Детективный рассказ (Перевод с английского Юрия Линника)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 78, 2013
Перевод Юрий Линник
Похититель не хотел ни ограбить ее, ни изнасиловать.
Чего же он от нее хотел? – об этом вы узнаете из рассказа Тобиаса Вульфа,
который привел в восторг самого Салмана Рушди.
Уже наступила ночь, когда Морин вышла из шумного и жаркого клуба «Сотня» на холодную и темную улицу, и этот морозец и сумерки заставили ее слегка поежиться, лишь только она закрыла за собой двери. Порыв зимнего ветра мгновенно охладил ее разгоряченное лицо. Перед ее глазами белые снежные грядки, окаймляющие улицу, переливались пестрыми огоньками, отражая свет фонарей и витрин. Морин принялась обшаривать свои карманы и сумочку в поисках перчаток, но безуспешно: она забыла их в клубе. Если она сейчас вернется за ними, то наверняка останется там на всю ночь, и тогда пойдут к чёрту все ее благие намерения. Нет, лучше пусть кто-нибудь из ее подруг – может быть, Тереза – подберет эти перчатки и принесет в школу в понедельник… Но всё же она продолжала стоять в нерешительности. Кто-то открыл дверь и вышел вслед за ней, и до нее вновь донеслась эта громкая музыка и голоса людей, которые пытались перекричать музыку. Дверь захлопнулась, и Морин потуже завязала шарф и пошла по улице в сторону автостоянки, где была ее машина.
Она уже успела пройти целый квартал, прежде чем сообразила, что идет совсем не в ту сторону: та автостоянка, где они с друзьями обычно парковались, сегодня была переполнена, и Морин оставила машину в другом месте. Она развернулась и перешла на другую сторону улицы, чтобы опять не проходить вблизи клуба «Сотня» и не поддаться искушению. Ее пальцы начали коченеть от холода. Она сунула руки в карманы пальто, но снова выдернула их, лишь только ее правая нога заскользила по льду. И дальше она шла, распластав руки, словно крылья, и балансируя ими, чтобы удержаться на ногах.
Осторожно продвигаясь шаркающей, семенящей походкой, выбирая наименее скользкие места, она в душе смеялась сама над собой: «ты идешь в точности как твоя старенькая лысеющая мама, страдающая артритом». Морин надеялась, что эта шуточная мысль напомнит ей, как она еще молода, и это придаст ей сил, однако этот эффект длился недолго: автостоянка на самом деле находилась гораздо дальше, чем это казалось Морин несколько часов назад, когда она шла в клуб вместе с Молли, Джейн и Эваном и весело хохотала, слушая рассказ Эвана о его психованной подружке, которую он подцепил в Швеции. Тогда солнце еще не зашло, и его последние бледные лучи согревали лицо Морин, и она радовалась, что эта каторжная школьная неделя подходит к концу, и впереди выходные, и она может вот так свободно наслаждаться этой веселой болтовней с друзьями. Теперь же солнца и след простыл, и лицо Морин чуть ли не заледенело, и она думает только об одном: как бы не поскользнуться и не упасть.
Она прошла мимо толпы молодых людей, притопывающих ногами и сгорбившихся от холода у входа в «Харриган», где когда-то она сама слышала какую-то местную группу под названием то ли «Далекие горизонты», то ли «Потерянные горизонты»… Да, «Потерянные горизонты», точно…
Она всматривалась в их лица в тщетной надежде найти среди них свою дочь. Она не видела ее почти два года – с тех самых пор, как Грейс бросила учебу в университете Итаки и вернулась в Нью-Йорк, чтобы жить здесь со своим бывшим школьным учителем – коллегой Морин по колледжу Святого Игнатия… А началось это у них еще когда Грейс училась последний год в колледже… А он был женат, и его дочь была ровесницей Грейс… Для Морин любое желание дочери было законом, но вот этого она никак не могла понять и принять, и она сказала дочери парочку таких ласковых слов, которые та до сих пор не может ей простить. С тех пор Морин мучается вопросом: неужели горькая правда, откровенно сказанная родному человеку, может быть так непростительна?
Дело усугубилось еще и тем, что как раз когда Морин пыталась переубедить свою дочь, начальник колледжа патер Кресби узнал всю эту историю и уволил этого учителя. И хотя вовсе не Морин, а кто-то другой донес об этом патеру Кресби, попробуй теперь доказать это Грейс! Она тут же заявила, что разрывает всякие отношения с матерью, и свое слово она твердо держит до сих пор, несмотря на то, что уже давно рассталась со своим незадачливым учителем, уйдя от него буквально через пару недель после его развода со своей женой.
