Опубликовано в журнале СловоWord, номер 77, 2013
ЛИТЕРАТУРА
Владимир Торчилин
Письма Леонида Филановского
|
В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным-давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени. Вы в той стране, где нет готовых форм, Где всё разъято, смешано, разбито, Где вместо неба – лишь могильный холм И неподвижна лунная орбита. Там на ином, невнятном языке Поёт синклит беззвучных насекомых, Там с маленьким фонариком в руке Жук-человек приветствует знакомых. |
Спокойно ль вам, товарищи мои? Легко ли вам? И всё ли вы забыли? Теперь вам братья – корни, муравьи, Травинки, вздохи, столбики из пыли. Теперь вам сестры – цветики гвоздик, Соски сирени, щепочки, цыплята… И уж не в силах вспомнить ваш язык Там наверху оставленного брата. Ему ещё не место в тех краях, Где вы исчезли, лёгкие, как тени, В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений. Н. Заболоцкий |
Две вполне независимые вещи подтолкнули меня к тому, чтобы подготовить эту публикацию. Первая – взятое в качестве эпиграфа стихотворение. Это из моих любимых у Заболоцкого. И все чаще я думаю, что оно обо мне и моих друзьях тоже. Нет, я, конечно, понимаю разницу – он-то Заболоцкий и вспоминал Хармса и Олейникова, а я всего лишь Торчилин и вспоминаю Леню Филановского – кто нас знает-то? Всего ничего народу, а через десяток-другой лет и внуки-то толком не будут помнить. Но пока хоть один из нас в живых остается, надо вспоминать и напоминать о друзьях, которых уже нет.
Вторая – прочитанный недавно том переписки русских (точнее, русскоязычных) писателей-эмигрантов в 50-е – 70-е года. «Мыло» (электронная почта), наверное, все убило – мэйлы принято писать короткие. Да и по телефону позвонить просто и дешево – вон все с мобильниками ходят. А они писали письма. Настоящие. С умными словами и серьезными размышлениями. Не ленились. И хотя эмиграция тогда была размером меньше, но ее непрерывная культурная ткань сохранялась. И шли непрерывно потоки писем между Лос-Анжелесом, Парижем, Ниццей, Нью-Йорком. И я очень огорчился, что этого больше нет. А потом вспомнил Ленины письма, которые он писал мне на протяжении пятнадцати лет, и понял, что я не совсем прав. И захотел, чтобы его письма тоже кто-то еще прочитал. Они того стоят. Что и как видел умный и тонкий человек в России за долгие 90-е и 2000-е годы. Конечно, в письмах было много и семейного, личного, каждодневного, важного и интересного только для него, меня и наших близких – это я убрал. Оставил только то, что, на мой взгляд, может быть интересно и другим. И, конечно, стихи.
Буквально несколько слов о Лене. Леонид Аронович Филановский родился в Таллине в 1937 и умер в Москве в 2007. Работал в авиаконструкторских бюро и, насколько я понимаю, специалистом был хорошим и уважаемым. На пенсию отпускать не хотели. Это о чем-то говорит, особенно во времена, когда от немолодых принято избавляться. Но на самом деле всегда был поэтом и поэтом хорошим. Печатался мало. Несколько газетных публикаций, одна вышедшая мизерным тиражом книжка («Выходной») и незадолго до смерти неплохая подборка в «Новом Мире». Мы с ним познакомились в поэтическом семинаре Арсения Тарковского в Доме Литераторов в начале 60-х. А на следующий день столкнулись в книжном магазине на улице Кирова (120-й магазин, если память не изменяет), разговорились и подружились сразу и на всю жизнь. Я стихи писать бросил, он продолжал. Говорили бесконечно. Обо всем. Нет, конечно, и друг к другу в гости ходили и выпивали по полной, но разговоры были важнее. Он постарше и был уже женат, но я через несколько лет тоже женился, так что сравнялись. А когда я эмигрировал, он стал мне писать.
Незадолго до моей эмиграции, он написал мне (от него у меня секретов не было):
|
Друг уехать собирается, Разговор уже ведет… Что ему у нас не нравится, Что у них – наоборот? Объясняет – есть, мол, поводы И причины тоже есть. |
Я схожу к нему на проводы И опять останусь здесь. Из-за моря будут вести, В дни рождений – позвоним, Да вот только выпить вместе Не придется больше с ним. |
К счастью, он ошибся. Когда после развала Союза настали новые времена, я получил возможность приезжать в Россию и бывал там регулярно. И, конечно, каждый раз мы встречались с Леней, говорили до бесконечности и, естественно, выпивали. Ну, и хватит посторонних разговоров. Дальше – письма… Точных дат нет, только месяцы – он писал письма по нескольку дней, а то и недель, пока не подворачивалась оказия передать.
Октябрь 1991
Все напоминает мячик, из которого выходит воздух. Сколько он может еще подпрыгивать – никто не знает. Пытаются надуть, но делают это как-то коряво. Иногда кажется, что просто для вида тужатся и надувают щеки. По телевизору и в печати только и разговору о том, как бы надуть мячик. Спорят – насосом или ртом. Спорят друг с другом, не доверяют друг другу и отталкивают друг друга локтями. Телевизор превратился в радио – не зрелище, а слово. По всем каналам. Газеты? Жеваную бумагу заталкивают в трубочку и ей стреляют. В кого угодно. Часто попадают сами в себя. Торопятся – как бы кто не выстрелил раньше и посильнее. От всего этого не прибавляется доброжелательности, а запас агрессии растет.
Король ложится спать, а в это время подданных его убивают. Убивали вчера, убивали сегодня. И король знает, что будут убивать и завтра. Равнодушие, беспомощность или безнравственность? К крови привыкли – не у меня во дворе и ладно. Фон – неряшливость, усталость, безразличие.
Чертят границы и строят заборы.
(Между соседями? Между врагами?)
И, как в болоте, нету опоры.
Семечки лущат. Ругаются матом.
С шапкой сидит в переходе калека.
Все же прогресс – человек с автоматом
Вместо с тяжелым ружьем человека.
В Таллинне (с двумя «н») был через несколько дней после объявления независимости. Внимательно искал ее приметы. Вот несколько характерных. В учреждении, даже зная, что ты русский, зная, что ты приезжий, упорно начинают вести разговор с тобой на эстонском. И если ты отвечаешь им по-эстонски, а потом говоришь, что знаешь его плохо (мой вариант), любезно переходят на русский и нет проблем – подчеркнутое уважение к родному языку. И правильно. Раньше начинали сразу с русского. Русскоязычные газеты пусты. Перепечатки, нейтральный материал (рок-концерты, спорт, звери, и т.п.) и ничего острого на местную тематику. Опешили, не нашли еще свое место… Ликвидирована «Политкнига». И километровые очереди за бензином. В общем, Эстония ждала праздника давно и устала ждать. Но там все как-то аккуратней, не расхлябано. Увереннее, чем тут.
И вообще нужен праздник – не в честь чего-то (победы, даты и т.п.), а просто праздник. Что-то вроде «Турандот» (теперь понимаешь ее место – начало 22-го года). Как-то разбавить эту сплошную чернуху. И еще нужна мелодрама-сопереживание и слезы, которых не стыдно, которые можно не прятать. Искренность чувств. Вот тебе пример – Резник1 перечитывает «Анну Каренину», а в книжных ищет тома «Библиотеки классики». Время активного глотания газет (пустот) вроде проходит.
Теперь благодарность:
А ты прислал письмо и водку.
Стоит в шкафу бутылка виски
И манит, манит по-садистски.
PS
Коржавину прошу поклон при встрече.
Пусть знает он, от родины далек,
Что здесь у нас по части русской речи
Ваще ну офигенный нормалек!
.
Декабрь 1991
Все письмо из коротеньких стихотворений под общим названием «Письма из отовсюду». Вот некоторые из них:
Пишу по слову, не спеша.
Пришел с работы, и воскресла
Моя усталая душа.
Мне хорошо, ребята дома –
Я только в этом месте Homo
***
Отбросив всякие изыски,
Не корча из себя эстета,
Пишу письмо вам из буфета,
Где продают сейчас сосиски.
