враги были просто обязаны смотреть друг другу в морду лица, что было неприятной необходимостью с обеих сторон. Они не любили друг друга, но, будучи хорошо воспитаны, точнее выдрессированные службой в науке, вежливо, терпеливо и без подлостей относились друг к другу. Вадим приходил на работу, как правило, в мрачном состоянии духа. Уж не знаю, почему! Я наоборот. Счастьем светились глаза. Пела душа. Особенно по утрам. Даже мрачный вид "врага" не портил настроение.
Отработанная годами структура рабочего дня помогала избегать долгого обоюдного лицезрения. Дело в том, что по утрам толпой жаловали "друзья". Не сразу, а этак через 20-30 минут. Ну, а пока, в полной тишине, не считая отдалённого шума машин, эти драгоценные утренние минуты все трое тратили на чтение газет "Правда", "Известия" и ряда других. Читали глубокомысленно, с удовольствием попыхивая сигаретами. Вадим принципиально курил Беломор, будучи врагом всего зарубежного. Он не мял папиросу зубами, не выворачивал мягкий мундштук, а осторожно держал губами и с вожделением затягивался. Параллельно ставил чайник и, не отходя, с напряжением ждал появления первых пузырьков. Они вещали о готовности воды для заварки. Этот гидрохимический закон знали все геологи. Через 5-6 минут кружка дымящегося чифиря стояла перед ним и тогда на лице появлялось подобие улыбки. Он закуривал вторую беломорину и углублялся в газеты.
Подруга меж тем, дымя длинной болгарской сигаретой, попивая чаёк, приводила себя в порядок и, убедившись в своём совершенном совершенстве, вставала и медленно подходила к окну. Она обводила мужчин обворожительным взглядом и жеманно спрашивала: "Ну как, мальчики. Как состояние?"
Комната к тому времени находилась в процессе среднего задымления. Вопрос подружки более относился ко мне, так как "враг" был ещё и отчаянным женоненавистником. Лишь после второй кружки чифиря мог сказать женщине что-то осмысленно тёплое. Я с сожалением отрывался от новостей четвёртых страниц, творил широкую улыбку, вынужденно вступал в беседу. Я вспоминал вечерние телевизионные новости, какие-то сплетни из литературной газеты, что-то солёненькое из мира театра и кино, рассказанное женой, что-то из школьных проказ сыновей, что-то из полевых историй и пр.
Дверь медленно открывалась. Просовывалась голова, покрытая редким пушком волос. Жалостливые, добрые, далеко расставленные глаза на широком, бледном, морщинистом лице обводили комнату взглядом, и лишь затем медленно появлялось тело в мятых мешковатых штанах.
– Чаю ужотко дают? – спрашивало лицо и, не ожидая ответа, с кружкой в руках, вползало в комнату. Это появлялся старший научный сотрудник Боря Колотов.
С его появлением заканчивался ритуал молчаливого поглощения газет. Боря приносил последние анекдоты и весёлые частушки. И то и другое он рассказывал изумительно выразительно. Дым становился гуще и весомее, подскакивая к потолку от взрывов хохота. На шум привычно заходили ещё двое-трое, тоже очень старших научных сотрудника. Тоже с кружками и тоже в основном с "серьёзными" проблемами. Через 20-30 минут разговор незаметно приобретал высоконаучный характер.
Обсуждались тайные мнения и туалетные высказывания коллег по разным научным и организационным проблемам. В быту это называлось сплетнями, а здесь проходило как критика. Происходило что-то подобное учёному совету кулуарного типа. Решались нешуточные вопросы. Кого-то осуждали, кого-то превозносили, кому-то объявлялась вендетта. Все курили и дым висел уже коромыслом.
В апогее всеобщего обсуждения вновь открывалась дверь и с виноватой улыбкой, с неизменной сигаретой в зубах, появлялся шеф хозяев комнаты. Он смотрел сквозь присутствующих, явно стеснялся и, жалостливо обращаясь ко мне, всегда говорил одну и ту же фразу: "Зайдите ко мне. Нужно переговорить…"
Все понимали, что то был сигнал, и комната быстро пустела.
Открывалась фрамуга, клубами валил дым и проезжавшему по шоссе наверное казалось, что в здании пожар. Это случалось где-то в районе 10-30 утра. Затем в течение двух часов комната замирала в дрёме. Стояла поразительная тишина, нарушаемая жужжанием бьющихся о стёкла крупных навозных мух, нападавших из пищевых баков институтской столовой, что размещались на первом этаже почти под описываемой комнатой. Чуть позже налаженными маршрутами из окружающего бора прилетали большие жемчужные жуки, нарядные стрекозы и обозлённые постоянным соседством человека лесные пчёлы. Разбуженные лучами поднимающегося солнца, они яростно искали пищи и потому отчаянно стремились прорваться в комнату научных сотрудников. Под эти навязчивые звуки сотрудники погружались в осмысление предметов своей работы – книг, конспектов, таблиц, графиков, химических анализов и пр.
Но вот в коридоре слышался топот ног, и спины расправлялись. Галина Кузьминична замечала топот первой и, откидываясь на спинку кресла, мечтательно закуривая, улыбалась и всё так же жеманно говорила.
– Лёшк (исковерканное Леонид), так что тебе вчера жена на ужин готовила.
Леонид, как будто давно ожидая вопроса, сладострастно причмокивал губами и тихо рассыпался бисером, боясь едких замечаний "врага". Он живописал блюда и закуски, приготовленные красивыми ручками молодой жены. "Враг" отрывался от бумаг, мрачно и презрительно оглядывал коллег и… ставил чайник. Он был не только русофилом и женоненавистником, но и презирал гурманов. Он ценил время и потому пил предобеденный чифирь, чтобы обеденное время полностью отдать… природе. С соседями, особенно с Леонидом, он разговаривал крайне редко. При этом цедил слова и пристально смотрел в глаза, стремясь подавить, растоптать коллегу-недоросля. По его твёрдому убеждению.
Когда проносился топот ног первого потока коллег, Вадим уже торжественно, с достоинством, поглощал чифирь из чёрной никогда не мывшейся кружки. После чего молча вставал и уходил в сосновый бор. Эта была счастливая минута для оставшихся недорослей. Галина Кузьминична тут же звонила какой-либо подружке и исчезала. А я любил подойти к окну и мечтательно смотреть на пробегавшие автомобили, но более на колхозные поля, что расстилались через дорогу. На крестьянские избы, дугой опоясывающие зеленеющие или белеющие просторы. В мечтах я достигал больших высот, расправлялся с врагами, заставлял окружающих завидовать себе и полной грудью вдыхал аромат славы и почитания.
Но мечтать долго не давали. Звонил шеф.
– Ты идёшь обедать или Люсенька приготовила бутерброды? – ехидно и с намёком спрашивал шеф.
Все они немножко завидовали моему семейному благополучию. Галина Кузьминична пребывала в перманентном одиночестве и не знала вкуса семейных обедов, а жена шефа была занята исключительно вопросами эмансипации, напрочь исключавшие возню на кухне. Она этим бравировала, рисовалась, в то время как институтские балагуры сочиняли эпиграммы-частушки, постоянно видя шефа первым в очереди при открытии столовой.
В это время нередко звонил или заглядывал ещё один сотрудник отдела Сергей Васильченко. Почтительно приглашал на обед к своим девчонкам-химикам. Он руководил химико-технологическим сектором отдела. Тощий, болезненного вида, с жидкой чёлкой русых волос, чуть прикрывающих широкий лоб, Сергей отличался юностью внешнего вида и заметно льстивой обходительностью. Недавно войдя в коллектив, он как-то быстро и незаметно сумел стать для всех своим, попросту необходимым.
Леонида притягивала энергичность нового сотрудника, но более всего компания молодых лаборанток, чьи молодые тела, мелькавшие в тесной комнате среди приборов, разноцветных бутылей и стеклянной посуды, радовали плоть.
Обед длился долго. Никак не менее двух часов. Сотрудники гуляли по лесу и их звонкие голоса порой с трудом долетали до зданий института. Далеко заходили сотрудники. Так далеко и так надолго, что дирекция принимала время от время строгие меры. Отряжала в лес опричников для отлова и загона сотрудников по комнатам с последующим наказанием в виде грозных статей в настенной газете с фотографиями злоумышленников. Она размещалась в холле института и проходящие, в том числе и виновники, с хохотом глазели на "грибников". Особенно если в рамки фотографий попадали парочки разнополых научных сотрудников…
В три часа пополудни институт вновь замирал. Вновь кипела мысль!
Приходил из леса Вадим. Снова нервно свистел чайник. Появлялась Галина Кузьминична, нередко задумчивая, порой чем-то раздражённая. Послеобеденное время меня преимущественно занимали организационные проблемы. Под их напором я двигался в кабинет шефа. Здесь находился междугородний телефон, по которому разрешалось звонить по городам и весям необъятной России. Долго висел на телефоне, чего-то согласовывая, о чём-то договариваясь, что-то намечая. Потом поднимался в лабораторию количественного анализа и разбирался с результатами под звуки поясняющих реплик скромного самолюбивого физика из Саратова Сергея Юркова. Затем заходил в химическую лабораторию института, где меня встречал друг и оруженосец Васильченко, добрый и молчаливый, с глазами преданной собаки, Сергей Михайлов. Мы проверяли ящики с пробами, которые потоком шли со всего Союза.
Затем интересовался результатами анализов. Милая, одинокая, с печальным взором вопрошающих еврейских глаз, Мира Моисеевна вежливо и терпеливо, перебирая сухими нервными пальчиками длинные листы лабораторных анализов, говорила, говорила, говорила. И вдруг спохватывалась.
– Ой, Лёня, заболталась, сейчас не хватит места в автобусе, уже шестой час, давайте завтра продолжим.
Шестой час. Я прибегал к себе в комнату, аккуратно складывал бумаги, полностью очищая стол, прихватывал портфелишко, официально прощался с Вадимом (Галина Кузьминична уже сидела в автобусе у окна справа) и вскакивал в Икарус. К тому времени корпус автобуса уже дрожал от хохота, шуток и анекдотов освободившихся от ярма неволи научных сотрудников. Домой, домой – пела труба.
Вот так или примерно так проходили рабочие дни крупного советского НИИ.