У Грейс по-прежнему были хорошие отношения со своей бабушкой – матерью Морин. От нее-то Морин узнала, что Грейс устроилась на временную работу и теперь живет с каким-то другим мужчиной на съемной квартире. Но ничего более конкретного Морин не могла выпытать у мамы – она дала внучке честное слово молчать как могила! И это было лишь предлогом, а на самом деле старушке явно нравилась эта шпионская игра в молчанку: так она наказывала Морин за то, что та «выгнала из дому Грейс», – именно так бабушка оценивала всю эту историю.
Морин, еще раз перейдя улицу, повернула к тому мрачному закоулку, где была ее автостоянка – клочок неасфальтированной земли, огороженный железными цепями на столбиках. В будке охранника было темно, и Морин чуть ли не ощупью искала свою машину, пробираясь через черные сугробы замерзшей грязи. Прошлогодний «подарок фирмы» – яркий окрас машины – уже давно потускнел, поблёк от дорожной соли. Под налетом копоти, покрывшей стекло передней дверцы, была видна увесистая стопка синих школьных тетрадей на пассажирском сиденье: вот чем она будет заниматься в выходные. Окоченевшими пальцами она с трудом вытянула из сумочки связку ключей и долго теребила их, пытаясь открыть дверь, пока наконец они не упали на землю, насмешливо звякнув. Она склонилась и подцепила их с трудом согнутыми пальцами, но когда вновь выпрямилась, резкая боль вдруг стрельнула в ее поврежденное колено.
– О-о, чёрт! – застонала она.
– Не смей ругаться! – сердито взвизгнул у нее за спиной чей-то очень высокий, но явно мужской голос.
Морин от страха зажмурила глаза.
Он сказал еще что-то, но смысла она не могла понять из-за его иностранного акцента. Он повторил это еще раз и прибавил:
– Ну же! Быстро!
– Что?!
– Ключи! Дай мне ключи от машины!
Морин протянула руку с ключами. Ее глаза были крепко зажмурены, а в голове была только одна мысль: «Не смотри на него!»
Она почувствовала, что ключи были взяты из ее руки, затем услышала, как щелкнула замочная скважина.
– Открой дверь, – сказал он. – Открой дверь и садись в машину.
– Пожалуйста, возьмите мою машину и уезжайте, – сказала Морин.
– Пожалуйста, садитесь в машину! – он взял ее под руку и подсадил (а точнее – втолкнул) в кабину на водительское сиденье, а затем захлопнул дверь. Она села за руль, но ее голова была прижата к груди, глаза зажмурены, руки сжимали сумочку. Дверь со стороны пассажирского сиденья открылась.
– Сочинения, – буркнул он.
– Экзаменационные работы, – сказала она и тут же сморщилась от досады на себя: как же глупо с ее стороны сейчас это уточнять.
Морин услышала, как стопка синих тетрадей полетела на пол и на заднее сиденье, а их место занял сам незнакомец, усевшийся рядом с ней. С минуту он сидел молча и порывисто дышал, делая быстрые неглубокие вдохи.
– Открой глаза! Открой! Вот так. А теперь заводи машину и поехали. – И он брякнул связкой ключей.
– Не думаю, что я смогу, – сказала она, глядя прямо перед собой на руль.
Она с содроганием почувствовала, как он приблизился к ней вплотную. У самого ее уха раздался звон ключей, которые затем упали ей на колени.
– Поехали!
Когда-то Морин ходила на курсы самообороны. Это было пять лет назад, сразу после ее развода с мужем: оставшись одна с дочерью-подростком, она облегченно вздохнула, будучи уверенной, что теперь-то опасность подстерегает их обеих только на улице, но не дома. С тех пор она позабыла все те хитрые приемы, которым ее учили, но она не забыла одно – свою тогдашнюю твердую решимость защитить себя и дочь, свою готовность напасть на мерзавца, врезать ему ногой в пах, вцепиться ногтями ему в рожу, царапаться, кусаться, драться и орать во весь голос, сражаясь с ним не на жизнь, а на смерть. Она не забыла это и сейчас, и с ужасом чувствовала, что былой решимости больше нет, и что она даже не пытается предпринять хоть что-нибудь. А ведь она прекрасно знает, что именно надо сейчас делать. И не делает ничего. Потому что не может. И это осознание собственного бессилия и отсутствия воли поразило ее словно взрыв бомбы, и опустошительное эхо этой взрывной волны произвело в ее душе какое-то тупое спокойствие и смиренную покорность судьбе. Холодной, равнодушной рукой она завела машину, выехала с автостоянки и повернула налево – подальше от огней делового центра и поближе к реке, как велел ее непрошеный пассажир.
– Езжай быстрее, – сказал он.
Она прибавила скорость.
