Опубликовано в журнале СловоWord, номер 78, 2013
ПРОЗА
Анатолий Леонов
Москва
Граф, Юннат и Катафот,
или Шипы и Розы
З а н а в е с
Детство заканчивается не вдруг. Исподволь, незаметно жизнь наматывает на спираль времени витки лет, и никто не может с уверенностью сказать, на каком из них она теряет реальные черты, переходя в область памяти – то ли как часть мифологизированной личной истории, то ли просто как большой эпизод малосознательного бытия, о котором вроде и забыть не получается, но и вспомнить особенно нечего. Когда это происходит? Да кто же знает… Может, тогда, когда нелепая замухрышка за соседней партой начинает волновать и будоражить сметенную душу невесть откуда появившимися волшебными округлостями фигуры. А может, тогда, когда детские забавы вдруг перестают быть главным смыслом жизни и приходится задумываться о дальнейшем пути. Ведь взросление, как известно, это процесс не столько физический, сколько ментальный, и существует немало примеров, когда человек, дожив до почтенных седин, в душе остается тем же прыщавым дрочилой, каким его знали в детстве.
Но в семнадцать лет обо всем этом думать не принято. Все еще только начинается, все еще только впереди. И первая любовь, и первые неудачи – лишь ступени к вожделенной взрослости. Знали бы, как все обернется в будущем, наверное, не гнали бы так колесницу жизни по ухабам судьбы. Впрочем, жизнь такая штука, что любые рассуждения о ней лишены всякого смысла. Ее можно прожить, а можно и проспать – как кому заблагорассудится. Наша же история, не претендуя на глубину литературных и философских аллюзий и верное понимание социально-исторических явлений, с этого места просто начинается – для тех, кто готов ее выслушать…
Глава 1
Мажорно завершались семидесятые. Наступал достопамятный год Московской олимпиады – очередной год новых видимых побед и скрытых поражений. Все казалось незыблемым и вечным, как Большой Кавказский хребет. Империя цепко баюкала в своих стальных объятиях людей, позволяя им насладиться последними годами тишины и покоя. Но уже где-то стреляли пушки и лилась кровь, и домой уже возвращались первые из поколений, выброшенных на обочину, и для них жизнь уже раскололась на две неравные части – до и после. Как-то вдруг стало модным на вечеринках поднимать издевательски пафосный тост «за тех, кто в Афгане», на мгновенье переполняясь искренними патриотическими чувствами и тут же забывая о них, вновь поспешая жить весело. Пока это была лишь игра, новая, совсем не опасная (стреляли еще очень далеко), но вместе с тем преисполненная жутковатой романтики, ведь война в сознании большинства закончилась в далеком сорок пятом. Те же, кого, поднимая бокалы, славили наивные патриоты, давясь слезами, пили горькую, не пьянея, осатанело и молча. Они вообще предпочитали молчать, вызывая у окружающих чувство настороженности и опасливого почтения.
Страна жила повседневными заботами своих граждан. Одни делали вид, что работают, другие – что платят им за это. Кто-то строил БАМ, а кто-то пел про это с эстрады идиотские песни. Студенты убирали с полей мерзлую, ни для чего не пригодную картошку, а парторганизации дружно рапортовали о досрочной сдаче в закрома Родины отличного урожая. Сеяли на целине – убирали в Канаде. Все как всегда: постоянство – признак стабильности. По стране шествовал лохматый олимпийский мишка, проклиная раздолбая Джимми Картера с его гнусными сателлитами и призывая всех людей доброй воли сплотиться вокруг олимпийского факела. По Москве ползли слухи, будто на Олимпиаде ожидаются массовые провокации; поговаривали даже, что бдительные граждане поймали одного иностранца-сифилитика, который мочился в стакан у аппарата с газированной водой на площади Революции.
Всех проституток выловили и сослали на сто первый километр. Космонавты по-прежнему летали в космос, из дружеских соображений катая теперь по орбите парней из братского социалистического лагеря. С немногочисленных телевизионных каналов неслись бесконечные славословия в адрес «дорогого Леонида Ильича», и как-то вдруг раскупили все пластинки с его голосом: шутники ставили их на ускоренное прокручивание, после чего старческое причмокивание генсека приобретало довольно скабрезный смысл. Каждый день рождались новые анекдоты, которые рассказывали на бегу, в погоне за очередным дефицитом, почти не замечая того, что дефицитом постепенно становилось всё. «Товарищ продавец, мне бы ситчик повеселей». – «А у нас всё смешное, заходите – обхохочетесь!»
И все-таки это была жизнь! Ну что же поделаешь, если не научили нас по-другому, если ничего другого не дали… Так уж издревле повелось на Руси, что жизнь продолжается не благодаря, а вопреки. И загадочная русская душа тут ни при чем: загадочности во всем этом не больше, чем в таблице умножения. Просто народ призван жить, даже если условия для этого невыносимы, и живет – даже если скучно, тошно и совсем не хочется, и порой даже находит в этом своеобразное удовольствие. А если кто-то скажет, что все было не так, я охотно соглашусь: значит, у него все было действительно по-другому. Вольно ему!
Глава 2
С новым годом Женька связывал большие надежды. Год-то был выпускной: оставалось сделать последнее усилие, а там экзамены, и – прощай школа! Опостылевшие физиономии учителей и одноклассников останутся в прошлом, а впереди – упоительная, пьянящая свобода! Женька еще не знал точно, как воспользуется ею, и в глубине души совсем не хотел этого знать, подспудно понимая, что с последним звонком жизнь не заканчивается, а еще только начинается. Но он верил, что это будет уже совсем другая жизнь – свободная, ни от кого не зависящая, и играть соло в ней будет он сам. Где-то он читал, что смешно объяснять тяготы воли птице, рвущейся из клетки, когда ветер перемен уже треплет ее молодые, готовые к полету крылья. Женька собирался взлететь, в ближайшем будущем, а пока сидел с друзьями, в кругу которых он звался Графом, в маленьком безымянном кафе на окраине города и пил пиво.
Кафе это стояло на месте в своем роде историческом. Когда-то здесь находилась голубятня Вовки Пряника, служившая штабом всей окрестной шпаны, а теперь громоздились неопрятные, замызганные коробки новых рабочих общаг. Понятное дело, райончик был тот еще, одним словом – не Манхеттен. Отсюда и репутация у кафе была скверная, что, однако, вполне устраивало тех, кто не хотел оказаться «на карандаше» у никогда не дремлющей общественности. Здесь никому ни до кого не было дела: заплатил – и сиди отдыхай, только мебель не круши, а захочешь с кем разобраться по-мужски – за углом чисто поле. Гуляй – не хочу!
Отмечали день рождения Димедрола, впрочем, без самого виновника торжества, давно спавшего сном праведника после двухдневного возлияния за здравие себя любимого. Но в отличие от остальных собутыльников Димедрол мог позволить себе подобное, ибо учеба для него была уже этапом пройденным.
– Пацаны, айда после школы ко мне на завод, в сварочный цех! Устрою по блату! – вопил он с пьяным великодушием, пока друзья волокли его домой отсыпаться. – У нас знаете, какие мужики… Коля Моряк всего один раз море видел, а теперь даже ночью тельняшку не снимает! А Бородатый начальник? Когда ему бороду электродом подпалили, он только побрился, а мог ведь и по харе… Я у них в авторитете: чего скажу – в лепешку расшибутся!
Димедрол мимикой и жестами продемонстрировал друзьям, как он представляет себе расшибленных в лепешку сослуживцев, а затем исполнил для них бессмертный хит «машинистов» «Вот новый поворот…». Пел он гнусно, зато громко и долго. Граф с Юннатом еле-еле утихомирили не на шутку разошедшегося именинника, уложив его в койку и пообещав с утра опохмелить по первому требованию, после чего с чувством исполненного долга вернулись в кабак.
Был самый конец декабря, а настоящая зима так и не наступила. Температура держалась плюсовая. Черные земляные проплешины, окантованные тонкой ледяной коростой мерзкого серого цвета, являли собой прямой укор капризам непредсказуемой погоды, которая даже к празднику не расстаралась на добрый снегопад. Кругом были лужи, слякоть и грязь.
«Что они там, суки, совсем обалдели?» – раздраженно ворчали обыватели, зябко поеживаясь от всепроникающей сырости, свято убежденные, что в нашей стране даже непогода есть проявление извечного русского разгильдяйства. И все же никакие невзгоды не в состоянии были омрачить грядущего торжества, едва ли не главного на шестой части суши. Люди несли домой пушистые елки, доставали с антресолей перепутавшиеся мотки гирлянд и коробки с яркими стеклянными шарами, любовно переложенными слоями ваты. Окна домов сверкали, как витрины магазинов, и даже авоськи с продуктами и мерзлое белье, вывешенное на балконах, выглядели по-праздничному.
– Ну вот… кажись, год кончается… – задумчиво проронил Катафот, потягивая мутное пиво с запахом прокисшей опары и привкусом стирального порошка. И без всякого видимого перехода отметил, указывая на бутылку: – Козлы! Просроченное продают…
– Фигня! – безразлично отмахнулся Юннат. – Все равно другого нет. Ты лучше расскажи, куда поступать надумал.
Катафот неуверенно пожал плечами.
– А мне все равно. Куда попроще, туда и пойду. Есть у нас институт, куда без экзаменов принимают?
– Есть! – отозвался Граф, все это время с нахальной откровенностью разглядывавший ядреные ляжки снующей туда-сюда официантки.
– Какой? – удивился Катафот. – Что-то я о таком не слышал?
– Склифосовского! – ответил Женька, изобразив на лице каменное спокойствие.
– Дурак, – обиделся скромный любитель халявы, – я ведь серьезно!
– И я серьезно. Институт, юноша, это привилегия. Это такая же роскошь, как папа начальник. Без волосатой лапы в лучшем случае ждет тебя МИСИ или какой-нибудь ВЗПИ, и то если рожей выйдешь. А ты, – Женька окинул оценивающим взглядом озадаченного дружка, – здорово на еврея смахиваешь.
Катафот, не заметив озорных чертиков в глазах Графа, страшно оскорбился.
– Я? На еврея?! – завопил он, приковывая к себе изумленные взгляды посетителей кафе. – Сам ты еврей, и шнобель у тебя еврейский… и дед у тебя… Абрам Петрович Ганнибал! – верещал Сашка (так на самом деле звали Катафота), не обращая внимания ни на посетителей, ни на гогочущих друзей.
– Хорош орать! – рявкнул пьяный мужик за соседним столиком, приподняв тяжелую от хмеля голову и озирая помещение мутным взором.
– Заткнись, козел, тебя тут только не хватало! – запальчиво огрызнулся Катафот, но потом все же благоразумно притих.
– Ладно, Шурик, – успокоил его Женька, – чего завелся? Я пошутил. После чего к месту вспомнил о своем знакомом Мишке Юхансоне. Мишка был коренным русаком и получил свою фамилию от скандинавских предков, полтора века назад осевших на московской земле. Но при поступлении в МИФИ и фамилия, и имя его почему-то не понравились приемной комиссии, и тогда друг семьи профессор Израиль Моисеевич Гершензон лично ходил в деканат доказывать, что парень не еврей. Такая вот забавная практика существовала в те годы. Не то чтобы в народе кто-то что-то имел против детей израилевых, а просто быть евреем большинству казалось неприличным. Если твоего друга звали Изя, то окружающие говорили об этом шепотом, как о тяжелой болезни, ибо еврей в России не национальность, а диагноз.
Впрочем, Женька полагал себя убежденным космополитом. Ему и слово это безумно нравилось – кос-мо-по-лит. Словно гвоздь в стену вколачиваешь. Не очень вникая в суть понятия, парень безапелляционно объявил себя гражданином вселенной и плевал на все, что мешало ему чувствовать себя таковым.
«Хочу в Париж!» – говорил он с твердой уверенностью, что никто не вправе ограничивать свободу осуществления этого желания, несмотря на его кажущуюся вздорность и утопичность. Свобода вообще была краеугольным камнем Женькиной философии (ежели оная у него вообще имелась), чем парень безумно раздражал тех, кто полагал свободу категорией условной, к реальной жизни отношения не имеющей. В данный момент Женька был «раздражителем» для школьной администрации и мелких комсомольских божков. Последних в Женькиной компании называли просто «павликами», памятуя их духовное родство с юным стукачом, с потрохами заложившим своего папашу. Как известно, он плохо кончил…
Однако в тот день Графа, кажется, меньше всего волновали проблемы глобального характера. Был он как никогда рассеян и задумчив. Допив пиво, он произнес, обращаясь к Юннату:
– Пойду я, пожалуй.
– Куда? – удивился тот, подозрительно глядя на друга.
– Дела есть. Дай на вечер мотоцикл.
Юрик (так «в миру» звали Юнната) нехотя выложил на стол ключи и покачал головой: «Ой, темнишь, дружище…» Но дальше расспрашивать не стал, справедливо полагая, что все равно внятного ответа не получит. Лишь на прощание, пожимая руку, предупредил: «Разобьешь, сам чинить будешь!»
Он знал, что говорит. Полгода назад они с Графом на паях купили у одного мужика старую, изнасилованную временем и людьми Яву, и с того момента приобрели себе бесконечную головную боль. Ездить мотоцикл отказывался категорически, потому как его двигатель внутреннего сгорания постоянно преподносил сюрпризы. А поскольку Граф имел весьма поверхностное представление о принципах работы этого самого двигателя, все тяготы по ремонту рассыпающегося на ходу драндулета легли на сутулые плечи Юнната, в то время как Женька в лучшем случае привлекался для закручивания гаек. Впрочем, и от подобной нехитрой работы он старался улизнуть, не упуская, однако, случая попользоваться железным конем в моменты временного прояснения его мотоциклетного сознания. Сейчас как раз был такой случай.
Провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру друга, Катафот сокрушенно посетовал:
– Во, блин, всю малину обосрал… Смотрю я, Граф совсем плохой стал. Что это с ним?
– А я знаю? – пожал плечами Юннат. – Наверное, опять втюрился в какую-нибудь шмару – у него это запросто.
Глава 3
Юрка словно в воду глядел, ведь он знал своего друга лучше, чем кто бы то ни было. Женька действительно был влюблен, и влюблен как никогда серьезно. Вообще состояние влюбленности с некоторых пор стало для Графа перманентным. Увлекался он страстно и охотно, по нескольку раз на неделе, иногда с удивлением отмечая рецидивы интереса к одному и тому же объекту. Впрочем, такое положение дел его нисколько не смущало. В этом возрасте любовь – еще не любовь, а скорее репетиция перед большим, настоящим чувством. Все вокруг были в кого-то влюблены, но Женька не был бы собой, если бы поступал как все. В то время как мальчишки в его классе (а возможно, и во всей школе) кто тайно, а кто и явно сохли по Аллке Феклистовой, он мучительно пытался разобраться в причинах столь массового помешательства. Для него, откровенно презиравшего большую часть одноклассников, стало неприятным открытием то, что Грач и Юннат, двое его лучших друзей, тоже не избежали общей участи.
«И вы, Брутья, вместе с этим тупорылым стадом?» – сокрушался расстроенный и слегка разочарованный Граф, поначалу решив, что упустил из виду что-то очень важное. Чтобы разобраться, он сам попытался влюбиться в чванливую примадонну. Мучился целую неделю. Ничего не получилось. Ну хоть на куски режьте – решительно не видел он в ней ничего такого, из-за чего стоило терять голову: одно кокетство, да раздутое до небес самомнение. «Дура она. Мне на такое говно даже время тратить не хочется!» – безапелляционно заявлял Женька, нимало не смущаясь присутствием объекта своей критики. Разумеется, после таких высказываний неприязнь стала обоюдной, что, впрочем, Графа нисколько не волновало.
Еще в восьмом классе Женька выбрал для себя другой объект обожания. Училась с ним одна девчушка – Маринка Синицына, несуразный угловатый подросток с дурацкими косичками и вечными чернильными пятнами на руках и на фартуке. Досаждала она ему постоянно: то булавкой в спину уколет, то ущипнет, то еще какую-нибудь мелкую пакость придумает – заигрывала она с ним так. В ответ Граф совсем не по-рыцарски отвешивал ей увесистые подзатыльники и даже плевался как верблюд, зло и обильно. Но однажды на уроке он обернулся назад, взглянул на Маринку и ахнул. Где были раньше его глаза? Он увидел перед собой восхитительное создание, совершенное, насколько может быть совершенной пятнадцатилетняя девушка. Огромные черные глаза, тонкий нос с легкой горбинкой, маленькие пухлые губы придавали лицу легкий восточный колорит, и все то, что раньше делало Маринку похожей на жалкого цыпленка, теперь превратило ее, по мнению Графа, в исключительную красавицу. Сердце заколотилось в груди часто и громко – так громко, что его стук, пожалуй, могли бы услышать окружающие, будь они хоть немного повнимательней. Кровь, прилив к голове, окрасила уши в предательский ярко-пунцовый цвет. Маринка, почувствовав на себе пристальный взгляд, оторвалась от учебника и тихо спросила:
– Чего уставился?
Женька в ответ глупо ухмыльнулся и вдруг ляпнул первое, что пришло в голову:
– А у тебя большие сиськи выросли!
– Фу, дурак…
Оскорбленная девушка наотмашь влепила нахалу звонкую пощечину, но Граф впервые не ответил ей тем же. Молча поглаживая ушибленное место, он смущенно отвернулся и, увидев прямо перед собой довольную физиономию Стасика Качанова, отвесил Стасику такого «леща», что тот свалился под парту. С урока Женьку, конечно, выгнали, но разве это что-то меняло? С тех пор парень не прекращал демонстрировать Маринке знаки своего особого расположения, не обращая никакого внимания на сплетни и насмешки окружающих – тем более что кулаки у него были железные, а репутация вздорная. Кажется, девушка не имела ничего против такого поворота событий, и все плавно шло к чему-то более серьезному, нежели подростковая привязанность. Но восьмой класс закончился, Синицына ушла из школы, поступив в техникум, и на полтора года как-то выпала из Женькиной жизни. А два дня назад, бесцельно шляясь по городу с Пряником, Женька вдруг встретил ее.
Маринка шла со стороны железнодорожной станции. Был ранний вечер, закатное солнце золотистой бархатной канвой окружило ладную фигуру девушки, словно решив таким образом выделить это чудо природы из серой, понуро бредущей толпы. Ах, как хороша она была! Одного взгляда было достаточно, чтобы прежнее Женькино чувство вспыхнуло с новой силой.
– Привет, мальчики! – воскликнула Маринка, помахав парням рукой. – Я так рада вас видеть!
– Здорово, Синица! – весело ответил Пряник, назвав ее старым школьным прозвищем. А Женька только пробурчал что-то невнятное, тщательно пытаясь скрыть нахлынувшие переживания.
Подбив друга навязаться Маринке в провожатые, сам Граф всю дорогу до ее дома по большей части молчал, предоставив право разговоры разговаривать своим спутникам, чем те и воспользовались, умудрившись за короткое время пути обсудить кучу тем. Беседа получалась непринужденной и беспредметной – обо всем и ни о чем. Граф жутко завидовал Прянику, но побороть себя и вступить в диалог не мог, хотя при этом жадно пожирал объект своей страсти горящими глазами. Попрощавшись с девушкой у подъезда, парни сели на скамейку и закурили.
– Ну, как тебе твоя бывшая? – напрямик спросил Вовка после хорошей затяжки. – Ничего деваха получилась, да?!
– Угу… – как-то неопределенно ответил Граф, с видимым безучастием пуская толстые кольца дыма и одновременно всеми силами пытаясь унять нервную дрожь в руках.
Озадаченно поглядев на товарища, Вовка ехидно улыбнулся:
– Да ты, никак, опять запал на нее? Поздновато спохватился.
– Это почему же? – мрачно поинтересовался Женька.
Пряник ловко сплюнул желтую слюну сквозь изрядную щербатину в зубах и, проводив ее взглядом, сказал.
– Помнишь Витьку Лозинского? Ну, весь фирменный такой? Он года два назад школу закончил.
– …?
– Он теперь на твоем месте вполне неплохо себя чувствует!