Народ теперь все время тратит
У касс, на подступах к прилавку…
Стою. Терплю и шум и давку
С одною мыслью – вдруг не хватит.
***
Пишу письмо на эскалаторе
И рад тому, спешу признаться.
Родился я бы в Улан-Баторе
И на метро б не смог кататься.
***
Одетый скромно и неброско,
Но респектабельный весьма,
Я у газетного киоска
Нашел возможность для письма.
Что пишут «Правда» и «Куранты»,
Ты хочешь знать? Ну что ж, изволь.
О крупном займе у Антанты,
О том, что обещает Коль,
О новых жертвах Карабаха,
Про партии какой-то съезд…
Ни удивления, ни страха.
А стыд? Так он глаза не ест.
***
Пишу письмо с рабочего я места.
Увы, к работе меньше интереса.
Я жизнь веду на службе у Гефеста,
а все теперь стремятся у Гермеса.
Апрель 1992
…Теперь о всяких событиях без системы и порядка. Попытка мовизма. По радио передают съезд. В рабочее время. На работе. Мешает, лезет в уши. Сейчас обсуждают новое название нашей страны. Одно из предложений – РФР (Россия). Мы скобские.
Действительно, поэтических книжек (маленьких событий) просто не стало. «Мы уже несколько месяцев не получали товара» – так мне сказала продавщица в магазине «Поэзия». На Кирова [Мясницкой) половина двух этажей отдана под всякий художественный ширпотреб. В «Журналисте» от книг остался хиленький прилавок. Он все время уменьшается. Шагреневая кожа культуры.
Журналы стали выходить сдвоенными. «Знамя» вышел № 3-4 в объеме одного номера. В продаже толстых журналов вообще нет. Г. Канович в интервью: «Моя новая вещь уже давно лежит в журнале. Выход ее под вопросом. Очередь. А недавно мне сказали, что у них уже много вещей, где герои носят еврейские имена». Не все интервью я помню. Этот кусочек запомнил почти дословно.
А вообще со страной, где не только герои носят еврейские имена, идет заигрывание. Фильм по ТВ по истории государства. Вот теперь подписали договор о еврее на борту русского космического корабля. (Прошу последний слог прочесть несколько раз. В свое время на студенческую практику в ОКБ, где проектируют эти самые «бли» меня не пустили. Всех пустили, а меня нет. «Вам в ЦАГИ будет интересней» – так мне деликатно объяснили.)
Все промотавши до копья,
Мы очутились на помойке
Среди отбросов и тряпья.
Подайте бедному монету.
Пришли посылку, Красный Крест –
И никакой надежды нету,
Что клянчить нам вдруг надоест.
Читал словосочетание –»гуманитарная милостыня.»
Да, все забываю сказать вам самое главное. Оказывается, я по Вас очень соскучился. Можете считать это тоже возрастным.
О погоде. Погода у нас весенняя. Снега давно нет. Но есть грязь. Её надо убрать. Субботник. В честь чего? Ну конечно… в честь пасхи.
День сегодня – среда. А скоро суббота. Тогда:
Ездим мы на огород.
Свёкла. Тыква. Огуречик.
Вот и счастлив человечек!
.
Радио работает. Дикторский текст (разговор идет о горячих точках): «Вот вам живой пример. За ночь в Карабахе было двое убитых.» Слово в слово.
Май 1992
ПОПЫТКА ДНЕВНИКА
25.05.92. Понедельник
Совещание начальников подразделений. Тема – очередное повышение. В погоню за ценами. Фонд – на 60%. Из которых 40% обязательно всем, а 22% – на усмотрение начальника (кому больше, кому – меньше). Кошмар. Что делать, если личность гармоничная – и работает плохо и живет трудно? Новый генеральный стремился быть искренним, ироничным и просил всех подумать. Правдивость вызывала недоверие, на ироничность и просьбу подумать втайне обижались, особенно на «подумать», ибо она подозревает обратное, что справедливо. Терминология на совещании: «Мой начальник бригады получает меньше меня всего на три бутылки водки или три килограмма колбасы». Мера. И не стесняются ей оперировать.
Читаю Искандера «Стоянка человека». Фраза оттуда: «Тот, кто день и ночь мечтает о сказочной красавице, в конце концов изнасилует собственную молочницу. Так и получилось.»
26.05.92 Вторник.
Вот и сбылось. Резник ходил в Книжную лавку. На второй этаж. Я ждал внизу. Вынес мне «Треножник» Ходасевича. Говорит – пусто. И внизу пусто. Себе он не взял ничего. Лет двадцать тому назад второй этаж был для всех нас вожделенной мечтой. Вышли мы с ним на Кировскую, сели на ступеньки нового здания КГБ у подземного входа в метро (нашли тихое место) и говорили: о том, что хорошо сидеть на солнышке; о книгах (вечная наша тема), о Володе. Он спросил меня, передаю ли я от него приветы. Я подтвердил – передаю. Когда я возвращался домой, то на углу Гиляровского и Садовой сцена – мальчишки выбегали к машинам, стоящим на «красный», и махали перед ними бутылками «Пепси». Раньше на этом месте они мыли стекла и номера. Теперь другой бизнес. Без физического труда.
27.05.92. Среда
Великие люди ведут дневник для того, чтобы записывать великие мысли. Попытаюсь и я, не претендуя на упомянутое прилагательное. И уж если говорить, так говорить о самом главном. О цели жизни. Тут все очень просто, как во фразе «В Греции есть король и этот король я». У человеческой жизни нет цели. И не надо над ней ломать голову. Есть только задача. Элементарная. Прожить порядочным человеком. Вот и все. И эта элементарная задача довольно сложна. Чтобы покончить с литературой сразу же впишу в дневник три строфы.
ДВОР
на последнем Съезде
Где котлован разворочен под зданье.
Я не участвую в этой игре –
Сил уже нет, да и нету желанья.
В нашем дворе постоянный разор.
То котлован, а теперь этот рынок.
Лужи, разлитый цементный раствор,
Вечная грязь на подошвах ботинок.
Что же сказать хочу в этой связи,
Или, как спикер изволили, «свЯзи»?
Просто, что жить неприятно в грязи,
Просто, что двор неуютен от грязи.
Главное событие – выдача зарплаты. Последний раз выдавали перед майскими праздниками. Тут уже не скажешь, что очень кстати. Просто событие недели. И слабое утешение, что ситуация общая. «Нехватка денежной массы». Новый термин – «денежная масса». Жизнь общества, в котором главными являются термины из механики: масса, ускорение, движение вперед и т.д.
Дочитал Искандера. Маленькая книжка, повесть в рассказах. Берберова писала, что эмиграция может оправдаться уже тем, что у нее был Набоков. У нас тоже есть чем оправдаться, например, Искандером.
29.05.92 Пятница
Кончилась неделя. Деньги поделил. Всем один процент. Кому-то уменьшать – не хватило духа. Вроде бы кусок изо рта тянуть. И все равно при подписании будут недовольные. Еще будут громкие разговоры. Может, это просто моя бесхарактерность. Типа – проще сделать самому, чем просить. Ну их к черту. Мечта советского человека – прозрачный чужой карман. А советский человек весь день на работе сегодня развешивал сахар. Какой-то совет (жен., мол., и пр.) добыл для предприятия сахар дешевле, чем в продаже. Стояли в отделе три мешка сахара по 50 кг, весы. И в пакеты шло развешивание. Все были заняты делом. Сахарная эпопея. Помню послевоенные очереди. Наше окно выходило во двор, вот там очередь и вилась. За сахаром и мукой. Мама меня с собой никогда в неё не брала. В записках Чуковской об Ахматовой несколько раз упоминается сахар. «Соседи с раннего утра пошли за сахаром», «принесла Ахматовой немного сахара», «пили чай без сахара»… Это 39-40 гг.
Пока то да сё, на дачу приехали поздно и ахнули. Зелень густая, высокая, сочная. Не яблони, а белая сирень. Солнце, зелень, цветущие деревья. А вечером банальный соловей. Дача – это не собственность. Это просто возможность. Возможность сидеть на крыльце, смотреть на цветущие яблони, слушать соловья. У человека должно быть много-много возможностей, чтобы иметь главную возможность – возможность выбора. Прудон: «Собственность – это кража». Филановский: «Собственность – это возможность».
