Опубликовано в журнале СловоWord, номер 78, 2013
ПРОЗА
Марина Георгадзе
Замок в камышах
В эмигрантских кругах Джерси-Сити – или по крайнем мере в одном небольшом кружочке – существует неписаное поверье: даже самые никчемные пришельцы, настолько невесомые, что по прибытии не могут ступить на землю ногами, а болтаются над ней как туман над болотом, к концу четвертого года в Америке обретают солидный вес, дома или хоть приличные квартиры, автомобили, множество кредитных карточек и прочая. Или обретают хоть что-то. Те же, кто по истечении указанного срока по-прежнему просматриваются насквозь и рвутся от малейшего дуновения ветерка – навсегда останутся в этом подвешенном состоянии. Отправь их хоть в Катманду, хоть в Атлантиду, хоть в Оксфорд – ничто не поможет. Напрасно будут они жаловаться на правительство Советского Союза, Соединенных Штатов, корить Бога, черта, превратности судьбы. Во всем виноваты они сами. Единственное, что им остается – это переселиться в маленький – по колено – город-замок, расположенный на укромной полянке среди камышовых зарослей Либерти-парка. Туда они и уйдут вслед за утерянными копеечками, верблюдами «Кэмэл» с истраченных спичек, нищим Кэвином, девочкой Нато и домработницами супругов Гринберг.
Самая высокая, обдуманно полуразрушенная пирамида замка достает, как я уже сказала, взрослому мужчине чуть выше колена. Это и не замок вовсе – просто в детстве все крепости, городища и любые старые постройки за исключением храмов называли «замками». Это целый кремль желто-коричневого цвета, и он аккуратно сложен из крошечных кирпичей, замешанных, скорее всего, на песке и каком-нибудь строительном растворе. Там есть крепостные стены, четырехугольные узкие башни, пирамиды с террасами, странные обнесенные бордюрами помосты и черные отверстия в стенах – проходы в никогда никем не виданные помещения. Некоторые кирпичи намеренно выщерблены или приклеены сбоку – будто они падают. Замок то ли бросили, то ли завоевали.
Первым на него наткнулся тбилисский армянин Вазген, по прозвищу Чако, младший отпрыск богатого семейства, против воли отца сбежавший в Америку и на некоторое время наказанный за это необходимостью самостоятельно выкручиваться. Пару лет он перебивался на бензоколонках, мыл окна в парикмахерской, работал вышибалой в манхэттенском кабаре «Парадайз-клаб» вместе с товарищем – грузином Васико – и пристрастился там к кокаину. Когда из «Парадайз» выгнали, Чако сделался настоящим кандидатом на поселение в замке. Тогда он его и открыл.
На последние двадцать долларов он купил на уличной распродаже велосипед с толстыми «горными» шинами и душной до одурения ночью поехал в парк, мимо пристани, где звякали спящие яхты, по беговой дорожке, обставленной тренажерами для инвалидов – до самого волнореза. Там он искупался в темноте в нефтяной воде, глядя в темную спину Статуи Свободы, несмотря на сандалии, порезал ступню о створку мидии, и скорее пустился обратно, чтобы полиция не зацапала: парк закрывался в десять вечера. На полпути за его спиной меланхолично завыла сирена и замигал призрачный голубой свет. Вазген свернул с дорожки прямо в камыши, пролетел немного вперед по инерции, и упал с размаху на бок, но боли не почувствовал.