– Фигня! – самоуверенно отмахнулся Женька, так и не вспомнив предполагаемого соперника.
– Да нет, не фигня, я слышал, у них там серьезно завертелось! Так что лучше не лезь.
– Это мы еще посмотрим, – злобно процедил Граф, отбросив в сторону недокуренную сигарету.
– Ладно… Смотри, я предупредил, – пожал плечами рассудительный Пряник, поднимаясь со скамейки.
На том разговор, собственно, и закончился. Пожав друг другу руки, ребята разошлись по домам. Вовке с утра надо было выходить на ПТУшную практику, и он никак не хотел ее пропускать. Женька же после всего пережитого размышлял о том, какая причина могла бы заставить его завтра пойти в школу, и не находил ни одной.
Глава 4
Назавтра Граф битых два часа проторчал около станции верхом на своем железном коне, ежась от холода. Он пропустил уже пять электричек, а Маринки, как назло, все не было. Наконец, когда зубы стали отбивать замысловатую чечетку, а терпение подошло к концу, очередной электропоезд привез ему награду за упорство. Маринка вышла из последней двери последнего вагона, но не одна: вокруг девушки вьюном вились два каких-то незнакомых хмыря. Активно жестикулируя и паясничая, они всеми силами стремились развеселить свою спутницу, что, надо признать, получалось у них неплохо: девушка просто покатывалась со смеха. Наличие этих двоих как-то не входило в Женькины планы, и планы пришлось корректировать прямо на ходу. Яростно крутанув ручку акселератора, Женька поднял бедного двухколесного ветерана на дыбы и, распугивая прохожих, понесся вперед. Казалось, еще мгновение – и мотоцикл раскатает по асфальту одного из Маринкиных спутников, но тормоза, истошно заверещав, остановили машину всего в паре сантиметров от несчастного, подбросив его на переднее колесо. Уронив в лужу дипломат и тубус, парень одним прыжком отскочил метра на два назад и, задыхаясь от возмущения и страха, заорал:
– Ты что, охренел… козел?!!!
Граф приподнял прозрачное забрало самодельного шлема, довольно ухмыльнулся и демонстративно развязным тоном сказал:
– Хорошие тормоза! А ведь еще вчера их не было… – после чего, окинув презрительным взглядом обоих провожатых, с явной угрозой в голосе добавил: – Тут кто-то произнес слово «козел», или мне природа навеяла?
– Произнес, произнес, – раздраженно ответил пострадавший, отряхивая заляпанные грязью брюки.
– Ага. Значит, за козла, чмо, ответишь!
Парень был морально готов вступить с Женькой в словесные (а возможно, и не только) прения, но тут подошел его товарищ и, протягивая испачканный дипломат, тихо произнес:
– Лучше не связывайся, это же Граф! Завтра вся их кодла соберется, отметелят – мало не покажется!
Предупреждение возымело свое действие, и оба неудачливых ухажера, стараясь по возможности не потерять лицо, нарочито медленным шагом удалились прочь, всю дорогу бубня себе под нос что-то нецензурное.
– Ну, что, – злорадно крикнул им вдогонку Женька, – очко играет?! Теперь ясно, кто здесь козлы! – и, гордый от легкой победы, свершившейся на глазах любимой женщины, повернул к Маринке сияющее самодовольством лицо.
– Привет, принцесса! – выдал он заранее заготовленное приветствие.
Девушка, находясь в явной растерянности, молча наблюдала за происходящим.
– Женька, ты что творишь?! – вместо ответа воскликнула она, и в голосе ее не было и тени радости от нежданной встречи.
Это несколько расходилось с первоначальным планом, но отступать было уже поздно.
– Я тут рядом катался… Смотрю, к тебе два урода пристают, – начал было оправдываться Граф, но Маринка не оценила его благородного порыва.
– Сам ты урод! Это ребята из моего техникума, – раздраженно перебила она, сердито сверкая огромными глазищами.
– Откуда мне знать? Мало ли ночью у станции придурков шляется… – защищался Женька, чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот.
– Одного я вижу сейчас перед собой! – последовал мгновенный ответ. К счастью, голос был уже не так суров, что вселило в душу влюбленного юноши некоторую надежду.
– Покатаемся? – неуверенно предложил он, указывая на пустующее сзади место, чем вызвал искреннее удивление Маринки.
– Что ты, что ты, – воскликнула девушка,– мне домой надо! – и сделала попытку обойти мотоцикл сбоку, своим движением окончательно добив Графа. Такого он совсем не ожидал, хотя два часа кряду репетировал встречу перед зеркалом, предусмотрев массу вариантов. Но этот почему-то упустил.
– Ну погоди, Марин, постой! – запаниковал парень, отчаянно пытаясь найти повод, чтобы задержать неуловимую красавицу, и в конце концов робко предложил: – Давай я тебя хотя бы до дома довезу!
Эти слова были сказаны таким просительно-униженным тоном, что девушка невольно смягчилась.
– Но… тут же близко… – неуверенно пожала она плечами.
– А на колесах еще ближе, – воспрянул духом Женька, увидев, что первое сопротивление преодолено, – садись!
– Я боюсь… – после неловкой паузы призналась Маринка, осторожно трогая рукой упругое, обтянутое бараньей шкурой сиденье.
Женька даже присвистнул от такой нелепости.
– Чего бояться-то, я же с тобой?! Ты, главное, покрепче держись – и всё.
С опаской пристроившись позади Графа, Маринка крепко прижалась к нему, обхватив его руками за талию. Даже сквозь толстую кожаную куртку Граф чувствовал крепкую девичью грудь и млел от восторга. Его пьянило тепло юного тела, его волновал нервный трепет бархатных рук и горьковатый запах духов, заглушить который не в силах были даже вонючие выхлопы полуживой «Явы». В тот момент девушка показалась Женьке такой слабой и беззащитной, что, будь его воля, спрятал бы он ее у себя за пазухой, поближе к сердцу, и носил бы так всю жизнь… Больше всего ему сейчас хотелось остановить, заморозить время, хотелось задержать миг, чтобы он длился вечно. Но, увы… Миг длился всего три минуты: ровно столько заняла дорога от станции до дома Маринки.
У подъезда Женька с сожалением заглушил двигатель мотоцикла.
– Уффф… – облегченно выдохнула девушка, расцепив тесные объятия и неловко сползая с сидения, – не страшно, говоришь? У меня аж ноги подкашиваются!
– Это с непривычки, – авторитетно заявил Граф и, собравшись с духом, предпринял очередную попытку задержать Маринку и не дать ей уйти просто так: – Марин, пойдем завтра в кино! – робко предложил он девушке и как приговор услышал в ответ категорический отказ:
– Завтра я не могу.
– А послезавтра? – словно за соломинку ухватился парень за очередную возможность, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – В клубе фильм с Бельмондо. Пойдем, а?
– Понимаешь, Женя, – начала объяснять Графу Маринка реальное положение дел, втолковывая ему, как капризному ребенку, прописные истины, – у меня забот по горло: учеба, Новый год на носу, а у нас дома даже елки нет. Времени на все катастрофически не хватает, так что извини!
– Ну, елку-то я тебе принесу! – ни с того ни с сего вдруг ляпнул Женька первое, что пришло в голову.
– Зачем? Мы сами купим.
– А я все равно принесу! – упрямо повторил горе-влюбленный, после чего наступила неловкая пауза, нарушаемая только противным поскрипыванием входной двери.
– Ладно, пойду я, пожалуй, – наконец выдавила из себя смущенная настырностью ухажера девушка, – а то что-то холодно стало, – и быстро, не дожидаясь ответа, зашла в подъезд.
Женька почувствовал себя обманутым и оскорбленным. Он так долго ждал этой встречи, а вместо награды за ожидание получил болезненный щелчок по носу. Когда два дня назад он спорил с Пряником о своих шансах на успех, то и в мыслях не держал, что Маринка сможет устоять перед его исключительным обаянием и мужественной красотой. А получилось так, что она его даже не восприняла всерьез, отбрила, как последнего баклана. Самолюбие его было ущемлено до крайности, мысль об удачливом сопернике нещадно жгла душу. Граф просто кипел от гнева и не нашел ничего лучше, чем выместить злобу на ни в чем не повинном тополе, росшем во дворе. Сначала он так яростно дубасил по стволу, что разбил в кровь кулаки, потом стал ломать толстенные ветки, рыча и грубо матерясь. Наконец какая-то бабка, не выдержав, заорала, высунувшись в форточку:
– Кончай хулиганить, бандит, сейчас милицию вызову!
– Заткнись, старая мандавошка! – истерично крикнул Женька ей в ответ, но первый заряд злости уже иссяк, оставив после себя только пустоту. С разбега запрыгнув в седло мотоцикла, парень ожесточенно крутанул ножку кикстартера и, дав газ, на бешеной скорости помчался в темноту засыпающего города, провожаемый злобным лаем бродячих собак и гневными проклятиями торчащей в окне старухи.
Глава 5
Холодный, пронизывающий насквозь ветер и скользкая ночная дорога быстро привели Графа в чувства. Впрочем, успокоившись внешне, внутри он пребывал в состоянии глухой ярости, решительно отказываясь понимать произошедшее. На некоторое время он был выбит из колеи, но ненадолго – благодаря природному оптимизму и гипертрофированному самомнению. В результате он, чтобы успокоить себя, предпочел назвать неудачи этого вечера лишь досадным стечением обстоятельств. В конце концов, человек верит только в то, к чему внутренне уже готов, а Женька не был готов к поражению. До сих пор он достигал желаемого легко, без напряжения, и не было причин полагать, что это может когда-нибудь измениться: нельзя же отдельные неудачи превращать в традицию, тем более если дело касается женщин.
Граф давно не был мальчиком. Он решительно отбросил свою невинность уже тогда, когда многие из его сверстников вкушали запретный плод, в лучшем случае часами мастурбируя в туалете на открытки с кинодивами. Впрочем, это была особая история, которую Женька не то что рассказывать, но и просто вспоминать не очень-то любил…
Сколько уже сказано о советских коммуналках, а тема все еще не исчерпана до конца. Да и как ее исчерпать, если большинство тех, кого принято называть средним поколением, на собственной шкуре испытали все прелести «коммунального рая». Подчас забавно читать расплодившиеся в последнее время ностальгические опусы, посвященные тем временам. Мол, трудно жили, зато дружно и весело! Видимо, некоторых память подводит, забыли они гайки в борще и свары на кухне, утреннюю чечетку у запертой двери сортира и томительное ожидание банного дня по графику. А глаза-буравчики в замочных скважинах, днем и ночью бдительно сверлящие соседские спины, внимательно подмечающие каждый осторожный или, упаси боже, неосторожный шаг, они тоже забылись? Бред, такие глаза не забудешь никогда! Откровенно говоря, в коммунальном быте ровно столько же привлекательности, сколько в общественных уборных: иным нравится, но большинство тошнит.
Женьке его коммуналка на две семьи давно была поперек горла. С матерью и младшим братом они прочно осели на двадцати шести квадратных метрах жилой площади без каких либо перспектив в будущем, в то время как их соседи менялись с удивительным постоянством. «Переселение душ» продолжалось до тех пор, пока в квартире не прописалась Варвара Зотова – тоже, как говорится, всерьез и надолго. Варька была матерью-одиночкой без положения и связей, а значит, и без реальных шансов продвижения в мифической очереди на жилплощадь, повторявшей все изгибы карьерной лестницы, по которой карабкалось вверх местное начальство вместе со своими многочисленными друзьями и родственниками. Впрочем, Варьке подобный вариант казался все равно лучше, чем и дальше прозябать в рабочей общаге, быт в которой даже спартанским назвать было трудно.
Имея облегченный багаж нравственных принципов, Варька особой разборчивостью в связях не отличалась и за несколько лет перед заинтересованным взором Женьки промелькнула, как в калейдоскопе, целая вереница безликих и безымянных ночных посетителей. Кто-то из них задерживался на некоторое время, а кто-то появлялся только на одну ночь, чтобы больше никогда не вернуться. До поры до времени это Женьку никак не трогало, но когда ему исполнилось четырнадцать, все резко изменилось. Почти еженощное ритмичное скрипение кровати, сопровождавшееся громкими сладострастными стонами, стало вызывать у подростка болезненное любопытство, которое постепенно переросло в похотливое возбуждение, туманящее сознание и доводящее до полного изнеможения. Женька стал следить чуть ли не за каждым шагом соседки; он даже украл с бельевой веревки ее трусики, сохнувшие после стирки, и пару дней таскал их в кармане, но потом, устыдившись, выкинул в мусорное ведро, где они самым позорным образом были найдены его матерью. Конфуз списали на переходный возраст и банальное озорство. Разве мог кто-нибудь понять, что нижнее белье Женьку больше не устраивало: теперь он хотел саму его обладательницу!
Женька сравнивал себя с Варькиными ухажерами и в сравнениях этих всегда выигрывал. Его не пугала даже разница в возрасте почти в десять лет, тем более что в его кругу рассказывали множество самых невероятных историй о половых контактах, большая часть которых, скорее всего, была лишь плодом фантазии, происходившей от болезненной подростковой гиперсексуальности. Врали все, и врали весьма изобретательно, чтобы не ударить в грязь лицом перед лопоухими друзьями, пускающими слюни от зависти. У парней физическое развитие всегда опережает умственное, и Женька решительным образом не видел причин, по которым он не мог бы претендовать на место если не в сердце, то хотя бы в кровати соседки. И если что-то удерживало его от последнего, решительного шага, то это была только робость и необъяснимая косноязычность, в самый ответственный момент нападавшая на него при общении с особами женского пола. В мыслях Женька отрепетировал сотню сценариев своего «подвига», но произошло все неожиданно и, как обычно, совершенно не по плану.
Поздним зимним вечером, месяца за два до своего пятнадцатилетия, Женька сидел на кухне и читал книгу. Мать работала в ночную смену, младший брат, по самые уши напичканный гречневой кашей, тревожно спал, запуганный перспективой экстренного вызова по свою душу Бармаглота, и поскольку свет в комнате был погашен, Женьке ничего не оставалось, как повышать свой интеллектуальный уровень в окружении кастрюль, чайников и сковородок. Все казалось обычным: заурядный вечер, скучная книга, жесткий табурет, развалюха-стол, покрытый выцветшей клеенкой, огромная кружка с крепким цейлонским чаем. Но что-то было не так, что-то мешало сосредоточиться на чтении… Что-то, чего парень не мог понять. Отсутствовал последний тонкий штришок, заключительная нота в музыкальной миниатюре, запечатленная в подсознании. Мучился догадками Женька недолго, ему стало ясно вдруг, что причина всему – непривычная тишина, заполняющая квартиру. Не слышны были ни безумные скрипы кроватных пружин за соседской дверью, ни громкие женские крики, ни тихие мужские стоны, больше похожие на собачье рычание. За последние пару недель это была едва ли не первая такая ночь, и Женька лихорадочно искал необычному факту разумное объяснение. Мысли путались в его голове, но все они почему-то были к нему благосклонны, настороженность сменилась вдруг невесть откуда взявшейся надеждой. Граф не мог понять причину такой смены настроения, но безымянный внутренний голос подсказывал ему, что сегодня всё может произойти! Чутко прислушиваясь к малейшему шороху, доносящемуся из-за дверей Варькиной комнаты, парень ждал, все больше и больше возбуждаясь от лицезрения ярких картин, которые услужливо рисовала ему безумная фантазия.
И вот Варька появилась на пороге кухни. Небрежно застегнутый лишь на пару пуговиц халатик не только не скрывал, а самым провокационным образом демонстрировал ее очень даже неплохую фигуру. Женька, разинув рот, наблюдал, как при ходьбе полы халатика словно случайно расходились, очень высоко обнажая стройные ноги. «Ведь ясно, что она это делает не без тайного умысла!» – убеждал себя Женька, украдкой скользя взглядом по крутым бедрам, тонкой талии и высокой груди молодой женщины. Может, она и не была красавицей, то есть, наверняка не была, но очевидная доступность и большой сексуальный опыт затмевали для юноши все возможные ее недостатки.
Варвара довольно дружелюбно поздоровалась с Графом, что, учитывая их непростые взаимоотношения, тоже являлось фактом многозначительным. Пару минут они вели вполне светскую беседу ни о чем, при этом Варька как будто не замечала пунцовой физиономии, учащенного дыхания и намеренно оттопыренных в известном месте тренировочных штанов, что еще больше убеждало парня в возможности невозможного.
Разогрев газовую колонку, соседка направилась в ванную стирать белье. С некоторых пор город испытывал трудности с водоснабжением, и воду давали строго по часам, поэтому стирка в полночь была делом обычным. На первых порах это раздражало горожан, но раздражение быстро переросло в безразличие, а затем в привычку. Местные остряки даже находили повод для шутки: мол, городок у нас экспериментальный – воды нет, а люди живут!
Посидев некоторое время в одиночестве и набравшись смелости, Женька решительно встал и пошел за Варькой следом. Но решимости его хватило только до дверей ванной комнаты. Здесь, прислонясь к дверному косяку, он неуверенно переминался с ноги на ногу, мучительно размышляя, что делать дальше, и не сводя лихорадочного взгляда с Варьки. Теперь у женщины вряд ли остались сомнения в намерениях юного соседа, однако она сама дала повод дальнейшим событиям, как бы невзначай, даже не отрываясь от полоскания белья взглянув на парня. Еще был шанс все прекратить: Женька сильно трусил, и стоило ей только открыто возмутиться, как он, бросив всё, позорно убежал бы прочь, больше не помышляя ни о каком сексе. Но она молчала.
«Молчит – значит, сама хочет!» – сделал Граф для себя обнадеживающий вывод и, неслышно переступив порог ванной, закрыл за собой дверь на щеколду. Обратного пути для обоих уже не было. Молодая женщина, видимо, пребывая в полном замешательстве, в ответ на столь недвусмысленный шаг только, округлив плечи, еще ниже опустила голову, продолжая судорожно трепать в воде какую-то детскую сорочку. «Молчит, значит, хочет!» – еще раз отметил про себя молодой негодяй и, отбросив последние сомнения, шагнул к своей жертве, широко расставив руки, рыча от похотливого возбуждения и неся какую-то несусветную чушь о своих молодых годах, которые надо бы пожалеть.
И тут Варька словно очнулась от оцепенения. Бросив белье, она отскочила к окну испуганно вопя:
– Ты что делаешь, с ума сошел?!
Но было уже поздно. Женька плохо соображал, что творил. Его сердце бешено колотилось, на глаза накатила розовая пелена, а уши словно обложило ватой. В сумрачном сознании мелькнула мысль: «А ведь не хочет», но эта мысль его только разозлила. «Вот сука!» – про себя выругался он и, без труда поймав пытавшуюся проскользнуть к двери женщину, с такой силой сжал ее тело в объятиях, что послышался хруст суставов (несмотря на юный возраст, Граф был силен как зверь). Неумело, но истово он впился губами в Варькины губы, словно вампир, вознамерившийся высосать из несчастной пленницы все соки. Почти задохнувшаяся Варька стала заметно слабеть, обмякла всем телом, но как только Граф ослабил хватку, она тут же вновь попыталась добраться до спасительной двери. Но тщетно: перед ней был хищник, внимательно следящий за каждым движением своей жертвы. В нем остались только инстинкты. Он схватил Варьку за руку, рванул на себя и закружил по ванной комнате в причудливом танце – благо размеры ванной позволяли. Сколько продолжалась борьба, сказать трудно, но наверняка не слишком долго. Силы были явно неравны – это понимали оба.
– Я не могу здесь, – униженно взмолилась женщина, предпринимая последнюю попытку избежать позора.
– А где? – охотно согласился перейти в другое место насильник, одной рукой открыв дверь, а второй все так же крепко держа соседку за талию.
Идея была совсем никудышная, но тут что-то произошло. Сломленная Варька, не желая больше сопротивляться, сама закрыла щеколду, предпочтя остаться в ванной, и, мягко обхватив парня за шею, увлекла его за собой на пол.
