Опубликовано в журнале СловоWord, номер 77, 2013
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Наталья Романова
Наталья Романова окончила Уральский Государственный педагогический университет. Работала учителем географии в школе, в психологической лаборатории психотерапевтического центра, внештатным экскурсоводом Новгородского государственного музея-заповедника. Сейчас живет в Москве. Публикуется с 2009 года. Член Союза писателей России. Предлагаемые рассказы из цикла “Мы — сибиряки”.
Мармуня
В Египте кошка – священное животное и на дорогах в разорванном виде не валяется. Но это в Египте. Речь пойдет о нашей, русской кошке, хлебнувшей того, что выпадает на долю не божественного существа.
В один из теплых октябрьских дней ко мне из соседнего города приехали гости – сестра Юля с мужем Виктором. Помимо похода в гости у Виктора имелось какое-то важное дело в нашем городе. Он суетился и куда-то очень спешил. Мы с сестрой попросили добросить нас до ближайшего магазина одежды, на что Виктор не очень охотно отреагировал, ссылаясь на свою занятость. Но под суровым Юлькиным взглядом согласился домчать нас до нужного магазина.
И вот мы несемся на всех парусах, обгоняя ветер. Вдруг видим посреди проезжей части что-то чернеется. И все едущие перед нами огибают эту чернеющую точку. При ближайшем рассмотрении выясняется, что на гладкой асфальтовой дороге среди толчеи машин лежит сбитая, но еще живая, черная кошка. Она, чуть приподняв голову, взирает на свой окровавленный живот и, кажется, нисколько не удивляется происходящему. А именно тому, что все проезжают мимо, аккуратно объезжая ее. Одинокое беспомощное существо с вывороченными на асфальт кишками посреди дороги большого города, и все с миллиметровой точностью – чтобы не задеть! ей ведь и так больно! – объезжают ее. Мы тоже приостановились и медленно, осторожно, не дай Бог затронуть это несчастное животное, сделали полуовальное движение дорогим авто.
Едем дальше. На душе скребут кошки, а больше всех та, которую только что покинули.
– Команда сволочей, – первой взбрыкнула Юлька, имея в виду нас всех и, разумеется, себя.
Вижу, до Виктора не доходит смысл сказанного.
– Витя, – поддержала я сестру, – там нельзя так оставлять кошку.
Юлькин муж чуть не подскочил.
– Да вы с ума сошли! – взревел он. – Меня люди ждут!
– Подождут, – ответила сестра.
В конце концов, мы вынудили Витю вернуться. Кошка по-прежнему лежала посреди дороги. Мы решили перенести ее в траву, подальше от места чьего-то преступления. Витя остановил машину прямо на проезжей части, Юлька нашла в кустах кусок картона, мы переложили на него истекающее кровью животное и перенесли от дороги на некоторое расстояние. Водители презрительно и осуждающе смотрели на нас, сразу решив, что это мы сбили кошку. Сделав дело, мы поехали дальше. Но что у меня, что у сестры кошки в душе не утихомирились, а продолжали скрестись по-прежнему.
– Разворачивайся, – в приказном тоне сказала Юлька.
– Куда? – не понял Витя.
– Кошка умирает.
Тут Юлькин муж взревел!
– Ты обалдела, что ли? Какая кошка? Меня серьезные люди ждут! Я и так уже опаздываю! А вы со своей дурацкой кошкой!
– Да …дуй ты куда хочешь! – выругалась сестра. – Машину останови.
Как ни странно, Витя с Юлькой больше спорить не стал. Он развернул машину и, осыпая черную кошку проклятиями, снова поехал к месту происшествия.
– Это мы можем, когда у нас что-то болит – обратиться к врачу, поймать такси, доехать до больницы, сходить в аптеку и купить лекарств. А животное нет, – взывала Юля к совести супруга, на что он еще больше выходил из себя.
– Мы что ли ее сбили? Как вы не понимаете, у меня встреча!!! – в десятый раз вопил он.
Кошка лежала в том самом месте, где ее оставили и тихонько мяукала. Это мяукание было похоже на протяжные жалобные стоны. Я старалась не смотреть на нее, так как меня мутит от вида крови. В багажнике оказалась коробка, в нее и поместили животное. Юлька, сидя на переднем сиденье, взяла коробку себе на колени и бережно держала.
Мы приехали в первую попавшуюся ветеринарную клинику. В чистом уютном фойе располагались питомцы со своими хозяевами. Я впервые увидела такое скопище холёных зверушек. Оказывается, это частная элитная клиника. Животные и их хозяева с одинаковым презрением оглядели вновь прибывших. Мы мысленно плюнули на них и ринулись к окну регистратуры, украшенному наличниками с искусной резьбой. В окне сидела молодая девица с густой косой и томным взглядом. Мы кинулись объяснять ей причину нашего появления. Но эта красавица хлопала своими метровыми ресницами и вежливо мотала головой. Она ссылалась на то, что у них всё по записи, причем сия запись состояла сплошь из плановых осмотров. Как мы ей не вталдычивали, что в нашем случае речь идет о спасении живого существа, она и слышать не хотела.