Когда в глазах прояснилось, он различил над собой уходящие в розовое, полузадернутое камышами ночное небо зубчатые башни. Вверху пролетел, мигая огнями, самолет, Вазген лежал и удивлялся, пока не понял, что весь замок – ему по колено. Его накрыло какое-то сильное, почти твердое чувство, больше всего похожее на горе – и он понял, что жизнь его изменилась безвозвратно. Глаза были открыты до предела – и прямо перед ними – высоко, как стены настоящего замка, потому что Вазген лежал щекой на земле – поднимались игрушечные башни. Розоватое небо ночного Нью-Йорка хорошо освещало прогалину в камышах. Чако долго просидел там на корточках, не в силах перестать смотреть на замок. Время от времени он закидывал голову назад и насилу переводил взгляд на небо – на сияющие голубые окна Близнецов, Близнецы висели над камышами, приветствовали его с той стороны реки, высокие как горы. Чако вспомнил свой первый день в Америке, как он вышел на белую площадь между этими Близнецами, закинул голову и глаза его взлетели, как бывало в Бакуриани на лыжах, но лучше, гораздо лучше, и вылетели в бесконечное синее небо… «Лучше я сдохну, чем уеду отсюда…» – пробормотал он по-грузински. Над левой его бровью был небольшой шрам. Он еще и прихрамывал – из-за драки, как намекал любопытствующим; после мотоциклетной аварии по правде. Чако выбрался из парка, не встретившись с полицейскими. На следующий день его ждал сюрприз – папаша сжалился, прислал старшего брата с деньгами, толстого старшего брата с огромным золотым перстнем на большом пальце правой руки, и Вазген переключился на перепродажу подержанных «ягуаров». Он завел плохонькую, но не паршивую квартиру с камином в Джерси-Сити, купил тренажер, телевизор с экраном на полстены, черную мебель, черную посуду, черный телефон и черный плащ – все это в придачу к черному «ягуару», который вскоре, однако, пришлось продать, сменив на серебряный.
Мара была вечной жертвой несчастной любви. Она жила в сдававшемся по сниженной цене полуподвале того же дома. Окна ее квартиры находились примерно на уровне мостовой и потому в них попадали те запахи и звуки, которые лучше всего слышны ушам собак и кошек. С Вазгеном их объединяла страсть к холодному оружию. Вазген купил на воровском рынке в Манхеттене настоящий арбалет, а Мара выписала из Южной Каролины метательный нож, и каждый из них на свой лад разрушал по ночам одну из внутренних дверей своей квартиры. Вазген стрелял из арбалета, и то и дело мощная стрела, пролетая мимо пробковой мишени, пронизывала дверь как масло и вонзалась в подоконник или стену спальни. У Мары мишени вообще не было – она просто калечила и крошила ножом фанерную дверь, а потом собирала с ковра щепки. Иногда Вазген и Мара объединялись – гоняли на «ягуаре» по пустым ночным шоссе и пользовали холодное оружие. Потом они ели у Вазгена и беседовали. Мара любила философствовать – говорила что-нибудь вроде – «хорошо когда лопатки касаются железной стенки отчаяния, потому что тогда каждый шаг звенит, как упавшая на дно фонтана копеечка, и весело оттого, что нечего терять»…
Вазген в ответ рассуждал о своих будущих деловых свершениях – «вот закончу медицинское образование, открою адвокатскую контору… пойдешь ко мне на работу?» Он знал, что сам ничего не закончит и не откроет, и может надеяться только на крепкие коричневые, увенчанные золотыми перстнями руки папаши и брата – когда те окончательно вытащат его из ямы и посадят в готовое, уже открытое и законченное место. Как-то раз Мара сказала, что подумывает уехать дальше – на Аляску, на холод и свободу, работать в рыболовецкой компании на море или на суше, и либо загнуться, либо наконец-то превратиться во что-нибудь определенное. Вазген всю ночь мечтал о диких пространствах и кораблях, похожих на ботинки марки «Тимберлэнд» – и не мог заснуть от счастья.
Узнав о замке, Мара снесла туда то, что осталось от ее последней несчастной любви – коллекцию спичечных верблюдов – верблюдов в полосочку, в цветочек, верблюдов в колечке, верблюдов в заборе, редчайших 2-х миллиметровых микронезийских верблюдов. Мара проводила около замка долгие часы.
Потом она фиктивно вышла замуж за городского нищего и алкоголика Кевина, чтобы получить гринкарту, и в Кевина влюбилась последняя домработница супругов Гринбергов Люся.
Супруги Гринберги обитали тут же, в Джерси-Сити, по соседству с Вазгеном и Марой. Это они первые открыли Кевина, который тогда жил на углу квартала, между винным магазином и заброшенным театральным зданием. Гуляя с собакой, Лиза Гринберг беседовала с Кевином о Боге. Потом собака умерла и Гринберги завели кота. Они давно миновали четырехлетний порог, обзавелись многими удобствами, а вместе с удобствами пришла и забота, а затем и усталость. Вскоре после того, как железный занавес приобрел способность раздвигаться, им пришло в голову обратиться в новообразованную российскую компанию «Лада», специализировавшуюся по снабжению русскоговорящих американцев дешевыми домработницами.