Яростно завывая, Женька трясущимися руками с мясом рвал непослушные пуговицы халатика. Так же поступил он с бюстгальтером и трусиками. Варька внешне казалась безучастной ко всем манипуляциям, но лихорадочный блеск ее полузакрытых глаз и учащенное дыхание теперь, похоже, были не только следствием борьбы. Женька растерянно смотрел на обнаженное женское тело: он впервые видел его так близко и мог даже прикоснуться, хоть и очень боялся. Он видел и одновременно не видел то, что раньше было скрыто, самым краешком воспаленного мозга отмечая, что все дальнейшие действия остаются для него чистой теорией. Он почти испугался, когда почувствовал, как руки Варьки начали стягивать с него одежду, но подчинился, даже не понимая, что теперь они с Варькой поменялись местами. Теперь не он диктовал условия, а ему диктовала их властная, уверенная в себе женщина. Она обхватила парня за голову и, приблизив к себе, наградила страстным поцелуем. Ее тело стало мягким и податливым, она стонала, чувствуя, как он проникает в нее. А Женька задыхался от резкого запаха пота и истерии надвигающегося оргазма. Варькины ноги поползли вдоль его тела и сомкнулись где-то на спине. Кровь напряженно стучала в висках, долгие поцелуи мешали дышать, тело деревенело, судорожно дергаясь в сладких конвульсиях, и вдруг, в момент наивысшего напряжения, все кончилось. Много раньше, чем рассчитывал он и, видимо, хотела она.
Расцепив объятия, Женька сел на корточки, тупо уставившись в пол. Неожиданно он услышал над собой спокойный и холодный голос:
– Теперь подмывайся.
С трудом соображая, парень послушно выполнил приказание, с удивлением наблюдая, как Варька направилась к выходу, неспешно и деловито запахнув полы порванного халата. Он хотел задержать ее, хотел сказать, что мог бы еще, но его язык предательски прирос к небу, и вместо этого он, подобрав разбросанную одежду, опрометью бросился прочь. Стыд и раскаяние охватили его смятенную душу, к ним примешивался страх, что о его мерзком поступке узнают взрослые. При этом он сам не понимал, чего боится больше. Он проклинал себя за дурость, за тупую самоуверенность, за наивные мысли, а еще за то, что не смог как следует… Ибо мужик в нем вырос уже настолько, что все чаще заслонял собой мальчика.
Отчаяние было столь велико, что юноша вполне мог бы покончить с собой, если бы не трусил. Впрочем, трусил – это не то слово: он был просто раздавлен, как навозный жук об асфальт, и от страха покрылся холодным потом. Он совершенно не понимал, как выбраться из создавшейся ситуации.
Наверное, в этом месте автору следовало бы выдать парочку очаровательных сентенций на тему преступления и наказания, которое наверняка произошло бы в обозримом будущем, но… сказать-то, в общем, нечего. Человеческая жизнь так хитро устроена, что силовые линии «думать», «хотеть» и «иметь» в ней чаще всего сильно разбросаны во времени и сходятся в одной точке крайне редко, тем более в возрасте так называемого юношеского кретинизма, и поэтому отчаяние нашего горе-любовника не так уж трудно понять.
Кое-как одевшись, Женька выскочил из дома и битых два часа бесцельно шлялся по пустынным ночным улицам. Город спал, зябко подрагивая в неверном свете электрических фонарей, и сон его был наполнен причудливыми образами мистических откровений, в которых снежные сугробы, аллеи заиндевелых деревьев, мрачные силуэты домов были лишь знаками, символами потустороннего мира. Холодный свет, преломляясь, словно в кривом зеркале, менял привычные очертания, создавая сюрреалистические картины города-призрака. В этом городе никому не было дела до одинокой фигуры, уныло бредущей в тишине пустынных улиц. Город молчал в высокомерном безразличии к судьбе своих обитателей, лишь снег неестественно громко скрипел под ногами…
Прогулка не принесла успокоения смятенной душе Женьки, сгоравшего от стыда и отвращения к себе. Промерзнув до костей, он решил вернуться. В конце концов, куда же ему еще было идти, как не домой? Дома было тепло и тихо. Жирный таракан свалился откуда-то с потолка прямо под ноги и хотел было скрыться под шкафом, но не успел… Женька привычно, без эмоций раздавил таракана каблуком и, отшвырнув в сторону, нерешительно подошел к двери соседки. Дернул за ручку – закрыто! Раньше Варька никогда так не делала… Осторожно приложив ухо к замочной скважине Женька явственно различил с другой стороны тяжелое прерывистое дыхание. Никаких умных мыслей в голове не было, просто хотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Обреченно вздохнув, он робко постучался.
– Кто там? – донесся из-за двери встревоженный женский голос.
– Варь, это я, открой, пожалуйста!
После томительной паузы послышался щелчок замка, дверь приоткрылась, и в образовавшейся узкой щели показалось настороженное лицо соседки.
– Ну?
– Пойдем, поговорим…
– Нет уж, давай здесь!
– Хорошо, – согласился Женька, нервно потирая руки, – я, короче… это… в общем, ты прости, если можешь. Не знаю, что на меня нашло, сумасшествие какое-то. Я… я, больше так не буду!
Последняя фраза была произнесена так по-детски глупо, что Граф почувствовал ужасную неловкость. Какие мысли посетили в тот момент Варьку, сказать трудно. Возможно, она подумала, что насильник на поверку оказался сопливым мальчишкой, и удивилась столь быстрой метаморфозе. А может, она размышляла совсем о другом, например, о недостиранном белье… Ведь женщины – это дремучий лес: ходишь по нему, ходишь, и ни одного просвета, а со стороны кажется, что все заасфальтировано и указатели на каждом шагу.
Пока Граф бессвязно изливал Варьке свою душу, униженно вымаливая у нее прощение, она вышла из-за двери на свет и остановилась, молча глядя на юношу – то ли с презрением, то ли с жалостью. Все встало на свои места: женщина осталась женщиной, а подросток, возомнивший было себя новым Дон Жуаном, разбившись о гранит реальности, вновь безропотно вернулся в щенячье состояние.
– Ладно, – сказала соседка после некоторого раздумья, – прощаю. И никому не скажу. Но только чтобы в первый и последний раз! – после чего, гордо вскинув голову, удалилась в свою комнату и закрыла дверь на ключ.
Варька сдержала свое слово, и никто никогда не узнал о том, что произошло. Впрочем, сделано это было, возможно, из соображений личного характера, ибо, зная крутой нрав Женькиной матери, можно было не сомневаться, что при развитии скандала та не остановится ни перед чем и пустит в ход даже обвинения в совращении несовершеннолетнего, что пострашнее, чем заурядное изнасилование. И неважно, сколько его на самом деле было, изнасилования этого. Так стоит ли объяснять, почему Граф не любил вспоминать историю, в которой сыграл отнюдь не героическую роль, тем более что после этого случая он надолго лишился уверенности при общении с особами противоположного пола, хотя по-прежнему влюблялся с завидным постоянством… Но вот что было странно: Женькины отношения с соседкой в течение многих лет оставались, мягко говоря, натянутыми, что казалось очевидным следствием его насилия, но когда парень тайком от матери начал приводить домой девушек, Варька, которая к тому времени все же вышла замуж, в дни таких визитов становилась истеричной и совершенно необузданной, постоянно провоцируя Женьку на скандалы. Более того, каждое свидание она, не обращая никакого внимания на увещевания рассудительного мужа, аккуратно доводила до сведения Женькиной матери, и неизвестно, чего тут было больше – мести, ненависти или простой бабской ревности.
Воистину, мы были бы самыми счастливыми существами во Вселенной, если бы каждое мгновение своей жизни могли проживать дважды. Но, с другой стороны, так ли уж свята безгрешность, если в конечном счете ценно лишь то, что мы сами из себя, из своих грехов вылепили… Не соверши Женька тот поступок, стал бы он от этого лучше со своим подавленным либидо, и куда завели бы его тайные желания? Сожалея об ошибках прошлого, мы просто забываем, что рассуждаем с позиции жизненного опыта, уже зная результат содеянного. Каждый человек – хозяин собственной вселенной, которую он формирует на протяжении целой жизни, оставляя себе лишь то, что заслужил. Хорош этот мир или плох, зависит от внутренних приоритетов, но измени в нем путь хоть одной молекулы или атома, и он погибнет! А на его месте будет другой, принадлежащий уже совсем иной личности. Вот и получается, что каждый поступок, каким бы случайным он ни казался на первый взгляд, является звеном цепочки закономерностей, обусловленных самой жизнью. Так что аллилуйя нам, граждане, всем и каждому в отдельности!
Глава 6
На следующий день после неудачного свидания с Маринкой Синицыной Граф пребывал в подавленном состоянии духа. Апатия его была столь велика, что на переменах он даже не выходил покурить, а просто тупо перемещался из кабинета в кабинет, не отвечая на вопросы удивленных товарищей. Зато Юннат, как всегда, демонстрировал чудеса деловой активности, успевая за одну перемену натворить столько, сколько иному за все школьные годы не осилить. Женька по-дружески ему даже завидовал: для Юрки проблема существовала только десять минут с момента возникновения, а затем либо благополучно забывалась, либо теряла свою актуальность после того, как Юрка делился ею с окружающими. Энергии у Юнната было столько, что он даже сидя за партой мог бы легко генерировать ее в объемах маленькой районной электростанции. Главным своим достоинством парень полагал умение сразить оппонента мощным напором эрудиции, ну а если эрудицией не получалось, то можно было и кулаком. Среди местной шпаны они с Графом считались чуваками интеллигентными и начитанными, что отнюдь не мешало им активно презирать расплодившихся мажоров.
Памятен эпизод, когда Юннат был приглашен на день рождения к девушке, чей папа был большой шишкой и к тому же непосредственным начальником его отца. Простой, как глобус, Юрка некоторое время держался подобающе моменту, но потом, хватив лишнего с дармового стола, отпустил удила. Сначала он привязался к одному тихому ботанику, пытаясь выяснить, что тот знает о тяжелом роке. Юноша в своих музыкальных пристрастиях был, видимо, далек от металлических «запилов» и вежливо сообщил, что что-то слышал о группе под названием Параноик.
Юрик не на шутку рассвирепел.
– Ты полный муфлон, – заорал он на притихшего парня, – «Параноид» – это альбом и песня, а группа называется Блэк Саббат!
Вызвав таким образом у испуганного ботаника искреннее желание побольше узнать о группе, Юннат запрыгнул на стол, полный яств, разметал в разные стороны посуду и бутылки, после чего, к немалому удивлению окружающих, спел дурным голосом несколько хитов обожаемого Оззи Осборна и даже сплясал, активно аккомпанируя себе хлопаньем в ладоши. В довершение всего он набил морду какому-то каратисту, похвалявшемуся желтым поясом, и уснул в ванной при включенном кране, затопив наборный паркет в квартире. Само собой разумеется, больше его в ту компанию не приглашали. «А зря, – сокрушался Юннат, – я им еще из Лед Зеппелин что-нибудь мог бы забубенить!»
Мог-то он мог – в этом не было никакого сомнения. Но, с другой стороны, в том, что касалось перспектив на будущее, Юннат был куда практичнее своего друга, и пока Граф витал в облаках, он всё уже для себя решил. Он даже в комсомол вступил исключительно из карьерных соображений, заранее зная, что в армию не пойдет ни под каким соусом, а вместо этого окончит институт – все равно какой – и обязательно станет начальником. Ибо в России не быть начальником значит не быть никем, а это Юннат почитал за оскорбление своей натуры. «Ну и гнидой ты будешь в начальниках!» – шутил Граф. «Что ты, что ты, – отвечал ему практичный Юрик, – я буду даже хуже!» Впрочем, пока это была лишь игра, состязание в остроумии – не более, ибо перспектива казалась далекой и туманной.
Как известно, слухами земля полнится, и Юрка, которому надоело взирать на пресную физиономию приятеля, не мог более скрывать осведомленность в его сердечных делах.
– Я слышал, тебя Синица отшила? – с грубоватой бесцеремонностью старого друга влепил он Женьке прямой вопрос.
Женька в ответ лишь пробурчал что-то о пидорасах, не умеющих держать язык за зубами, и отвернулся к окну.
– Плюнь ты на эту жабу – рожденный пить любить не может! – выдал Юннат одну из своих циничных сентенций. – Пойдем ко мне после уроков, мне Катафот новую пластинку Scorpions за старую Сюзи Кватро сменял, – и, покрутив пальцем у виска, добавил: – ну не придурок, а?
– Зачем же после уроков, – живо отозвался Граф, – пошли сейчас, а то что-то мне западло на физику идти.
У Юнната особых возражений на этот счет не было, и друзья, обнявшись, развязной походкой направились к выходу, по дороге отвесив пару смачных тумаков зазевавшемуся Стасику Качанову – просто так, чтобы на месте не застаивался. Для того, кстати сказать, подобное обхождение было столь привычно, что воспринималось не иначе как доброе приветствие, к тому же оба парня, играя в благородство, нередко защищали зачуханного одноклассника, не позволяя другим издеваться над бедолагой (это у них называлось «держать шишку»). У последнего перед лестницей окна рекреации собралась небольшая группа ребят, что-то живо обсуждавших. Центром группы, как всегда, была Аллка Феклистова, фигуристая и яркая, как новогодняя открытка. Аллка увлеченно рассказывала полудюжине своих поклонников о катарсисе, испытанном ею в субботу в Малом театре, при этом прозрачно намекая на одного известного народного артиста, который зорко разглядел в ней искру актерского таланта, о чем и поведал ей искренне и заинтересованно! Лопоухие кавалеры слушали этот рассказ и млели от восторга, наперебой выдавая объекту своего обожания незамысловатые комплименты.
Женьке данная сцена показалась столь отвратительной, что он не удержался от грубости:
– Слышь, Юрик, Аллка в театре «Малиновую жопу» смотрела!
– Идиот! – взвизгнула оскорбленная девушка, от гнева моментально покрывшись красными пятнами.
Юннат, которому возможность поиздеваться над кем-нибудь доставляла просто-таки эстетическое удовольствие, отреагировал моментально:
– Я полагаю, – сказал он, задумчиво потирая подбородок, – что это был «Вишневый зад»!
– Два идиота! – процедила сквозь зубы Аллка и отвернулась к окну, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы обиды.
Это действительно было очень обидно, тем более что ухажеры, вместо того чтобы хоть попытаться дать отпор двум наглым гаерам, таращили друг на друга глаза и кусали губы, не в силах сдержать невольный смех.
– Два идиота? Наверное, новый спектакль? – продолжал ерничать Женька. – Надо обязательно сходить – вдруг Феклистовой там главную роль дадут. Народный артист как-никак обещал!
После этой сцены оба парня, безгранично довольные собой, поспешили вниз, дабы успеть до звонка забрать в раздевалке свою одежду.
Оригинальная мысль о том, что в XVIII веке петь умели только кастраты, а в XX – педерасты, родилась, когда эстраду затопило мутной волной странных людей неопределенного пола, возраста и способностей, пренебрежительно названных попсой. Но для поколения 70 – 80х годов подлинным идолом был тяжелый рок – бунтарский, шумный, не всегда качественный, но всегда актуальный. Он теребил душу тех, кого тошнило от одного вида бригад комсомольцев-шабашников, именуемых длинно и безграмотно – вокально-инструментальные ансамбли. Эти кисельные ВИА служили чиновникам от искусства средством для промывания мозгов всего населения страны. Однако с годами народ приспособился жить «между строк», и новое медленно, но верно проникало в девственно-дремучее сознание людей. В очередной раз сработало одно из главных неписаных правил социализма: «Если нельзя, но очень хочется, то можно».
Рок-группы рождались с такой же скоростью, как дети в Китае; каждый дом культуры, каждый ЖЭК, каждая школа имели собственную, и часто не одну. Быть рок-музыкантом считалось очень престижным. Граф с Юннатом тоже не избежали общего поветрия и создали в школе коллектив с вопиющим с точки зрения тогдашней культуры и эстетики названием Пурген для Куки. (Кто такой Кука и зачем ему пурген, осталось заповедной тайной участников ансамбля.) Увы, но кроме склонности к эпатажу у большинства таких коллективов за душой не было ничего – ни таланта, ни умения, в то время как по-настоящему стоящие группы можно было сосчитать по пальцам. Русский рок, рожденный недоношенным, умер раньше времени кастрированным, мало что оставив после себя. Впрочем, была еще музыка «из-за бугра», носителями которой служили обычные виниловые пластинки. Это теперь о них почти совсем забыли, а в то время именно они являлись показателем уровня продвинутости молодежи. Пластинками менялись, их продавали и перепродавали, порой делая неплохой бизнес; цены на них подчас достигали заоблачных высот, резко разделяя полунищее общество на тех, кто может, и тех, кто хочет.
При таких реалиях было уже неважно, что вылетало из динамиков вертушек – пограничье попсы и рока в хитах Фредди Меркьюри, сатанинские вопли Оззи Осборна, сумасшедшие рифы Ричи Блэкмора или высокий хриплый стон рок-баллад Клауса Майна. Важен был сам факт обладания куском черной пластмассы в цветастом конверте, являвшимся частью безумной фантазии, так не похожей на мечты строителей коммунизма. Завороженно наблюдая за кружением черного диска, несознательная часть юных ленинцев абсолютно осознанно погружалась в волшебный мир, растворенный в тумане запретной романтики, впитавший в себя ароматы сигарет Данхил, виски Блэк Лейбл, духов Шанель №5. В каждой музыкальной фразе, слетавшей с пластинки, грезились бульвары беззаботного Парижа, пабы чопорного Лондона, каналы бесстыжего Амстердама и головокружительные супермаркеты богатого Нью-Йорка. Это была жизнь далекая и недоступная – по причинам, никому не ведомым и потому страшно раздражающим. И в конечном счете кусок аполитичного забугорного винила сыграл свою маленькую (а может, и не маленькую) роль в падении железного занавеса, воспитав целое поколение тех, кто искренне не понимал, зачем этот занавес был воздвигнут.
Юннат благоговейно вынул из ярко раскрашенной обложки пластинку, которая, казалось, даже пахла не по-нашему. Стараясь не дышать, он аккуратно водрузил ее на барабан проигрывателя, мягкой щеточкой стер с бороздок пыль и установил дужку звукоснимателя на край диска. Динамик пару раз противно хрюкнул и зашипел, словно призывая к тишине и вниманию. Парни замерли, предвкушая если не чудо, то немалое удовольствие. Но то, что последовало затем, едва ли можно было назвать чудом: хрустальную тишину Юркиной комнаты взорвал бодрый голос Эдуарда Хиля. Голос пел: «О-го-го! Привыкли руки к топорам…только сердце непокорно докторам!»
– Это что за блядство?! – выпучив глаза, хрипло простонал ошарашенный Юннат.
– У Катафота всегда был вкус извращенца! – ответил Граф, покатываясь со смеху и вытирая слезы с уголков глаз.
– Я этому хорьку лоботомию через задний проход устрою! – грозно пообещал не на шутку рассердившийся Юрик.
Его можно было понять, ибо едва ли не каждый фарцовщик сталкивался с подобным. Пластинки подделывали, порой поставив этот процесс на поток. Приобретая заветный винил, никто не был гарантирован от покупки кота в мешке, причем отечественного, кустарного производства. Об этом знали и придумывали самые разные способы защиты. Но риск все равно оставался, а вместе с ним – обида на человеческую подлость.
Пластинка с сухим треском раскололась пополам, встретившись с прочным Сашкиным лбом.
– Козел, чмо тупорылое! – вопил Юннат, стремясь разделить имеющиеся у него половинки на четверти все тем же незамысловатым способом. Но Катафот определенно был против подобного нецелевого использования своей головы.
– Ребята, вы чего…я же не знал, – исступленно голосил он, отчаянно брыкаясь, – у меня и вертушка сломана! Пухлый, гнида, на барыгу ездил и там это фуфло выменял. Если бы я знал…
– Если бы, если бы… – орал в ответ Юрка, потрясая кулаками, – если бы у твоей бабушки были бычьи яйца, то она бы была твоим дедушкой! Теперь-то чего делать?