– Не так быстро!
Она убавила скорость.
– Ты нарочно едешь так, чтобы нас арестовала полиция, – сказал он.
– Нет, – сказала она.
Он злобно рассмеялся.
– Я что, похож на дурачка?
– Нет… я не знаю. Я с вами не знакома.
– Я не дурачок. Поворачивай направо.
Они свернули на дорогу, идущую параллельно шоссе возле самого берега реки. Ночь была безоблачной, и луна, почти что полная, висела прямо над крышей кожевенного завода на противоположном берегу. Лунный свет широкой серебристой тропой пробегал по водной глади в середине реки и взбирался, тускло мерцая, на глыбы льда, столпившиеся вдоль берегов. Лишенные перчаток руки Морин, лежащие на руле, казались мертвенно бледными в этих лунных лучах. Ее руки выглядели холодными, и им на самом деле было холодно. Всему ее телу было холодно. Она включила обогреватель, и через несколько минут в потеплевшем воздухе кабины стал ясно ощущаться характерный мужской запах – терпкий, густой, сочный, и в нем было даже нечто приятное.
– А ты недавно употребляла алкоголь, – сказал он.
Она подождала, не скажет ли он еще чего-нибудь. Но он сидел молча, слегка нагнув ноги в ее сторону и упершись коленями в пульт управления.
– Да, я немного выпила, – сказала она.
Он всё молчал. Его дыхание стало более спокойным и глубоким, за что Морин в глубине души была ему очень благодарна. И она чувствовала на себе его пристальный взгляд.
– У меня с собой только семьдесят долларов, – сказала она, – возьми их и, пожалуйста, оставь меня.
– Семьдесят долларов?! Это всё, что ты можешь мне предложить?! – он принужденно засмеялся.
– Я могу снять еще, – сказала она. Ее голос, слабый, вялый, казался каким-то чужим. Она помедлила в нерешительности, а затем прибавила:
– Нам надо подъехать к ближайшему банкомату.
– Деньги мне не нужны, и они тут ни при чём. Веди машину. Пожалуйста.
И она послушно вела машину, тем более что ей было совсем несложно это делать – ехать по боковой дороге, параллельной шоссе: она регулярно занималась этим вот уже почти 30 лет. Вот и теперь она ехала привычным путем – мимо рекламного щита, соблазняющего аппетитными шоколадными пряниками, мимо недостроенного коттеджного поселка, брошенного разорившейся фирмой, чьи дома-призраки с пустыми глазницами окон и дома-скелеты без стен были открыты всем ветрам, мимо поворота к мосту через реку, за которой была ее родная деревня, мимо сгоревшего дома, чьи хозяева теперь жили в вагончике-автоприцепе, мимо старой каменоломни и заброшенной кирпичной фабрики… А дальше – тянулись поля, пастбища и молочные фермы, одну из которых когда-то арендовали ее дед с бабкой, и это спасло их от голода после увольнения с кожевенного завода, когда многолетний горький опыт окончательно убедил старого хозяина продать завод, а новый хозяин набрал новых – более опытных работников, а всех старых вышвырнул на улицу, что заставило семью ее деда переселиться на другой берег реки. В пору своей юности, когда Морин с сестрами и матерью участвовали в сборах урожаев земляники на нескольких соседних фермах, Морин очень удивлялась, как это ее матери удается без умолку болтать с женщиной, стоявшей у соседнего куста, или рассеянно смотреть куда-то вдаль – и одновременно так ловко перебирать руками земляничные кусты в поисках спелых ягод, словно ее руки были самостоятельными разумными существами, а на кончиках пальцев были глаза. А вечером она всегда проверяла рабочую карточку Морин (на которой было отмечено количество собранных ею корзин ягод) и говорила, возвращая ей карточку: «Ну вот, это начало твоей трудовой жизни».
Морин проехала мимо ярко освещенного продуктового магазинчика, рождественского ёлочного базара и старой паромной переправы, возле которой когда-то она, еще девчонка, отдыхала после школьной дискотеки, попивала пиво и целовалась с Фрэнсисом – нежным и робким мальчиком, который потом стал ее мужем и отцом Грейс… А дальше – белые заснеженные поля чередовались с островками голых черных деревьев, чьи кроны летом превращались в сплошную зеленую кровлю над дорогой. Морин хорошо знала эту дорогу – каждый подъем, спуск и поворот, и теперь она словно плавно плыла по течению вместе со своей машиной, отдавшись приятному чувству умелого водителя, едущего знакомым путем. И, вероятно, это же чувство передалось и ее странному молчаливому пассажиру, ибо казалось, что он уже совершенно успокоился и даже впал в какое-то оцепенение.