С некоторых пор стали странным образом исчезать в нашей комнате высоконаучные разговоры. До удивления изменилась тематика. Началось это, помнится, в 1985 году с появлением на советском троне обаятельного генсека тов. Горбачёва. Он был молод и жизнерадостен. Следовательно, можно было не ожидать в ближайшие 10-15 лет обязательного и долгого "трагического" присутствия на… похоронах очередного генсека. Они почему-то уходили к Богу всегда в осеннюю слякоть и сырость.
Совсем вскоре тов. Горбачёв стал удивлять нас дикими немыслимыми идеями. Появилось непонятное слово – перестройка!!! Чего и как – никто не знал. Зато необъяснимым образом повеяло именно свободой. В газетах и на телевидении появились странные, режущие слух советских людей, идеи и слова. Мгновенно озверевшая интеллигенция, прежде трусливая, мягкотелая и податливая, стала открыто поносить советскую власть. Запахло революционными переменами, столь любимыми российским народом со времён женитьбы Ивана Грозного на Марии Темрюковне.
Коллеги мгновенно отозвались на перемены климата. Бурные дебаты сотрясали окна, стены и полы задымленной комнаты. И вот ведь какая удивительная странность. Хозяева и гости дебатировали не о правильности или недостатках политики партии, не об оценках идей перестройки, а о собственной судьбе в той новой наступающей жизни. Хотя чего тут удивительного. Ведь своя рубаха ближе…
Дебаты перерастали в пустые грёзы. Эти прагматики, не верящие ни в Бога, ни в чёрта, теперь грезили делами весьма далёкими от научной деятельности. Особенно после появления передовицы в "Правде" о новом отношении к принципу частной собственности. Время сулило коренные перемены.
Теперь газеты по утрам читались внимательно и придирчиво. Особенно передовицы. Шло яростное и радостное обсуждении газетно-журнальных новостей, в том числе и тайно подслушанных передач лондонского BBS и американского "Радио Свободы". Научные сотрудники как-то сразу перестали бояться ока партии, а некоторые наиболее ранее робкие и застенчивые теперь горделиво не замечали членов парткома, первыми не тянули руки в приветствии и очень этим гордились.
Надобно заметить, что в нашей комнате не было членов партии, да и большинство заходящих на чашку чая тоже в ней не числились. Так уж сложилось. Видимо поэтому, перестройка и стала чуть ли не центром обсуждения новых идей. Точнее идей приложения личных сил в постперестроечное время.
Прибегал доктор наук Лёня Островский. Толстенький, неряшливый, невероятно энергичный до красных пятен на щеках и обильного слюноотделения. Он радостно возвещал, что организует кооператив по бурению мелких скважин на воду для дачных хозяйств.
– А что! – кричал он, размахивая руками, – два станочка изъять в аренду из нашей экспедиции, четыре бригады работяг, они за тысячу в месяц горло перегрызут и пошло-поехало. Да вы не знаете, как нужна водичка дачникам. Последние штаны снимут, а их в Подмосковье миллионы. Вот и подсчитайте! Всё ребята, начинаю. Ух, как надоело здесь.
Осторожно и важно входил ещё один доктор. Коротконогий, квадратный, заикающийся Аркадий Шеко. Он поначалу молчал, прислушиваясь. Вдруг не выдерживал и вступал в разговор. Начинал волноваться, заикаясь всё более. "Регламент, регламент", – орали остальные и забивали бедного доктора. Но через минуту-другую дрожащий баритон Аркадия возвышался над гулом и вновь приковывал к себе внимание.
– Я вот думаю прикупить земли на Тамбовщине, стать фермером…
– Аркадий, – язвительно замечал только что пробившийся в доктора наук Изя Гершанович, – как ты будешь объясняться? Тебя и мы-то с трудом понимаем на учёных советах, а уж каково будет мужикам, бабам и коровам. Невтерпёж станет, побьют и разбегутся. Нет, – продолжал Изя, – не верю, что в России это может произойти, во всяком случае на нашей жизни. Слишком уж забитый и тёмный народ. Сейчас необходимо главное – открыть границы. Чтобы всякий мог поехать и поработать, поглядеть на мир. Чтобы к нам приехали и обучили уму-разуму.
Изины чёрные блестящие глаза широко раскрывались и в них виделся тот громадный мир и те большие возможности.
– Тебе легче, Изя! Ты ведь уже вчера мог податься в Израиль, а оттуда куда хочешь. Чего прибедняешься. Может чего-то боишься. Потерять здесь тёпленькое докторское место. А там ведь вкалывать надобно, не как здесь. Да и вообще, коллеги, мы им не нужны, так же, как и они нам. Со своими бы проблемами разобраться. Учить нас нечему, мы сами с усами… – играя желваками, зло и язвительно говорил ещё один доктор, тяжелый статный Стас Гречищев, чья внешность разительно напоминала бомбистов-террористов конца XIX века, членов партии "Земля и Воля". Длинные, гладкие, блестящие тёмные волосы хаотично висели вдоль вертикально вытянутой головы, закрывая широкий лоб и холодный уверенный взор голубоватых глаз. Он любил стоять в позе Наполеона, подпирая стену со скрещенными на груди крепкими руками, с чуть надменной улыбкой в уголках губ.
– Чего ты в самом деле, Изя! Что тебя держит, – не шевелясь, продолжал Стас, – езжай, действуй, вы ж привычные к переездам…
– Я знаю твои мысли, – громко говорил Изя, – а ты и тебе подобные плохо усвоили историю России.
Разговор принимал острый характер и тогда вступал мудрый Боря Колотов, насмешник и частушечник. Он громко начинал напевать.
Ах ты Стасик, милый
Стасик,
Слышишь,
ножик точится,
Сделай,
Стасик, обрезанье,
Всем в Израиль хочется.
Он сыпал анекдотами и прибаутками, строя рожи и щеря рот с редкими косыми желтыми зубами.
Атмосфера очищалась.
Как ни странно, но в спорах почти не принимали участия хозяева комнаты. Вадим сурово молчал с видом заговорщика, делая вид, что ему прекрасно известно будущее страны и его личное на ближайшие 100 лет. Галину Кузьминичну эти разговоры мало интересовали, и если поначалу она и вставляла пару-тройку фраз, то потом благоразумно оставляла мужчин, чтобы они могли естественней выражаться о настоящем и будущем. На меня вообще мало обращали внимание, не ожидая видимо публичных и тем более конструктивных предложений. Так уж повелось среди друзей Вадима. Не принимали во внимание, считая случайным в своих рядах.
Я не обижался. Понимал после долгой Монгольской ссылки свою силу, исключающую пустопорожнюю болтовню и времяпрепровождение. Никогда в частных беседах с коллегами откровенно не высказывался, стараясь более действовать, нежели спорить и что-либо доказывать. Я немногим ранее перестроечной поры интенсивно устремился к докторской и потому больше молчал. Знал, насколько необходимы мне все эти коллеги-умники при защите диссертации. Ну а после защиты не стал изменять привычке и чаще делал вид внимательного слушателя.
Конечно, новые времена привели и меня в крайнее удивление. Как же такое возможно в СССР? Неужели система изжила себя? Надо срочно что-то делать. Эти мысли теперь постоянно вертелись в голове. А ведь новые идеи потрясающие. Вспоминалось, как был увлечён в юности драйзеровским Каупервудом. И вот тебе, пожалуйста! Открывается и для меня его путь. Поздновато конечно. Но мысли вертелись, завладевали душой и вначале робко, потом увереннее, потом родилось нетерпение…
Пора браться. Пора! Назад дороги не будет. И диссертации теперь никому не нужны.
Надо находить что-то коммерческое, крупное и перспективное. Но теперь уже своё, родное, частное. Ни от кого не зависимое. И кому нужны теперь эти трепачи…
Мне и на самом деле были смешны многие коммерческие фантазии сотрудников. Веяло от них примитивными, бредовыми видениями и таким же исполнением. Но в одном дебаты были полезны. Они доводили нетерпение до черты, за которой должны были последовать реальные шаги. Значит, судьба. Значит, пришло моё время. С каждым днём мысли приобретали видимые коммерческие очертания. Они становились новой целью.
Вскоре я забыл о текущей работе. Даже удивительно, как она вдруг перестала трогать сознание. Просто выветрилась. Вчера ещё занимала все мозги, а сегодня лишь вспоминал, когда вызывал шеф или раздавался звонок с угольных шахт или параллельных институтов.
Всё реже я приезжал в институт, всё чаще пропадал на лекциях и диспутах, затопивших к тому времени Москву. Особенно любил бывать в Политехническом институте, внимательно прислушиваясь к новым людям (экономистам, историкам, диссидентам, правозащитникам), которых ранее не замечал, считая чудаками, Дон Кихотами. Не замечал, будучи уверенным в неколебимости советской власти. Драться с ней я не собирался. И не по трусости вовсе. Чего соломенные копья ломать о китайскую стену. Делать карьеру, заботиться о семье и получать маленькие радости в компании приятелей, столь же далёких от донкихотства. Это была моя жизнь.
Теперь всё изменилось. Как-то совершенно естественно.
Надо кончать с научной деятельностью. Надо действовать. Тот, кто первым это поймёт и найдёт новую колею, тот и добьётся успеха. Особенно в хаосе первых шагов смутного времени. Это я понимал, зная историю развития человечества не понаслышке, а уж России особенно. И я начал действовать.
Не буду описывать подробно весьма драматические события моего вхождения в коммерцию. Представлю отдельными яркими характерными пятнами. Скажу главное. Начав действовать, я почувствовал себя моментально в своей среде, в своей обстановке. Как будто с детства только и занимался коммерцией. Родные, извечные гены. К сожалению, что узнал много позже, подпорченные влиянием советского воспитания.
Опыт и умение организационной работы имелся. Нужен был выстрел. И он прозвучал. Позвонил Юрков и извиняющимся тоном сообщил, что сгорел последний графитовый электрод-атомизатор и анализы проб прекратились.
– Они японские, – сообщил мой физик, – продаются только за валюту, а лимит на этот год исчерпан. Правда, наш фрезеровщик, Василий, может их выточить. Мастер отменный, но качество нашего графита низкое. Вот если бы вы могли достать специальный очищенный графит с электродного завода, то анализы продолжились бы. Но достать трудно. Такой графит только для военных целей.
Это был как удар молнии. Васька может. Графит рядом. Потребность в атомизаторах по стране гигантская. Продавать можно и за деревянные рубли. С руками вырвут. Для начала можно попробовать.
Всё! Теперь нужно официально оформить кооператив. И вперёд, с песнями.