– Чего делать, говоришь? – живо отозвался Сашка сообразивший, что первый приступ ярости у Юнната прошел и с ним уже можно разговаривать по-человечески. – Пойдем Пухлого гасить. Он, паразит, полдня в винном магазине «У черных мужиков» околачивался. Мы его так отрехтуем, что он фальцетом запоет!
– Ты с нами? – спросил Юннат Женьку уже на улице.
– Нет, сами разберетесь, – ответил Женька после короткого раздумья, – у меня тут дело на сто рублей.
– Тогда до завтра!
Обменявшись крепкими рукопожатиями, парни разошлись в разные стороны: Юрка с Сашкой – ловить коварного Пухлого, подсунувшего им липовую пластинку, а Граф – осуществлять довольно рискованный, но сулящий немалые выгоды план завоевания непокорного девичьего сердца. У любви ведь не бывает выходных – разве только перекуры, да и те короткие.
Глава 7
Для осуществления задуманного Женьке необходим был помощник – близкий друг, способный подстраховать, не задавая лишних вопросов. Кандидатура Юнната не рассматривалась: тот крайне ревниво относился ко всем Женькиным увлечениям, искренне полагая, что для настоящей мужской дружбы бабы – стихийное бедствие. Граф ни секунды не сомневался, что Юннат изобретет очередную подлянку из тех, в коих был большим специалистом, и на корню загубит весь с такой тщательностью продуманный план, но у него в рукаве, как обычно, на всякий случай был припрятан джокер, и на сей раз эту почтенную роль предстояло сыграть Игорю Грачеву.
Грач никогда не был членом их безбашенной команды. Держась особняком, он дружил исключительно с Графом, сохраняя с остальными достаточно ровные приятельские отношения. Существует особая порода людей, для которых порядочность – не одно из множества понятий, определяющих самые разные человеческие качества, а единственно возможная формирующая основа личности, еще до рождения заложенная в их генах. Эти люди просто не могут по-другому, хотя при этом никогда не задумываются почему. Грач был одной из таких странных личностей. Не трус, не зануда, вдумчивый и обстоятельный, он и интересы имел соответствующие: увлекали его то аквариумные рыбки, то марки, то фотография, то время от времени на него находило какое-нибудь иное тихое помешательство. Женьке Грач иногда напоминал большого наивного птенца, радостно хлопающего крыльями и широко раскрытыми глазами наблюдающего за чудачествами окружающего мира.
Душевная чистота – великий дар матушки природы, но, увы, дружбу с людьми, обладающими ею, по-настоящему начинаешь ценить только по прошествии лет, когда выясняется, что не так уж много таких людей было в твоей жизни – если вообще был хоть один. Удивительно, но, несмотря на несхожесть характеров, Женька с Игорем дружили все школьные годы – едва ли не с первой встречи, когда не в меру расшалившийся Граф сильно прищемил Грачу дверью руку, а тот, несмотря на жуткую боль, очевидный испуг и обиду, на все расспросы учителей твердил одно: «Сам виноват!» Так началась эта, на первый взгляд, абсолютно нелогичная дружба. Что объединяло ребят, непонятно, но они были вместе – огонь и вода, буря и штиль, чувства и разум. Живой пример соединения двух противоположностей, когда недостаток тех или иных качеств у одной стороны с лихвой окупается их избытком у другой. Именно поэтому лучшей кандидатуры на роль помощника в задуманном предприятии и представить было сложно.
Грача, разумеется, удивило предложение друга отправиться в лес, чтобы срубить там елку.
– Чего ее рубить-то, – резонно заметил он, – на базаре их сколько хочешь!
– Ты видел этот базар? – тут же пустил Женька в ход свой дар убеждения. – Там же не елки, а гербарий: от иголки до иголки два дня на самокате! А мне нужна настоящая, и чтобы пахла, сволочь, не кошачьей мочой, а зимним лесом и просмоленными шишками. Ну, давай, соглашайся скорее, или один пойду!
– Что ж, надо так надо, – утвердительно кивнул головой Грач, не имевший привычки отказывать друзьям в помощи.
– Топор только возьми, – в заключение попросил Женька, удовлетворенно потирая руки.
В отличие от города, в лесу лежал снег. Он покрывал землю плотной заледенелой коркой, но удовольствия от хождения по такому насту было мало. При каждом шаге ребята проваливались в снежную корку по щиколотку, больно ударяясь ногами о края созданных собственными следами воронок. Ледяное крошево забивалось в ботинки, вызывая в ступнях гнусные ощущения. Нет, настоящей зимы не было даже в лесу…
– Ничего себе Новый год, – ворчал Граф, ежеминутно останавливаясь, чтобы содрать льдинки с мокрых носков, – угораздило же нас родиться черт-те где. Жили бы в Африке – плясали бы под пальмами, жрали бы бананы, коптили бы учителей на вертеле!
– А может, они нас… – натужно отдуваясь, выдохнул Грач.
– А нас-то за что? – рассмеялся Женька, но уже в следующую секунду, наступив на коровью лепешку, потерял доброе расположение духа и, брезгливо обтирая ботинок о сухой рассыпчатый снег, возмущенно воскликнул: – Ну откуда в лесу зимой коровы?!
– Это, наверное, мыши, только крупные, – пропыхтел Грач, изо всех сил стараясь ступать за Женькой след в след, что, учитывая разницу в росте, выглядело как тщетные потуги зайца угнаться за жирафом.
Женька опять повеселел.
– Пошли быстрее, уже близко, – заторопил он друга.
Сюрпризы погоды сильно повлияли на окружающий пейзаж. Деревья в лесу стояли понурые и облезлые, словно нищие на паперти. Сосны еще выглядели туда-сюда, но ели все как одна превратились в кривых убогих калек с редкой щетиной иголок, оставшихся на отдельных ветках. Побродив с полчаса и так и не найдя подходящего дерева, парни стали откровенно терять терпение.
– Может, сосенку ей срубим? – предложил Грач, уже посвященный Женькой в цель предприятия. – Та же елка, только иголки длиннее. Повесит игрушки, гирлянды с конфетами, и фиг кто заметит!
– Нет, сосну нельзя, – после некоторого раздумья отверг Граф новацию друга, – пойдем дальше, я там что-то видел.
Но то, что он видел, на деле оказалось можжевеловым кустом.
– Давай его возьмем, – взмолился Игорь, – у него запах полезный, его комары боятся!
– Много ты зимой комаров видел, чудило?
– А мы их с собой принесем – у меня в подвале они круглый год водятся!
– Вот дурак! – сурово оборвал нытье друга Граф. – Давай, топай вперед, да смотри, топор не потеряй. Должна же в лесу быть хоть одна приличная елка.
Приятели, устало косолапя и озабоченно озираясь по сторонам, побрели дальше. Наконец удача вроде бы улыбнулась им. Высокая стройная ель, зеленая и пушистая, словно с новогодней открытки, росла на пригорке зажатая с двух сторон голыми стволами берез.
– Вот она! – завопил Женька, от радости изобразив фигуру, напоминающую ритуальный папуасский танец с элементами гопака. – Давай скорее ее срубим!
– Жалко… – с сомнением в голосе отозвался Грачев, – смотри, какая красота!
Граф с презрением уставился на друга:
– Тоже мне, эстет… Все эстеты – гомосексуалисты. Давай сюда топор!
Топор оказался тупым, да к тому же с плохо закрепленным топорищем. Мучились они минут пятнадцать, пока, наконец, основание ели не стало напоминать конец тонко отточенного карандаша.
– Ну, давай, последний удар! – обливаясь потом прохрипел Женька и, размахнувшись, что есть силы рубанул ствол. Лезвие, прошив дерево насквозь, соскочило с древка и усвистело куда-то далеко в лес. – О, как! Шустро летит, – весело прокомментировал момент незадачливый дровосек, провожая взглядом удаляющийся топор, – наверное своих ищет…
– Дурак, – завопил Грач бросаясь следом за топором, – я ж его у соседа взял!
– А ты соседу скажи: не хрена инструмент в таком небрежении содержать! – послышался в ответ задорный Женькин смех. Грач в ответ только рукой махнул.
Топор Игорь все же нашел: он торчал в сосне, воткнувшись в нее по самое ухо – еле вытащил. А вернувшись, застал Графа злым и растерянным: ель, переплетясь своими ветками с ветками берез, никак не хотела падать, и парень болтался на стволе, как большая черная шишка, гневно и вычурно матерясь.
– Чего стоишь?! – заорал Женька, заметив возвратившегося друга. – Давай, хватайся, сейчас мы эту сволочь повалим!
– Погоди, – осененный неожиданной догадкой, спокойно ответил ему Игорь, -я вот чего подумал… У Маринки какие потолки – метра два с половиной, наверное? А в этой коряге никак не меньше четырех будет!
Женька соскользнул на землю и озабоченно почесал затылок, с ненавистью взирая на срубленную ель, затем свирепо ударил по стволу ногой и молча направился прочь.
– Ты куда? – озабоченно спросил друга Грач, с тревогой наблюдая за опасными колебаниями застрявшего между березами дерева.
– Другую искать, – зло процедил Граф, в сердцах сплюнув себе под ноги.
– Нет, только не это! – застонал изнемогающий от усталости Игорь, живо представив себе дальнейший сценарий поисков, и предложил: – Слушай, а может, мы ее пополам разрубим?
– Вдоль или поперек? – невесело пошутил Граф, тщетно пытаясь разыскать свои перчатки. – Какой смысл пилить верхушку, если все ветки внизу?
– А ты куда вообще смотрел?! – разозлился обычно спокойный Игорь.
– В будущее! – рявкнул в ответ Женька и вдруг замер, прислушиваясь. В глубине сумрачного леса были явственно слышны людские голоса, сопровождаемые громким собачьим лаем, и звуки эти, без всякого сомнения, приближались. Застегивая молнию на куртке, Женька решительно заявил: – Надо сматываться!
– Почему? – тревожным шепотом спросил Игорь, впрочем, уже догадываясь, каким будет ответ.
– Сильно мы с тобой нашумели! Тут теперь полный лес егерей с пионерами из общества охраны природы. Поймают – крандец будет!
Словно в подтверждение этих слов из-за деревьев показались серые фигуры, вооруженные прутьями, которыми они зачем-то заметали следы, оставленные двумя друзьями. Горе-лесорубы, не говоря ни слова, одновременно развернулись и припустили в обратную от преследователей сторону. Женька на своих длинных ногах скакал по снегу, словно сайгак, не обращая никакого внимания на ветки и кусты и совершая немыслимые, почти двухметровые, прыжки. Казалось, еще немного, и он, включив форсаж, улетит в поднебесье, посрамив всех скептиков, не верящих в возможность левитации. Игорю было куда труднее. Семеня вслед за товарищем, он поминутно падал, кувыркался, а порой передвигался исключительно на четвереньках. Наконец он взмолился, просительно выставив в сторону друга руки, в кровь исцарапанные о жесткий наст:
– Стой, Женька! Стой, говорю!
Граф нехотя притормозил свой чемпионский бег и, пригнувшись, вернулся к сидящему в сугробе товарищу.
– Ты чего уселся, дурак? Заметут же!
– Я башмак потерял, – мрачно ответил Грач, показав приятелю левую ногу, одетую в мокрый шерстяной носок с дыркой на большом пальце.
– Ерунда! – не раздумывая, отозвался Граф, не усмотрев в этом ровно никакой трагедии. – Шарфом обвяжи, и вперед!
– Что же я, босиком через весь город попрусь? – заупрямился Игорь, в корне не согласный с оптимистическим настроением друга, и добавил, чуть не плача: – И ботинки эти у меня единственные… Поэтому ты как хочешь, а я возвращаюсь.
– Ладно, не гони волну, – примирительно проговорил Женька, садясь рядом, – вместе пойдем. Только сначала погоню переждем: за кустами они нас не заметят.
Миша Прошечкин шел по следу предполагаемых преступников, упиваясь чувством собственной значимости. Дежурство в «Зеленом патруле» доставляло ему искреннее удовольствие, а от осознания вероятности опасных приключений, в коих себе он отводил роль главного героя, приятно пьянило голову. В свои неполные тринадцать лет Мишка прочитал все книги Фенимора Купера и Конан Дойла и теперь мнил себя Чингачгуком и Шерлоком Холмсом в одном лице. Мысленно он уже представлял, как в одиночку выслеживает и задерживает банду злостных браконьеров, опираясь исключительно на свой дедуктивный метод и мастерство следопыта. Увлекшись игрой в героя, он даже не заметил, что сильно отдалился от основной группы. К тому же, двигаясь по следу, он нашел важную улику, неоспоримое доказательство преступления – мокрый кожаный ботинок тридцать девятого размера, и теперь, надев его на палку, нес на плече, как штандарт, страшно гордясь собой, бдительным и неумолимым, как само правосудие. Но, взобравшись на небольшой пригорок, Мишка внезапно очнулся, как от болезненного шока, заметив в двух метрах от себя, в овраге, заросшем кустарником, пару здоровых мужиков, неласково на него взиравших. От былой решимости и отваги не осталось и следа, к тому же сильно смущал топор в руках одного из мужиков. Потупив взгляд и всем своим видом стараясь показать, что никого не заметил, юный следопыт робко шагнул в сторону. Но все было тщетно. Длинный сухощавый браконьер, жутко округлив глаза, остановил его зловещим полушепотом:
– Э-э, ты, пацан! А ну давай сюда галошу…
Насмерть перепуганный мальчишка молча выполнил приказание, с холодеющим сердцем наблюдая, как второй браконьер, невысокий и кудрявый, как Ленин в детстве, живо стал напяливать ботинок на свою ногу, после чего не менее сурово, чем первый, заявил:
– Ты тут никого не видел, понял?
– Понял! – с готовностью отозвался Мишка, почувствовав что-то вроде надежды на благополучный исход.
– Ну, тогда вали отсюда, – снова вступил длинный, – и, смотри, помалкивай, а то я из тебя барбекю сделаю!
Быстро сообразив, что барбекю – это что-то очень неприятное, несостоявшийся Натаниель Бумпо чесанул вниз по склону догонять своих, не помышляя больше о героических подвигах. Словно молодой заяц, он скакал по лесной целине, желая поскорее оказаться дома, под защитой родителей, в окружении своих любимых книг. И еще он точно знал, что больше никогда не пойдет в «Зеленый патруль»!
Глава 8
Мокрые, усталые и злые, оседлав одну из скамеек на центральной площади, друзья молча сидели и курили, стараясь не наговорить друг другу лишнего. В конце концов Игорь не выдержал тягостной паузы.
– Ну, и что дальше будем делать? – спросил он как бы между прочим.
– А я знаю? – сердито отозвался Женька и вдруг застыл, уставившись в одну точку. Глаза его загорелись. – Слушай, а ты топор не потерял?
– А что? – с тревогой в голосе ответил Грач, но, проследив взгляд друга и взглянув на его сияющую физиономию, взмолился: – Нет, только не это!
Когда-то давно по указу администрации города вдоль всего периметра площади высадили множество маленьких декоративных елей. Со временем, впрочем, усилиями «энтузиастов» количество елей резко сократилось, и их осталось всего пять. Чтобы как-то пресечь мародерство, отцы города вынуждены были на период новогодних праздников выставлять на площади милицейский пост, обязанности которого, собственно, и заключались в охране остатков зеленых насаждений. В один из зеленых «реликтов» и вперил свой хищный взгляд неугомонный Граф.
– У тебя мозги, видимо, совсем отсырели, – попробовал урезонить товарища рассудительный Игорь, – тут же народ все время шляется, и милиция кругом!
– Плевать! – азартно воскликнул воодушевленный Граф. – Людям всё до фонаря, а мента ты отвлечешь.
– Как же я его отвлеку? – ехидно спросил Грач. – Может, в щечку его поцеловать или песенку ему душевную спеть? А он мне в ответ – дубинкой по кумполу! Ты какой головкой думаешь, Ромео контуженный?
– Отец родной, не погуби, – заорал в ответ Женька, в шутовской манере плюхнувшись перед другом на колени, – придумай, что-нибудь, а то помру!
– Ты, видимо, и впрямь кепку гвоздиком к башке приколачиваешь! – конфузливо озираясь, возмущенно сказал Игорь. – Давай, кончай дурака валять – я уже придумал.
Женька тут же поднялся, деловито отряхнул колени, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих.
– Спасибо, кормилец, первая брачная ночь – твоя!
Оставив последнюю шутку друга без комментариев, Грач тихо сообщил:
– У меня дед из Вологды приехал, медвежье сало привез.
– Ну?
– Баранки гну! Пошли.
Постовой на площади не обратил никакого внимания на двух парней с ведерками и щетками, наводящих лоск возле портретов членов Политбюро, о чем впоследствии страшно пожалел. Но город готовился к празднику, и никому ни до чего не было дела. Всюду развешивали гирлянды, флаги и транспаранты, мылось, чистилось и обновлялось все, что еще можно было обновить, и два комсомольца, с энтузиазмом наяривающие шваброй физиономию «дорогого Леонида Ильича», казались естественной частью этого обновления. Однако спустя полчаса после их стремительного исчезновения началось такое, от чего бедному стражу порядка сделалось дурно.
Сначала к портрету Брежнева, трусливо поджимая хвосты, приблизилось три бродячие шавки. Усевшись на приличном расстоянии от вождя, они задрали лохматые морды к небу и жалобно завыли. Спустя пять минут собак было уже десятка два, а новые все подходили и подходили. Казалось, все дворняги города решили собраться здесь, чтобы дружно повыть и полаять, как на луну, на светлый лик Генерального секретаря КПСС. Дело стало приобретать очевидную политическую окраску, тем более что вместе с барбосами на площадь подтянулись массы праздношатающихся зевак, которые явно получали от происходящего удовольствие.
Поначалу слышались лишь робкие смешки и шуточки, которые затем переросли в гомерический хохот. У особо экзальтированных личностей, наблюдавших за тщетными потугами милиционеров, пытающихся пинками и дубинками разогнать несанкционированный митинг братьев наших меньших, обнаружились даже признаки нервной истерии.
Стоит ли говорить, что все усилия стражей порядка навести порядок, подобающий моменту, бесславно провалились. Более того, нескольким стражам, изрядно покусанным несознательными псами, пришлось срочно оказывать медицинскую помощь. Порядок воцарился только после того, как объект циничного вандализма неизвестных злоумышленников был вынут из рамы и увезен в неизвестном направлении. В общей сумятице и суматохе, во взрывной волне почти карнавального веселья как-то совсем незамеченным остался тот факт, что вместо пяти декоративных елей на площади оказалось всего четыре. Никто не обратил внимания на свежий пенек с привязанным к нему обрывком бельевой веревки блохастым вислоухим щенком. Злодеяние так и осталось нераскрытым.
Вечером подморозило. Лужи затянуло тонким слоем льда, и наконец выпал снег. Крупными хлопьями падал он на землю, чистой белой пеленой покрывая темные замызганные улицы. Люди, утомленные предпраздничной суетой, в этот час предпочитали нежиться в тепле своих квартир. Не спуская глаз с голубых экранов телевизоров, в этот час они впервые переживали непростые коллизии непримиримой борьбы Глеба Жеглова и Володи Шарапова с преступным миром послевоенной Москвы. Город словно вымер. Лишь отдельные несознательные граждане, «приняв на грудь» лишнего у «Черных мужиков» или в «Сороконожке», нетвердой походкой разбредались по домам, надрывая глотку застольными песнями в стиле «шумел камыш».
Женька стоял во дворе Маринкиной пятиэтажки с привязанной к спине крест-накрест свежесрубленной елкой и, щурясь от снега, смотрел на окна четвертого этажа. Критически взглянув на друга, Грач не смог больше сдерживать мучившие его сомнения:
– Ты уверен, что тебе это надо?
– Нет, – коротко ответил Граф, явно не желая вдаваться в подробности.
Но Игорь все еще не терял надежды урезонить полоумного дружка.
– Кончай дурака валять, – требовательно говорил он, – поднимайся как все, по лестнице, позвони в дверь, скажи: «Дед Мороз пришел!»
– А какой в этом смысл? – пожал плечами Женька. – Так любой дурак сможет.