Январь 1993
Бездарный, плохо пишущий человек, к тому же и мало пишущий, говорит о себе – «Я исписался.» Вот это и называется манией величия. У меня такая. Потому и долго не писал. Исписался, исчитался, исходился на работу, издумался, в общем, – изленился. Начну с «издумался». Вот результат этой напряженной деятельности:
Другой была б вокруг реальность.
Правда, иногда начинаю сомневаться в правильности сей мысли и тогда кажется, что
Другой была б у нас ментальность.
Вас, наверное, в первую очередь интересуют реалии нашей жизни, общий тон, настрой. Исходя из собственного настроения, настроения близкого нам окружения, можно сказать, что тон в общем-то неплохой. Если хоть не рубль, то человек заработал или, по крайней мере, старается заработать. Тон общий, скорее всего, не оптимистический или пессимистический, а иронически-реалистический. Какое-то мужское начало стало появляться в жизни, если считать основным признаком женского начала ожидание (вот он придет, вот он придет и тогда…). И уже не заглядывают в рот говорящему с трибуны и не передается из рук в руки статья из газеты, не ловится фраза, сказанная во «Времени» и в «Вестях». Возникла опять необходимая дистанция между теми, кто решает, и всеми остальными. И «все остальные» неуюта от этого не ощущают. Общество становится, если можно так сказать, личностней. Что еще четко теперь выражено в обществе – разница поколений. Она не в мировоззренческих позициях или в оценке конкретной ситуации, а в использовании ситуации сложившейся. Выскочив из трубы, молодые бегут быстрее и во все стороны. Но стареньким, не способным бегать, кажется, что молодые бегут не тем стилем, не в ту сторону и вообще – надо бегать только с эстафетной палочкой в руке и по гаревой дорожке красного цвета, что сами и пытаются делать при полупустых трибунах. И внешне что-то преображается, улучшается. Например, ларьки-киоски (как их назвать: кооперативными, частными – не знаю). Они приняли какую-то дешевую элегантность. У нас провели ремонт в доме – покрасили лестничные площадки и двери на них. Площадки в ужасный ядовитый синий цвет, двери – в тот самый коричневый. Ремонт этот можно оценить двояко. Первая оценка – вот ведь покрасили, привели в порядок, сделали чисто и не просили, вроде бы. Вторая – какой ужасный цвет, какое ужасное сочетание цветов, у нас только так и могут. Мне ближе первая оценка, хотя я прекрасно понимаю ее ущербность, понимаю, куда может завести подобная философия. Делаю лирическое отступление, так как оно каким-то боком связано с последней фразой.
И я выпил потому.
Если б хорошо топили –
Эту гадость разве б пили?
Читал Коржавина в «НМ». А вот сейчас перечитываю, цежу, лакомлюсь «Шумом времени» Мандельштама. Танцую (внутри) после каждой фразы. Вещи К и М близки по жанру (если, конечно, у К убрать публицистику). А вообще-то с Коржавиным у меня связано одно из самых запомнившихся ощущений (не только воспоминаний). Но по порядку. Если раньше рассказывал, то пардон. Было это в 62 или 63 году, считай 30 лет тому назад. В конце октября какого-то из этих годов отмечался очередной день поэзии. Полупраздник. Он приурачивался к выходу сборника «День поэзии» (или наоборот) и выражался в том, что поэты читали свои стихи в книжных магазинах и давали автографы. Ну, а читатели и почитатели, к которым принадлежал я, внимали.
В тот октябрь внимать я начал на Кирова. Были Фомичев, Поликарпов, Щипачев и Михалков. Имя Фомичева вряд ли теперь кому-нибудь что-то скажет. К тому времени (и к этому) у него была маленькая книжка и несколько публикаций. Стихи, написанные в плену, в немецком концлагере. О плене и лагере. Помню до сих пор два сюжета. Муха в бараке – свободная среди несвободных. И о бомбежке лагеря союзниками (радость и страх). Симпатию к человеку я переносил и на эти простые стихи. Поликарпов размахивал руками, читал громко и энергично даже про любовь. С тех пор его книжек не покупал, а их выходило много. Щипачев с Михалковым стихи и басни не читали. Давали автографы.
Был хороший октябрьский день. Я спустился по Кузнецкому к Книжной лавке. Небольшая группа людей (читателей) толпилась у ее входа – маленький магазин был заполнен до отказа. Стоявшие на улице тянули шеи, стараясь увидеть и услышать, что происходит внутри. Внутри магазина был тот же «день поэзии». За прилавком, ближе к окну, стоял невысокий, очень плотный человек в очках, с всклокоченными волосами и в расстегнутом китайском светлом плаще. Он был без галстука, и воротничок рубашки скомканным углом торчал из-под пиджака. Рядом с ним на прилавке стоял толстый неуклюжий портфель, лежали листочки. Он читал стихи. Мне хочется верить, что я сам догадался, что это Коржавин, а не кто-то подсказал мне это. Что я знал тогда о нем? Все то, что было напечатано Эренбургом, и все, что было опубликовано в «Тарусских страницах». Что я слышал, стоя рядом со входом в «Книжную лавку»? Почти ничего. Обрывки строчек, отдельные слова. Что я видел? Немолодого человека, по моим понятиям, такой же плащ, как у меня, мой был даже лучше, я его покрасил в черный цвет и скрыл многие изъяны. Проще – я видел обыденного человека. А вот что я ощущал? Ощущал я стыдное чувство. Ощущал я его первый раз в жизни. Это было чувство жгучей зависти. Чувство жгучей зависти к этому человеку. Ощущал всем телом, больше всего ртом. Как будто у меня во рту был кислый кусок свинца. И мне вдобавок еще казалось, что всем-всем вокруг было видно, что я завидую Коржавину. И еще я четко помню, о чем я тогда подумал. «Вот опубликовать бы хотя бы два стихотворения и можно умирать». И я понимал, что это так же нереально, ну как побывать на иной планете или прыгнуть с самолета без парашюта и не разбиться. Я никогда не завидовал никому ни до ни после этого. И от противного вкуса во рту я постарался как можно скорее излечиться, но остроту его, его кислую горечь помню до сих пор, как до сих пор не могу понять что такое Поэт.
Помимо М., сейчас читаю воспоминания Шварца. Реальное училище, провинция, чтение, первая влюбленность, дружбы, ангины, гости, соседи и т.п. Обо всем этом уже читалось много раз. Но действует благотворно, читать можно с любой страницы и останавливаться в любом месте. Это уже, наверно, стариковское чтение. Если сам буду писать воспоминания, то начну их так: «Вот помню как сейчас. Зашли мы с другом в ГУМ. Взяли по бокалу шампанского и по мороженому. И двух рублей как не бывало.»
Теперь пришло время написать и о том, о чем Вам пишут все, даю руку на отсечение, – о погоде. Зимы в этом году нет. Уже много раз все таяло, с небо шел почти дождь. Так что по нашим трескучим морозам не скучайте.
«Погода что-то не манит» –
сказал задумчивый аид.
Тяжелая планида
у этого аида.
Я (за газетой), Валя2 (у телека),
Сын (на свиданье умчался к восьми).
Чем у нас тут, черт возьми, не Америка,
Чем не Америка devil возьми.
Февраль 1993
Зима под сапогом не скрипнула ни разу. Это стихотворение в одну строчку. В порядке эксперимента освоил новую форму. Одностишье. Есть такой поэт – Вишневский, да ты его, наверное, читал. Он целую книжку одностиший выпустил. Я занялся подражаниями. Вот что у меня получилось:
Что ж правды нет в ногах, но нет ее и выше.
Умел он обходиться без платков.
Гуманитарной помощи любитель.
Всю жизнь считал, что круассаны остров,
и с этим помер.
Как хочется мне взятку получить.
Они расстались в ГУМе у фонтана.
Я вышел из Кремля и сел в машину—
приснится же такой кошмар в ночи.
На радостях всю жизнь он экономил.
Он исключеньем был в стране, где все герои.
Читаю я «Женитьбу Фигаро»— шампанское,
увы, не по карману.
Себе на старость шапку приберег…
Стихи я эти в ванной написал.