Родилась уверенность. Удача обязательно придёт. Я ни на секунду не сомневался. Во мне словно прорвался мощный селевой поток, который мгновенно смёл накопившийся десятилетиями прошлый социальный грунт. И тем очистил душу. Возник чистый лист, на котором писалась новая биография. Душа, как и в молодости, запела. Теперь вновь по утрам в ванной раздавались арии любимых опер и песен.
Начался организационный период. Он требовал выполнения жуткого количества мелких и средних дел. Советская власть медленно сдавала позиции. Она сопротивлялась, как гигантский питон, головой попавший в исторически неумолимый капкан. Скользкое громадное тело и мощный хвост яростно извивались и наносили кровавые удары направо и налево. Змея шипела.
– Я создам вам такой аппарат перехода в новую систему, что рай покажется адом.
И создало, но особенно при открытии частных промышленных предприятий. Организовать торговлю тряпками, продуктами, создать ателье по пошиву – это ещё пожалуйста. Но вот купить станки, промышленное сырьё, здания, землю. Да никогда!!!
С остервенением заявляли чиновники. Здесь приходилось вертеться круто.
Но я "любил" эту обстановку. Честное слово! Испытывал какой-то радостный зуд, находясь в среде чиновничества всех мастей и протискиваясь между ними. Доставляло болезненное удовольствие и возбуждало. Я крутился как уж в руках, доказывая, объясняя, демонстрируя, рассыпая бисером сладкую ложь обещаний, перемежаемую полуправдой. Денег-то не было. Дать ничего не мог.
Более полугода потребовалось, чтобы пройти бюрократические круги и получить лицензию на открытие промышленного кооператива. Одного из первых в России, после несчастного НЭПа, задавленного великим паханом.
Эпопея с электродным заводом, после тяжелых боёв по открытию кооператива, была намного проще. В вестибюле завода простоял с десяток минут, изучая портреты руководителей. Лиц еврейского происхождения не нашел. Чем-то привлёк главный инженер с умным весёлым взором и явно польской фамилией – Новак. Это уже ближе.
Помаялся две-три минуты и позвонил. Хриплый, жесткий, приказной голос охладил ожидания. Но отступать было некуда.
– Я из геологического института. Мне нужна консультация по качеству графитового материала, – сделал паузу и выдавил контрольное слово, – обоюдовыгодная…
Сжался в ожидании. Хриплый голос ответил:
– Кто вы и из какого ведомства?
Я чётко ответил. Вновь наступила пауза.
– Значит, обоюдо, говорите. Интересно. Даже оригинально. Подходите, поговорим.
Сработало! Пронеслось в голове. Зацепило.
Через пару дней состоялся памятный разговор. Я уходил, зажимая в руке пакет с кусочками сверхчистого технического графита. Кудесник Васька через неделю выточил с десяток первоклассных атомизаторов. Ему было заплачено двумя бутылками водки, после чего кудесник на неделю сгинул в глубоком запое. Институту электроды обошлись бы в 120 валютных долларов. Для справки.
Встреча с Новаком была памятной не только первым разговором, сколько последствиями. Главный инженер крупнейшего в России электродного завода поверил, что в России грядут перемены, что надо искать новое место под солнцем. Он поверил в меня. На протяжении последующих девяти лет честно и с полным доверием служил нам, бесперебойно снабжая сырьём, передавая наиважнейшие связи, поучая технологии производства моих главных помощников, а меня дипломатии общения с руководством заводов данной отрасли в России и на Украине. Естественно, не бескорыстно.
Ну вот! Теперь руки были развязаны. Оставалось "самое малое". Отыскать и привлечь членов команды. Тут я, к сожалению, не задумывался. Руководствуясь изречением Ильича, что "кадры решают всё", забыл слова мудрейшего Тацита в "Анналах", который прямо писал, что злейшими врагами являются ближайшие коллеги. Не поверив римскому историку я и привлёк к работе трёх Сергеев из моей лаборатории. Свои парни. Молодые, настырные, не обустроенные, живущие на гроши в бараках. Физик, естественно, потянет техническую часть производства. Васильченко, химик-технолог. Неплохой организатор, ловкий и контактный. Правда немасштабный, мнительный уж очень и мелковатый. Ну, да это только хорошо! А Михайлов будет хозяйственником. Честный простой парень. К тому же они все трое друзья! Это только в помощь делу. Кажется, им можно доверять. Как работали вместе, так и теперь будем. Только интенсивнее. Ведь на себя же!
Точно приняв решение уйти с государственной службы, я как-то вечерком собрал в лаборатории трёх Серёжек и поведал им о своих планах. Привёл приблизительную схему деятельности промышленного кооператива и примерные цифры доходов и расходов предприятия. На первых порах. Но главное – рассказал, как мне видятся функции каждого. Реакция Юркова и Михайлова была искренне восторженной. Третий лишь вовсю хвалил, но ничего конкретного о своём участии не говорил.
В радостном упоении не стал я раздумывать над этим фактиком. Знал, что у того Сергея и кандидатская на подходе и квартирку кажется дают. Правда, в старом обветшалом общежитии. Есть ему над чем задуматься. Но знал также, что этот человек весьма честолюбив и если почувствует запах больших "денег", то будет истово к ним стремиться.
Поначалу мы собирались в моей квартире. Люся готовила обеды и старалась быть гостеприимной хозяйкой. Она очень гордилась мной и вскоре все приятели в доме знали, что я начал… большое дело. Но часто собираться в квартире стало невыносимо. Надо было решать вопрос с кредитом для начала производственных работ и с офисом для кооператива. Помог случай. Наверное, все случайности возникают, когда чего-то очень, очень хочешь. Я вспомнил как Борис Колотов, наш остроумный насмешник, рассказывал о своей подружке, занимающей какой-то важный пост в райкоме партии. Прочувствовав плохие времена, райкомовцы стали торговать офисными помещениями, используя старые связи с ЖКХ. Они заставляли управдомов сдавать старые крепкие особняки, оставляя в своих карманах большие деньги. Старинных особняков много сохранилось в центре города. Рассказывая, Борис горько улыбался.
Через день-другой, вспомнив о райкомовской подружке Бориса, я позвонил ему. Пришлось вкратце рассказать, что начинаю коммерческое дело и требуется офис где-нибудь в центре. Борис не стал ни о чём расспрашивать. Хмыкнул и добавил тихо и серьёзно.
– Ты не забудь нас, сирых и босых, когда войдёшь в силу. Я всегда знал, что пришло твоё время.
Вскоре у меня во владении появился второй этаж старого особняка в Обыденском переулке. В самом центре Москвы.
Наконец настал светлый день.
Я сидел за письменным столом у себя в спальне, с волнением рассматривая гербовую бумагу с тиснением державных символов и алой ленточкой. Затем встал, вышел на балкон. Радужно светилась резкая и ласковая московская весна 1987 года. По окружному шоссе бежали машины и автобусы, а ещё дальше виднелись старинные петровские озёра и золотые купола двух церквей. Мирный, привычный пейзаж. Виденный мною тысячи раз… Нет! Что-то было необычное сегодня. Ну конечно! Я же всегда его видел мельком, вскакивая с кровати, когда опаздывал на работу или в минуты пьяных застолий, стоя с сигареткой на балконе.
То был будничный, серый пейзаж.
А сейчас всё выглядело торжественно, как Патетическая симфония.
Теперь я признанный государством частный хозяин предприятия. Я владелец! В душе звучали скрипки и валторны, в мыслях зрели наполеоновские замыслы.
Теперь можно придти к директору института и с отрешенным лицом положить на стол бумагу с просьбой об увольнении. По собственному желанию. И услышать вопрос.
– А куда это вы, глубокоуважаемый, в такое-то неспокойное время направляетесь?
– Знаете ли, достопочтенный, Ашот Аванесыч, тут на днях стал владельцем промышленного предприятия. А вот ваше, так сказать предприятие, очень скоро будет влачить жалкое существование. Так что заходите. Обсудим!
И почувствовать жужжание в коридорах. Удивлённые, завистливые, восторженные взгляды…
Так оно примерно и было. И даже более того. Я приурочил прощание с государством к пятидесятилетнему юбилею. К тому времени станки мои уже понемногу крутились, выплёскивая рубли. Так что всей семьёй позволили себе роскошно повеселиться в ресторане "Центральный", что на Тверской.
В зал ресторана я вошел с медалью на груди, выданной институтом в честь непорочной 30-летней службы, и рассказал жене и детям, как в ответном слове поблагодарив коллег, дирекцию, профком, партию и правительство, а также весь советский народ, положил на стол под красным сукном заявление об уходе. И добавил в заключение, что следующие 50 лет буду трудиться только на благо своей семьи. Я, конечно, фиглярничал. Но так хотелось в последний раз утереть нос коллегам.
Как ни странно быстро предоставили банковский кредит. Аж 50000 рублей доверило государство. Никогда ещё столько деньжищ не было у меня. Господи, страх-то какой! – думалось по ночам, поверяя заботы жене.
Но даже получив деньги, я ещё долго не платил никому заработной платы. Мучительно, десятки раз пересчитывая, отстёгивая суммы только на производство и сверхнужных людей.
Зарплата только после второго месячного дохода – говорил своим. Те терпеливо соглашались. Они знали, что я обязательно отдам. И с лихвой при возможности.
Организовать промышленное производство оказалось очень трудно.
На заре возникновения капитализма в стране, где только что были разрушены глубокие университеты социализма и царила анархия, ещё труднее. Но последнее, как ни странно, и помогало. Никто не знал, как организовать. Каждый шел вслепую, своим путём. Ошибался, набивал шишки. Нередко погибал. Но всеми, ставшими на этот путь, владел азарт. Все мы были игроками. В силу характера играли по-разному. Одни небольшими последовательными ставками, рассчитывая только на себя. Не афишируя успехи, не лоббируя. Накапливая средства и постепенно вкладывая в расширение предприятия или начало нового проекта.
Были другие. Как потом выяснилось, чаще связанные с "партийными деньгами". Кровавая партия, уходя, через доверенных лиц, создавала свои частные структуры, которые легализировали средства, накопленные в банках и "мешках". Такие предприятия "вдруг" получали крупный кредит в российском банке, нередко в иностранном, заручившись "неожиданной" поддержкой правительственных структур. Они достигали внезапного крупного успеха. Открыто упивались славою и… привлекали внимание криминальных структур.