– А какой смысл сломать себе шею, ползая по балконам? – с явным разочарованием в голосе огрызнулся Грач.
– Большой! – разом отметая все возражения, отрубил Граф. – Ничего ты не понимаешь в психологии женщин!
– Можно подумать, ты понимаешь… Зато я понимаю, что ты полный болван, – мрачно проворчал себе под нос Игорь, проверяя прочность веревки, перетянувшей Женькин торс.
Чтобы поразить воображение любимой, Граф действительно придумал нечто необычное и опасное. Он решил подняться на Маринкин балкон по стене дома, искренне полагая, что столь сумасшедший поступок не может не быть оценен по достоинству.
Взгромоздившись на спину тщедушного помощника, новоявленный Ромео зацепился за край балкона второго этажа, подтянулся на руках и, раскачавшись, ловко перекинул тело через перила.
– Первый шаг – самый трудный, – выдохнул он другу в лицо, свесившись с балкона головой вниз, – одно меня успокаивает: если разобьюсь, то с комсомольским билетом в заднем кармане брюк.
– Женька, хватит дурака валять, слезай! – тревожно прохрипел снизу Грач, все еще не до конца веря в реальность событий, участником которых он согласился стать.
– Еще чего… – отмахнулся Граф, уже карабкаясь по решетке балкона третьего этажа, – прыгать с такой высоты? Что я, идиот? В жизни самое неприятное – это смерть, и то только с непривычки!
– Ну, давай-давай, ползи пока соседи милицию не вызвали, – обреченно махнул рукой Игорь, понимая, что теперь ему остается только молча наблюдать, как завершится вся эта дурацкая авантюра.
Между тем Женька на удивление легко преодолел третий этаж и теперь, стоя на перилах, пытался зацепиться за Маринкин балкон. Но тут его поджидало неприятное открытие: балкон по внешнему периметру был заделан каким-то гофрированным толстым пластиком, который от падающего снега стал холодным и скользким. Судорожно шаря по пластику руками, Граф пытался найти хотя бы одну мало-мальски пригодную для дальнейшего восхождения щель и не находил. Положение стало критическим. Руки замерзли и плохо слушались, ноги онемели и почти не чувствовали перил, на которых стояли, к тому же за окном явственно слышались голоса хозяев квартиры, и громче всех – густой мужской бас, невольно внушающий трепетное почтение. На мгновение Женьке пришла на ум отчаянная мысль бросить все и сигануть вниз, в распростертые объятия друга. Но он пересилил нахлынувшую слабость и начал лихорадочно искать выход из создавшегося положения. Вдруг он заметил, что одна из пластиковых панелей, закрывающих балкон, держится только на двух нижних крепежах, сверху прижатая скобкой. Превозмогая острую боль в замерзших пальцах, парень начал судорожно откручивать гайки, больше всего опасаясь, что они не поддадутся. Но ему повезло, и нехитрая конструкция легко распалась. Сорвав пластиковый лист, Женька, стараясь по возможности не шуметь, скинул его вниз. Лист плавно спланировал к земле, мягко шлепнувшись где-то в кустах и вызвав своим падением испуганный возглас стоявшего рядом Грача:
– Эй, ты что там, совсем ошалел?
Не обращая внимания на вопли друга, Граф, хватаясь за обнажившиеся прутья, стал карабкаться по ним вверх. Последний подъем дался ему с невероятным трудом. Несколько раз он чуть было не сорвался, но вновь и вновь с цепкостью обезьяны удерживался на самом краю и опять полз наверх. Когда наконец горе-влюбленный, перевесившись через перила, практически по-пластунски вполз на бетонный пол балкона, сил у него просто не осталось. Тяжело и хрипло дыша, он собрал с пола пригоршню свежего снега и обтер этим снегом потное лицо. «Ну вот, – удовлетворенно отметил он про себя, – полдела сделано! Вот смешно будет, если я в итоге окажусь в спальне родителей».
Переведя дух и успокоившись, Женька тихонько встал и подкрался к окну. Сквозь неплотно задернутые шторы он увидел комнату, тускло освещенную ночником. Письменный стол, покрытый мутным поцарапанным куском оргстекла, был завален какими-то учебниками и тетрадями. Через спинку стула, стоящего возле стола, была небрежно перекинута женская одежда. В углу виднелась старенькая радиола, на ее крышке можно было разглядеть кассетный магнитофон «Весна» и несколько кассет без коробок. На стене, оклеенной голубыми обоями в цветочек, среди плакатов с изображениями смазливых заморских киногероев висела чеканная физиономия бородатого и носатого старика-грузина в дурацком колпаке с кисточками. Граф хорошо помнил эту чеканку, поскольку сам дарил ее Маринке на 8 Марта. Наконец парень направил взгляд в дальнюю часть комнаты и едва смог удержаться от восторженного возгласа. Там, на разобранной софе, облокотившись спиной о подушку, с книгой в руках полулежала та, из-за которой он только что совершил едва ли не самый сумасшедший поступок в своей жизни.
Картина, открывшаяся влюбленному взору, дорогого стоила: Маринка была практически голой. Теплый байковый халат, наброшенный на плечи, и легкие ажурные трусики ярко-красного цвета – вот и вся одежда! Одна нога девушки, согнутая в колене, покоилась на диване, а другая свешивалась на пол, касаясь ступней ковра. Граф скользил взглядом по ослепительному девичьему телу, смакуя каждый его сантиметр – крутые бедра, плоский гладкий живот… Высокие полные груди с бледно-розовыми острыми сосками в данный момент служили подставкой для книги. Какое легкомысленное использование божественного дара природы! Все это великолепие юноша жадно пожирал глазами, испытывая одновременно любопытство, возбуждение и неловкость, словно пацан, подглядывающий сквозь щель в стене за бабами, моющимися в бане.
Время шло, Женька глазел в окно, но ничего не происходило. Маринка, сама того не ведая, дразнила его своими девичьими прелестями, и он, постепенно замерзая, погружался в мир эротических грез. Реальность дала о себе знать снизу призывным свистом Грача. Свистеть Игорь совсем не умел, но шумел при этом изрядно, издавая звуки, более всего напоминающие фырканье престарелого мерина. Женька тут же встрепенулся и, скомкав снежок, запустил им в размытую мглой фигуру друга, погрозив при этом кулаком. Попасть не попал, но тишину восстановил, после чего поскреб пальцем по оконному стеклу. Сердце бешено колотилось, наполненное надеждой и робостью. Ответа с той стороны не последовало. Женька настойчиво, но по-прежнему очень осторожно еще раз постучал в окно, наблюдая при этом за реакцией девушки. Маринка, оторвавшись от учебника, некоторое время с тревожным удивлением озиралась по сторонам, пытаясь понять причину странного шума, а когда наконец установила его источник, резко вскочила с софы, запахнула халат и осторожно, словно испуганная кошка, подобралась к балконной двери.
Можете представить себе чувства бедной девушки, увидевшей за стеклом жизнерадостно улыбающуюся физиономию какого-то мужика. Хорошенькое дело: зима, ночь, четвертый этаж, и… Карлсон вернулся! С девичьих губ уже готов был сорваться испуганный вопль, но мужик на балконе вдруг стал выделывать умильные рожи, молитвенно складывать руки лодочкой и заговорщически подмигивать сразу обоими глазами, что совсем не свойственно ни бандитам, ни привидениям. Изначальный страх сменился удивлением и любопытством, и, вглядываясь в сумрак, Маринка, наконец, узнала своего непрошеного гостя. Отвечая на его немую просьбу, девушка осторожно отворила балконную дверь и впустила новоявленного Казанову в комнату.
– Женька, – всплеснула она руками, – ты как сюда попал?
– Летайте самолетами аэрофлота! – нарочито весело ответил Граф, клацая от холода зубами.
Маринка просто растерялась от подобной наглости.
– Нет, ты действительно чокнутый!
– Все так говорят! – тихо хохотнул Граф, с трудом удерживаясь, чтобы не обнять предмет своей страсти в порыве нежных чувств. – Скажи, я тебе елку обещал?
– Какую елку?
– Зеленую. Получите-распишитесь! – Граф повернулся к Маринке спиной, демонстрируя свою заплечную ношу, после чего попросил: – Помоги снять, а то у меня руки замерзли.
Однако Маринка даже не притронулась к подарку.
– Зачем нам вторая елка? Мы елку еще вчера нарядили.
– Ерунда, – беспечно махнул рукой Женька, притоптывая на месте, чтобы согреться, и стряхивая на ковер налипшие на куртку большие ошметки снега, – теперь будет две!
– Хорошо, а меня ты в какое положение поставил, – сердито зашептала девушка, все еще с трудом веря в происходящее, – что я родителям скажу?
Словно в подтверждение сказанного из-за двери донесся хриплый голос Маринкиного отца:
– Мариша, что у тебя там за шум?
– Ну вот, дождался, дурак! – в отчаянии заломив руки, простонала девушка.
Женька и сам почувствовал весь идиотизм создавшегося положения. Собственно говоря, главной задачей он полагал забраться на балкон, все остальное считая делом второстепенным. Мечталось ему, что вот явится он перед светлыми очами любимой, покорит ее неординарностью своего поступка, и начнется у них большая любовь до гробовой доски. Окружающие при этом не учитывались. Но реальность в очередной раз преподнесла неприятный сюрприз. Увидев, как глаза Маринки наполнились слезами отчаяния, Граф положил девушке руку на плечо и, как бы извиняясь, произнес:
– Ладно, Марин, я сейчас обратно спущусь. Закрой за мной балкон.
– Ну уж нет, – возмутилась та, – не хватало еще, чтобы ты разбился под моими окнами!
– Мариш, я тебя спрашиваю! – снова послышался нетерпеливый голос отца.
– Стой здесь! – строго приказала Маринка, направляясь к двери, но тут же остановилась, осененная одной мыслью, и с тревогой спросила: – Скажи-ка, а ты давно на балкон залез?
– Давно! – не задумываясь ответил Граф и сразу получил по макушке толстенным томом «Истории КПСС».
– Чтобы впредь не подсматривал! – пояснила Маринка свои действия изумленному парню и вышла из комнаты.
«Ну нигде от коммунистов покоя нет», – невесело пробормотал себе под нос Женька, пытаясь уловить обрывки происходившего за дверью разговора .
Маринка вернулась довольно быстро.
– Пошли, – решительно сказала она, подталкивая своего незваного гостя в спину, – я отцу всё рассказала.
– Что – всё? – не понял Граф.
– Что один полоумный парень забрался к нам на балкон и не знает, как выбраться, – пояснила девушка.
– А ты ему что сказала? Что я от стаи отбился? – попробовал сострить Женька.
– Ничего не сказала. Сам всё объяснишь! – последовал ответ.
После полумрака Маринкиной комнаты Граф был буквально ослеплен ярким светом гостиной. Прищурившись, он осмотрелся. Ничего особенного – обычная обстановка благополучной советской семьи: импортная стенка с обилием хрусталя и фарфора, банальная подборка подписных изданий, аккуратно расставленных по цвету корешков, ковры на полу и на стенах, громоздкая люстра «под Богемское стекло», цветной телевизор, два мягких кресла с таким же диваном и обеденный стол посередине комнаты.
За столом сидел грузный мужчина средних лет с лысоватой головой и волосатой грудью, выглядывавшей из под белой майки не первой свежести. Как-то так получилось, что раньше Женька никогда не видел Маринкиного отца, но почему-то помнил его имя-отчество. Владимир Павлович работал старшим механиком в каком-то гараже и отличался крутым, если не сказать грубым, нравом, изрядно портившим его взаимоотношения с окружающими. Сейчас он находился в состоянии изрядного подпития, о чем свидетельствовала пустая бутылка водки, валявшаяся на ковре. Другая, еще не початая, стояла на столе по соседству с банкой квашеной капусты и двумя гранеными стаканами.
Бросив исподлобья колючий взгляд на нелепую фигуру с елкой за спиной и мокрыми ботинками в руках, скромно прислонившуюся к дверному косяку, отец семейства задумчиво проронил:
– А знаешь, в таком виде ты очень похож на кактус в горшке…
– Да я тут… елочку принес… вот! – виновато оправдывался Женька, расстроено взирая на еще одну зеленую красавицу в углу комнаты, убранную и сверкающую гирляндами новогодних украшений.
– Наслышан. – сурово прервал его Владимир Павлович и, повернув голову к дочери, тихо скомандовал: – Ну, чего стоишь, помоги гостю раздеться. Не каждый день к нам женихи с крыши сыплются.
– Вовсе он мне не жених! – фыркнула Маринка, но приказание отца исполнила.
– Да ладно, – махнул тот огромной ручищей, – что, я молодым никогда не был?!
И снова обратившись к Графу, абсолютно спокойно спросил:
– Водку будешь?
– Буду, – так же просто ответил парень, разминая затекшие плечи.
– Хорошо, – удовлетворенно отметил Владимир Павлович, не обращая внимания на осуждающие взгляды дочери, уносящей в коридор Женькину одежду, – люблю честных людей! А то был тут один интеллигент, ядрена кочерыжка… Комедию передо мной ломал: «Не пью, не курю, матом не ругаюсь…» А у самого всё не слащавой харе написано. Мудак, одним словом!
– Папа, как ты можешь! – воскликнула вернувшаяся из прихожей Маринка. – Виктор действительно не пьет – у него гепатит был.
– Во, он еще и больной в придачу! – добавил суровый отец и прикрикнул на дочь: – А ты вообще не лезь, когда мужики разговаривают. Иди в свою комнату и сиди тихо.
– Ну и пейте свою водку, – обиделась Маринка и вышла, зло хлопнув дверью.
– Не обращай внимания, – небрежно махнул рукой дядя Вова, – садись. Бабы – они дуры: одна любовь у них на уме, и годы их не меняют. Ты это запомни!
Он ловко отколупнул крышку с бутылки водки, в народе любовно именуемой «Ленин в Разливе» – за соломенный шалаш, изображенный на этикетке, налил полный стакан и придвинул его к парню. Тот, не привыкший, чтобы его уговаривали, спокойно осушил содержимое, крякнул и занюхал рукавом.
– Молодец – наш человек, – удовлетворенно пробасил Владимир Павлович, поднося к Женькиному носу нанизанный на вилку маринованный помидор. В этот момент в комнату из кухни, привлеченная голосами, вышла хозяйка дома. Это была еще довольно молодая, но уже изрядно высохшая женщина с болезненным землистым цветом лица, изборожденного ранними морщинами, и характерным носом с горбинкой, что с головой выдавало в ней представительницу «кавказской национальности». Увидев нежданного гостя, она широко раскрыла и без того большие глаза и застыла на месте, растерянно теребя руками замызганный фартук.
– Здрасте, Фаризат Саматовна, – упреждая немой вопрос, промычал набитым ртом Женька, – я тут елочку вам…
– Женя, – воскликнула женщина, – я не слышала звонка, как же ты вошел?!
– Ну, не слышала и не слышала, – грубовато-миролюбиво отозвался ее благоверный, – не пьешь – и иди себе, дай с будущим зятем пообщаться.
– Никакой он не зять! – донесся из-за двери возмущенный Маринкин голос.
– Подслушивает, – весело подмигнул дядя Вова своему молодому собутыльнику и налил еще по одной. Дождавшись, когда привыкшая к суровому домострою жена безропотно удалилась, он, вертя в руках наполненный стакан, задумчиво произнес: – Да, паря, любовь – штука загадочная: никто, не знает, есть ли она, но все о ней говорят. А слова – пустой ветер: мелет мельница воздух, да муки нет. Я так понимаю, что любовь у человека в сердце, а сердце не болтливо. Где есть настоящие чувства, там слова – только помеха. Возьми, к примеру, мою Фаризат. Я за нее на нож пошел. Она же горянка: суровый народ, дикие нравы. Я тогда в Нальчике в командировке был, увидел ее на улице и понял, что влип по самые уши. Хочешь верь, хочешь нет, но и она меня из всей толпы выделила, хотя по их обычаям это не принято. Видимо, есть бог на свете, и такой он из нас, людей, подчас пасьянс раскладывает, что только диву даешься. Я за Фирой своей неделю бегал: куда она – туда и я. Это сейчас она на цыпленка табака похожа, а тогда мужики перед ней штабелями падали. Глаза – как блюдца, брови – что вороново крыло, косы – в руку толщиной, с фигуры статую лепить можно. Набрался я наглости, пошел свататься: меня – на смех, Фиру под замок, – дядя Вова тяжело вздохнул, опрокинул стакан залпом, встал, шатаясь, подошел к серванту, вынул из него еще одну бутылку и вернулся за стол.
– Ну, и что дальше было? – спросил заинтригованный Женька.
– Известно что… – вздохнул рассказчик, разливая новую порцию водки по стаканам, – я у их дома три дня вахту нес, спал под забором. Вышли ее братья… Слово за слово, началась драка, ну, и пырнули меня пару раз ножом, чтобы место свое знал. А я, как из больницы вышел, подогнал свой ЗИЛ к ее дому, посадил – прямо в чем была, в кабину, и в Москву. Умыкнул, стало быть. Родственники ее до сих пор простить мне этого не могут, кинжал для меня у них и сейчас, наверное, наточен… Только я ни о чем не жалею. Случись что, за свою Фаризат глотку перегрызу, и если это не любовь, значит, я в своей жизни ничего не понял. А ты, паря, выпей со мной! Ты мне понравился: есть в тебе что-то от настоящего мужика. Мужик должен быть безрассудным, если это касается его чувств, и прямым, если это касается его чести. У меня сын старший – он сейчас в армии – такой же, как ты, никому спуску не даст. Опора нам будет в старости.
Знал Женька его сыночка. Вовка был тихим, застенчивым парнем, никак не подходившим под описание, данное отцом. Но Владимир Павлович хотел видеть сына именно таким, и Граф уважал его желание, а потому промолчал.
Нагрузившийся выше ватерлинии, дядя Вова, словно большое дитя, был отправлен спать под опекой безмолвной Фаризат Саматовны, поэтому провожала Графа одна Маринка. Она вышла с ним на лестничную площадку, прикрыв за собой входную дверь. Наступила неловкая пауза, которая случается всякий раз, когда нужно что-то сказать, но подходящие слова на ум не приходят.
– А отцу твоему я понравился! – первым прервал молчание Граф.
– Жень, никогда так больше не делай, – как будто не слыша его слов, тихо произнесла девушка, и лицо ее при этом было скорее растерянным, нежели сердитым, – ты мне нравишься… может, даже очень нравишься, но это все не то…
– Что не то? – переспросил озадаченный Женька.
– Всё не то, – замотала Маринка головой, словно желая освободиться от непрошенных мыслей, – я не буду с тобой встречаться, не могу… и не спрашивай, почему. Может, потом – не сейчас. Всё это так сложно…
Слова ее все больше напоминали бессвязный бред больного. Казалось – еще минута, и она разревется от невозможности выразить мысли сколь бы то ни было вразумительно.
– Ясно… – разочарованно пожал плечами Женька, и добавил с грустной улыбкой: – в общем, я не виновен, граждане судьи, и прошу учесть это, как смягчающее мою вину обстоятельство, – после чего медленно начал спускаться вниз по лестнице.
– Женя! – окликнула его Маринка.
– Что? – не оборачиваясь, отозвался он.
– Ты не приходи ко мне больше.
– Ладно.
Сзади послышался легкий щелчок закрываемой двери.
На скамейке возле подъезда сидел снеговик. Снеговик курил сигарету и тихо матерился. Присмотревшись, Женька с трудом признал в этом куске пломбира своего верного дружка. Бедняга Грач все это время проторчал во дворе, не желая бросать товарища на произвол судьбы. Завидев Графа, он резко сорвался с места, стряхнув с себя при этом целый сугроб снега, и бросился ему навстречу, сгорая от желания то ли обнять, то ли поколотить.
– Ну, как? – клацая от холода зубами, задал он свой самый важный вопрос.
Покачиваясь на нетвердых ногах и задумчиво глядя на синюшные губы и красный нос друга, Женька заговорщически прошептал:
– Я думаю, скорее всего, первым будет мальчик!