Тут главное вовремя прерваться, а то можно превратиться в полного графомана. Попробовал и больше не буду. Где-то я, очевидно, нарушил форму, одновременно создав новую. Стихи в полторы строчки. Мой вклад в стихосложение. А еще можно писать стихи и в полстрочки. На следующей странице будет рифмованное стихотворение. Его мне хочется напечатать на отдельном листе.
В доме башенном, в подъезде
Пили горькую евреи
И шумели об отъезде.
Понимаешь, надо, Сёма,
Да и просто, как два пальца.
Разве, Сёма, здесь ты дома?
Здесь ты хуже постояльца.
Уговаривали Сёму
Вместе ехать в Иудею,
Ну а тот, впадая в дрёму,
Жопу грел о батарею.
Я прочитал Шварца и воспоминания о нем. Очень любопытно. Два года его жизни – тайна. Она раскрывается в одном из примечаний мелким шрифтом. В те самые годы он служил добровольцем у Колчака. И знали об этом только два его старых друга. Всю жизнь ему было чего бояться. После этого маленького примечания по-другому виден и человек.
Когда я написал вам, что жизнь происходит без событий, то просто констатировал ситуацию. Но динамика ее развития меня в общем-то волнует. То ли это тишина перед какой-то новой бурей, то ли мы уже куда-то плывем в спокойном море. Я склонен считать, что мы просто дрейфуем. Ветра нет, а за весла браться не хотим или не умеем. Некоторые, правда, гребут, но суматошно, с рассказами о том, как надо грести, и стараясь не намазолить рук.
Разговариваю с небом. –
Боже, справься с сатаной,
Сжалься, Боже, над страной.
Снег на землю сыплет Боже
И что слышит – не похоже.
И еще:
Слюдой из льда покрыты лужи.
Одетый в шубу человек
Спасает профиль свой от стужи,
Спасает уши и анфас,
Войдя, счищает снег в передней.
В Москве зима. Не в первый раз.
И, надо думать, не в последний…
Март 1993
В водопровод текла вода.
Гуляли юные гетеры,
Ища орудия труда.
А в это время у Помпея
Был для плебеев плебисцит –
О чем писал, писать умея,
Историк древности Тацит.
Заря пылала над столицей,
И открывался Колизей.
Уже спешил к нему патриций,
Чтоб отдохнуть в кругу друзей.
А гладиатор под трибуной
Точил о камень старый меч –
Ему не до гетеры юной,
Ему бы голову сберечь.
В тот вечер были все при деле,
Все развлекались как могли…
Прошлись гетеры по панели
И спать голодными легли.
Март 1994
Как-то трудно приступаю я к этому письму. Пытался начать его много раз. И каждый раз откладывал. Ловил хорошее, подходящее для бодрого письма настроение. До сих пор ловлю. И до сих пор бесполезно. А невеселое настроение, очевидно, от чувства беспомощности, от невозможности повлиять на ситуацию. А ситуация совсем несимпатичная, бесстыдная, безнравственная, но естественная. Тебе, как политическому обозревателю одной из влиятельнейших газет3, она известна не хуже, чем мне – ведь удаленность от предмета под названием «Страна такая-то» не делает этот предмет привлекательнее и лучше. Наблюдение этого предмета со стороны куда более приятнее, чем изнутри его. Знаменитая притча про мышку, попавшую в молоко и сбившую его в сметану, всего лишь притча. А может, молоко у нас такое синюшное, что как лапками не сучи, а в сметану его не превратишь. Да и не лапками и головкой привыкла работать наша мышка, а зубками, зубками, зубками и хвостиком. И еще другое чувство. Чувство стыда. Стыдно от постоянной лжи, глупых поступков, апломба, самодовольства, шаблонных и пустых фраз и еще от многого-многого (можно это многое-многое перечислять долго-долго).
…Теперь небольшая картинка из нашей жизни. Предженский день мы работали до двух часов. Я вышел к метро «Сокольники» и увидел небольшую толпу, и услышал знакомый голос сына юриста. Привожу фрагмент его пламенной речи, как мне он запомнился. То, что попало в уши пока я шел (я ведь торопился, не останавливался).
«Министерство здравоохранения вас обманывает. Они говорят, что количество абортов в нашей стране за последний год резко упало. Они врут. Откуда у них эта статистика, когда наши самые красивые девушки и женщины уехали за границу. И там работают. Работают на панели, в публичных домах, злачных заведениях. Это наши русские девочки. Вынужденные туда уехать от этой политики. Так вот, неизвестно, сколько абортов они сделали там. Они наши русские, и эти аборты необходимо считать тоже. По моим данным, количество абортов не уменьшилось, а резко увеличилось. И так со всякой статистикой, которую нам подсовывают в парламенте.» Конец цитаты. Сам понимаешь, что мне не хватит фантазии такое выдумать.
Слово «господа». На картонке на дверях магазина: «Господа, закрывайте дверь». Продолжим эту мысль и получим: «Господа, не мочитесь в лифте!» (На днях с вариантом «не сорите в подъезде» услышал эту фразу по TВ. Я ее произнес самостоятельно. Значит висела в воздухе.)
Теперь о книгах. «Книжные обозрения» тебе посылаю. Увидишь все сам. На прилавках сплошные глянцевые обложки с дикими рисунками ярких красок и многословными названиями. И сменился контингент покупателей. Теперь в книжных магазинах появилось много женщин – любительниц любовных романов. И не только покупают, но и задают вопросы. «А эта книга уже была? А эта – продолжение такой-то?» И ты стоишь дурак дураком, словно попал в парфюмерный магазин, и не понимаешь, о чем идет речь.
Показатель времени. Вот уже полгода почти во всех книжных магазинах стоят «Воспоминания о Пастернаке». Спокойно так стоят. Тираж – всего пять тысяч. И книга стоит полгода. Два вывода. Очень грустных. Первый – читатель, интеллигент, где ты, ау? Второй – я здесь, я еще здесь, но позволить купить эту книгу себе не могу. И стоят «Воспоминания» на магазинных полках, как справедливый упрек всем нам.
Сегодня прочитал в газете, что за «Список Шиндлера» Спилберг получил «Оскара». И я обрадовался. О нем у нас достаточно много писали. И я думаю, что он должен скоро появиться на видеокассетах (пиратских). Хочу посмотреть. И обидно, что такой (об этом) фильм сделали в Америке. Не в Европе, где все и происходило, а там, пусть даже и снимали в Европе. Через 50 лет; через полвека, но сделали, сняли этот фильм!
А Вы там, если сможете, ведь какие-то возможности и там есть, посмотрите фильм Тодоровского «Анкор, еще анкор». Цирковое название пусть Вас не пугает. Фильм не пересказываемый. Фильм от первого и до последнего кадра наш. Очень и очень рекомендую. И еще один фильм – «Окно в Париж». Фильм Мамина. Там много приятных мест, выигрышная тема, прекрасный главный герой. Рекомендую еще и 10 номер «НМ». У меня его нет, а то бы снял копию. Борщаговский, история антифашистского еврейского комитета. Полезное чтение. И соотносится со «Списком Шиндлера». Вот такие культурные новости местного значения.
Октябрь 1994
Начну письмо с самого приятного. С того, что всю жизнь казалось несбыточным, чудом, а вот все-таки удалось. С неба, абсолютно случайно и неожиданно упали деньги. И к ним добавил еще какое-то количество Егор. И получилась сумма, хватившая на… поездку Вали в Париж!!!! Я не знал, кто больше рад – Валя или я. Была она там неделю. В эту субботу вернулась. Я всю эту неделю жил по европейскому времени и бормотал про себя: «Валя в Париже… Валя в Париже…» И какая же она приехала счастливая!
…Что тебе сказать об «общей обстановке»? Сужу по ней, как кулик, по своему болоту. Все делается, если делается, очень медленно или в каком-то рваном, нервном, лихорадочном темпе. Слово превалирует над делом. Количество тех, кто «вокруг работы», увеличивается, работу они представляют плохо и общаться предпочитают с наружными партнерами. Стараются выдать старое с небольшими переделками за новую конфетку. И это тянется уже не один день (год?) и не выстраивается в какую-нибудь разумную долгосрочную деятельность. Так везде и во всем…
К себе домой после работы.