Эти навозные мухи, в невероятных количествах поднявшиеся со дна, вскормленные безвластием смутного времени, стаями налетали на успешного игрока. Они высасывали кровь до последней капли. Позже возникли цивилизованные навозные жуки, которые сосали игрока определёнными дозами, не позволяя погибнуть от малокровия. Ещё чуть позже (навоз весьма питательная среда) появились блестящие жуки, то есть те же навозные мухи и жуки, которые проникали в низшие, средние и верхние эшелоны государственной власти. Произошло сращивание жуков и игроков. В результате появились… олигархи и их ставленники во власти. Строилась олигархическая республика, подобная Карфагену.
Моё предприятие постепенно становилось активной частицей новой республики.
Сергей Юрков к тому времени ушел из института и пропадал целыми днями на электродном заводе, постигая премудрости физико-химических и прочих свойств материала, технологии изготовления, обработки и хранения. Господи, как я угадал его. Отличный парень, без претензий, самоотверженно вкалывает. Да и другой, Серёга Михайлов, не отставал. Правда, мальчишечка меньшего масштаба, но предан душой и смышлён. Васильченко лишь изредка появлялся, внимательно вглядываясь в новый быт. Мнительного пугливого парня терзали сомнения. Но больше всего видимо мучила мысль – как бы не опоздать к дележу пирога.
Я не торопил его.
Теперь мы собирались в офисе. Это был наш дом, и мы любили его, проводя здесь целые дни. Пришли и новые люди. Денег на ремонт ещё не было, но обшарпанные стены, протекающий потолок, продавленные диваны и разнокалиберные столы-инвалиды не могли погасить радость первых дел. Мы работали на себя. Этой идеологии не надо было обучаться в университетах. Она в крови людской, с момента рождения и до смертного одра.
Утро начинается с рассвета!
К 8 утра нанятые "Волга" и шофёр (я не умел водить) подвозили меня к офису. Легко взбегал на второй этаж, врывался в комнату и усаживался спиной к окну за большой стол, стоящий в левом дальнем углу от входа.
Открывал окно. Пряный воздух старой Москвы, сдобренный гулким колокольным набатом голицынской церкви, опьянял и кружил голову. Я замирал, ловил минуты счастья, пристально вглядываясь в белые высокие стены близкой церкви. Я ожидал. Вдруг покажется… Бог. Протянет руку, прикоснётся к лицу. "У тебя большое будущее", – скажет Он.
Но нет, не сегодня!
Слышалось скрипение старого паркета и тяжелые шаги. Входила грузная Вера Ивановна, наш бухгалтер и важно усаживалась за стол в ближнем тёмном углу комнаты. Доставала много бумаг, открывала сейф и молча углублялась в документы. Потом врывался Юрков, за ним любитель поспать Михайлов, всегда опаздывающий на 5-10 минут и ещё несколько сотрудников, нанятых к тому времени. Звуки, смех, слова и фразы наполняли комнаты и длинный коридор. Начиналась пятиминутка. Юрков говорил о цеховых делах, о движениях заказов, о сырье, о взаимоотношениях с рабочими. Михайлов – об организации доставки, транспорте, упаковке, материалах. Вера Ивановна вставляла фразы о финансах. Я подытоживал и говорил о новых заказах и разного рода трудностях и подводных камнях и т.д.
Потом шла серия телефонных звонков и контора пустела. Все разбегались по объектам, чтобы вечером доложить и разобраться в обстановке. Да просто поглядеть друг на друга, убедиться, что это не сон …
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Наконец, настал памятный день в жизни одного из первых на Руси постсоветских промышленных частных предприятий. Это случилось весной 1988 года.
В этот день Серёга Михайлов, светясь улыбкой до ушей, положил на председательский стол большую коробку, где плотными рядами располагались маленькие коробочки, в каждой из которых лежал десяток атомизаторов, переложенных цветными бумажками. Ну прямо модификация известной картины Малевича – разноцветный квадрат.
Мы сдавали первый заказ, отвоевав у блистательной Японии первую российскую организацию. Как водится, тут же сообразили кухонный московский вариант с геологическим уклоном. Сбегали за водкой, селёдкой, колбаской, хлебом, картошечкой и разными русскими соленьями. Королевский стол, скажу вам. Лишь в России знают ему цену.
В июне 2008 года я получил большую телеграмму. От Сергея Юркова.
"Я поздравляю тебя, – писал он, – с двадцатилетием первой продукции нашего предприятия и вообще с открытием первого на Руси промышленного частного предприятия. Стою с рюмкой перед твоим портретом в “музее славы” и пью за здоровье его создателя".
Господи! Как я был несказанно рад. Единственный человек вспомнил. Единственный благодарный. Теперь он генеральный директор того самого крупного электродного завода, с которого я когда-то начинал. Вот уж точно получил путёвку в жизнь из моих рук. Через месяц мы продолжили с ним празднование. В Москве, на его большой прекрасной даче…
Жизнь кооператива вошла в колею. На двух арендованных заводах крутились станки, в светлых помещениях бригады женщин упаковывали продукцию, на склад регулярно поступал материал высочайшего качества, аккуратно списываемый как брак на другом большом заводе. Продукция сдавалась вовремя заказчику. На банковский счёт кооператива сыпались червонцы.
Мой бухгалтер улыбалась и докладывала тет-а-тет, как растут доходы. Моя душа светилась радугой, в мечтах рисовались розовые картины.
Уже не только атомизаторы, масса других значительно более сложных изделий из технического графита заполняли российский рынок. Ассортимент всё более расширялся. Заключались долговременные договора. Кофе и коньяк лились рекой.
После подписания договоров на заводах появлялся Юрков. Поначалу один. Когда же кооператив вовсю развернулся, к нам примкнул и Васильченко. Пора колебаний закончилась и он застенчиво, с неизменной смущённой улыбкой, предложил свои услуги. Я без колебаний, зная возможности этого человека, на собрании коллег предложил ему пост своего заместителя. Он знал, как работать. Учить его не приходилось. Работал цепко, азартно, с выдумкой.
Васильченко быстро освоил производство. Чётко вникал в суть дела, нередко изменял договора с большей для кооператива результативностью. Он, как правило, теперь приезжал вдвоём с Юрковым. Они ходили по цехам, изучая и контролируя технологические процессы, а потом Васильченко, уже один, скромно заходил в дирекцию и с неизменной улыбкой долго и нудно разговаривал то с главным инженером, то с главным механиком, то с главным бухгалтером. Он старался, чтобы его запомнили и не просто как основного, а может быть даже главного в фирме.
Он очень старался…
Почувствовав крепкую основу в помощниках, я полностью переключился на решение "глобальных" проблем. В рамках старых стало тесно. Вновь и вновь терзал своего друга, главного инженера, торопил его. И тот как-то сказал при получении очередного конверта.
– Давай-ка Ильич, – так он меня в шутку величал, – собирайся в путь-дорогу. Ждут тебя на Украине. Я звонил… Так что, ждут. Люди мне близкие, и в соответствующей обстановке будь откровенен. Скажу тебе, что если договоришься с ними, то откроется бездонная бочка заказов. Правда, продукция сложная, но твои орлы освоят быстро. Ты всё понял!
Ещё бы не понять. Голова закружилась от перспектив.
С украинскими коллегами было сложно договариваться. Став самостоятельной республикой, бывшие родственники разговаривали спесиво и надменно. Даже в интимной обстановке. Пришлось ездить снова и снова, исторгая потоки красноречия, восхваляя деяния древних потомков от Запорожской Сечи, Богдана Хмельницкого и до Мазепы. Так что вскоре меня привечали как родного в администрации центральной гостиницы, сторожа единственный номер люкс. Украинские коллеги не волновались относительно ассортимента и качества продукции. Они уже знали по звонкам из Москвы, что моё предприятие может обеспечить бесперебойную деятельность их основных цехов. Других поставщиков теперь не будет. Им это твёрдо сообщили. Но души извечных славянских родственников беспокоили объёмы, надёжность и безопасность денежных потоков. Это щекотало нервы куда больше.
Наконец, всё было согласовано. И опять, по уже привычному расписанию, на Украину приехали два друга Серёги. Здесь, на земле предков, Васильченко вдруг повёл себя как руководитель предприятия. Уж очень захотелось покрасоваться, показаться хозяином на "исторической родине". Последовал недоуменный звонок московскому главному инженеру. Тот срочно пригласил меня и передал информацию. Обсудили, потом главный инженер позвонил и чётко предупредил коллег на Украине, что он не отвечает за действия Васильченко, что финансовым распорядителем является только Ильич. А мне добавил с видимым огорчением.
– Ты, Ильич, забываешь историю нашей партии. Не будь мягкотелым интеллигентишкой. Жестко приструни! Ты ведь хозяин и тебя никто не опекает. Смотри, в момент скинут с трона.
Это был первый звонок. Но успехи кружили голову. Не верилось, что эти мальчики, которым протянул руку и вытащил со дна, могут утопить. К тому же, и договора, и финансы, и материалы, и головное предприятие – всё в моих руках. Так мне казалось…
"Пусть потешится мальчик и поймёт “who is who”, а пока не надо портить отношения, – думалось мне, – уж очень хорошо ведёт дела. Не меняют коней на переправе."
Кооператив меж тем процветал. Сделали европейский ремонт в офисе, прибавили офисной площади, порадовав наличными управдома. Во дворе оборудовали стоянку под автомашины среди хилых городских берёзок и искрошенных искрометными надписями деревянных лавочек. Я был горд и доволен. Проснулся во мне дух внезапно разбогатевшего купчика. В обеденное время важно шел в близлежащий частный ресторанчик, голубые в цветочек стены которого весьма способствовали благостному пищеварению и сиянию духовного мира. Ходил чаще один, гордо восседая за столом и благосклонно принимая уважительность обслуживающего персонала. От той же гордости, но не от желания, принимал на грудь пару рюмочек посольской водки, медленно заедая кусочками жирной сельди с молодой промасленной картошечкой в укропе…
Нередко обедал вдвоём с супругой. Она к тому времени перестала работать в издательствах и всю себя посвящала детям и мне. Улыбка не сходила с её лица и это предавало дополнительное очарование облику. Две пары сияющих лиц в почти пустынном ресторанном зальце, днём, в бешеные 90-91 годы, производили со стороны какое-то странное ощущение неполноценности существования. Какой-то оторванности от окружающей нищей жизни. Но нам не было дела ни до кого. Мы любовались собой и свято верили в прекрасное будущее.