Но вдруг он зашевелился, наклонился вперед и тихо сказал:
– А вон там надо повернуть направо. Вот на ту дорогу, видишь? За тем знаком, там только один поворот.
Морин медленно, почти что вяло, повернула руль. По этой боковой проселочной дороге уже давно никто не ездил, и толстая снежная корка, покрывшая ее, царапала дно машины. Вот она уткнулась носом в какую-то глубокую впадину, громыхнула капотом и с минуту буксовала, бешено вращая колесами, пока они вновь не нащупали точку опоры, и тогда она рванулась вперед, разъяренно сверкнув скачущими фарами. Дорога сделала изгиб, за которым открылась поляна, окруженная высокими соснами.
– Ты едешь слишком быстро, – сказал он.
Она приостановила машину, но не выключила мотор и держала руки на руле. В свете фар она заметила вывеску-указатель с изображениями животных и растений, которых можно увидеть в этом парке. Вывеску прикрывала остроконечная крыша с целой шапкой снега наверху. Морин вдруг узнала это место: когда-то она уже была здесь – на этой узкой проселочной дороге, которая теперь, лишенная летней зелени и покрытая снегом, на первый взгляд показалась ей незнакомой. Эта дорога вела к скалистому берегу реки, и еще когда Грейс была школьницей, они с ее отрядом скаутов шли военным походом по этой дороге и героически карабкались по нагромождениям прибрежных скал. Дорога эта была исторической: здесь шли маршем войска на какую-то битву времен Войны за Независимость.
– От тебя пахнет пивом, – сказал незнакомец, внимательно принюхавшись.
– Да, я слегка выпила с друзьями.
– Слегка?! Да ты вся провоняла этим пивом! Хороша школьная учительница!
«Он знает о том, что я учительница! Он знает обо мне всё!» – эта мысль вдруг вывела ее из того странного оцепенения, едва ли не блаженного, в котором она пребывала всё это время. «Хотя, конечно, он мог это угадать, увидев мои синие школьные тетрадки…» Однако Морин чувствовала, что в этом его презрительном тоне было что-то глубоко личное, какая-то явная ненависть именно к ней, злая насмешка над ней и торжество оттого, что он открыл для себя, какая она на самом деле слабая.
Легкая тупая боль пульсировала у нее во лбу возле глаз – еще одно напоминание о выпитом пиве. Теплое дыхание обогревателя обдавало ее лицо, отчего ее контактные линзы стали сухими и словно царапали ей глаза. Она протянула руку, чтобы выключить обогреватель, но тут ее запястье схватил незнакомец. Его пальцы были тонкие и влажные.
– Оставь как есть, пусть будет тепло, – сказал он, отпустив ее руку.
Она украдкой взглянула ему в лицо, но тут же заставила себя отвернуться.
– Пожалуйста, объясни наконец, что тебе от меня надо, – сказала она.
– Совсем не то, о чем ты сейчас подумала, – ответил он. – Вы, американцы, вечно только об этом и думаете и этим объясняете все поступки людей.
Морин молча смотрела в лобовое стекло машины. За стволами деревьев то и дело мелькали огни одиноких автомобилей, проезжающих вдали по шоссе. Впрочем, они были не так уж далеко, и на мгновение у Морин мелькнула мысль выскочить из кабины и броситься бежать в ту сторону. Но эта идея показалась ей какой-то унизительно нелепой: чтобы она, словно бездарная статистка, играющая жертву маньяка в каком-то фильме ужасов, месила снег своими сапожками, ковыляя через сугробы, и выла так, будто ее накачали наркотиками!
– Вы ничего не знаете о нашей жизни, – говорил между тем ее сосед. – Вам наплевать, кто мы такие и чем хотим заниматься в этой стране. Вот я, например, был врачом! Но ладно, так и быть, вы не позволили мне работать у вас врачом. Я подчинился, я бросил мою прежнюю работу, бросил всю мою прежнюю жизнь, но только ради того, чтобы моя семья смогла жить новой жизнью здесь. Если не я, так теперь мой сын будет врачом здесь! Вот на это я согласен! Вот так я рассудил.
– Откуда вы родом? – спросила Морин. – Впрочем, это не важно, – прибавила она, предполагая, что он не захочет об этом рассказывать. Ей показалось, что его характерный запах стал еще сильнее и приобрел какой-то кислый привкус. Она старалась не отрывать взгляд от указателя, висевшего впереди и освещенного лучами фар, но краем глаза видела, с какой лихорадочной быстротой (хотя и бесшумно) стучали друг о друга колени ее соседа.
– Не важно! – воскликнул он. – Вот он, ваш американский образ мысли! Вот так, не задумываясь, такая вот образцово-показательная американская учительница может погубить чью-то семью! Ведь для нее это неважно!