Привезенных из России женщин выводили пред глаза клиентов и предоставляли тем выбирать. Женщины сидели в похожем на авторемонтную мастерскую ангаре на стульях, прикованных за ножки к отопительным трубам – чтобы не убежали…
Лиза Гринберг выбрала миловидную румяную Сашу, и поначалу все шло хорошо. Саша – бывшая гостиничная горничная – готовила быстро и вкусно, смотрела за внуком и кормила кота, хотя и возражала против его «нечеловеческого» имени – Шмуль. Спускаясь по лестнице, она не производила ни единого звука, чем очень обязывала нервного Эдика Гринберга, В один прекрасный день Гринбергам позвонили из местного супермаркета – Саша проворовалась. Она стащила колготки и блеск для губ. Гринберги внесли 200 долларов и забрали плачущую и бормочущую о «несчастном случае» Сашу домой. Неделю спустя Саша заявила, что «несчастный случай» не позволяет ей дольше оставаться в услужении у Гринбергов, попросив в долг 300 долларов, и исчезла навсегда. Вскоре пришли бумаги, из которых явствовало, что за время службы Саша умудрилась приобрести в частичную собственность номер «люкс» в курортном комплексе на Атлантическом побережье Флориды. К документам прилагался проспект с фотографиями собственности – центр глянцевого листа занимало изображение столовой, посреди которой почему-то красовался бассейн-джакузи в форме сердца ярко-красного цвета.
– Может, она из новых русских… – неуверенно предположила Лиза.
Со временем оказалось, что Гринберги утратили большую часть столового серебра и зимней одежды. Саша воровала, как и готовила – мастерски.
Решив не сдаваться, Гринберги снова отправились в ту же компанию и выбрали на этот раз плохонькую Таню – худую, сухонькую, с не по возрасту сморщенным лицом. Таня поведала новым хозяевам, что 30 лет мыла палубы на судах Северного морского флота и страшно устала от тяжелой работы. И правда, в манерах Тани просматривалось нечто матросское: туалет она называла «кубриком», пол – «палубой». – Пора мыть палубу! – говорила она, но, намочив тряпку, уставала и садилась пить чай. Вскоре оказалось, что она не в силах даже поднять наполненный водой чайник, а если принималась готовить, то ограничивалась крошечными порциями, которых не хватало и на одного человека. Лиза Гринберг волновалась, советовалась с Марой – но что делать? – Таню отвели обратно.
Следующим номером в дом вселилась Зоя – татарка Земфира – которую Эдик повадился называть Зефира, и тем навлек на себя немилость новой служанки. Земфира была народной целительницей, знала всяческие молитвы на случай порчи или ссоры и уважала уринотерапию – иными словами, собирала мочу в баночку и пила ее для здоровья, предварительно прокипятив. Она имела привычку вести пространные беседы с хозяевами из-за двери туалета – или даже оставлять ее открытой, чтобы лучше слышать. В конце концов, нервы Эдика не выдержали, и он предложил Земфиру вернуть. После отставки Земфиры супруги долго нюхали все находившиеся в доме кастрюли и кастрюльки, чтобы выяснить, какая именно из них служила проводницей здоровья. Напрасные попытки.
Словно загипнотизированные, Гринберги в четвертый раз направились в «Ладу», и на этот раз вытащили более или менее счастливый билет – Люсю. Люся – крупная, тихая ленинградка – «петербуржанка» – поправляла она, с несколько диковатым взглядом и мелкими, похожими на бумажные, кудряшками. И профессия у нее была вполне интеллигентная – Люся проработала всю жизнь на радиозаводе. Без дурных наклонностей, и работящая. Правда, совершенно не умела готовить – «потому что прожила всю жизнь с мамой – мама и готовила» – но изо всех сил старалась наверстать упущенное (по крайней мере, очень быстро научилась чистить картошку, что, согласитесь, не относится к числу простых умений), и отлично ладила с внуком. Она рассказывала, как вышла на пенсию, и вот – соседки затеяли пари: хватит ли у Люси пороху отправиться на заработки в Америку. Пороху хватило. Прожив у Гринбергов несколько месяцев, она стала брать уроки английского языка у Мары, а полученные знания применяла в разговорах с Кевином, который как раз тогда начал, как встарь, сильно пить, потерял большую часть своих плотницких заказов и в основном сидел дома. Мара же находилась посередине очередного катастрофического романа, мечтала поскорее получить документы и избавиться от Кевина – или хоть не получить, но все же избавиться. Она предложила Люсе выйти за Кевина замуж по-настоящему.