И вид имел меланхоличный,
Какой имеют идиоты.
Устал он, видимо, на службе
И выглядел довольно скверно…
Хочу сказать тебе по дружбе,
Что этот «он» был я, наверно.
Декабрь 1994
Из этого письма (очень личного) – только одно стихотворение:
И, к тому же, не дебил,
То я жил бы в Калифорнии,
И неплохо бы я жил.
Если б был я энергичнее
И, к тому же, был нахал,
Жил и здесь бы поприличнее,
Может, «новым русским» стал.
Ну, а был бы помоложе
И, как прежде, полон сил –
Жириновскому по роже
Я тогда бы залепил.
Май 1995
Я еще раз встречался с Коржавиным перед его отъездом. Он – благороднейший человек. Старое, редко употребляемое слово. Но в данном случае очень точное.
– С каким сердцем Вы уезжаете, Наум Моисеевич?
– И приезжал с тяжелым и уезжаю с тяжелым.
Вот так вот. Грустно все это.
6-го мая короткий день. Встретились с Резником в «Доме Книги». И встретили там же случайно Русакова. Разговор – пять минут. О жизни, но не о стихах. Уходим с Резником из магазина, заходим в «Букинист» (новый) у «Повторного». Там Резник встречает редактора своей книжки. Мы все втроем вышли из магазинчика и подошли к книжному лотку у ТАССа. Рядом с этим лотком автор продает свою книжку стихов. Разговорились. Член Союза. Издал за счет спонсоров. Вот он теперь ее и продает. Вот такая литературная жизнь. И заметь, как много поэтов хороших и разных можно встретить в Москве в течение короткого времени и на ограниченной площади!
День Победы видел, как, наверное, и ты, по телевизору. Народный праздник превратили в чисто государственный. Приватизация. В начале века русские писатели собирались вместе. Выступали, сидели в ресторанах, фотографировались. Кто-то (то ли Андреев, то ли Чехов) по этому поводу сказал, что ему надоели эти «собачьи свадьбы» (читал, вроде бы, у Телешова). Из столицы в столицу мотались господа руководители, маленькие президенты. И что-то в этом было от этих самых свадьб.
Вот стоит Мери (эстонский президент) в Париже у могилы Неизвестного Солдата. Скорбит. Но в Москву – ни ногой. Враги. Оккупанты. А у меня есть его книжка (было две). Смесь Пескова и Смуула. О поездках на Север, на Камчатку. Встречи с людьми, интересные судьбы, синие детские глаза, трудная, но героическая жизнь. Рюкзаки, спальники, бодрость. Типичная «молодогвардейская» (по издательству) литература. Советский человек смело смотрит в завтра. Но теперь он совсем другой человек.
Время перевертышей – это наше время.
И еще. Парад победителей в Грозном. В бронежилетах. Красиво, элегантно и, самое главное, практично. Удивительная наша особенность – все, что попадает в глаза, всегда принимать только за Божью росу. Вот и к Грозному приморгались.
Зимой читал Суворина. Очень хочется привести несколько цитат. Ты наверняка читал. Но я не уверен, что помнишь. Прости, что чужими строчками заполняю письмо. Но это не от лености мысли, а просто хочется поделиться.
«1904 г. 15 июня. Сегодня заседание комитета для боевых судов, сооружаемых на пожертвования… Говорили о том, как доставлять миноносцы во Владивосток. Там ли их собирать или в Петербурге. Во Владивостоке, оказывается, нет хороших техников, которые могли бы собрать… Я спросил у Александра Михайловича (великого князя), почему у нас нет хороших техников, когда они есть не только в Германии и проч., но и в Японии. Адмирал Бирилев ответил, что техники у нас есть хорошие, но нет корпуса их, потому что мы отстали от Германии на 200 лет.
1907 г. 13 июля. Япония. Ее товары проникают и к нам. Она уже побеждает Америку в торговле, а нам с нею, конечно, нечего мечтать о конкуренции.
1907 г. 18 июля. Во Франции всего сто тысяч евреев, а французов 40 миллионов, а буржуа-евреи владеют там целой третью недвижимой собственности. И у нас они овладевают. Дайте только им равноправие. У них все деньги, и вся власть будет у них».
Так какую же Россию мы потеряли? Читают ли потерявшие хоть что-то?
Кстати о языке – вот тема. «Россия, которую мы потеряли». Из кармана выпала? С телеги упала? Под диван завалилась? Почему потеряли? Не потеряли. Уничтожили. Лукавство нашего языка. Так, оказывается, язык наш устроен, что всегда позволяет найти слова для самооправдания. «О, великий, могучий, лукавый…» – так будет точнее. И безо всякой обиды для языка.
Июнь 1995
В передаче «Намедни» сюжет о презентации собрания сочинений в 5 томах В. Аксенова.
Олег Табаков – «Вася, я люблю тебя как и раньше, и доказательство этому то, что моя жена в положении».
Врач-уролог (без имени) – «Мы с Васей играем в теннис, а потом поправляем пенис».
Сам Вася – «В Америке сравнивают мою “Московскую сагу” с “Войной и миром”. Называют “Войной и миром” двадцатого века».
От комментариев по поводу этих почти дословных цитат воздержусь.
Чтобы как-то понять современный литературный процесс, стал брать в библиотеке толстые журналы. Как-то пока все Бек. И это «все Бек» сильно сдобрено ненормативной лексикой.
Но вот в очерке о последних днях Бабеля о его следователе. Следователя судят в 1956 году.
– Вы знаете, чем занимался Бабель?
– Да, он был писателем.
– Вы что-нибудь его тогда читали?
– Зачем?
Вот он самый главный вопрос в России! Не знаменитые «кто виноват?» и «что делать?», а простенький «зачем?» Зачем что-то делать, учить, думать, убирать мусор, мыть шею, мыть ноги, говорить правду, сопротивляться хамству и т.д. и т.п. (ряд продолжишь сам). Вот наш главный вопрос. Вот наша философия, главная лазейка. Двигатель всеми нашими непоступками.
Я тебе все рассказываю в письмах. Вот только сны еще не рассказывал. Вот сейчас и хочу рассказать. Это не противоречит традициям русской, да и любой литературы, и эпистолярным традициям. Но не бойся, злоупотреблять не буду – пересказывание снов не мой жанр.
Этот сон приснился в ночь после событий в Буденновске. Оказывается, у нас в стране есть город с таким названием. Никогда не знал. Теперь знает весь мир. Сон короткий. Темный коридор. Лицом в пол лежит нас человек пять. Понимаю, что мы заложники. Все мужчины. Соседей не вижу, но знаю, что они есть. К моему затылку приставлено дуло какого-то оружия (пистолета, автомата – неважно). И я кричу следующую фразу: «Только не меня! Только не меня!» Вот и все. Просыпаюсь. Так вот – в этом проклятом «только…» все и заключено. Вся мерзость сна. Вся его правда. «Только не…» – значит других можно, значит на других мне плевать. Горький и стыдный сон. Но без лжи.
Теперь о стране. О государстве. Российском, советском, теперешнем. К слову «страна» каких только эпитетов нами ни прибавлялось. В каких только сочетаниях ни употребляли это слово. Не прибавляли, по-моему, только один эпитет. Бессердечное. Бессердечное государство. Настаиваю на точности этого эпитета. Наше государство всегда было бессердечным. Таким и осталось. Русская литература сознательно или бессознательно старалась эту бессердечность компенсировать. Уравновесить ее. Этим и объясняется феномен русской литературы.
Декабрь 1995
У нас тут предвыборные дела. Вчера вечером дебаты по ТВ между Зюгановым и Михалковым – партия против партии. Михалков выглядел прилично, вызывая у меня впервые за долгое время симпатию и уважение. Но что самое главное – аргументы его против Зюганова опирались на… статью Наума Моисеевича в «ЛГ». С использованием заключительной фразы почти дословно о том, что Вас, товарищ Зюганов, Ваши же товарищи и сожрут. Так что словно Н.М. имеет свое продолжение, свои результаты. Но я смотрю вперед оптимистически, что и спешу подтвердить:
И очередь вновь за едой.