– Но ваша семья мне совсем не знакома, – сказала Морин, а затем сделала небольшую выжидательную паузу. – И я вообще не понимаю, о чем вы говорите.
– Конечно! Вы даже не понимаете, о чем я говорю! Потому что вы уже забыли об этом деле, настолько оно неважно для вас!
– Вы меня с кем-то перепутали, – сказала Морин.
– Вы когда-нибудь лгали, госпожа учительница?
– Я вас умоляю. Вы наверняка перепутали меня с кем-то. Всё, что вы говорите, это полная бессмыслица.
И здесь Морин – будучи уверенной в своей безусловной правоте, ибо все эти его нелепые обвинения явно не имели к ней никакого отношения и сейчас она быстро сможет ему это доказать и разом покончить с этим чудовищным недоразумением, – Морин твердо решила перейти в контрнаступление и в качестве артподготовки вдруг резко повернулась и смело посмотрела ему прямо в лицо. Он сидел, забившись в угол, съежившись и укутавшись в утепленную куртку ярко-оранжевого цвета, какие носят обычно дорожные рабочие. В его черных глазах отражался белый снег, освещенный фарами, что придавало его взгляду какой-то влажно-мутноватый оттенок. Верхняя часть его головы была совершенно лысая и бледным колпаком возвышалась над прямыми бровями, а нижнюю часть головы украшала короткая бородка, которая тонкими пучками росла по всему его лицу чуть ли не до самых глаз.
– Я ни с кем вас не перепутал, – сказал он. – А теперь вы будьте любезны ответить на мой вопрос насчет лжи.
Это смутило Морин, и она помотала головой, словно бы желая стряхнуть это смущение.
– Неужели? – сказал он. – Образцовая учительница никогда в жизни не лгала?
– О чем вы говорите? О какой лжи?
– Это вы должны мне рассказать. – Из-под его бороды вдруг сверкнули зубы.
– Я что, сейчас должна вспомнить все случаи лжи в моей жизни?
– Все. Каждую ложь и обман.
– Но это просто смешно. Конечно, такое со мной случалось. Но кто из людей этого не делал, скажите, ради Бога?
Он вдруг резко качнулся вперед и чуть было не ударил своей лысой головой в лицо Морин.
– Не смей богохульствовать! Не смей больше злоупотреблять именем Бога!
Теперь Морин могла рассмотреть все черты его лица: губы – пухлые, но при этом изящные и нежные как у женщины, длинный тонкий нос, и самая неожиданная деталь – веснушки темного цвета, рассыпанные по переносице и по скулам под глазами и теряющиеся где-то в бороде. Морин, охваченная нервной дрожью, отвернулась и опустила голову на руль.
– Значит, вам можно лгать и обманывать, – сказал он, – и это нормально, потому что все так делают, ничего страшного! Вам это можно – а вот другим нельзя! Другим вы не прощаете никаких прегрешений!
– Это какое-то безумие, – пробормотала она.
– Нет, миссис Кейси! Безумие – это загубить всю жизнь хорошему мальчишке из-за ничтожной причины!
У нее перехватило дыхание. Она подняла голову и посмотрела на него.
– Хасан допустил всего одну ошибку, совершил только один маленький грех, и вы за это ломаете всю его жизнь! Но имейте в виду, достопочтенная госпожа учительница, я вам этого не позволю!
– Хасан?! Вы отец Хасана?!
Он отстранился от нее и снова забился в угол между сиденьем и дверью, сжал губы и начал тяжело дышать, при каждом выдохе раздувая щеки как рыбьи жабры.
Хасан. Он ей нравился, даже слишком. Он выделялся своим высоким ростом, изящной фигурой и какой-то задушевной красотой задумчивого лица. Хасан не блистал особым умом и часто прогуливал уроки, но какое-то его непосредственное очарование обезоруживало Морин всякий раз, когда она хотела проявить к нему строгость. И он это понимал. И ему всё сходило с рук – и безобразно состряпанные домашние задания, и бессовестно списанные сочинения, которые сочинил явно не он, а Морин всякий раз ограничивалась лишь тем, что делала ему «последнее китайское предупреждение». Вообще же она всегда терпеть не могла читать нравоучения людям, даже если они вели себя недостойно. Ей были противны и ее собственный повышенный голос, и ее дрожащие руки, и ее сердце, переполненное праведностью и готовое разорваться от благородного негодования, ей были отвратительны все эти ритуалы, которыми принято выражать обиду и упрек, и именно это отвращение часто удерживало ее от срыва. Но зато когда она срывалась, она давала волю всему своему гневу. Однако это случалось крайне редко. Ее сестры помыкали ей как Золушкой. Она до неприличия избаловала свою дочь. Болезненная страсть ее мужа к азартным играм поставила всю ее семью на грань полного разорения, и лишь тогда Морин устыдилась своей мягкотелости и смело бросила ему вызов, прекратив принимать его извинения и оправдания, морально сломала его, а затем и вовсе «ушла его из дому», как выражалась Грейс, когда хотела побольнее ее кольнуть.