Тогда же нам захотелось торжественно отмечать дату скромной свадьбы, что состоялась 18 сентября 1970 года. И отмечать ежегодно. В этот день 1990 года всю семью встретил богато украшенный стол в ресторане "Прага". Мальчишки мои сильно выросли. Сашка превратился в огромного красивого парня с необыкновенно пышной русой шевелюрой, а большие чёрные глаза-маслины 15-летнего Максима серьёзно и даже с недоумением взирали на красивых женщин и мужчин, расписанные стены ресторана и льстивые угоднические манеры обслуживающих официантов. Но главное было в их взорах – любовь к нам. Она читалась недвусмысленно. И в этой любви трёх мужчин купалась, нежилась Люся. Она отдавала нам всю себя. В тот вечер мы долго гуляли по старинному Арбату. И неистовый уличный художник, худой и чёрный, с пронзительными горящими глазами, нарисовал портреты детей.
Где-то они до сих пор пылятся.
Время неслось. Промчался 1988 год, за ним пробежал 1989 год, 1990… Наступали смутные 90-е годы. Страна рушилась подобно грандиозному тектоническому сдвигу в молодых неустойчивых горах. Свобода и нищета одновременно поразили народы некогда великой Российской империи. Свобода – элите городского населения, то есть возникшим богачам и вскормленных ими немногочисленным деятелям литературной, театрально-киношной и музыкальной интеллигенции. Нищета – остальным гражданам, составляющим примерно 90-95% населения.
Газеты вопили о расцвете демократии. Были заполнены бесшабашной критикой всего и вся и откровенно яростной порнографией. Появились вызывающие удивление и недоумение театры и театрики, десятки музыкальных ансамблей джаза, попсы и народной музыки. Лавина зарубежного достатка и удовольствий обрушилась на 5-10% населения. На остальных взирали роскошные полки магазинов и недоступные цены на рынках. И на всех вместе – слезящиеся, равнодушные, жалостливые или злые от голода и безразличия толпы, глаза сотен тысяч беспризорных детей, ютящихся по подвалам, чердакам и уличным переходам больших городов. Они и толпы взрослых нищих заполонили в ту пору Москву, где ещё можно было как-то пропитаться. В провинции люди пухли от голода. Пышным цветом расцветал откровенный бандитизм на всех уровнях общественной жизни. Всё продавалось!
Всё это я прекрасно осознавал, но пока, повторяю, удача витала над головой. А когда она витает, то разве задумываешься о несчастье. Я стал, повторяю, игроком. Нет, не картёжным, не на бегах. Это мелкие страсти. Они не могли удовлетворить моего честолюбия. Требовалось большее. Доказать себе и миру свои возможности, подчинить своей силе коллективы, отрасли. Почувствовать обаяние власти…
Только это подстёгивало энергию.
В начале 1990 года, почувствовав, как наладилось производство и сбыт графитовых изделий, как уверенно чувствуют себя в работе Юрков и Васильченко, начал искать новые направления деятельности. Метался по городу, перебирал в памяти род деятельности знакомых и приятелей, оценивал возможности, перспективы. Считал и пересчитывал варианты приложения сил и средств. А нашел случайно…
Зубы заболели. Они давно были единственным слабым звеном организма. Нашел дантиста! На улице с оригинальным названием "Правда".
Серьёзный, солидный, с приятными манерами, в тщательно отутюженной белой рубашке и сером в полоску костюме Анатолий Александрович Хохлов долго мудрил над зубами солидного клиента. Чувствовался профессионал высшего класса. После приёма он всегда угощал рюмочкой коньяка и непринуждённой беседой о смысле бытия. Любил покрасоваться, полюбоваться собой как бы со стороны.
Во время одной из бесед он и рассказал, как организовал всероссийское общество "Стоматолог".
– Представляете, сколько сил и связей пришлось задействовать, чтобы привлечь и объединить московские и областные частные стоматологические клиники и отдельных частников, получить поддержку даже от самого Лужкова. Как уговаривал советское светило, известного академика, стать во главе общества. Для солидности рекламы. Теперь мы получили большие кредиты, смогли арендовать офис, купить дорогое оборудование для центрального отделения, материалы, да и реклама теперь широко освещает нашу деятельность. Процветаем, батенька. Процветаем.
Потирая холёные сильные руки, Анатолий Александрович всё говорил и говорил, жмурясь и улыбаясь, красуясь белоснежными ровными рядами зубов.
Я загляделся.
– И мне бы этакие ряды, – жалостливо промямлил, – мы за ценой не постоим.
– Уверяю вас, дорогой мой, всё будет, – пел Анатолий Александрович, – и даже лучше. Вам мы сделаем, золото вы моё, твердейший и белейший пластик на основе лучшей английской хромированной стали и вы будете у нас как тот волк из сказки, – тут раздался неожиданно высокий, тонкий, дребезжащий звук-хохоток, – козлятушек с костями перемалывать будете. Только потерпите немного.
Я удивился.
– На нержавейке, говорите, интересно. Это что, новинка? Дорогая, небось? А ежели просто сверкать нержавейкой?
– Ну что вы, – обиделся дантист, – зачем вам, солидному человеку, стальные зубы или золотые. Стальные носит народ, да и то только российский. Ну ещё в Африке, в Китае и Азии. А золотые для Ближнего Востока, для криминала и российских провинциалов, для выскочек. Вы интеллигентный состоятельный человек. Только белые зубы. Пластик наплавленный на сталь с внешней стороны. Я сделаю вам такую улыбку! Почище голливудской.
Фраза "стальные зубы для всего народа" почему-то осела в сознании. Осела, зацепилась, стала раздражать, требуя добавочной информации. Осело потому, что… для всего народа. Его, милого, почти беззубого, почитай 150 миллионов и всем могут понадобиться зубы. Да, объёмы сногсшибательные. И недорого!
Ринулся в министерство здравоохранения, достал данные об объёмах изготовления стальных зубов по стране, о технологии производства, о необходимой стали и станочном парке. Но главное, о дефиците по регионам страны. Цифры поражали. С Юрковым был продуман и изучен вопрос о технологии штамповки стальных зубов, необходимом штамповочном оборудовании. Оказалось, что оно имеется и простаивает в цехах давно уже арендованного мною завода.
Через приятелей-стоматологов узнал, что на западе делают стальные коронки в небольших объёмах, употребляя для этой цели специальные марки стальной нержавеющей ленты. Ринулся в московский институт сплавов и стали. Там познакомили с ведущим специалистом по маркам российской стали. Известным профессором. Последний был не у дел, страдая физически и материально. Пригласил для консультации. Он возмутился. Как меня, профессора с мировой известностью, в какой-то кооператив! Пришлось составить соответствующий договор, заверить у нотариуса, выдать аванс. Товарищ поверил, пришёл и наговорил с три короба ценнейшей информации. В том числе о плачевном положении дел на единственном в стране заводе, катающем необходимую мне марку стали. Для военных целей.
Была студёная зима 1990 года. Скорый Москва-Челябинск с недоумением остановился на пару минут возле крошечной станции, стонущей в окружении могучих сосен уральской тайги. Негодуя на остановку, мощный тепловоз неожиданно тонко засвистел и, превозмогая сопротивление, тронулся в чёрно-зелёную глубь тайги. На станции остался один гражданин. Ему было очень неуютно. Он поднял бобровый воротник тяжелого зимнего пальто, поправил меховую пилотку и направился в здание станции, помахивая небольшим саквояжем.
И потекли в Москву вагоны со сверхтонкой легированной стальной лентой.
И постепенно перестали шамкать беззубыми ртами российские пролетарии города и деревни. Лёгкие, как пушинка, и крепкие, как алмаз, стальные мосты резко повысили улыбаемость населения мелких и средних областных городов необъятной России.
Дантисты узнали имя героя, подарившего им десятки тысяч дополнительных клиентов. Благодарные, они немедленно утвердили меня вице-президентом общероссийского общества "Стоматолог". Начался опасный звёздный период жизни.
И опять я удивлялся какой-то лёгкости, как казалось, в достижении "всемирной" славы. Ну что здесь особенного, оригинального, гениального, наконец. Ничего! Всё само плывёт в руки, только напрягись и организуй поток и главное – умей делиться.
Не жадничай – наиважнейший лозунг постсоветской коммерциализации.
Теперь меня с женой приглашали на все съезды общества. Старались поближе познакомиться, приблизится к источнику дешёвого и качественного материала. Но господин Хохлов, тоже будучи вице-президентом, цепко держал меня в руках, дабы монополизировать сбыт продукции.
Мы выезжали на съезды общества. Минск, Кишинёв, Ростов, Ереван, Харьков, Киев радушно встречали обильными столами, возлияниями, поездками по памятным историческим местам, ночёвками в шикарных закрытых пансионатах, где ранее блаженствовали члены Политбюро. Анатолий Александрович был блестящим организатором и тонким дипломатом.
Понимая волнообразность коммерческих процессов и не желая останавливаться, продолжал искать новые направления, чтобы уж точно, как мне казалось, стабилизировать финансовое положение кооператива.
Так появилось третье направление в деятельности предприятия.
В районе Котельнической набережной, в старых извилистых московских переулках стояла покинутая верующими церковь. Вынуждено покинутая. Она и сейчас, наверное, стоит. Их много таких в Москве. Забытых, поломанных, заросших, пустыми глазницами проёмов смотрящих на веселье или озабоченность улиц и людей. В той церкви, правда, кипела деятельность… студии документальных и детских фильмов.
Именно там, в большой монастырской пристройке, располагались цеха студии, в том числе цех по производству диапозитивных рамок. Командовал им настоящий ковбой, неестественно тощий Сергей Ненашев. В его цеху и соседних размножались документальные и учебные диапозитивные фильмы. Они распространялись по магазинам, школам, детским садам, всемерно способствуя просвещению молодого поколения России. Работа шла в соответствии с планами Министерства образования.
Но вот СССР лопнул. Денег на создание фильмов не стало, полистирол для рамок куда-то пропал, Ненашев запил, производство замерло. Уровень разложения молодёжи резко повысился. Советские, теперь уже российские дети горько оплакивали судьбу, просматривая старые пионерские, ужасно добрые диафильмы.
Как уж об этой горькой судьбе российских детей я узнал. Ума не приложу!
Только помню, что весной 1991 года парадная дверь студии вдруг жалобно заскрипела и на беломраморную лестницу впорхнул поток холодного воздуха со слабой примесью городских весенних запахов. В этом потоке прошел человек в пальто с бобровым воротником и в меховой пилотке. Человек важно поднялся на второй этаж и уверенной походкой направился к кабинету главного инженера студии.