Неважно, что я уже старый,
Ведь Ленин такой молодой!
Продолжаю письмо через пять дней. Известны предварительные результаты выборов, которые, увы, не радуют и которые так и прогнозировались, хотя все время тешил себя вместе со многими надеждой, что будет несколько иная картина. Еще не все подсчитано, но пока, что удивляет больше всего, ЛДПР (противно писать эту аббревиатуру) на втором месте. Нам нравятся вульгарность, хамство, апломб, пошлость. Противоположные качества вызывают раздражение. Герои Зощенко бессмертны в этой стране. Грустно. Да они уже и не герои Зощенко, а просто настоящие герои.
Радует, что по просто индивидуальным спискам в Москве прошли одни демократы. Но общий вывод – вряд ли демократ сможет победить на президентских выборах. Такая вот у нас действительность.
Хочется, ну хоть по пьянке,
Стекла выбить на Лубянке.
Январь-февраль 1996
…Последнее стихотворение прошлого года звучит так:
Так быстро мелькающих лет
И прожита жизнь будет вся без остатка –
Finita, всеобщий привет.
Меня вспоминая, не будьте предвзяты –
Имел и друзей и врагов,
А жизнь я прожил в ожиданьях зарплаты,
В попытках не делать долгов.
Ты говоришь, что Коржавин опять собирается сюда. Тут и радость и некоторое сомнение. Что такое радость – понятно. А сомнение (другого слова не подобрал) вот в чем выражается. За это время, что его не было, успехов здесь не наблюдалось. И он это увидит. И настроение это ему не улучшит. И разговоры, которые он будет здесь вести, вряд ли будут кончаться на оптимистической ноте. Проще – я боюсь, что он испытает мало веселых моментов от новой поездки. Не придаст она ему сил. Но это все между нами. Мое частное мнение. Но он мне, ведь, не чужой человек. Хочется, чтобы ему было хорошо, а не плохо.
Понимаю, что письмо получилось несколько нескладным. Что еще могу сказать о нашей жизни? Очень к ней подходят следующие строчки Чухонцева:
Коль из грязи да в князи,
Вышло столько рубак,
Как собак на Кавказе.
А нравственность на уровне нравственности Жданова, который в блокадном Ленинграде совершал внутри двора прогулочки, борясь с ожирением.
Май 1996
Позавчера с Коржавиным ходили по книжным магазинам. В жару. Ручки пакета для книг, который мне дали в его доме, быстро порвались. Пакет приходилось при ходьбе прижимать к груди, а другой рукой поддерживать Мэтра под руку. И был у меня, если смотреть со стороны, нелепый, но счастливый вид. Наум Моисеевича узнавали, дважды просили автограф. Маршрут наш шел от Калининского на Полянку, на Горького и домой. Мы были в магазине «19 октября», мне там сказали, что книжка Лина4 у них уже прошла. Помнишь это старое и грустное для уха выражение! «А у нас эта книжка уже прошла». Оказывается, это выражение может быть очень радостным.
При хождении по книжным какой-либо складной беседы не получается. И хоть я уже знаком с Коржавиным не один год, но до сих пор чувствую рядом с ним себя несколько замороженным. На Горького он захотел непременно поехать к Филиппову. Но, как я потом сообразил, – ему просто захотелось хоть немного пройтись по ней. И было видно, что ему не хватает не только привычного круга людей, но и самого города.
Оказывается, мы с тобой одновременно читали одну и ту же книгу – «Герцога» – удивительное совпадение. Но вот твоих восторгов по поводу этой книги разделить не могу. Тут, очевидно, виновата последовательность моего чтения. А была она такая: «Над пропастью», Вулф, а уже потом Беллоу. И все предыдущее читанное Беллоу (две маленькие повести и несколько рассказов) мне показалось много лучше «Герцога».
Теперь я читаю то, что в течение ряда лет «складировал». Ну так вот, читаю я сейчас толстые журналы пятилетней давности. От корки и до корки. Хорошее напоминание о том, что было, кроме того, понимаешь, что напоминать необходимо – очень уж быстро мы (я) многое забываем. А так как почти все журналы перевез на дачу, то и интерес к даче появился, стимул для поездки туда.
Кстати, прочитал в складированном «Искусстве кино» в статье Рассадина следующее. ЦДЛ, начало шестидесятых. Стоят Коржавин и Рассадин. Слышат, как Вознесенский кому-то говорит, что он сегодня написал гениальное стихотворение, на что Коржавин замечает следующее: «А ведь он прав. Откуда ему знать, что такое гениальность». Молодец Наум Моисеевич!
Кстати, в троллейбусе (голубом), когда мы ехали с ним на Полянку, я очень осторожно завел разговор о Бродском. Сначала о его прозе. Она, действительно, Володя, произвела на меня очень большое впечатление. (Читал? Твое мнение?) Он не читал, но от многих слышал, что проза прекрасная. Он считает, что Бродский очень рано осознал себя гениальным, что наложило отпечаток на его творчество, сделало его холодным. Но ты, наверное, сам это все много раз слышал от него.
Володя, так все быстро проходит, так все в жизни быстро забывается… Короче, фиксируй свои разговоры и встречи с Коржавиным. Кому как ни тебе это делать. Не только политикой жив человек.
А как я смотрю на складывающуюся ситуацию? С наивным спокойствием. Я тут человек не дальнозоркий, обычный. Из тех, кто привык верить в лучшее.
Но вообще-то я что-то помню, например, вот это:
«– Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают…
– Его кушают с порохом, – ответил я старику, – и приправляют лучшей кровью…»
Или еще: «Коммунистическая партия основана, полагаю, для радости и твердой правды без предела и должна также осматриваться на малых».
Еще: «Коммунистическая наша партия есть, товарищ Хлебников, железная шеренга бойцов, отдающих кровь в первом ряду, и когда из железа вытекает кровь, то это вам, товарищ, не шутки, а победа или смерть».
И еще: «O, устав РКП! Сквозь кислое тесто русских повестей ты проложил стремительные рельсы».
А кончу так: «Если у русского человека попадается хороший характер, так это действительно роскошь».
Да, чуть не забыл сказать пару слов о самом массовом из искусств. Тут Егор принес фильм «Особенности национальной охоты». Я о нем много слышал. Он лауреат какого-то внутреннего фестиваля. И потому хотел посмотреть. И не разочаровался. Правда, в нем есть несколько прямых заимствований из других фильмов. Но это его не портит, так как он сделан без претензий на большие открытия. Вам там, я думаю, будет интересно его посмотреть, тем более интересно будет смотреть тому члену вашей семьи, который знаком со всеми особенностями охоты по собственному опыту5.
Вроде бы успел сказать все. Единственное, что осталось еще сделать, так это обнять вас всех и сказать, что это письмо написал любящий вас Филановский Леонид, представитель семьи Филановских, любящих вас.
Сентябрь 1997
Как пролетело лето и не заметил. На даче, а она старая, был в это лето сплошной пилеж досок, да забивание гвоздей в них же. Я – редкий ныне пример гармоничного человека, сочетающего умственный труд с физическим. Но иногда хочется ничего ни с чем не сочетать…
Кроме того, что я гармоничная личность, можно сказать и то, что я могу легко обходиться без культурного досуга. Где-то с мая я читал всякую ерунду, легкую фантастику, да заголовки в газетах, а смотрел одни новостные передачи с футболом.
Тут «Книжное обозрение» проводило конкурс на перевод стихотворения Киплинга «Города, троны и власть». Я в нем тоже принял участие. По подстрочнику. Специально не знакомился заранее с опубликованными переводами. Лавров не завоевал. Но попробовал, что это такое. Выводы. Есть люди с переводческим талантом, получающие от своей работы удовольствие. Для остальных, в том числе профпоэтов, это каторжная работа, приносящая мало радости. Перевод у меня не получился, я в этом убедился, прочитав потом пару переводов в книжках. Правда, и опубликованные переводы мне не понравились. А то, что у меня получилось, называется так:
По мотивам стихотворения Р.Киплинга «Города, троны и власть».
Ранним летом поднявших зеленые веки,
Неизменен, приятен, в нем нет неувязок,
Все, что было вчера, в нем пребудет навеки.