Именно такое отвращение к самой себе охватило Морин в это утро. Несколько последних месяцев позволяя Хасану волынить и прогуливать, и вдруг сегодня на экзамене увидев, как он открыто пользуется шпаргалкой, Морин буквально взорвалась, да так взорвалась, что даже испугалась сама себя. Она вытолкала его вон из класса и откровенно сказала ему, как невысоко она его ценит, а затем послала его домой и на прощание пообещала донести о его поведении патеру Кресби, который непременно исключит его из колледжа. Последние слова она крикнула ему в спину, а он оглянулся и спокойно сказал: «Тупая корова». И сейчас, вспоминая это его предательское поведение, эту его наглую уверенность, что он имеет какое-то преимущество перед другими и может безнаказанно пользоваться шпаргалкой прямо у нее на глазах, Морин невольно сжала пальцами руль и оцепенело смотрела перед собой, не видя ничего.
– Хасан… – пробормотала она.
– Я вам не позволю сломать ему жизнь! – повторил он.
– Хасан весь год нагло использовал шпаргалки! Я его неоднократно предупреждала! То, что было сегодня, это последняя капля.
– Предупреждали! Вы должны были не просто предупреждать, а помочь ему! Ведь ему тяжело учиться, он ведь родился не в Америке, и у него проблемы с английским языком.
– У Хасана нет никаких проблем с английским. Просто он ленивый и нечестный, вот в чем его проблема. Ему легче написать шпаргалку, чем выучить урок.
– Хасан готовится стать врачом.
– Да уж! Это очень заметно!
– И он будет врачом! Он будет врачом! И вы не сможете ему помешать, вы, пьющая женщина!
– О, конечно! я женщина! Вот в чем моя вина! Женщины! Стадо тупых коров, которые только мешают жить нормальным быкам!
– Нет! Я преклоняюсь перед женщиной! Женщина – это правая рука, сердце и душа ее дома, куда ее поселил сам Бог! Всё в доме совершается ею! Всё благодаря ей!
– Вы что-то цитируете, – сказала Морин. – Откуда эта цитата?
– Ее место в доме! – продолжал он свою речь. – Не в армии, не у операционного стола, не в судейском кресле и не в кресле законодателя! И не на дискотеке!
– Кто это вам сказал? – спросила Морин. – Не сам ли Бог?
Ее собеседник испуганно отпрянул от нее.
– Осторожно! – сказал он. – Бог поругаем не бывает!
У Морин зачесались глаза, и она принялась теребить их руками, при этом одна контактная линза сместилась, и Морин буквально ослепла на какое-то время, пока устанавливала ее на место.
– Я выключаю обогреватель, – сказала Морин.
– Нет! Оставьте! Пусть будет тепло.
Но она выключила, и он даже не пошевельнулся, чтобы ее остановить. Он с опаской, чуть ли не испуганно смотрел на нее из своего угла между сиденьем и дверью, куда он забился, словно это она похитила его, взяла в заложники и удерживает в этом пустынном месте.
А тем временем с мотором творилось что-то странное: он то глох, то вновь самопроизвольно заводился. Это было не слышно, пока был включен обогреватель. Не машина, а кусок дерьма. Опять вся зарплата уйдет на чёртов ремонт.
– Итак, доктор, – сказала она, – будем считать нашу встречу маленьким родительским собранием. Теперь говорите, чего вы хотите.
– Вы не донесете на Хасана мистеру Кресби.
– Вы хотите сказать, отцу Кресби?
– Он мне не отец. Отец у меня только один.
– Замечательно! И поэтому вы выбрали колледж, носящий имя святого Игнатия.
– Ага! Я понял! Ничего бы этого не произошло, если бы Хасан был католиком!
– Ой, прекратите! Хасан плохо знает английский, Хасану нужна помощь, Хасан не католик… Господи! Да я сама не католичка!
– И вы пошли работать в колледж святого Игнатия, – усмехнулся он. – С вашим Иисусом на кресте прямо над учительским столом! Я это видел! Я был у вас в день открытых дверей! И после этого вы будете говорить, что вы не католичка?! Может быть, вы даже не миссис Морин Кейси?!
Даже при выключенном обогревателе в кабине было душно. Морин наполовину опустила свое стекло, прислонилась к спинке кресла, и ее лицо купалось в свежих волнах морозного воздуха.