Грач, подозрительно поводив носом, удивленно воскликнул:
– Да ты в дымину пьян, мерзавец! А я, как последний идиот, битых три часа на морозе барбоса изображаю.
– Шел бы ты в подъезд, там тепло, – пропустив упреки мимо ушей, сказал Граф.
– Был, – злобно сплюнул себе под ноги Игорь, – меня оттуда какая-то полоумная старуха выгнала. Разоралась: говорит, будто я у нее под окнами все кусты поломал.
– Точно, контуженная, – махнул рукой Женька, не желая вдаваться в подробности, и с сентиментальной нежностью, свойственной большинству пьяных мужиков, обнял друга за плечи, уводя его от злополучного дома, – а ну их к лешему, этих баб. Что, мы себе дело по душе не найдем?
Мягкий снег еле слышно поскрипывал под тяжестью шагов. Набрав полные легкие свежего морозного воздуха, Граф заголосил хриплым высоким голосом, пугая притихшие ночные улицы: «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но так уж суждено! О-о-о!». Какой-то кот, яростно фыркнув, рванул из-под ног и вскочил на ближайшее дерево. Вдалеке истошно залаяла собака, ей тут же ответили с десяток сородичей, проявляя тем самым «корпоративную» солидарность.
Снегопад усиливался. Крупные хлопья падали сплошной стеной. Казалось, природа стремилась наверстать упущенное и успокоить людей, выдав им за одну ночь все то, что удерживала целых два месяца. Новый год уже стучал пушистой рукавицей в окна домов, извещая о своем скором прибытии.
Глава 9
Следующий день, 31 декабря, ничем особым не запомнился. Обычно это период безвременья в календаре, малый отрезок между буднями и праздником, заполненный суетой, беготней по магазинам, приготовлениями и ожиданием. Одним словом, короткий день. Для многих он таковым и являлся: никто не работал, никто не учился; бой часов на Спасской башне извещавший граждан великой страны о наступлении если и не самого главного, то уж точно самого любимого праздника, был еще впереди, но люди, предвкушая его, уже застыли на полосе воображаемого старта, зажимая в руках охлажденные бутылки шипучего «Советского шампанского», готовые по знаку пышнобородого стартера с головой окунуться в угарное, разгульное русское веселье.
Вечером Граф все же получил определенную долю отрицательных эмоций. Возвращаясь из школы домой после скучнейшего «Огонька» для старшеклассников, он увидел лежащую на ступенях возле своей квартиры елку – ту самую, из-за которой только вчера было переломано столько копий. Подробности столь чудесного появления новогоднего дерева Женьке тут же сообщил сосед по лестничной клетке – известный людовед и почетный Нестор всего двора Сан Саныч Сивоха. Дедуля этот когда-то работал кадровиком на заводе, но и на пенсии не потерял остроты слуха и зоркости глаза, свойственных представителям данной исключительно ответственной и значимой профессии. На заслуженном отдыхе Саныч маялся от безделья, а потому, ни на секунду не забывая о своем гражданском долге, часами вынюхивал, выслушивал, высматривал и запоминал все необычные проявления жизни обитателей дома и их гостей. Трудно сказать, что делал бы участковый милиционер, не будь у него столь усердного помощника.
Когда Граф поднялся по лестнице, старый хрыч уже торчал в проеме своей двери, защищенной толстенной цепью, и сверкал оттуда стеклами очков.
– Хорошая елка, – сообщил он трескучим высоким голосом, по обыкновению не здороваясь, – какой-то молодой человек полчаса назад принес и сразу же ушел. Даже в дверь звонить не стал.
– Странный парень, – процедил сквозь зубы Женька, – жаль, я с ним не встретился.
Старик подозрительно уставился на своего юного соседа, ожидая объяснений, но тот поступил по-другому и задал неожиданный вопрос:
– А у тебя, Сан Саныч, елка есть?
– Что ты, откуда… – жалостливо заскулил дед, – дорого это, да и хлопотно, и опять же иголки кругом. А я человек бедный и одинокий, за мной ухаживать некому!
– Ладно, – махнул рукой Женька, – тогда бери эту.
– Как же так – бери, – оскорбился Саныч, – может, она чья-то. Мне чужого не надо!
– Ну, как знаешь, – с напускным безразличием ответил Граф, глядя на соседа ясными честными глазами, – мне она тоже не нужна, первый раз ее вижу, – после чего спокойно закрыл за собой входную дверь.
В глазок он с удовольствием проследил окончание этой истории. Он видел, как Сан Саныч вышел на лестничную площадку, шаркая по кафельному полу домашними тапочками со стоптанными задниками, и пару минут слонялся вокруг зеленой красавицы, внимательно прислушиваясь к звукам в подъезде, а потом, схватив елку за макушку, стремительно скрылся вместе с ней в недрах своей квартиры, громыхая замками.
– Старый баклан… – ухмыльнулся про себя Женька, неспешно раздеваясь.
Он не стал анализировать событие. Он вообще очень устал от мыслей, нахлынувших на него в последние дни. С одной стороны, с Маринкой всё казалось ясным, но с другой – оставалась какая-то недосказанность, неокончательность, читавшаяся во всех словах и поступках девушки, поэтому точку ставить было еще рано. Его, словно запасного игрока, держали в резерве – просто так, на всякий случай. Но особенность ситуации заключалось в том, что по складу своего характера Женька был игроком азартным и яростным, отличавшимся гордым нравом и исключительным самолюбием, а потому не мог мириться со вторыми ролями. Его устраивала либо безусловная победа, либо полное поражение, а потому предстоящие праздники он рассматривал как короткий тайм-аут, собираясь хорошенько повеселиться и развеяться. Молодому человеку нужно было привести в порядок голову, в которой царил хаос, ибо никто не возьмется утверждать, будто знает, о чем думает женщина, тем более юная и красивая.
Проблема, с кем встречать Новый год, перед Женькой не стояла: они с Юннатом несколько лет кряду отмечали праздник вместе, и это уже стало доброй традицией. Однако вопрос «Где?» решился в самый последний момент, ведь из десятка различных вариантов так трудно было выбрать один. Впрочем, приятели отличались непоседливостью и вполне могли кочевать из компании в компанию без особого вреда для своего здоровья. Правда, в таком случае это было бы точное повторение прошлогодних подвигов, когда два «летучих голландца» трое суток терроризировали родной город, посещая самые злачные притоны, самые гнусные кабаки и самые грязные подъезды, которые только можно было найти, в сопровождении лиц, от общения с которыми благоразумные родители всеми силами стараются оградить своих чад.
Повторяться друзьям как-то не хотелось. Требовалась свежая идея, и она возникла, как всегда, спонтанно. Затариваясь горячительным в гастрономе на Старой площади, парни случайно столкнулись нос к носу со своим давним знакомым Гариком, явившимся в магазин по той же самой архиважной причине.
– Да чё вы хернёй-то страдаете? – пожал Гарик плечами в ответ на их жалобы. – У меня предки на гастролях. Так что, как говорится, водка ваша – хата наша! – и вопрос тут же был решен по обоюдному согласию сторон.
Гарик был личностью во всех отношениях замечательной. Сын потомственных цирковых артистов, он, вопреки традициям и правилам, с молоком матери впитал искреннее отвращение к манежу и убежденно пронес его через годы детства и юности. Но гены – вещь объективная, поэтому мальчишка вырос натурой творческой, хотя и неорганизованной. Вспыхивал он мгновенно, как порох, и так же быстро прогорал. Например, два года ходил в изокружок, и, говорят, подавал неплохие надежды, но как-то раз ушел оттуда и больше не вернулся. Родители, в отчаянии заламывая руки, вопрошали свое взбалмошное дитя: «Ну, что ты вынес из художественной школы?» «Три килограмма пластилина!» – беспечно отмахивался Гарик от предков, уже увлеченный новыми идеями. Следующие пару месяцев парень потратил на посещение школы новомодного тогда карате, где, собственно, и познакомился с Женькой. Но если Женька задержался в школе надолго, то Гарик, быстро поняв, что до черного пояса ему далеко, охладел и к единоборствам. Потом по очереди возникали литкружок, школа танцев и бог его знает какие еще увлечения. Результат, как нетрудно было догадаться, всегда оказывался одинаковым и легко предсказуемым.
Гарик вел жизнь легкую и беззаботную. Родители в силу специфики своей профессии не могли уделять ему должного внимания, проводя время в бесконечных гастролях, репетициях и представлениях. В качестве воспитателя они оставили с ним старую бабку, которая, будучи сама из той же артистической среды, снисходительно-благодушно взирала на творческие метания внука. А Гарика, между тем, несло по волнам жизненных соблазнов. По окончании школы он безо всякого блата и не особенно напрягаясь сходу поступил в ГИТИС, но, проучившись там год, бросил, сохранив в памяти лишь веселье и беспробудное пьянство театральной общаги. Имея диагноз «плоскостопие», он мог позволить себе роскошь иметь свободное время без опасения угодить на два года на армейские нары: в то время даже справка о психической неполноценности считалась удачей, что уж говорить о плоскостопии – этом чудесном даре богов, обладатель которого, избежав призыва, мог смело смотреть в будущее.
Последние полгода Гарик занимался живописью: малевал маслом полотна в стиле постмодернистов и заявлял при случае, что заткнет за пояс самого Раушенберга, творений которого, впрочем, кроме него никто и в глаза не видел. Отмечать что-либо у него дома было самым милым делом. Его дверь для всех и всегда была открыта: приходи, если умеешь веселиться, только все с собой приноси. Разумеется, никаких столов или стульев не наблюдалось, и каждый устраивался как мог. Войдя в квартиру Гарика с авоськами, полными бутылок, в руках, Граф с Юннатом окунулись в привычную, милую сердцу атмосферу бардака и безудержного веселья. Под грохот музыки в клубах сизого сигаретного дыма мелькали знакомые, малознакомые и совсем незнакомые лица, разгоряченные танцами и вином. В прихожей на ворохе одежды кто-то уже сладко спал, нагрузившись выше бровей и мало заботясь о том, что до боя курантов еще далеко. В гостиной прямо на полу стояло огромное блюдо, заваленное всякой снедью, принесенной гостями, а вокруг блюда медленно двигались нетрезвые пары. Бутылки, рюмки, стаканы и фужеры можно было обнаружить всюду, даже в самых неожиданных местах – например, на радиаторе батареи водяного отопления.
– О, ребята пришли… Самое время… – раздались из тумана голоса, и чьи-то страждущие руки потянулись к авоськам, быстро опустошая их.
– Ничего себе, – удивился Юннат происходящему, – они уже гудят! Когда только начали?
– Утром! – последовал вполне предсказуемый ответ.
– Кубок Большого Орла опоздавшим! – заорал возникший из табачной мглы радушный хозяин, держа в руках емкости, скорее похожие на супницы, нежели на бокалы.
– А еще можно из бидонов пить, – подмигнув, заметил Граф, но сопротивляться не стал. Привычным движением он осушил содержимое емкости и уже спустя несколько минут ничем не отличался от других обитателей веселой квартиры.
Народ меж тем как-то незаметно разбился на несколько небольших групп, постоянно перетекая из одной в другую и создавая при этом невообразимый гвалт и суету. Юннат, привычно завладев вниманием сразу трех подвыпивших девиц, удалился с ними в дальний угол комнаты и, пристроившись на подоконнике, изображал что-то на гитаре, силясь переорать магнитофон. Сложно сказать, на что это было похоже, но, судя по неадекватно-экстатическому состоянию дам, им очень нравилось.
Женька сидел на ковре, скрестив ноги по-турецки, и глушил водку, рюмку за рюмкой, почему-то не пьянея. Общее веселье его как-то не волновало. Мимо сновали ноги танцующих, задевая его тело, но не трогая душу. Женьке было смертельно скучно и тоскливо. В какой-то момент он вообще пожалел, что пришел на вечеринку, и тут же решил, что напьется до потери пульса, чтобы составить компанию парочке циников, уже валявшихся в прихожей бесполезным новогодним балластом.
Потянувшись за бутылкой, он уперся взглядом в две стройные девичьи ножки, оказавшиеся неожиданным препятствием между ним и материальным воплощением его жажды. Медленно поднимая глаза вверх, он бесцеремонно сантиметр за сантиметром оглядывал и оценивал ладную фигурку, пока наконец не увидел улыбающееся лицо Ольги Вальрод. Когда-то в детстве они дружили, жили в одном подъезде, даже на одном этаже – в соседних квартирах. Более того, Ольга стала первым сердечным увлечением влюбчивого парня. Было это еще в детском саду. Тогда они, сидя в старой беседке, обсаженной колючими кустами барбариса и акации, договорились обязательно пожениться и жить вместе – как только оповестят о столь важном событии своих родителей. Тянуть, впрочем, не стали, договор скрепили неловким слюнявым поцелуем, тем самым считая свой брак узаконенным. Однако женатым Женька пребывал всего полдня: ближе к вечеру, обидевшись на что-то, он надавал хнычущей девчонке подзатыльников и развелся с ней. Потом Ольга переехала с родителями на другой конец города, так что в школы они пошли разные, и пути их как-то сами собой разошлись. В последующие годы они встречались от случая к случаю – в различных компаниях, на дискотеках, просто на улице, но былой близости между ними, конечно, уже не было.
– Белый танец… – сказала Ольга вместо приветствия, – можно тебя пригласить?
В очень коротком вязаном платье сиреневого цвета, плотно облегавшем стройную фигуру, девушка выглядела невероятно соблазнительно. Яркий, но эффектный макияж и огромная копна густых черных волос в сочетании с небольшим ростом придавали ее внешности некоторую кукольность, что, как ни странно, казалось очевидным плюсом. Такие девушки, как правило, легко привлекают всеобщее внимание и умело пользуются этим.
Быстро забыв о прошлых неприятностях, Женька охотно согласился. Он обнял Ольгу за талию. От девушки исходил тонкий аромат дорогих духов, хорошего портвейна и еще чего-то неуловимого, чего – Граф определить не мог, да и не пытался. Они танцевали молча, тесно прижавшись, друг к другу. Женька ощущал теплоту и странный трепет молодого тела, впрочем, его и самого начало колотить. Ольга доверчиво положила голову к нему на грудь, тихая и ласковая, словно котенок. Повинуясь первому чувству, он обнял ладонями ее горящие щеки, посмотрел в полузакрытые глаза, обрамленные густыми ресницами, и, все прочитав в них, страстно поцеловал в губы. Девушка ответила своими мягкими, сладковатыми от вина губами. Это был их второй в жизни поцелуй, но он казался куда более значимым и куда более приятным, чем первый. В эту ночь они больше не расставались. Они ходили обнявшись, танцевали не разнимая рук, говорили обо всякой ерунде и целовались, целовались, целовались, совершенно не замечая окружающих.
Уже давно пробили куранты, оповестив собравшихся о наступлении нового дня, а с ним и Нового года. Уже участники попойки, сломленные изрядным количеством горячительного, расползлись по углам и замерли в мертвецки пьяном сне, оставив в поредевших рядах гуляк зияющие пустоты. Правда, им на смену спешили те, для кого празднование после полуночи только началось, но и их становилось все меньше и меньше, да и выпивка почти закончилась.
После очередного танца Гарик, заговорщически подмигивая, поманил Графа за собой. Выйдя в коридор, он пинками растолкал развалившегося на пороге пьяного парня, спящего в обнимку с мокрым женским сапогом, потом достал из кармана ключ и открыл им одну из дверей.
– Заходи, – тихо сказал Гарик, пропуская приятеля вперед, – это родительская спальная.
Женька осмотрелся. «Хорошая комната», – подумал он. Огромная кровать под помпезным балдахином, дорогая импортная мебель, японский телевизор на резном комоде с гнутыми ножками – все, как в фильмах про заграницу. На миг он даже испытал легкий приступ зависти: ему, безотцовщине, обитателю коммуналки, редко приходилось бывать в столь изысканных местах. Но завидовал он достойно, без злобы – в конце концов, родителей не выбирают. Жизнь – штука переменчивая, и относиться к ней надо по-философски, а Фортуна – это колесо, где каждый сам себе карусельщик.
Гарик тем временем вынул из шкафа сложенную в четверть белоснежную простыню и бросил ее на кровать, после чего протянул другу ключ от комнаты.
– Вот, – сказал он, ухмыляясь, – закончишь – уберешь за собой и дверь закроешь, а то эти пьяные козлы всю комнату расхерачат.
– Да ты чего? – опешил Женька, пытаясь возвратить радушному хозяину его ключ.
– Не дури, – отмахнулся Гарик, – я что, слепой? Такая девка! Лови момент, везунчик.
И вышел, весело посмеиваясь. Женька, взволнованно пройдясь по комнате, присел на край кровати, силясь унять нервную дрожь в коленках. Он задумался. Пусть это прозвучит цинично, но, откровенно говоря, ничего неожиданного не услышал он сейчас из уст наблюдательного товарища. Так или иначе, но события разгульной ночи словно сами собой подталкивали участников к подобной развязке, к тому же Ольга действительно нравилась Графу. Поражала его только легкость и стремительность, с которой становились реальностью самые сокровенные помыслы – будто кто-то там, наверху, забавляясь своим всевластием, заранее расписал роли в пьесе, не оставив актерам никакой возможности действовать вне сценария. Женьку увлек за собой шальной поток, сопротивляться которому не было ни сил, ни желания. Всё было предопределено, а главное – очень привлекательно!
Дверь тихо отворилась. На пороге, робко переминаясь с ноги на ногу, стояла полная сомнений и нерешительности Ольга.
– Гарик сказал, что ты здесь меня зачем-то ждешь… – тихо сказала она с нескрываемым волнением.
– Жду! – согласился Граф, жестом приглашая девушку сесть рядом с собой. Но в этот момент чья-то пьяная физиономия просунулась в отворенную дверь.
– Йоханый бабай! – воскликнула физиономия, икая. – Да тут еще одна комната!
Женька подскочил к двери и, невзирая на яростные протесты незваного гостя, довольно жестко выставил его вон, после чего закрыл дверь на ключ. Затем, повернувшись к Ольге, крепко прижал ее к себе и повалил на кровать. Девушка не сопротивлялась. Он чувствовал податливость ее тела, испепеляющий жар и трепет бархатной кожи, слышал учащенное дыхание, переходящее в тихий стон, и понимал, что слова здесь уже не нужны. Но в самый ответственный момент раздался исполненный тревоги и сомнений голос:
– Женя, не надо… – девушку сотрясала нервная дрожь, она произносила слова с трудом, сквозь плотно сжатые зубы, – пожалуйста, не надо…
– Почему не надо? – удивился Женька, впрочем, даже и не думая отказываться от своих намерений.
– Я боюсь!
– Почему? – снова повторил парень.
– Потому что я тебя очень люблю!
– Так и я тебя тоже! – вполне искренне воскликнул Граф, от нетерпения стуча зубами.
– У меня до сих пор ни с кем… ну, ты первый… понимаешь? – шептала Ольга, словно в лихорадочном бреду. Но тело ее уже сдалось и страстно жаждало всего того, от чего предостерегал рассудок.
– Все будет хорошо! – пообещал ей Женька, шаря рукой в поисках выключателя.
Забытая простыня свалилась на пол, когда Ольга, застонав от первой боли, безрассудно, как в омут, кинулась в пучину восторга, нежности и страсти. Это была упоительная ночь, ночь Любви. И пусть позади осталось много недосказанного, а впереди ждала полная неизвестность, в тот момент и юноша, и девушка были чисты и искренни в своих чувствах. Для них любовь еще не успела стать синонимом механического секса, для них в любви еще была спрятана тайна. Жаль, но это быстро проходит, и наивный мальчик превращается во взрослого циника, а девочка – в разочарованную, прагматически настроенную матрону, лишенную всяческих романтических иллюзий. Но все это будет потом, а пока любовь двоих была непорочна, блаженна и возвышенна.
Довольный и уставший, Женька лежал, нежно сжимая в объятьях теплое девичье тело. Ольга тихо плакала, уткнувшись лицом в его грудь.
– Ты чего, – озадаченно спросил он после некоторой паузы, – я что-то не так сделал?