Человек уверенно постучался и, не ожидая ответа, приоткрыл дверь.
Так открылось новое направление. Изготовление диапозитивных фильмов.
Фантастически прибыльное. До 400% доходила прибыль в иные периоды. Я делал пластиковые рамки, арендовав соответствующее оборудование. Вероника Леопольдовна подбирала соответствующие духу времени фильмы. Так создавались сериалы диафильмов. Продукция разбиралась нарасхват. И если по школам они распространялись по относительно низкой цене, то в палатках и в магазинах цены росли, как грибы после тёплых дождей. Высококачественный полистирол, шосткинская плёнка, заманчивая тематика фильмов, яркие броские упаковки – всё это, даже при минимальной рекламе, приносило успех.
Я в принципе мог и не появляться в студии. Лишь поначалу всё наладив и тщательно организовав. Далее всё закрутилось под бдительным присмотром вошедшего в коммерческий раж Сергея Ненашева.
Кооператив расширялся. Наш коллектив насчитывал уже более трёх десятков официальных сотрудников, помимо сотен рабочих, вкалывающих в арендованных цехах. Появились традиции. Правда, все в духе прежних советских времён. Арендовали небольшой теплоход и три дня бражничали по маршруту Москва — Дубна — Тверь — Ярославль. Обязательно справляли дни рождения, которые превращались в общее гулянье. Пьянки объединяли всех горячо и, казалось, надолго…
Слава о процветании кооператива ворвалась и в посёлок "Зелёный". Потянулись обездоленные научные сотрудники, доктора наук и кандидаты в них к тому времени окончательно обнищавшего института. Они приходили, как правило, с деловыми предложениями. Так им казалось. На самом деле предлагали внедрить какие-либо технические конструкции или методические пособия.
Приходилось вежливо объяснять, что этими вопросами кооператив не занимается. Тогда они краснели и просто просили денег… для внедрения своих достижений, представляли даже расчёты окупаемости. Некоторые просто надеялись на какую-нибудь работу в кооперативе. Они всё ещё жили представлениями об ушедшей советской системе. Многие обижались отказом, искренне не понимая причин.
"Ну что тебе стоит, Ильич! Ты ж потом на этом загребёшь миллионы!" – горячились бывшие коллеги. Другие опускали глаза, мяли кепки, сигареты, долго молчали и… уходили, не попрощавшись. Они не умели зарабатывать по-иному. Их этому не учили. Им было страшно неудобно просить, особенно тем, кто чувствовал своё прежнее недружеское отношение ко мне.
Денег взаймы никогда не давал, зная последствия таких деяний. Зато начал понемногу меценатствовать. Вера Ивановна, наш бухгалтер, как-то сообщила о детском доме в Балашихе.
– Понимаешь, скоро зима, а детей одеть не во что. Вот пишут нам о помощи.
– Вера, конечно, дам, но не денег. Официально посети и обследуй. Ты ж опытная. Всё знаешь. Сама всё купи. Всё что нужно из одежды, тёплых одеял и прочего. Проконтролируй и скажи директрисе, что и впредь так будем делать. Только так. Пусть не обижается.
Этот детдом стал постоянным объектом финансовых вливаний. Я там никогда не был, хотя не раз приглашала директриса. Было почему-то ужасно неловко. Я очень люблю детей. Но смотреть на их несчастья не могу. Потом стали посылать деньги на восстановление церкви в Ногинске. Потом какой-то фонд беспризорных детей…
Действовал всё по той же схеме. Приезд, обследование и покупка.
Корабль вышел в открытое море – думалось председателю – не рифов, ни мелей не предвидится. Помощники надёжные, работают с удовольствием и много. Связи налажены. Хорошо смазанные колёса телеги коммерции уверенно катили нас в гору.
Я теперь уходил домой как правило в 7 вечера. Васильченко и Юрков оставались, висели на телефонах, устраивали технические совещания. Горели парни! Настолько, что нередко звонили жены и слёзно недоумевали, что делают их мужья по вечерам. Приходят в 11-12 часов вечера, вроде совершенно трезвые, но вконец уставшие. Я смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, успокаивал.
Вера, несокрушимая вера в преданность команды, заполняла душу. Кто-то из мудрецов помнится хорошо сказал, что несокрушимая вера – более опасный враг истины, нежели ложь. Она словно пелена в глазах. Я расслабился.
Праздник продолжался. Поздней осенью 1992 года появилась у меня новая секретарша. Молодая поджарая нервная женщина, которую привёл Васильченко. Она смотрела на всех исподлобья, боязливо сторонилась и порой остро и зло огрызалась на шуточки сотрудников. В отличие от привычного вида секретарш, её трудно было заподозрить в привлекательности. Но не в этом дело. Работала она аккуратно и была молчалива. Большего и не требовалось.
Утром она молча приносила папки, вставала напротив кресла, никогда рядом, открывала их и отрывисто говорила, глядя поверх головы или по сторонам. Я по привычке поначалу шутил, что, мол, подойди поближе. Но встретив каменный взгляд, прекращал улыбаться, просил оставить папку, и с некоторых пор вообще перестал её замечать, только как-то спросил у Васильченко:
– Ты где откопал эту мегеру? Что, поплотнее и поласковее не смог найти?
– Это жена моего друга, – отвечал он, – сейчас они разводятся и она в трудном положении, но зато молчалива и предана.
Разговор забылся. Вспомнился позже, когда как-то Вера Ивановна спросила:
– Леонид, зачем ты роешься в моих бумагах? Что, не мог подождать, когда я появлюсь?
– Да нет, я не притрагивался к ним.
– Но я же знаю, как лежат мои папки, а тут две не на том месте. Кто ж ещё мог брать? Ключи-то от сейфа у тебя да у меня.
– А документы все на месте, ты проверяла? – я насторожился.
– Да, все… как будто.
– А что в этих папках было?
– Генеральные договора с Украиной, банковские документы и проводки.
– Чёрт его знает, Верочка, но я не брал их.
Но сомнение тогда впервые запало в душу. Оно утроилось, когда буквально днём позже случайно наткнулся на звонок и знакомый украинский говорок коммерческого директора, спросив, кто это, и получив ответ, что охранник, настоятельно попросил передать только Васильченко, что мы, мол, получили все подтверждающие документы.
Мысль подстроиться под охранника пришла мгновенно. По наитию. Но это "только" навело на размышления. Это ещё ни о чём не говорило. Документы в нарастающем объёме постоянно двигались в обоих направлениях. Курировал направление Васильченко. Но "чего-то подтверждающие документы". Чего? Нет, наверное, это подозрительность играет во мне.
Червячок сомнения задвигался, раздражая нервные ткани. Это вызволило из тайников памяти другие факты. Неоднократные предупреждения московского главного инженера и мелкие события, на которые ранее не обращал внимания. Теперь они, казалось, выстраивали чёткую линию поведения.
Да нет, нет! Не может такого быть! Они же не враги сами себе. Что они могут без меня! Да стоит мне только позвонить и всё. Но ведь предупреждал же меня главный инженер. Он опытный волк. Спокойствие, благодушие стало рушиться с той поры.
"Вот уж не ожидал… – размышлял я. – Ждал прихода навозных жуков. Постоянно ждал. Даже составил на случай линию поведения. А тут на тебе! Свои же! И вилы в бок."
Обилие текучей работы заглушало неприятные мысли, прятало в тайники мозга. Но теперь невольно чёрные мысли всё чаще будоражили сознание. Раньше приветствовал, когда Серёжки оставались в офисе допоздна. Теперь это стало казаться странным. Почему так часто остаются, чуть ли не каждый день. Что они делают? С кем общаются и кого принимают в конторе по вечерам. Ранее разрозненные, отвлечённые мысли, как запутавшиеся в сетях птицы, теперь бились в сознании всё громче.
И однажды, пересилив страх, да, да боязнь узнать правду, стараясь улыбаться, обратился к Васильченко.
– Послушай! Вчера вечером, мне кажется, здесь была рота офицеров. Так накурили, что и сейчас дышать трудно. Ты же мало куришь, а Юрков вообще не курит. Кто же был? Какие такие мировые проблемы решаем.
Стоящий рядом Юрков покраснел и стал быстро собираться, бормоча, что ждут его на заводе. Лицевое пространство Сергея Васильченко закрыла смущённая ласковая улыбка.
– Да вы понимаете, – вдруг перейдя на "вы" и не глядя на меня, начал Сергей, – мы до поры до времени не хотели вас вмешивать в эти мелкие дела. Не отвлекать от главных проблем.
"Вот стелет, подлец", – подумалось мне.
– Что значит мелкие, Сергей?
Васильченко, переплетя пальцы рук, решился заговорить.
– Вы должны бы понимать, что мы уже не мальчики на побегушках. Ну как ещё объяснить? В цехах, на заводах, на совещаниях мы чувствуем себя самостоятельно, принимаем решения, зачастую не согласовывая с вами. Берём на себя ответственность. Тем более по сырьевым и техническим вопросам. Ну, в общем, чувствуем, что тянем. Особенно электродное направление. Сами, без вашей помощи. Согласитесь, что в этом вы уже не можете без нас. Да и не разбираетесь в деталях производства.
– Предположим, ну и что? – я пристально всмотрелся в лицо ближайшего помощника.
– Но мы мало знаем, – продолжал помощник, – о финансовых операциях, о наловых потоках. И по электродному, и по остальным направлениям. Только вы да Вера Ивановна. Ну, в общем, мы не чувствуем себя равноправными партнёрами. Мы не знаем, что там творится. Нам кажется, мы имеем на это право сегодня.
– Обожди, – я остановил его, – меня пока интересуют люди, что приходят сюда по вечерам. Что тут происходит?
Смущённость медленно спадала с его лица, как театральный занавес, открывающий последний акт спектакля.
– У нас идут свои переговоры. Появились новые частные предприятия. Я их нашел. Можно быстро и много заработать. Причём наличными. Вот по вечерам мы и ломаем копья с новыми клиентами об условиях сделок. Объёмы значительны. Клиенты из Новосибирска и Красноярска. Через них будем гнать готовую продукцию новым заказчикам. Они будут обналичивать. Ну, вот и согласовываем детали.
И вдруг, отбросив маску, впервые пристально смотря в глаза, спокойно обжег пламенем слов.