– Меня зовут именно так, – сказала она. – И мне уже порядком поднадоело работать вместе с этими ограниченными людьми, думающими, что исполняют заповеди Бога.
– Но ведь Бог есть основа всему! Без Бога у нас нет никакой точки опоры!
– Как бы там ни было, но вы опоздали. Я уже обо всём доложила.
– Нет, вы еще не доложили. Мистер Кресби уехал из города до понедельника.
– Отец Кресби. Да, ваша осведомленность меня впечатляет. В отличие от Хасана, вы сегодня хорошо подготовились к этому экзамену.
– Хасан готовится стать врачом, – пробормотал он, лихорадочно растирая свои ладони и то и дело поглядывая на них, словно ожидая видимого результата.
– Посмотрите на меня. Посмотрите на меня!! Вот так. А теперь послушайте.
Она поймала взглядом его бегающие глаза и помолчала с секунду, не без удовольствия осознавая, что ему сейчас будет больно от той горькой правды, которую она скажет.
– Хасан не готовится стать врачом и не будет врачом, – сказала она. – Стойте! Ничего не говорите! Только слушайте. Честно и откровенно ответьте сейчас самому себе на вопрос: вы можете представить Хасана на медицинском факультете? Даже если предположить, что он туда поступит? Даже если предположить, что он сможет удержаться в колледже? Подумайте об этом: Хасан – на медицинском факультете. Вот это идея! Можно кинокомедию поставить: «Хасан идет учиться на медицинский факультет». Нет. Хасан не будет врачом. И вы это знаете. И вы всегда это знали.
Она помолчала с минуту, чтобы он успел смириться с этой мыслью, а затем добавила:
– Поэтому на самом деле совершенно не важно, донесу я на него или нет, ведь так?
Она всё еще удерживала взглядом его глаза. Его губы зашевелились, он что-то пытался сказать, но не издал ни звука.
– Итак, – сказала она. – Предположим, что я не хочу и дальше подыгрывать вам в этой бессмысленной игре и намерена донести на Хасана, а это действительно так. И что в таком случае вы будете делать? То есть, что вы собирались делать со мной сегодня?
Он опустил глаза и начал разглядывать свои руки.
– Вы следили за мной от самой школы, правильно? Вы ждали меня там. И вы заранее выбрали вот это место. Ну и что же вы намеревались делать, если я не соглашусь на ваши требования?
Он растерянно покачал головой.
– Ну, что же? Убить меня?
Он молчал.
– Вы собирались убить меня? Далеко же вы зашли! У вас есть ружье?
– Нет! У меня нет ружья!
– Нож?
– Нет!
– Что же в таком случае?
Опустив голову, он снова начал потирать руки, словно грелся у костра.
– Прекратите. Ну, что же?
– Пожалуйста… – пробормотал он, тяжело вздохнув.
– Задушить меня? Вот этими руками? Да прекратите же это! – она протянула руки и схватила его запястья. Какие же они у него худые, костлявые!
– Эй! – сказала она.
– Эй! – повторила она еще раз.
Когда наконец он поднял на нее свой взгляд, она поднесла его руки к себе и прижала его ладони к своей шее. Они были холодные – даже холоднее морозного воздуха, дувшего ей в лицо. Она уронила свои руки, оставив его ледяные пальцы у своего горла.
– Ну же, действуй! – сказала она.
Печальный взгляд его черных глаз углубился в ее глаза.
– Ну же, – тихо повторила она.
Заглохший мотор вдруг снова заработал. Его веки дрогнули, словно от испуга, он убрал свои руки от ее шеи, положил их себе на бедра, взглянул на них с каким-то несчастным, подавленным видом, а затем спрятал ладони между коленями.
– Нет? – сказала она.
– Миссис Кейси…
Она ждала, что он еще скажет, но, так и не дождавшись, заговорила сама:
– А вы посоветовались с женой перед тем, как предпринять это дело? Что она думает об этой гениальной идее?
– Моя жена умерла.
– Извините, не знала.
Он повел плечами.
– Извините, – повторила она.
– Миссис Кейси…
Она снова подождала немного, а затем сказала:
– Что?
– Окно… Очень холодно…
Ей хотелось сказать ему «нет» и заставить его мерзнуть, но она сама начала немножко коченеть. Она подняла стекло.
– И пожалуйста… Обогреватель…
Морин выехала на шоссе. Он сидел спиной к ней, уткнувшись в стекло. Его плечи временами подрагивали, но он не издавал ни звука. Она решила высадить его у поворота на мост, чтоб он дальше сам шел своей дорогой, но уже при подъезде к повороту она не могла не спросить его, где он оставил свою машину. Он ответил, что на той же стоянке, где была ее машина. Да, это было очень логично с его стороны. Она поехала дальше.