– Нет, мне просто хорошо! – последовал совсем нелогичный с мужской точки зрения ответ.
– Странный вы народ, женщины, – покачал головой Граф, – плохо – вы плачете, хорошо – плачете тоже!
– Жень, а ты меня не бросишь? – вместо ответа спросила Ольга, вытирая слезы и пристально глядя возлюбленному в глаза.
– Не дождесьс-я-я! – отшутился он.
– Поцелуй меня! – робко попросила она.
Женька охотно исполнил просьбу, после чего глубоко задумался, причем мысли, его посетившие, были не самыми приятными. Он не мог не признать тот факт, что гораздо с большим наслаждением ласкал бы сейчас другую, но при этом ни минуты не сожалел о случившемся. Противоречивые чувства разрывали его, как могла бы разорвать та граната, которой они с Юннатом когда-то глушили карасей на лесном озере. При этом одна его половина, удовлетворенно-расслабленная, ликовала, смакуя удовольствие: «Ай молодец, мужик!», а другая, флегматично глядя на первую, задумчиво вопрошала: «Ну, а дальше-то что?». Неожиданно Граф с удивлением понял, что влюблен сразу в обеих девушек. О такой возможности он как-то не задумывался раньше, а сейчас, оказавшись перед проблемой выбора, вдруг сообразил, что выбор – это последнее, чего ему хотелось. Маринка, жестокая в своей недоступности, была далеко, а Ольга лежала рядом, тихая, нежная, добрая, и обе они были ему дороги. Что же делать? Оставалось с юношеской безответственностью пустить всё на самотек, отдав на откуп лучшим специалистам в этой области – времени и обстоятельствам. Однако, считая себя честным человеком, Женька осознавал ответственность, которую обязан был принять на себя после прошедшей ночи. Он искренне полагал, что не быть скотиной – главное условие для того, чтобы быть человеком. Впрочем, такого рода рассуждения, как правило, не более чем предположения, и что в них истина, а что – всего лишь шлак отработанной породы, познается только с годами, с опытом накопленной мудрости, если познается вообще…
Глава 10
Женька прислушался к ровному дыханию Ольги и вдруг сообразил, что она спит. Не желая будить девушку, он осторожно поднялся, оделся, собрав разбросанную по комнате одежду, и, любуясь красивым телом своей новой подруги, заботливо накрыл ее простыней, отметив при этом, что объяснения с Гариком из-за испорченного покрывала не избежать. Потом он на цыпочках вышел в коридор, закрыв дверь на ключ. Жутко хотелось курить. Он вспомнил, что сигареты остались у Юнната, и отправился не поиски товарища. Юрка, по своему обыкновению, спал в ванной, издавая богатырский храп, – хорошо еще, что хоть воду не догадался включить. Граф достал из нагрудного кармана друга мятую пачку «Явы», подсунул ему под голову чью-то шубу и ушел на кухню. Светало. Участники вечеринки почти все уже разошлись, лишь отдельные неугомонные личности, отходя от бурной ночи, бродили по квартире, тихо переговариваясь между собой.
На кухне, перед распахнутым холодильником, сидел мрачный Димедрол и яростно поглощал сырые яйца, выбрасывая скорлупу в открытую форточку.
– Да ты, никак, тенором в Большой театр собрался, – рассмеялся Граф, хлопая Димедрола по плечу.
– Нет, не хочу в Большой, просто жрать хочу! – ответил тот, с ненавистью глядя на очередное яйцо. – Слушай, а у тебя похмелиться нет чего-нибудь?
– Откуда? – пожал плечами Женька.
– Хуже водки лучше нет, – тоскливо произнес Димедрол, с сожалением закрывая пустой холодильник, – пойду-ка я, пожалуй: там ребята гонца к Верке за самогоном послали, еще, чего доброго, без меня начнут.
Озабоченный проблемой справедливого распределения «похмелятора», Димедрол быстро удалился, оставив Графа одного, что впрочем, полностью совпадало с желанием последнего. В финале каждой веселой пирушки, как правило, звучат мрачные мизантропические ноты. Избыток общения раздражает обезвоженные спиртовыми растворами организмы, вызывая лютую ненависть и пробуждая нездоровые первобытные инстинкты.
Сидя за кухонным столом, Женька курил гнусную, со свинцовым привкусом дукатовскую «Яву» и безразлично взирал через оконное стекло на снежное безмолвие утреннего города. Двухдневная метель прекратилась, оставив после себя огромные, ослепительной белизны сугробы, превратившие улицы в непроходимую целину. «Мда… однако, дворникам работы прибавилось…» – подумал Граф, отвернувшись от окна.
В коридоре послышалось шлепанье босых ног, вслед за чем в дверях появился незнакомый парень с литровой бутылкой венгерского вермута, одетый в одни только чудовищные полосатые брюки. Безвкусные наколки, коими были испещрены голый торс и руки незваного гостя, выдавали в нем недавнего «посидельца» колонии для несовершеннолетних.
– Штаны у нас принято оставлять в прихожей, а галстуки – завязывать морским узлом! – совсем не ласково приветствовал Женька незнакомца.
В ответ тот, блеснув парой золотых фикс, скривил некое подобие улыбки и заговорщически кивнул, указывая на бутылку:
– Пить будешь?
– Давай, – простодушно согласился Граф, не видя причин отказываться от столь заманчивого предложения.
Парень с наколками, прихватив из буфета два стакана, быстро наполнил их, жестом приглашая Женьку присоединиться. Вермут Женька не любил, и горьковато-приторная жидкость не принесла ему ни ожидаемого облегчения, ни особенного удовольствия. Между тем его собутыльник оперативно налил по второй и, глумливо ухмыляясь всеми частями слащавой физиономии, заговорил скороговоркой, глотая отдельные слоги:
– Ну, как она, ничо?
– Не понял… – честно признался Граф.
– Ну, мокрощелка твоя… – продолжал тараторить парень, заискивающе-сально заглядывая Женьке в глаза, – мож, уступишь свою телку на часок? Пердолить их надо, пока свежие… Уж я бы ей по самые помидоры!
Женька задумчиво посмотрел на собеседника, потом выпил вино и, достав из кармана ключ, протянул ему.
– Как тебя зовут? – спокойно спросил он при этом.
– Меня-то? Сява! – с готовностью отозвался парень, вытягиваясь всем телом, чтобы достать вожделенный предмет. Но ключ как будто случайно выскочил из Женькиной руки и, жалобно зазвенев, упал на кафельный пол. Ничего не подозревающий любитель девичьих прелестей, наклонился было, чтобы подобрать его, но тут же получил страшный удар коленом в лицо. Пролетев через всю кухню, он ударился головой о дверной косяк и, разом обмякнув, вяло сполз на пол.
– Это тебе за «мокрощелок», Сява! – презрительно скривив рот, процедил Граф, не двигаясь с места.
Сява, оставивший на полу несколько окровавленных зубов вместе с золотыми фиксами, истошно заверещал и, вытирая одной рукой разбитое лицо, другой выхватил из кармана брюк складной нож, в просторечии именуемый «белкой».
– Папишу, су-у-ка!!!
На внезапный шум стали подтягиваться любопытствующие. Первым появился заспанный и злой Юннат. Быстро оценив ситуацию, он без лишних вопросов выбил ногой нож из рук экс-колониста, схватил его за волосы и, от души дав кулаком в ухо, пинками выволок в коридор. Вскоре возня и ругань стихли, и Юрка вернулся на кухню, энергично потирая ногу.
– Вот хорек поганый, – возмущенно сообщил он, за ляжку цапнул! Мне бы водочки для дезинфекции – грамм сто, а лучше сто пятьдесят, – но ему никто не ответил.
Гарик, который тоже был среди сочувствующих, озадаченно посмотрел на бесстрастного Графа и, задумчиво теребя мочку уха, сказал:
– Не знаю, что тут у вас произошло, но Сява – гнида зловредная. Смотри, как бы он тебя и вправду не подкараулил где-нибудь в темном углу!
– Пустое, – отмахнулся Женька, – этот баклан меня теперь за два квартала обходить будет. Я таких знаю: одни понты, а душонка – гнилая! Пойдем-ка, лучше о кое-чем другом пошепчемся.
– Эй, а как же мои сто грамм за сбитого?! – разочарованно воскликнул Юрка, обиженный невниманием товарищей к своей персоне.
– Да вот они, – кивнул Граф на недопитую бутылку вермута, – тут даже больше… – и, глядя, как Юннат жадно глотает желтоватое, пахнущее валерьянкой пойло, полюбопытствовал: – Ты что, так и выкинул Сяву за дверь в одних штанах?
Юрка, с блаженной улыбкой облизывая горлышко бутылки, нехотя ответил:
– Нет, я ему шапку, блин, одел… Конечно, выкинул, даже хуже: я ему еще до кучи эти портки порвал к чертям собачим! И знаешь, трусы у него, оказывается, красные, с синими буденовцами! Ежели где замерзнет по дороге, трусишки надо будет себе забрать.
– Не замерзнет, – огорчил Юнната Гарик, – сученок в соседнем подъезде живет. Как-нибудь добежит.
– Жаль, – искренне расстроился Юрка, – такие, понимаешь, буденновцы с синими рожами… просто песня. Кстати, о птичках: есть чего пожрать? С прошлого года маюсь!
Гарик задумался.
– Кажется, – неуверенно сказал он, – в холодильнике сырые яйца были…
«Ага, были…» – отметил про себя Женька, но промолчал.
Юннат по-хозяйски открыл дверцу холодильника и неспешно извлек из его недр одинокий кроссовок «Адидас» и включенный радиоприемник.
– Надо же, – язвительно заметил он, – теперь яйца, видимо, по Маяку передают!
Утреннее солнце, заглянув в незанавешенные окна, высветило картину царившего в квартире чудовищного погрома, так что Гарику вполне можно бы было посочувствовать. Однако девушки, обнаружившиеся среди оставшихся до утра гостей, на удивление быстро привели все в довольно приличный вид. А Юрка собственноручно починил картину, которую сам же и порвал: заштопав зеленое полотно белыми суровыми нитками, он торжественно водрузил его на прежнее место на стене. Праздничная ночь как-то сама собой закончилась, начиналось обычное дневное веселье.
Глава 11
В тот день Ольга уговорила Женьку снова пойти на дискотеку – новшество, по его мнению, приятное, хотя и бесполезное. Не то чтобы он был против подобного способа убить время, но, с его точки зрения, в мире существовали вещи куда интереснее банальных плясок. Он готов был подарить своей девушке Вселенную, а ей просто хотелось танцевать. Так мог ли он отказать ей в такой малости?
Две недели общения с Ольгой ничуть не охладили Женькиного любовного пыла. Это было что-то совсем новое, что-то такое, чего с ним еще никогда не случалось, и ему это чертовски нравилось. Они почти не расставались, а познавали друг друга легко и непринужденно. Граф только диву давался: его новая подруга не только обладала природной красотой, но и отличалась острым умом, начитанностью и ко всему прочему была проста в общении. Такие качества редко встречаются вместе у представительниц лучшей половины человечества, впрочем, справедливости ради стоит признать, что у сильной половины рода людского подобное сочетание вообще никогда не встречается. Женька, не привыкший выставлять свои чувства напоказ, был абсолютно счастлив и совершенно не стеснялся этого. Этим утром он подарил Ольге красивый шелковый платок с цветами и райскими птицами, привезенный знакомыми из Японии, и девушка, собираясь на танцы, повязала его себе на шею.
Дискотека гремела… Толпа стонала, смеялась и плакала, толпа добровольно сходила с ума под модную музыку диско. Принарядившиеся по такому случаю юноши и девушки, образовав по всему залу несколько независимых кругов, «жарили» кто во что горазд, упиваясь чувством ритма и легкостью собственных тел. Полумрак, озаряемый вспышками примитивной цветомузыки, скрывал огрехи в технике танцующих. Впрочем, у некоторых получалось очень даже неплохо, но таких были единицы. Остальные выкаблучивались как бог на душу положит. Женька тайком от подруги успел сходить с друзьями в туалет и принять там убойный коктейль «Стенолаз», состоящий из портвейна «Агдам», газированной бормотухи «Салют» и паленой тульской водки. Уже слегка «поплыв», он выделывал под музыку нечто, скорее напоминающее свободное ката в карате, мало заботясь о том, как этот «танец» воспринимают окружающие. Но тут музыка стихла, ведущий объявил небольшой перерыв. Ольга по каким-то делам вышла из зала, и Граф, предоставленный сам себе, решил найти кого-нибудь из знакомых. Но совершенно неожиданно он буквально нос к носу столкнулся с теми, кого меньше всего хотел здесь увидеть. Возле стены, в тени одной из колонн стояла Маринка Синицына, нежно держа за руку смазливого парня, одетого в дорогие кожаные джинсы и сапоги на высоком каблуке. Но главное, на парне был бархатный малиновый пиджак, последний писк моды!
Кровь мгновенно ударила Женьке в голову. «Ты посмотри, какой франт!» – процедил он себе под нос, злобно скрипя зубами… Казалось бы, какое ему теперь дело до этой девчонки, но не тут-то было: чувства, упрятанные в дальний закоулок души, вдруг вылезли наружу и вспыхнули с новой силой. А чего здесь было больше – любви, азарта или обиды, он и сам не понимал.
Маринка была сказочно хороша. Ослепительно белый свитер с большим воротником и узкие темно-синие джинсы подчеркивали ее практически идеальную фигуру, распущенные густые волосы мелко завитыми локонами спускались ниже плеч, лицо, подобное лику античной богини, даже без косметики было вызывающе красивым. Смятенный Женька застонал от отчаяния. В это время диск-жокей, прервав паузу, объявил медленный танец, и группа «Воскресенье» надрывно запела о ночной птице. И вот тут с Графом что-то произошло. Решительным шагом, отшвырнув все сомнения, он подошел к Маринке и, резко остановившись, церемонно склонил голову, приглашая на танец. Девушка растерянно поглядела на своего спутника, но тот демонстративно отвернулся, самоуверенно предоставив ей право самой сделать выбор. Маринка в знак согласия протянула Женьке руку, и он, уводя ее в центр зала, бросил торжествующий взгляд на помрачневшего противника.
Танцевали молча. Женька не знал, о чем говорить, а Маринка к разговору и не стремилась. После танца он отвел девушку обратно к колонне и разочарованно удалился, кляня себя за глупую, невесть откуда взявшуюся робость, из-за которой он так и не смог выдавить из себя ни слова. Тем временем вернулась Ольга. Граф почувствовал себя совсем хреново, примерив шкуру Буриданова осла, который, как известно, так и помер, разрываясь меж двух желаний. В тот момент все еще могло пойти по-другому, прояви Женька хоть немного благоразумия. Да и Ольга, почувствовав неладное, могла бы использовать свое женское обаяние и проявить настойчивость, чтобы отвлечь ветреного друга от искушающих мыслей. Однако благоразумие никогда не являлось сильной стороной Женьки, а юная красавица слишком рано уверовала в силу Женькиных чувств к себе…
Если кто-то считает, что в его жизни что-то произошло вдруг, то это лишь из-за банальной невнимательности к знакам, которые судьба оставляла ему не раз. Все мы – хорошие и плохие, правые и неправые, материалисты и мистики, в равной степени являемся жертвами «фатального бесчувствия». Наш удел – не промысел, но случай, ибо никто из нас не безупречен.
К Ольге подбежали подружки и с веселым щебетаньем увлекли ее за собой в бездонное чрево Дворца культуры. Оставшись один, Граф испытал почти физическое удовлетворение, потому что знаки судьбы он всегда трактовал по-своему и, как правило, неверно. Вот и сегодня изрядная доля алкоголя, природная самоуверенность и уязвленное самолюбие толкали его на поступки, последствия которых он даже не пытался предугадать. Дождавшись подходящего момента, он опять подошел к Синицыной и снова пригласил ее на танец. Маринкин ухажер, у которого в ту минуту, видимо, происходил с ней неприятный разговор, на сей раз проявил откровенную враждебность.
– Тебе что, приглашать больше некого? – злобно сверля подошедшего глазами, процедил он сквозь зубы.
– Отвали, дефективный, я же не тебя приглашаю! – так же грубо ответил Граф, сжимая кулаки. Назревал скандал, в воздухе ощутимо запахло мордобоем, но Маринка, встав между двумя распетушившимися кавалерами, совершенно неожиданно для обоих положила руки на плечи Графа, увлекая его в танец.
– Ладно, разберемся! – бросил им в спину рассвирепевший обладатель малинового пиджака и исчез в толпе веселящейся молодежи.
– Какой сердитый у тебя дружок, прямо искрами сыпет, – заметил Женька, плотно прижимая девушку к себе.
– Ну, я вижу, ты тоже не один, – ответила она, слегка отстраняясь, но не настолько, чтобы сразу убить возродившуюся в парне надежду.
– Да нет, ты чего… это так… знакомая одна… – неизвестно почему начал врать Женька, испытывая при этом искреннее отвращение и стыд. Однако он ничего не мог с собой поделать: Маринка сводила его с ума. Все в ней было для него непонятно, все притягивало и манило, злило и отталкивало, но при этом ни на шаг не приближало к главному. А самой большой загадкой было то, какие чувства она на самом деле испытывает к нему.
– Марин, я сегодня ночью опять к тебе на балкон залезу, – прошептал он девушке на ухо.
– А я тебя не пущу! Можешь замерзать там, если хочешь, – Маринкин голос был игрив, а ее раскосые «ведьмины» глаза лучились в полутьме зала неповторимым лукавством.
– Ну, значит, замерзну! – упрямо подтвердил Женька, напряженно сопя от волнения.
Разговор получался какой-то дурацкий. Граф просто умирал от охватившего его отчаяния. Грудь его сильно сдавила тупая боль, мешавшая дышать, – словно сердце вдруг расширилось до размеров грудной клетки, выдавливая легкие наружу, голова его гудела, как медный котел, а во рту стоял солоноватый привкус крови. «Интересно, это инсульт или инфаркт?» – мысленно удивился он странности своего состояния. В динамиках какой-то француз тоскливо хрипел о чувствах юной Эммануэль, потрясая души сентиментальных слушателей наивной простотой красивой мелодии. При последних аккордах песни Женька нашел в полутьме нежные девичьи губы и поцеловал их. Маринка не отстранилась, но и не ответила. Графу даже показалось, что он приложился к манекену.
– Зачем? – холодно спросила девушка.
– Не знаю, – честно признался парень.
Музыка стихла, и очарование момента растворилось в свете вспыхнувших прожекторов. Без какого-либо перехода зазвучало что-то очень громкое и веселое.
– Я больше не хочу танцевать! – сообщила Маринка и ушла, оставив Графа одного, в кругу беснующихся, разгоряченных музыкой и алкоголем тел (уж так повелось, что ходить на дискотеки на трезвую голову считалось в народе почти неприличным).
К Женьке подошла бледная, как полотно, Ольга.
– Что происходит, – спросила она возмущенно, глядя ему прямо в глаза, – кто эта баба?
– Она не баба, – ответил Граф, смущенно отводя глаза в сторону, – просто бывшая одноклассница…
– А ты со всеми одноклассницами целуешься или только с бывшими?
– Это как получится, – попробовал он отшутиться, понимая, что пойман с поличным, и добавил, беря в руку теплую ладонь девушки, – не обращай внимания, все это ерунда и полная глупость!
– Я устала, и я хочу домой. Пожалуйста, пойдем отсюда, – тихо попросила Ольга, трогательно и доверчиво прижимаясь к Женькиной груди.
– Да ты что, – запаниковал парень от неожиданности, – ты же сама меня сюда вытащила!
– Я тебя очень прошу, пойдем! – едва сдерживая слезы, повторила она свою просьбу, таща упирающегося Женьку за руку к выходу.
– Ну ладно, ладно, – успокаивающе зашептал он, мягко освобождаясь от объятий, – сейчас пойдем, но сначала я тут буквально на пять минут задержусь. Только ребятам скажу, что ухожу, и сразу к тебе.
– Хорошо, – согласилась Ольга, глядя на Женьку глазами, полными тревоги и грусти, и добавила, отступая спиной к двери: – я жду тебя на улице.