– Надоело жить на вашу зарплату. Перспектив не видно. Как на госпредприятии. Поймите, другие уже имеют миллионы, а вы всё регламентируете, вкладываете в расширение. Завтра-послезавтра. Сегодня надо. И не здесь. В офф-шор гнать и там накапливать. Для обратного вторжения под вывеской иностранной фирмы. А вы ни себе, наверное, ни нам. Исключая какие-то подачки. Квартиры, машины… Это ведь мелочь!
Он говорил медленно, негромко, и каждое слово рвало в сознании паутину счастья, сотканную за последние пять лет. Вечную паутину, как мне мечталось.
Всё оборвалось внутри. В мгновение пронеслась в сознании гигантская разрушительная волна. И сломала меня. Смыла волю. Уничтожила энергию. Я сидел, окаменев и не зная, что сказать. Что предпринять! Не ощущал ни злобы, ни ярости. Какие-то глупые жалостливые мысли крутились в голове.
Как же так можно! Теперь они съедят и выплюнут мои косточки на помойку. Но ведь это же всё моих рук дело. Ведь это я вытащил их из нищеты. Как же так можно!!!
Жизнь сразу превратилась в ад. Вялость и безволие овладело мною. Словно столбняк напал…
С того дня я ещё короткое время приходил на работу. Что-то делал и не мог смотреть в глаза двум Сергеям. Садился в кресло и чувствовал себя… чужим среди, казалось бы, своих. А они просто не замечали меня. Что-то делали, бегали, звонили, боясь смотреть в мой угол.
Через несколько дней последовал ещё один удар. Позвонил тот самый главный инженер и срочно попросил приехать.
– Я ведь предупреждал тебя, Ильич. Ведь не раз и не два. Да! Не крутился ты в министерствах, на производстве. Не знаешь наших законов. Тем более нынешних. Всё тебе как-то легко далось.
Я со страхом смотрел на него. Что ещё?
– Что смотришь! Звонил наш дружок из Запорожья. Похвалялся в открытую, что теперь получает пакеты от какого-то ООО ГРАФИ, на которую и переделал все заказы. А старые с твоим предприятием расторгнул… И мне предлагал то же самое, пока не поздно. Вот так, господин Троцкий. Что думаешь делать?
Я вернулся в офис на Обыденский. Никого не было. Машинально, последним напряжением воли, стал звонить основным заказчикам и поставщикам. Везде была та же картина. Значит, договорились за моей спиной. Быстро создали новую фирму и перенаправили на неё все договора. Всё кончено. Теперь я председатель конторы "Рога и копыта".
Что творилось со мной, я не могу описать. Руки и ноги как плети. В голове пустота. Вот таким трясущимся стариком я и пришел домой в яркий майский день 1993 года.
Помню, как встретили меня глаза Люси, потрясённые увиденным, как обнимала, целовала, отпаивала. Как уложила в постель. Как завыл мой Цезарь, верный изящный пёс…
Лишь через пару дней, когда немного пришел в себя, Люся поначалу мягко, потом всё злее начала тормошить сознание, стараясь разозлить меня, взбудоражить.
– Как ты мог так допустить? Иди в милицию. Подай в суд.
Любимая женщина. Она так отчаянно старалась. Ничего не помогало. Я был как выпотрошенный мешок. Хорошо понимал, что борьба через милицию, тем более через навозных жуков сегодня бесполезна. В лучшем случае, выпотрошат полностью.
В худшем…
Больше я не появлялся на Обыденском. Больше я не видел "друзей". Лишь через много-много лет, приехав из Америки, не смог совладать с любопытством, и мы встретились в ресторане на Таганской… Но это отдельная история.
А тогда, стараясь как-то выползти из депрессии, мы с женой предприняли большую поездку по американским штатам. За полтора месяца вместе исколесили 17 штатов.
Я успокоился и, проанализировав случившееся, принял решение начать всё сначала. Правильно сделал, что не обратился в суд, что не привлёк для отмщения навозных жуков. Знал, чем такое кончается. Но теперь надо работать только на себя, только накапливать доллары. И лучше в зарубежных банках. С мыслями о создании промышленной империи было покончено.
В постоянном движении, в неуспокоенности и жизнелюбии – залог выживания и успеха людей моего племени. И ещё – в умении держать удар. Я искренне люблю и горжусь ими. Тогда, в 1993 году, получив сильнейший удар, я замкнулся лишь на короткое время. И горечь принёс домой. Где ещё мог найти понимание и сочувствие. Впервые в ту пору увидел в тихой и послушной любимой женщине жесткое требование мщения. Русская женщина – символ русской истории. Борьбы всеми возможными и невозможными методами и средствами. На уничтожение!
Она негодовала, её лицо искажали гримасы злости и непонимания. Как это так! Она можно сказать своими руками вскормила всю эту рать… и на тебе, такая подлость! Она требовала от меня решительных действий. Она недоумевала, почему я медлю, почему молчу. В порыве ярости даже слышалось "трус".
Господи! Как мне были необходимы и это негодование, и защита.
Мой мудрый дед, великий Герш, пришел на помощь и подсказал решение. Оставь всё как есть и начни новое дело. Ты ещё крепок, семья здорова и любит тебя, деньги кой-какие есть. Начинай с Богом!
И я-таки начал. Ещё занимаясь стоматологией, столкнулся с проблемой острой нехватки медицинской техники в России. Отставание было ужасным. Требовалось всё и всем медицинским учреждениям. Закупка оборудования велась централизованно. Через министерство. Частных клиник и частных поставщиков было ещё очень мало.
Решение было принято. Налаженный ранее механизм вновь заработал. В новых заботах быстро погасли и горечь и мысли о мщении.
Работа закипела. Оформил новую фирму. Нашел бухгалтера и помощника. Молодых и юных – девчонку и парня. Натаскивал их всячески, заботился как отец родной. Вплоть до того, что парню недюжинных размеров (и очень внешне свирепого вида) купил костюм, пальто, ботинки и другую мелочь. Удачное было и деловое начало.
Бывшие советские профсоюзы в мгновение ока осиротели, когда рухнула советская власть. Многие союзы просто разбежались. В других руководители были поумнее и быстро поняли, "почём нынче овёс". Сумели прибрать к рукам курорты, дома отдыха, пансионаты, транспорт, в том числе и больницы. Всё это громадное имущество, раскинутое по безбрежной России, при простейших коммерческих операциях (рента с имущества и земли) стало постепенно давать прибыль. Вот к этим руководителям, имеющим рубли и валюту, я и направился.
Я не буду утомлять перипетиями. Сумел убедить некоторых руководителей и низкой ценой, и большими пакетами. Уже через месяц-другой поплыли сорокотонные контейнеры через океан. Чего только в них не было – джакузи и душевые кабины, разного предназначения медицинские столы, кровати, тумбы, гинекологические кресла, в большом ассортименте инструмент (терапевтический, хирургический, глазной, нейрохирургический) и пр.
Через год меня узнавали. И привечали. С их помощью нашел офис. Две большие комнаты в административном корпусе в Черёмушках. И зажил новыми заботами.
Но недолго баловался свободой. Нашли меня навозные жуки. Быстро просчитали.
И как-то однажды поутру пожаловал человечек… со свиным рылом. Во всех смыслах этого непереводимого русского выражения. А как пожаловал! О, это достойно пера большого мастера.
В кабинет вошли трое молодых людей. Юркий, вертлявый, ласкового вида паренёк и двое битюгов. Сердце мгновенно сжалось. Вертлявый рассыпался в уважении и доверии ко мне, промолвив что, мол, давно наблюдают за деятельностью фирмы.
Надёжные люди передавали о солидности и устойчивости фирмы и её надёжных связях за рубежом.
Потом без обиняков вертлявый предложил сотрудничество по простой схеме. К вам обратятся директора крупных клиник (не только московских…), вы заключаете договора о поставке оборудования, гарантом оплаты послужит министерство здравоохранения. Цены на технику ставьте с учётом нашего процента, о величине которого вам будут сообщать по каждому конкретному договору.
У меня закружилась голова от предвкушения удачи. Никакого страха, никаких опасений, предчувствий не испытал. Передо мной маячил золотой телец. Как можно устоять. А дальше, когда после театрального раздумья я согласился с предложением, в кабинет вошло свиное рыло в прекрасном итальянском костюме. Оно, видимо, сидело в машине возле офиса. Вертлявый открыл шампанское, и будущее вновь привиделось обеспеченным.
Пошли крупные заказы (томографы, рентгеновское и нейрохирургическое оборудование, сложные ультразвуковые аппараты и другое). Стоимость договоров нередко достигала миллиона долларов. На другом конце океана лихорадочно велись поиски оборудования, которые продавали крупные фирмы после демонстраций в клиниках и госпиталях. Я требовал от партнёра тщательной проверки качества сложнейшего оборудования, командировки бригад наладчиков с надлежащей документацией (это десятки толстенных томов), организации монтажа оборудования и обучения русского персонала. Таких требований мой партнёр выполнить не мог.
Случайно нашел другого партнёра из Сан-Франциско. Впоследствии именно благодаря ему я и очутился в этом приморском городе, куда с юности вели меня мечты.
Партнёр поначалу понравился. Солидный, спокойный, отвечающий обстоятельно и с мягкой улыбкой, взвешенно и не торопясь. Вот только никогда в глаза не смотрел.
Я изложил свои позиции, методику, права и обязанности. Он внёс хорошие добавления. Чувствовалась большая заинтересованность в деле. Договорились, кажется, обо всём. Начались поставки, и я не мог нарадоваться на нового партнёра. Люсе он не понравился сразу.
– Какой-то мягкий и склизкий, – сказала женщина, внимательно осмотрев маленького полного человечка с бабьим лицом.
Но поставки шли чётко. Партнёр находил дешёвое и вполне респектабельное оборудование. Документация была полной и надёжной. Бригады монтажников регулярно посещали Москву. А главное, что грело душу, так это быстрое накопление средств на личном счету. То было короткое время (1994-1996 годы) трудного и опасного счастья. Время апофеоза семейной близости и искреннего сплочения. Любовь и опасность сближала нас. Жена окружала меня невероятным вниманием и заботой, стараясь снять дневные стрессы.
Теперь работал один в окружении отпетых негодяев. Работал только во имя денег.
И очень радовался и очень боялся, подписывая каждый договор.