Больше они не разговаривали до того момента, как она остановилась прямо напротив автостоянки, под уличными фонарями, на виду у вереницы пьяниц, плетущихся сзади. Даже здесь, запертая в машине со включенным мотором, Морин слышала тяжелый бой барабанов, доносящийся из «Харригана».
– Хасана исключат из колледжа? – спросил он.
– Возможно. И, по большому счету, это пойдет ему на пользу, а то он слишком избалован. А вот что будет с вами – ума не приложу! Ваши дела совсем плохи, вы это понимаете?
Он кивнул головой.
– А мне кажется, вы не понимаете. Мало того, что вам грозит тюрьма, но вы даже не догадались попросить у меня прощения. Это я попросила прощения у вас за то, что упомянула вашу жену. То есть получилось так, что за всё время этой нашей странной встречи просьба о прощении звучала только из моих уст, и это мне кажется чертовски смешным и нелепым в данной ситуации.
– Но я прошу, прошу прощения.
– Хорошо, посмотрим, насколько вы искренни. Еще один вопрос. Предположим, что я пообещаю не доносить на Хасана. Где гарантия, что я сдержу слово?
Он достал из нагрудного кармана пальто какую-то книжку и положил ее на щиток под передним стеклом машины. Это была небольшая книжка в белом переплете. Морин взяла ее и открыла. Библия. Старая Библия, очевидно, когда-то принадлежавшая маленькой девочке или молоденькой девушке. Переплетенная искусственной кожей с позолоченным тиснением на обложке и на полях страниц.
– Вы поклянетесь на ней, – сказал он, – как будто на суде, как будто перед судьей.
– Где вы ее достали? – спросила Морин, листая ее тонкие, словно из папиросной бумаги, страницы.
– На благотворительном базаре Гудвилл.
– Боже… да вы действительно верили, что можете его спасти.
Он открыл дверь.
– Простите, миссис Кейси.
– Возьмите, – она протянула ему Библию, но он поднял руки вверх и выскочил из машины.
Она видела, как он шел по улице прочь, невысокий человек с голой головой, его яркая утепленная куртка вздувалась от ветра и словно покрывалась пузырями. Он повернул на автостоянку, и она всё наблюдала за ним, желая убедиться, что он сел в свою машину и уехал, но вдруг ее внимание отвлекла Библия, которую она держала в руках и перелистывала. Точно такую же Библию ей подарил отец в день ее приобщения к церкви, когда ей было 14 лет, и Морин до сих пор хранила ее в тумбочке возле своей кровати.
А эта Библия когда-то принадлежала некоей Кларе Гутьеррес. Под этим именем была надпись, вероятно, дарственная, на испанском языке, которую Морин не могла разобрать в тусклом свете кабины. Была хорошо видна только дата, написанная крупными буквами и подчеркнутая: Pascua 1980. Где она теперь, эта Клара? Что случилось с ней – с этой благочестивой девушкой, ревностно хранящей свою веру и исполненной радостных надежд на будущее, с этой красавицей в белоснежном платьице, окруженной семьей, крестными и друзьями, – что с ней случилось потом такое, отчего ее Библия очутилась на барахолке? Даже если она потом прекратила читать эту книгу, или разуверилась в том, что там написано, но разве могла она вот так взять и выбросить ее? Не случилось ли с ней какого-нибудь несчастья? Ах, девочка, девочка, где ты теперь и что с тобой?
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
Tobias Wolff (родился в 1945 г.), американский писатель и профессор литературы, прославившийся своими воспоминаниями о Вьетнамской войне (In Pharaoh’s Army: Memories of the Lost War, 1994), автобиографическим романом «Жизнь этого парня» (This Boy’s Life, 1989), по которому снят известный фильм с Леонардо Ди Каприо, а также многочисленными короткими рассказами.
«A White Bible» или «Bible», рассказ впервые опубликован в журнале «The Atlantic» в августе 2007 г., текст есть в интернете: http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2007/08/bible/306039/
Данный рассказ вошел в сборник «Лучшие американские рассказы года» – «The Best American Short Stories 2008», который в тот год редактировал Салман Рушди. В предисловии к сборнику Рушди особо выделил рассказ Тобиаса Вульфа: «когда я впервые его прочел, мне захотелось вскочить на ноги и разразиться рукоплесканиями». («When I first read Tobias Wolff’s story «Bible», I wanted to get up and applaud»).
И в том же 2008 году этот рассказ – под заголовком «A White Bible» – опубликован в авторском сборнике Тобиаса Вульфа «Our Story Begins: New and Selected Stories».