– Да, да, конечно, – кивнул он головой, демонстративно деловито ныряя в толпу.
Глава 12
По правде говоря, никаких дел у Графа не было. Просто в какой-то момент он почувствовал экстренную необходимость побыть одному, чтобы все взвесить и обдумать. Что конкретно хотел он получить в ситуации, в которую сам себя поставил? Шальная мысль воспользоваться расположением сразу обеих девушек в свете последних событий уже не казалась столь удачной, как в начале. Дон Жуан из него получался никудышный, а впрочем, даже ловкости простого бабника и элементарного везения не подарила ему сегодня судьба, да и не стоило того дело, за версту отдающее подлостью.
Бесцельно шатаясь по залу, он оказался в конце концов возле небольшой сцены, заставленной аппаратурой, в центре которой священнодействовал ведущий дискотеки, больше похожий на сказочного лешего из материализованного сна психопата. На ступеньках импровизированного алтаря модной музыки с безмятежной улыбкой на лице вальяжно развалился Женькин дружок Катафот. Катафоту все было нипочем – и танцы, и снующие мимо люди, и рев динамиков, от которого волосы на голове вставали дыбом. Катафот был выше всего этого на целую ступень – на ту, на которой сидел.
Присев рядом, Граф некоторое время хранил молчание, а потом несильно пнул дружка коленом в бедро.
– Ты чего не танцуешь, дятел?
Катафот открыл один глаз и удивленно уставился на товарища, словно услышал от него чудовищную глупость.
– Я что, похож на этих придурков? – вопросом на вопрос ответил он, махнув рукой в сторону беснующегося в ритмах рокабилли зала. – Сижу, слушаю музычку и, что характерно, никого не трогаю!
Сообщив о своем миролюбивом настроении, Катафот опять закрыл глаза и целиком отдался очарованию рвущихся из колонок безумных децибелов, которые он ласково назвал «музычкой». Женька больше ничего не говорил, ибо это было довольно проблематично. Он вдруг испытал острую необходимость пойти отыскать Маринку, чтобы раз и навсегда выяснить с ней отношения. Высматривая в толпе ее белый свитер, он уперся взглядом в смуглолицего недомерка с прыщавой физиономией и оттопыренными ушами, возникшего перед ним, словно черт из табакерки.
– Ты – Женька? – развязно прошепелявил недомерок, дергая Графа за рукав водолазки.
– Тебе чего надо, чебураха плюшевая? – оскорбленный его тоном, спросил Граф. – Для кого Женька, а для тебя Ваше сиятельство! Понял, урод?
Но наглый коротышка, ничуть не испугавшись и зловеще ухмыляясь, вытянул руку с грязными длинными ногтями и указал ею на выход.
– Если ты действительно Женька, – продолжил он в том же духе, – то в туалете с тобой хотят поговорить.
При этих словах Катафот, каким-то образом услышав разговор, недовольно открыл глаза и, полный разочарования, заорал, заглушая музыку:
– Эфиоп твою мать! Пошел на х… отсюда. Слушать мешаешь!
– Мое дело передать, – пожал плечами оскорбленный курьер и растворился в людской массе.
– Тебе помочь? – спросил Катафот, безмятежно потягиваясь и похрустывая фалангами пальцев.
– Не надо, – ответил Граф, поднимаясь с места, – сам справлюсь. Я, кажется, догадываюсь, кто там такой разговорчивый… Но ты на всякий случай найди кого-нибудь из наших – вдруг ошибаюсь.
Он действительно ошибался. В вонючем клозете (туалеты советских времен, как известно, различались лишь степенью зловония) при неверном свете единственной тусклой лампы он увидел четырех здоровенных лбов, в нетерпении мрачно переминающихся с ноги на ногу. Женька сразу же пожалел о своей самоуверенности. «Эх, надо бы было дождаться подмоги…» – уныло подумал он. Парни тем временем молча взяли его в полукольцо, оттесняя от выхода.
– Ну что, значит, чужих девок отбиваем? – пробасил самый крупный из них, выходя на свет и демонстративно засучивая рукава. – У нас за это морду бьют!
Отступая в дальний угол, Граф поискал глазами что-нибудь подходящее для серьезного разговора, но ничего не нашел.
– Да вы чего мужики… – стараясь выиграть время, добродушно заговорил он, примирительно выставив перед собой руки, – еще вопрос, кто у кого отбил!
При звуках его голоса один из нападавших вдруг резко подался вперед, стремясь получше рассмотреть предполагаемую жертву, после чего, решительным жестом оттеснив своих корешей, бросился к Женьке, раскрыв объятия и радостно восклицая:
– Да это же Граф! Бля буду, пацаны!
В истошно голосящем от нежданного счастья мужике Женька признал Пухлого, своего давнишнего знакомого. Пухлый так эмоционально радовался встрече, будто не виделись они лет двести, хотя, как помнилось Женьке, последний раз это было всего пару дней назад. Его подельники, собравшиеся здесь по вполне определенному поводу, теперь озадаченно уставились на дружка, ожидая объяснений.
– Ну, Граф это, – терпеливо объяснял им Пухлый, – он с Юннатом ходит… Носовым братом.
Стороннему наблюдателю эти слова показались бы бредом шизофреника, но их оказалось вполне достаточно, чтобы охладить воинственный пыл парней. Связываться с Носом или кем-либо из его компании показалось им, и вполне справедливо, бесперспективным и опасным. Парни осуждающе посмотрели на того, кто только что сурово басил назидания о недопустимости посягательства на чужих девушек и о возможных осложнениях, обычно возникающих при этом.
– Ну, ты чего на своих-то?
– А я чего, я ничего… – ответил здоровяк виновато, – меня Витька, сосед, попросил: помоги, говорит, козла одного проучить, на бабу мою, глаз положил. Но я же не знал… Он говорит – Женька, а чё, мало Женек что ли? У меня сестра тоже Женька, и чё?
– Да ничё! – прервал его оправдания Пухлый. – Дурак ты, Солоха, причем тут твоя сестра? Мы же не ей рыло чистить шли.
– Это я тебе сейчас рыло начищу, – завелся с пол-оборота Солоха, со всей мощью наседая на Пухлого, – ты на мою сестру баллоны не кати!
– Да нахрен она мне сдалась!
– Чего ты сказал?
Женька, потешаясь внутри над распетушившимися парнями, прервал их перепалку язвительным вопросом:
– Ну ладно, вы-то здесь, а сам герой-любовник где? У нас такие дела один на один решают!
– Золотые слова! – Пухлый всплеснул руками от умиления. – Правильно, нефиг людей подставлять. Тащите сюда эту гниду, – обратился он к дружкам, – пускай сами разбираются, чья шишка больше, а мы посмотрим!
Но не успел он закончить свою реплику, как дверь туалета с треском раскрылась от мощного пинка чьей-то ноги, и собравшимся явились разъяренные физиономии Катафота, Димедрола и Пряника. Вид у всех троих был более чем решительный.
– Что тут за базар, – орали они в три луженые глотки, – кому тут в… на… и по…?!
– Тихо, чуваки. Спокойно! Всё путем, – остановил приятелей Граф, широко раскинув руки, – это нормальные пацаны. А вот кое-кому сейчас, кажется, здорово не повезет! – и пояснил в ответ на немой вопрос: – Решил я, в общем, спарринг провести с одним специалистом. В полный контакт. Кому интересно, могут оставаться: билеты бесплатные, зато места с удобствами! И включите, в конце концов, свет, ведь не видно же ни черта!
Забавы подобного рода на танцах дело обычное, если не обязательное, и Граф сбился со счета, вспоминая, сколько раз был активным участником таких развлечений. Так что сам факт предстоящей драки его совершенно не беспокоил. Отзывчивый сосед в сопровождении Пухлого и Димедрола взялся, хоть и с понятной неохотой, привести интригана Витьку. Отсутствовали они недолго, вернувшись, поставили у дверей туалета на шухере лопоухого недомерка, а сами чинно, почти церемониальным шагом вошли внутрь и молча разошлись по углам, оставив соперников один на один.
Витька, давно догадавшийся о провале своего коварного плана, теперь пребывал в состоянии, весьма далеком от душевного равновесия. Он затравленно озирался по сторонам, но при этом с вызовом поглядывал на Женьку, не желая показывать охвативший его страх – чувство, конечно, не самое достойное, но вполне объяснимое. Женька, сам недавно ощутивший нечто подобное, понимал своего противника, но жалости к нему не испытывал.
В начале драки Граф, по своему обыкновению, стоял открыто, лишь слегка выставив вперед правую ногу и сложив руки так, чтобы правый кулак оказался спрятанным в левой ладони. Он ждал, откровенно провоцируя Витьку на первый агрессивный шаг, но Витька делать этот шаг явно не спешил и, тайно надеясь на милосердие публики, вглядывался в непроницаемые лица. Однако публика ждала не соплей, а крови, и тоже не испытывала жалости.
– Чего ждешь, сучара, – подзадоривал соперника Женька, приблизившись на расстояние удара, но не изменив при этом излюбленную стойку, – ты же, кажется, хотел разобраться?
– Я не буду драться, – нервно глотая слова, ответил парень, предпочтя пропустить мимо ушей оскорбительное слово «сучара».
– Чего так вдруг? – язвительно скривился Граф. – Значит, чужими руками ты мастер, а своими не хочешь?!
– Маринка – моя девушка! Мы жениться летом собрались! – истерично воскликнул Витька, с ненавистью глядя на него.
– А мне плевать на Маринку, – резко заявил Женька, с удивлением сообразив, что сказал чистую правду. Впервые он не почувствовал абсолютно ничего при звуках этого имени, как будто кто-то вдруг вынул занозу из сердца, вывернув при этом душу наружу, как пустой мешок, оставив в ней только холодный ветер безразличия, – мне плевать и на нее, и на тебя! – с изуверским удовольствием повторил он, печатая каждый слог. – Я подлюг вроде тебя жутко не люблю. На словах каждый герой, а копни поглубже – клок волос лобковых и вонища на километр! Если любишь, ты за нее глотки рвать должен, а не потеть от страха, как мерин на бойне. Будь мужиком, давай, дерись!
– Не буду! – решительно мотнул головой Витька.
– Ну, как знаешь, – пожал плечами разочарованный Граф и резким коротким ударом поразил противника в солнечное сплетение.
– Эк! – воскликнул незадачливый поединщик, переломившись в пояснице, и рухнул на колени, издавая при этом утробные звуки, больше всего напоминавшие рвотные позывы.
– Вставай, не будь бабой, – заорал на него Граф, сатанея в злобном азарте, – я лежачих не бью!
Видимо, в тот момент что-то произошло в трусливой Витькиной душонке, а может, загнанный в угол, парень просто уже не видел для себя другого выхода. Отдышавшись, он неожиданно – видимо, даже для себя – вскочил на ноги и с истошным воплем «Сука!» попытался повалить Женьку на пол, и это, возможно, была бы неплохая атака, если бы Женька не ждал ее, просчитав заранее. С видимой легкостью заблокировав Витькину руку, он спокойно, будто на тренировке, подсек его ногу и одновременно нанес сокрушительный удар открытой ладонью снизу вверх, прямо в горло, чем вызвал одобрительные возгласы зрителей.
Бедолагу Витьку как ножницами срезало. При этом раздался треск рвущейся материи, и в руке у Графа оказался рукав модного бархатного пиджака.
– Во, ништяк, теперь жилетка будет! – прокомментировал это событие словоохотливый Пухлый, зрители же одобрительно гоготнули в ответ на удачную шутку.
Витька лежал на спине, выпучив глаза и держась за горло в судорожных попытках дышать. Пена выступила у него на губах, но сквозь хрип и плевки прорывалась многоэтажная матерщина, коей он одаривал всех вокруг себя. Женька склонился над поверженным врагом и благосклонно отметил:
– Хорошо хоть ругаешься, а не плачешь. Я думаю, с тебя хватит!
Вместо ответа тот брыкнул ногой, угодив Графу под коленную чашечку.
– Ах ты гнида! – заорал от неожиданной боли Женька, придя в неописуемую ярость. Он схватил упирающегося Витьку за воротник, подтащил к унитазу, засунул его голову внутрь и, придерживая ее ногой, дернул цепочку сливного бачка. Вопли несчастного потонули в реве спускаемой воды. По туалету распространился запах затхлого болота. – Охладись немного, – уже спокойно сказал он, отойдя в сторону и, как полотенцем, вытирая руки трофейным рукавом пиджака.
На том все и закончилось. Посрамив незадачливого конкурента, особого удовлетворения Женька не испытал. В его понимании то, что произошло между ним и Витькой, никак не тянуло на полноценную драку, а значит, и радоваться победе не было никакого смысла, тем более что проблемы так и не были решены. В голове у Женьки была какая-то каша, он не понимал ни того, чего хотел, ни того, чего достиг. Последние события развивались столь стремительно, что под их напором он окончательно растерялся и уже ни в чем не был уверен.
Женька вышел в коридор, сопровождаемый друзьями, живо смакующими детали драки. Было очевидно, что произошедшее их забавляло. Как часто трагедия отличается от комедии лишь способом подачи, и слезы одних – только повод для веселья других. Оторванный рукав, как трофей, был перекинут через Женькино плечо, однако новоявленный победитель понятия не имел, что будет делать со своим призом в дальнейшем… Но уж точно не возвратит его законному владельцу.
Глава 13
Возле входа в танцевальный зал прохаживалась Маринка Синицына. Она тревожно посматривала на часы, висевшие в фойе, и все время норовила куда-то пойти, но снова и снова возвращалась на прежнее место, испуганно озираясь по сторонам и нервно теребя воротник свитера. При виде ее Граф испытал целую гамму противоречивых чувств, главным из которых было торжество от победы уязвленного самолюбия, отразившееся на его лице самодовольной ухмылкой. Однако, увидев глаза девушки, полные слез и ужаса, он сразу расхотел улыбаться. Маринкин взгляд был направлен вдаль и проходил сквозь него, как будто он был пустым местом: ощущение, что и говорить, неприятное и обидное. Там, в глубине полутемного коридора, прислонившись плечом к двери, стоял мокрый, оборванный Витька. Униженный и раздавленный, сгорая от стыда, он закрывал лицо руками и плакал. Женька не испытывал к нему никаких добрых чувств, но что-то неприятное кольнуло его в самое сердце.
Маринка подошла к Графу вплотную и, тяжело дыша и широко раздувая ноздри, прошипела, с ненавистью пожирая его глазами:
– Ты чудовище! – после чего наотмашь влепила ему звонкую увесистую пощечину и, сорвав с его плеча оторванный рукав, бросилась к любимому.
– Ну что, доигралась, дура… – захныкал Витька, отворачиваясь от нее к стене, – рада, небось…
– Ну что ты, Витенька, – совсем по-бабьи запричитала девушка, – скажи, тебе очень больно? Прости меня, пожалуйста!
Она обнимала и целовала его, словно заботливая мать, опекающая обиженного ребенка, потом, нежно взяв под руку, повела прочь мимо озадаченных ребят. Поравнявшись с Женькой, молчаливо поглаживавшим горящую щеку, она повторила:
– Ты хуже чудовища. Я тебя ненавижу!
– Вот те на! – удивленно воскликнул Димедрол, кладя руку на плечо Графа. – Да, для таких аплодисментов, дружище, нужна очень крепкая рожа…
Женька промолчал.
– Плюнь, не грусти, – успокаивая приятеля, сказал Катафот, – завтра мы из этого хмыря евнуха сделаем!
В зале играла музыка. До парней донеслись слова незнакомой песни: «Окружает нас мир большой и грозный, потому что нас ждут шипы и розы…»
Незатейливая мелодия удивительным образом совпала с настроением. Женька смотрел вслед медленно удаляющейся парочке, ясно ощущая, что с каждым их шагом с него, словно старая кожа змеи, слезает шелуха придуманных чувств, освобождая сознание от призрачных миражей несбыточных желаний и пустых иллюзий. Сердце еще щемило от тоски, но он понимал, что и это скоро пройдет. Странно, но он чувствовал явное облегчение: все наконец-то встало на свои места и каждый получил то, что заслужил!
– Нет, – твердо заявил он другу, – никого не надо ловить, пусть все так и остается. Это справедливо!
– Ну, как знаешь, – пожал плечами Катафот и вразвалочку направился в сторону танцзала, – айда, чуваки, подрыгаемся!
Вся компания, тут же забыв о случившемся, шумно последовала за ним. Только Пряник остановился у двери и, покачав головой, тихо сказал: – А ведь я тебя предупреждал, – и ушел, не проронив больше ни слова.
Женька остался один. Пару минут он безразлично наблюдал за двумя дружинниками, о чем-то оживленно беседующими с молоденькой краснощекой гардеробщицей. Их веселое воркование постепенно вернуло Графа в реальный мир. Он похолодел от ужаса: «Господи, там же Ольга ждет!»
Забрав на бегу из гардероба свою куртку, Женька, как ошпаренный, выскочил на улицу. Площадь перед Дворцом культуры, ярко освещенная множеством фонарей, была тиха и пустынна. Снег неслышно падал крупными хлопьями, вспыхивавшими на свету бриллиантовыми искрами, засыпая оставленные редкими прохожими следы. Где-то среди них были и ее следы. Да еще на доске объявлений, привязанный к железной штанге, болтался яркой тряпкой шелковый платок с райскими птицами и цветами, словно прощальная пощечина по второй щеке. Этот удар, хотя и не был осязаемым, оказался куда сильнее и значимей первого, от которого до сих пор горело лицо, и только теперь Женька наконец понял, каким дураком был все это время. Как жаль, что раскаяние приходит, как правило, слишком поздно. Мы рвемся в закрытые двери, расшибаем лбы о стены и сломя голову бросаемся в омут, даже не потрудившись оглянуться по сторонам – ведь может, то, к чему мы так долго и страстно стремились, все это время находилось рядом, и стоит оглянуться еще раз и в конце концов задуматься… Но в итоге каждый получает по заслугам, ибо сам творит свое будущее и необдуманный поступок так же значим, как совершенный сознательно, ведь главное – не само действие, а его качество. Впрочем, это все пустая софистика, и блажен тот, для кого слова «красиво» и «правильно» являются синонимами.
Тишина спящего зимнего города звенела тонкой хрустальной нотой самого удивительного камертона на земле, слепленного из морозной ночи, круга света, излучаемого фонарным столбом, и редких снежинок, исполняющих в этом круге странный танец тоски и одиночества для единственного зрителя, способного оценить его по достоинству. Но Женька все еще надеялся и, наполненный этой надеждой, зорко всматривался в темные аллеи городского парка, начинавшиеся сразу за площадью. В одной из этих алей он приметил молодую пару, неспешно бредущую прочь от Дворца культуры. Несмотря на приличное расстояние, девушка показалась ему очень похожей на Ольгу. Моментально потеряв голову от возникших подозрений, он бросился вдогонку паре, размахивая так и не надетой курткой.
– Стоять! – заорал он, пролетев мимо влюбленных прямо по льду и едва не угодив носом в фонарный столб.
Юноша удивленно и настороженно уставился на него, закрыв собой девушку.
– Тебе чего? – спросил он угрюмо.
При свете фонаря Женька увидел два совершенно незнакомых лица.
– Извини, братишка, обознался, – потерянно опустив голову, произнес он и медленно пошел прочь.
– Ничего, бывает, – ухмыльнулся незнакомец ему в спину, – в следующий раз бегай осторожней, тут скользко очень!
Женька ничего не ответил. Обтерев снегом лихорадочно горевшее лицо, он, мерно ступая по скрипящему под башмаками белому ковру, бесцельно побрел в ночную мглу пустынной аллеи, тихо напевая привязавшуюся мелодию:
«Окружает нас мир большой и грозный,
Потому что нас ждут шипы и розы.
Время нам задает свои вопросы,
Но ответить на них совсем не просто!»
Город спал, городу не было дела до одинокого растерянного парня, неумело шагающего из детства во взрослую жизнь. Город не любил его, как, впрочем, и он не любил Город, но это, в сущности, не имело никакого значения. Была зима, шел последний школьный год, и все еще только начиналось.
2000 г.