В марте 1994 года, поблескивая крыльями в лучах калифорнийского солнца, самолёт Аэрофлота доставил нас в Сан-Франциско. Надо было ближе познакомиться с партнёром, посмотреть в глаза. Он встречал в аэропорту. Помните персонаж скромного, стесняющегося ворюги с потупленным взором из "12 стульев". Забыл имя. Очень он походил на него. Возле стоял новенький красный джип.
– Это ваш, – подобострастно сказал партнёр и отдал Люсе ключи. – Мощный, с четырьмя ведущими. Как вы просили.
На следующее утро красный джип понёс нас по хайвеям на север. За рулём восседала невероятно счастливая Людмила Васильевна. Высоко в горах нас ожидало американское чудо – озеро Тахо.
Роскошь номера была впечатляющей. Набор напитков и закусок в холодильнике исключительным. Мы впервые ощутили себя богатыми… Щекочущее чувство.
Две недели прожили на Тахо. В горах ещё лежал снег. Крупными хлопьями падая на землю, он засыпал кроны громадных сосен вокруг дома. Чуть поодаль источала пар открытая ванна с горячей водой, и снег таял над ней, обдавая наши тела холодными каплями.
Истосковавшиеся по невиданной роскоши наши души требовали ещё и ещё подобного. И вот уже самолёт местной компании доставил нас в Сан-Диего, где мой партнёр арендовал номер в шикарной гостинице. Здесь уже буйствовали тропики и стояла жара. Немилосердно палило солнце, и лишь в тени невиданных деревьев можно было отдохнуть.
Там впервые, в мексиканском ресторане, отведал острейшие блюда, запивая текилой. На меня смотрели с удивлением, когда, сняв с края бокала дольку лимона, я одним глотком выпил сорокапятиградусный напиток. А потом в центре города зашли в шикарный итальянский ресторан и тоже вызвали удивление официантов и метрдотеля. На нас взирали как на дикарей. А мне было смешно. Я дурачился, вызывая удивление.
Нас встретила Москва и привычное чувство страха. Новые крупные сделки. Дела мои круто расширялись. Округлялся счёт в банке и в определённый момент я почувствовал, что необходимо собственными глазами познакомиться и с банком и с офицером, ведущим мой счёт. Это сейчас кажется просто – поехать в другую страну.
А тогда только-только распахнулся железный занавес – и каждый выезд был событием.
Швейцарское посольство. Март 1995 года. Весенняя капель с крыш домов, грохот упавших сосулек. Мокро, тепло, радостно. Учтивый клерк быстро и без задержек оформил паспорта. И вот мы с Люсей в Женеве. Только чистая и глубокая радость ребёнка может быть сравнима с нашими чувствами в тот день. Честное слово!
Мы в Швейцарии!!!
Шофёр "Мерседеса" в отглаженной униформе и фуражке с козырьком почтительно открыл дверь и моя Люся, смущаясь от непривычного сервиса, важно воссела на подушках заднего кресла. Красивый старинный отель в самом центре старого города.
Неделю мы гуляли по городу и его окрестностям. Стояла весна, и непередаваемо свежий пряный воздух от тающих в горах снегов спускался в долину. Мы вбирали этот аромат, в котором ощущалась вся европейская история и культура. Балдели от счастья. Это не высокие слова, это точное описание чувств.
В один из дней сели в "стеклянный" поезд (прозрачные стены вагонов), который медленно стал поднимать нас высоко в Альпы. В курортном городке прошлись по единственной улице, заполненной лыжниками и просто отдыхающими, пробежались по магазинам и, конечно, вкусно отобедали в шикарном ресторане.
И опять Москва. И опять вихрь страхов закрутил мысли. Лишь бешеный темп работы спасал. И, конечно, вновь радость от поездок.
В начале мая 1995 года прилетели в Афины. Нас встречал мой возмужавший сын… в рваной обуви и обтрёпанных джинсах. Теперь уже не тихая, а буйная радость одолевала нами. В тот же вечер в гостинице юный студент с гордостью предоставил мне… ведомость затрат за прошедший учебный год. Он, оказывается, экономил на всём и даже работал по вечерам официантом в ресторане. Я буквально разрыдался.
Утром местный лайнер плавно перенёс нас через Средиземное море и совершил посадку в аэропорту острова Родос. Нас было четверо. Взяли мы с собой Иру, старшую сестру Люси. Она впервые летела за границу и вообще впервые перемещалась самолётом. И вновь удивлению не было границ. Родос – это сказка. Мифы и легенды древней Греции оживали повсюду. Древний порт с крепостью, где у входа, широко расставив ноги, по преданию стояла 36-метровая бронзовая скульптура бога Гелиоса, спасителя страны, созданная учеником великого Лисиппа. Корабли проходили в гавань между ног гиганта и в тот момент превозносили Гелиоса за благополучное прибытие.
Арендовали маленькую машину, и каждое утро счастливая Люся катила нас на крошечный пляж среди скал, что был в часе езды от нашей пятизвёздочной гостиницы. По дороге завтракали в маленькой таверне. Как сейчас, помнится этот зальчик с грубыми деревянными столами и стульями, узкими окнами со ставнями от горячего солнца. Красивая черноокая девчоночка, дочь хозяина, мелькала между нами и кухней. На столе высились горки свежайшего крестьянского хлеба, огурцов, помидоров и лука. Рядом белел на деревянной тарелке, исходя слезой, овечий сыр. А на глиняном подносе, распуская острый пряный аромат, дымились и лопались от радости домашние сосиски. В этот момент хозяин обносил нас кружками холодного пива… Царский завтрак.
Из широкого окна сверкало Средиземное море, и казалось, что вот-вот впорхнёт ангел, закружит над головами и унесёт в эпоху древней Греции или того глубже в Крито-Минойское царство.
В один из дней совершили кругосветное путешествие вокруг острова. В тот день впервые увидел, как уверенно и бесстрашно по незнакомым узким горным дорогам Люся вела машину. Ей это удавалось легко, как будто она с детства крутила баранку европейского автомобиля. Тогда же впервые в сердце возник страх потерять эту женщину. Не знаю, почему возникла эта мысль. Но было страшно и подумать, что вдруг уйдёт.
И вновь Москва. Наступало жаркое лето 1995 года. Кто тогда знал, что оно будет последним для моей российской жизни. Но обстоятельства неумолимо и бескомпромиссно придвигали меня к этому столь привычному для евреев событию. Эмиграция! Да, конечно, я давно думал о ней. Ещё в начале семидесятых годов, когда двинулась первая часть российско-еврейской диаспоры, меня захватила эта бегущая волна. Если бы я тогда уехал, мои мальчишки были бы американцами. Лучше это или хуже для них, никому не ведомо. Думается, что для меня это было бы к лучшему. Большего бы достиг… наверное.
Во всяком случае, в те годы эти мысли были скорее импульсивными нежели практичными. А вот в 1995 году я кожей почувствовал, что пора смываться. Используя терминологию человека со свиным рылом. За последние месяцы общения с ним моё положение тревожно ухудшилось.
В начале 1994 года звучала бравурная музыка. Используя наработанные профсоюзные каналы, арендовал громадное помещение первого этажа академического института терапии, что размещался на Калининском проспекте. В Москве появилась, кажется впервые, выставка-продажа разнообразнейшего медицинского оборудования – от теста на беременность до томографов. Из Сан-Франциско мой партнёр прислал офисную мебель, а потом завалил образцами медицинского инструментария и техники. Вплоть до больших УЗИ.
Планов было громадьё. И на первых порах всё шло превосходно, несмотря на бухгалтерский контроль со стороны свиного рыла.
Но вскоре раздался первый звоночек. Мой покровитель где-то в Турции проигрался в карты. В пух и прах. Срочно оттуда позвонил. Даже умолял выручить. Я отправил 55 тысяч. Через полгода пришлось сверхсрочно отправлять 33 тысячи в Нью-Йорк. Уже без мольбы, чуть ли не приказом. Никакого спасибо, никакого возвращения долга не последовало. В магазин стали приходить какие-то странные личности. Они проникновенно смотрели мне в глаза и ласково просили выйти вон из кабинета… Я понимал, что разговаривать с ними бесполезно. Понимал и другое, что недолго ждать времени, когда, выпотрошив, меня просто уберут. Это было распространено в то лихое время. Липкий страх за жену и сыновей покрывал лицо, сползая меж лопаток.
Пора было срочно уезжать. Начался долгий и нудный процесс оформления. Справки, документы, разговоры в посольстве и пр. И здесь вдруг прозвенел тревожный звонок из совершенно неожиданного места. Большой заказ (на 1,2 млн долларов), который пришел от свиного рыла, был провален. Самым бесстыдным образом подвёл американский партнёр. Прислал внешне соответствующее проекту оборудование, а фактически груду металла, присвоив весьма значительную сумму денег. Надо было в жуткой спешке создавать из этой груды новое рентгеновское оборудование. Я припугнул партнёра, и он из Нью-Йорка выслал бригаду специалистов по монтажу и часть оборудования. Остальное пришлось купить у соседей в Москве втридорога. Надо было очень спешить. Заказ мёртвым грузом лежал на территории заказчика, а мои люди якобы его монтировали. Поджимали сроки.
Я метался, как волк в клетке. А свиное рыло, угрожающе смеясь, всё время спрашивало.
– Когда же заказчик может начать обучаться на новом оборудовании? Вы меня подводите. Знаете, что за это бывает? Или вам не то прислали…
Это было в начале марта 1996 года. И вот тут я окончательно решил уезжать.
Всё! Пора! Хватит!!! К тому времени в кармане уже лежали готовые документы в США. Апрель-май прошел в суматохе. С колоссальным трудом всё же сдал оборудование заказчику. Сдал, но радости не почувствовал. Согревала душу непонятная туманная надежда на Америку. Вот с ней, с туманной надеждой, 23 июня 1996 года я и покинул Россию. С двумя чемоданчиками личных вещей. Бросил всё имущество в магазине на Калининском проспекте, где находилось оборудование, материалы и инструменты на многие сотни тысяч долларов.
Я ни о чём не жалею. То десятилетие прожил столь напряженно, как никогда.
Работал увлечённо, каждый день ожидая новой удачи. И она приходила, удивляла, наполняла уверенностью. Даже когда подминала чёрная волна неудач, верил в своё предназначение. Верил, что родился именно для этой цели. Я достиг её.
Я держал в руках перо жар-птицы. Правда, недолго. За окном весна. Расцветают яблони в моём саду. Белые цветы заполоняют пространство, успокаивая душу и мысли, чуть прикрытые белым одеянием головы.
Шалом вам!
Santa
Rosa, California