А анютиным глазкам для срока цветенья
Отпускает природа лишь несколько дней,
Составляют они не больше мгновенья
И не в вечности даже, а в жизни людей.
Неизвестно анютиным глазкам, конечно,
Да откуда и знать-то такое растенью,
Что ведь каждая жизнь, к сожаленью, конечна
И, к тому же, всего лишь одна, к сожаленью.
Вот и смотрят на небо они без опаски,
Стебли тонкие к солнцу истово тянут –
Голубые анютины дерзкие глазки.
Невдомек им совсем, что так скоро увянут.
И мы в чем-то похожи на эти цветочки –
Им неведомо, мы же стараемся сами
Позабыть, что не будет бессрочной отсрочки
И о том, что случится когда-нибудь с нами.
Но, с рожденья стоящий у края могилы,
Человеческий век не берет вечность в счет –
Нам забывчивость дарит надежду и силы,
Иллюзорность бессмертья дает.
Но время, которое я промучился над ним, не считаю потерянным. Один раз в жизни надо было попробовать это и довести дело до конца, хотя бы из любопытства.
К сему добавлю из новых:
Мне просто ходится и дышится.
И мне давно так не ходилось,
И мне давно так не дышалось,
Как будто детство возвратилось,
Как будто взрослость задержалась,
Как будто я мальчишка маленький
В коротких штаниках на помочах,
И две опоры – руки мамины
Мне уготовлены для помощи.
Июнь 1998
…Мы, наверное, теперь те шахматисты, которые играют на последних досках, и рады не результату, а уже самому тому факту, что их пригласили поиграть, хотя им и кажется, что они играют не хуже сидящих за первыми досками. И играть нам на этих последних досках всегда. Конечно, негуманно начинать письмо с подобной тирады, но это просто главное мое ощущение, все остальное вытекает из него или втекает в него.
В валенок с дырою
Командира на коне,
Трубача с трубою.
Станет все мне нипочем,
Поутихнут страхи,
С оловянным трубачом,
С конником в папахе.
Прокричит в ночи труба,
Звякнет тихо стремя.
Что же, видимо, судьба,
Что ж – такое время.
И уйду я в дальний путь,
Горевать без толку.
Только ты не позабудь
Положить под елку
Командира на коне,
Трубача с трубою….
Не печалься обо мне.
Что ты, Бог с тобою.
Январь 1999
Я сейчас, с твоей подачи, с колоссальным удовольствием ликвидирую один из пробелов в своем образовании. Достал и читаю Степуна. Читая, все время ловлю себя на мысли – вот бы с кем побеседовать, кого послушать, а потом спохватываюсь, ведь я как раз сейчас слушаю и беседую. В книге главное не фактография, а желание понять и объяснить произошедшее. Себе и мне. И точно все сформулировать. Честные мысли умного и порядочного человека о том, что мне очень и очень интересно. Здорово. Доброжелательно. С чувством собственного достоинства, без всякой агрессии.
Теперь ты мне скажи, что мне делать с колесом красного цвета, начать ли мне его крутить после Степуна? Уж больно оно здоровое, да и к его создателю я потихоньку теряю симпатию. К Шаламову она только увеличивается.
Вчера написал нижеследующее.
Пока лежал я на боку
С приятной книжкою в руке,
Мой друг купил себе «Оку»,
Чтоб летом ездить на «Оке».
Мой друг обычный семьянин,
А не какой-нибудь пижон.
На дачу будет не один,
А всей семьею ездить он.
В карман положит он права,
Стекло переднее протрет.
Туда поедет, где трава
Неограниченно растет.
Приедут. Скажет он: «Жена,
Смотри, ну чем тебе не рай –
Ходи весь день обнажена,
Цветочки рви и загорай».
И внучку посадив в гамак,
Начнет он поливать свой лук.
Мой друг, простите, не дурак,
Он даже кандидат наук.
Плывут по небу облака,
Из леса слышится ку-ку…
Как хорошо, что есть «Ока».
(И что хватило на «Оку»).
Дочитал Степуна. Последние страницы – видно как ему не хочется расставаться с рукописью. Главное – ни с кем не сводит счеты.
Просыпаемся утром, зубы чистим и бреемся,
И уже ни на что, ни на что не надеемся.
Вчера твой телефонный звонок. Иртеньев. Пойду к нему в любом случае, даже если им двигала простая вежливость, когда он давал телефон. Ведь и так может быть, интеллигентный человек, в гостях. У меня есть старый «МК» с моим стихотворением и с его маленькой юмореской, помещенными рядом. У него тогда еще не было ни одной книжки. Такое вот совпадение. Тут еще дело в том, что Иртеньев любимый поэт Егора, вернее только его стихи он и читает, больше никаких. Так что станет с моей библиотекой потом – я и не знаю. В последней книжке Иртеньева обращаю твое внимание на следующие строки:
Так и покинул пьедестал.
Предметом всенародной скорби
Его уход отнюдь не стал.
Но все ж сказать ему спасибо,
Хотя б подать ему пальто,
Вполне мы, думаю, могли бы,
Да воспитание не то.
Отлично. Пойду к нему. Не обольщаюсь, но пообщаюсь. Но вдруг в его журнале портфель пуст – только тогда шанс. Буду звонить не в этот, а в следующий четверг. Дам ему отдохнуть, да и напечатаю к этому времени.
Так вот в этот четверг был я у Иртеньева. Он сидит на Горького в доме напротив бывшего «Молодежного кафе». (У нас теперь почти все бывшее. Вместо «Академкниги» на той же самой улице дорогой шмуточный магазин.) В доме, в котором сидит И.М., какой-то пышный офис с охранником. Нажал кнопочку, охранник открыл дверь, спросил к кому и договаривался ли я предварительно. После этого пропустил. Старинный лифт поднял меня на пятый этаж, дальше на шестой (пристройка) пешком. Шик и блеск остались ниже, а тут обычные давно крашенные стены – привычный антураж. В коридоре стоит осветительная лампа на штативе, оператор, девушка с бумажкой. Перед оператором – «мозговед» в белом халате. Снимается сюжет для «Итого». Спросил у них, как найти И.М. Мне показали дверь и попросили, чтобы я не задел провода, идущие к лампе. Я сказал: «Да, да», и на обратном пути их задел, вырубив свет. Меня простили.
Постучался, зашел, представился. Володя, скован я был, как последний мудак. Тут оба слова точны – и «скован», и «мудак». Причина – у меня глубокое убеждение, что он навсегда останется в литературе. Это ведь уровень Минаева, Саши Черного. Тут все есть: своя интонация, свой словарь, чувство времени, легкость. Ну ты и сам все знаешь. Он очень доброжелателен, легок в общение, а я зажат и со всякими комплексами. Я попросил у него автограф для Егора с такой фразой «Игорь Моисеевич, Вы любимый поэт моего сына. Он читает только Вас и Сашу Черного». Володя, это действительно так, а не слова. И вообще мне хотелось наговорить ему кучу хороших слов, но так как я был в роли просителя, то боялся, что они могут быть приняты за подхалимаж. Не сказал. Стихи оставил (штук четырнадцать). Он сказал, чтобы я позвонил в среду, а тебе передает привет. Не формально, а с большим теплом. И в среду при любом результате я и скажу ему все те слова, которые хотел и не сказал при встрече.
У Бродского вычитал: «Водка – лучшее лекарство От судьбы и государства». Молодец. Вот и объяснение тому, почему у нас больше пьют, чем в нормальных странах. Нам ведь, в отличие от них, приходится пить и от государства.
Ну так вот, дозвонился до Иртеньева. Уже из дома, вечером. Подошел «Лимузин», он в этом письме, и может быть, про решку. Остальное он с моего согласия отдаст в какой-то другой журнал. Названия журнал я не запомнил. Он говорил быстро, а я соображал медленно. Я поблагодарил. А потом сказал то, что и хотел сказать. Приблизительно так. «Я глубоко убежден, что Вы надолго останетесь в русской литературе. Верьте мне, это так, я в этом глубоко убежден, как многолетний читатель поэзии. И мои слова никак не связаны с тем, напечатаете Вы меня или нет, и хотел я это сказать еще при первой встрече». Вот так, Володя. Честное слово, как оказалось – всякую ерунду и мелкие гадости говорить проще и легче, чем добрые слова, привычнее. Но я очень доволен, что это ему все сказал. Ведь я действительно так думаю. И благодарен тебе за то, что я смог это сделать. Дальнейшее – он позвонит, когда будет что-то ясно. Очевидно, не очень скоро. Ведь журнал пока не выходит. Но все волнения уже позади, а волновался я жутко.