– Да что ты, я для него слишком стара, – сказала Люся и покраснела, но идея запала ей в душу.
Она стала приносить все сильнее пьющему Кевину бананы и разные несъедобные блюда, изготовленные ею на кухне у Гринбергов. Кевин не ел – еда его не интересовала; роман Мары развивался самым несчастным образом, за квартиру не платили месяцами, и Мара стала поговаривать об отъезде на Аляску.
– Пойду чистить рыбу на рыбозаводах или на судах. Или, в крайнем случае, поселюсь в замке. А вы с Кевином живите здесь.
– Нет, Кевин меня не хочет, – мрачнела Люся, – я тоже на Аляску.
Вернувшись домой, она бросила мрачный взгляд на Эдика, ковырявшего вилкой котлеты.
– Невкусно? – спросила Люся с ноткой угрозы в голосе. – Вот уеду от вас рыбу ловить – узнаете!
– Что бы это значило? – спрашивал Эдик у жены.
– Ты плохо действуешь на наших работниц, – отвечала Лиза.
Отношения Люси с Гринбергами стали портиться – она брала по 3 выходных дня в неделю, появлялась поздно ночью, какая-то растерзанная и со взглядом уже не диковатым, а прямо диким. Возмущенный прогрессирующим уменьшением количества пищи Эдик пару раз накричал на нее, и Люся смертельно обиделась. Она стала рассказывать Лизе, какой у нее ужасный муж. Прослушав пару раз, Лиза решилась мирно возразить: – Да не такой уж он плохой…
– Вот вы с ним и живите, если он вам так нравится! – отрезала Люся и выскочила, хлопнув дверью.
Люся не шутила – наутро она попросила расчет.
– Куда же вы пойдете, Люся, – спросила Лиза, – правда что ли, на Аляску? Или назад в Ленинград?
Люся не снизошла до ответа. Она собрала вещи и зашла к Маре. Кевина уже не было – он допился до точки и ушел жить обратно на улицу. Мара тоже собралась выезжать.
– Куда же вы пойдете, Люся?
– Поеду в Бруклин. Куплю велосипед и буду ездить на пляж купаться.
И она исчезла. Гринберги, поразмыслив, решили, что обойдутся без домработницы.
Шло время. Прошло четыре года; те, у кого все наладилось, уехали из Джерси-Сити в более благородные места; другие – безнадежные – испарились. На их место заступили новички.
Вазген давно обзавелся «BMW» вместо опасных «ягуаров», женой, детьми и просторным домом в Ливингстоне. Но его все чаще мучила странная тоска и недовольство.
Как-то раз Вазген сел в свой «BMW», промолчал на вопрос жены «куда?» и укатил в Джерси-Сити. Он хотел повидать Мару – но Мары не было. Кевина тоже не оказалось на углу, где он обычно просил милостыню, в окнах Гринбергов было темно. Не нашлось даже старого приятеля по «Парадайз-клаб», бешеного грузина Бесо, с которым вместе нюхали кокаин. Вазген направился в парк. Там шла реконструкция. Половину травянисто-болотной территории вскопали; всюду шла экскавация и улучшение. Появилось много павильонов и новая роскошная набережная. Экскаваторы потихоньку подбирались к камышам, но замок был все еще на месте.
Вазген расстелил на колких сухих остьях свой черный плащ, лег головой к замку и посмотрел вверх, на уходящие в высокое американское небо зубчатые башни. Вверху пролетел самолет. «Может, смерть моя пришла?» – подумал он, но некому было уловить эту мысль и разразиться испуганными утешениями. – Да что ты! Что ты! Нет! Нет!
Вазген вздохнул и направился на выход. Дело клонилось к вечеру. Теперь, став приличным человеком, он ни за что не остался бы в парке дольше положенного времени.