Март 1999
Вчера, после твоего звонка, у меня было такое чувство, будто бы я пострелял сразу из двух пистолетов Дзержинского6. И чувство не проходит.
Володя, это, наверное, самый вершинный день в моей жизни. Где-то года два тому назад я читал об этом конкурсе, но никаких подробностей не знаю. Просвети меня при случае. Тут я тебя должен благодарить за этот подарок, но слов необходимых найти не могу. Просто летаю сейчас высоко-высоко. Машу крылышками. Идиот, мудак, дебил, а вот взял и победил!
Все остальное в нашей жизни – поиск ответа на вопрос «кто виноват?» – вот найдем виноватых, победим их и заживем. Не страна, а ступка с пестиком. Такие простые вопросы: в чем причина? и как делать? – нам абсолютно не интересны. Мелки и незначительны. К сожалению, забыв о том, что жизнь не бесконечна, смотришь эти разборки, читаешь газеты. А потом ругаешь себя за потерянное время.
Я пишу это письмо, а на морде у меня радостная-радостная улыбка. Рад мужик и не очень молодой уже. А рад, как двадцатилетний. Не вырос я, что ли?
Читаю «Мемуары» Эммы Герштейн. Очень интересно, но тоже сводит счеты. Книг, Володя, не уменьшилось, но цены на многие уже перешагнули ту черту, за которой желание купить книгу превратилось в чисто абстрактное. Но с моим медленным чтением мне хватает того, что уже есть.
Вчера вечером выскочили следующие четыре строчки. Это, очевидно, автоэпиграмма.
Интеллигенция говно.
А мы, узнав, подняли крик.
Но, может, все же прав Старик?
Тут прочитал недавно Хеллера «Не хуже золота» (J. Heller «Good as Gold»). Книжка состоит из сплошного отличного трепа. Легкого и грустно-веселого. У меня давно отдельный интерес вызывала проблема «этого» народа в «той» (для тебя в «этой») стране. Рекомендую. Поэтому и Беллоу люблю.
О событиях. Наша приятельница живет в доме напротив американского посольства. Вот что рассказывает о демонстрации, когда посольство забрасывали всякой дрянью. Милиционер в матюгальник: «Граждане, не мешайте проведению митинга. Митинг кончится, тогда и начинайте снова бросать». Это чистая правда. Продавщицы в ее доме рассказывают, что «бросальщикам» все было оплачено. Вплоть до пива. Но вдобавок к этому они еще и воровали с прилавков.
За то, что вас я ненавижу,
Пришлите помощь, дайте визу!
Сентябрь 2003
А у нас здесь середина сентября и, наконец, стоят солнечные дни, то ли это уже бабье лето, то ли некоторая компенсация за дождливый август. За тот самый август, который меня порадовал всего пятью солнечными днями за весь отпуск. Но я все равно доволен своим дачным времяпрепровождением, а особенно отсутствием на работе.
Ну, а как еще иначе.
Дождик осенью на даче
Не такой уж и сюрприз.
С яблонь падали плоды,
Под дождем листва дрожала,
Но меня не раздражала
Гегемония воды.
Уходил я на Оку
В сапогах, плаще, берете,
Радуясь, что жить на свете
Подфартило дураку.
В дождливые вечера слушал музыку. Под шум дождя. И хорошо мне было. Особенно понравился «дуэт Дездемоны и Отелло из одноименной оперы Верди». А по телеку слова комментатора: «Я абсолютно уверен, что этот спортсмен вероятно займет первое место». А на улицах висели огромные плакаты: «6-7 сентября День города!»
Ноябрь-декабрь 2003
Вот у нас вчера (18.11) и выпал снег. «А давай-ка попробуем радоваться зиме, – сказал я сам себе. – Находить в ней хорошее и не замечать плохого». «Давай, – неуверенно ответил мне внутренний голос. И добавил. – А лето все-таки лучше». Я спорить не стал.
Я работаю уже давно (достаточно давно) и две вещи всегда неизменны – любопытство к чужим деньгам (зарплате, премии) и нежелание признаться в своей некомпетентности – простое «не знаю» подменяется лапшей на уши. К этому добавлю еще небольшую цитату.
Из Мориса Палеолога. И вот, что тот записал 14 марта 1915 года: «Ни один народ не податлив до такой степени проповедям и апостольству. Ни в одной стране, за исключением, возможно, мусульманского востока, народные массы не поддаются так легко внушению и так не способны противостоять умственному одурманиванию. Нигде еще психические волны не распространяются так быстро и так далеко. Таким образом, каждая стадия развития русского народа отмечена религиозной, духовной или политической эпидемией».
Большой рекламный щит. Аршинными буквами «Пусть платят другие!»
Звуковая реклама в метро: «Очкарики, очкарики…» Это обращение. Дальше идет текст о какой-то оптике. Есть показатели, из которых складывают рейтинг стран. Предлагаю ввести еще один, новый показатель – «уровень хамства».
В сегодняшних «Известиях» опрос о том, как VIP-персоны добирались вчера на работу. (По неубранным после первого снега улицам.) Вот как на этот вопрос отвечает Г.Гудков, заместитель председателя Госдумы по безопасности: «До работы я все-таки добрался. И считаю это большим достижением. Так повезло не многим. Правда, ехал по встречной».
Не понимает, что говорит. Есть такая категория – троечники. Правильного ответа они не знают, а поэтому у них любой ответ правильный. Тройку вымаливают, прибегнув к мимике типа «не бейте меня» и повторяя «я учил». Наглые ребята. И вот теперь они ездят по встречной полосе. Время троечников.
Многие вещи в его голове не укладывались. Мялись.
Шел на работу. Решил — вернусь с работы начну читать такую-то книжку. Шел с работы и вспоминал, какую же книжку хотел взять в руки. Так и не вспомнил. Единственная мораль отсюда – не имей дома много книг.
Феномен Бродского аналогичен феномену Набокова. Оба пришли к нам сразу в полном объеме, а не постепенно, по мере выхода их книг, за каждым стояли легенды. Отсюда и похожее восприятие их здесь. А «Туз, дама, валет» – совсем не шедевр. Время должно все поставить на свое место.
У нас в КБ большинство людей на своем месте. Последнем. В том числе и я.
Леня, родившийся 20 мая 1937 года в городе Москве на Красной Пресне и впитавший в себя ее революционные традиции, а чтобы вытравить их, переехавший в том же городе на Мещанскую улицу дом 14 кв. 161, чему был несказанно рад.
Живу в стране, где все знакомо
И даже многое приятно.
Сначала я иду из дома,
Потом домой иду обратно.
Вокруг меня мелькают лица
Мне очень близкие ментально.
И пусть все это долго длится,
А прекратится моментально.
Март 2004
В том далеком далеке
С неба сыпался снежок.
Мы ходили на каток
И катались на катке,
Где сугробы у забора,
Где на ниточках огни,
Где по радио Сикора
Предлагала – догони,
Где снегурочки и гаги
Нарезали колею,
Где хватило мне отваги
Твою руку взять в свою.
И еще:
Где мой отец незнаменитый,
Где лучшая на свете мать,
В лесу сосновом под Пиритой
И мне когда-нибудь лежать.
На камень будет падать хвоя,
Снег – на сугроб в конце зимы.
И снова все мы будем трое –
Как в детстве вместе будем мы.
И еще:
Мальчик крутится на велике,
Игры, дети, то да се.
Я сижу себе на скверике,
А напротив – НАШЕ ВСЕ.
Под жилет упрятал руку,
Струн не трогает на лире…
Я б Дантеса, эту суку,
Замочил бы и в сортире.
Ну, вот и все. Все те письма, которые я решил собрать вместе. А год уже 2010…
Ах, Леня, Леня – как же мне тебя не хватает…