– Очередь не согласится ждать.
– Так экстренный случай!
– Ну и что, – вяло произнесла она.
– А очередь, между прочим, – это люди, а не звери! – вспылила я.
– А наша очередь в первую очередь печется о здоровье своих питомцев, поэтому они хотят как можно быстрее попасть в кабинет к специалисту, – защищая своих пациентов, ответила регистраторша.
Мы посмотрели на очередь и поняли, что девушка права.
– Да что мы с ней два часа рассусоливаем?! – возмутилась сестра. – Давай оставим здесь коробку, да и дело с концом. И пусть только попробуют выкинуть ее за порог!
– А вдруг выкинут? – усомнилась я в правильности намерений сестры.
– Не выкинут, совесть замучает, зря что ли они клятву Гиппократа давали?
– По-моему, ветеринары ее не дают, – возразила я.
– В конце концов, мы свое дело мы сделали. Кошку не мы сбили, это раз. Во-вторых, мы не оставили ее умирать, а поехали в ветлечебницу, бросив свои дела. Помочь мы ей больше не сможем, так как не врачи и не умеем лечить и делать операции, – сказала Юлька.
– Что же нам делать? – спросила я регистраторшу, и та вдруг прониклась сочувствием и сообщила нам адрес ближайшей ветлечебницы для простых, не привилегированных животных.
Мы посмотрели на кошку, она покорно лежала на дне коробки, и весь ее вид говорил нам: “Девки, я уже ничего с собой поделать не могу, и так крепилась из последних сил, сейчас моя судьба в ваших руках. Ну что же вы медлите?” Мы схватили коробку и бросились искать простую ветлечебницу.
Это лечебное учреждение для не вип-персон располагалось в убогом здании. Там оказалось пустынно, кругом одни старые стены с отвалившейся штукатуркой, старая сломанная мебель и повсюду слой пыли. В одном из кабинетов ярко горел свет и две женщины в бело-серых халатах пили чай, весело смеясь над какой-то пошлой шуткой. Наше появление оборвало их смех.
– Чего нужно?
– Здравствуйте. Нам нужна ваша помощь.
В двух словах обсказали, в чем дело. Они замахали руками:
– Врача нет, а мы только медсёстры.
– Ах так, – сказала я. – Тогда сейчас принесу видеокамеру и сниму про вас сюжет. Я, между прочим, снимаю репортажи для телевидения.
Тётки переглянулись, вздохнули.
– Где там ваша сбитая кошка?
– В машине. Но мы ее не сбивали, – заявила твердо сестра.
– Ну, ну… – понимающе кивнули они.
На улице одна из медсестёр, выйдя с нами и увидев крутейшую иномарку да еще с интересными номерами, сразу смягчила голос, затем вспомнила, что и у неё бывает ласковый взгляд.
– Вы же понимаете, что бесплатно мы не можем делать операцию, – промямлила она, – медикаменты, наркоз и все прочее. У нас даже бинтов нет.
– Нашли о чем печалиться! – рявкнул Виктор, гнев которого не утихал.
Мы вытащили коробку. Заглянув в неё, медсестра нахмурилась:
– Дело плохо.
– Так чего же медлите?!
– Попробуем реанимировать, а вы ждите здесь, – сказала она и, взяв коробку с живым грузом, направилась к дверям ветлечебницы.
В этот момент вновь заверещал Витин телефон. Юлькиного мужа действительно ждали где-то по очень важному делу. Причем давно. Мы собрались ехать, но тут выскочила другая медсестра:
– Господа, а деньги? Кошке на операцию. Кстати, ее уже делают.
Витя зло вытащил триста долларов и протянул их медсестре. Та побледнела, но в деньги вцепилась.
– Витя, кошке наркоза нужно будет рубля на два, максимум, – прошипела я, – за такие деньги ее можно было не мурыжить, а сразу отправить на самолете в Израиль на операцию.
– Да, и вот ещё, – сказала Юлька. – Можно какое-то время кошка поживет здесь, у вас. Дело в том, что мы живем в другом городе, к тому же у нас есть животные. А у сестры, – она кивнула в мою сторону, – аллергия на кошачью шерсть. После операции нужно будет восстанавливающее лечение, из больницы ведь сразу не выписывают, а мы пока подумаем, что делать с кошкой. Кошка-то не наша.
– Восстанавливающее лечение, конечно, нужно, а у нас бинтов даже нет, – произнесла медсестра, – памперсы кошечке понадобятся.
Я хотела сказать, что на те деньги, которые ей уже выделили, можно скупить все памперсы в городе и области, но опоздала, Витя успел отстегнуть медсестре еще несколько купюр.
Теперь Юлькин муж никуда не спешил, потому что назначенная встреча давно уже была им просрочена. Мы ехали довольные, что помогли живому существу, и отчаянно благодарили Витю за то, что он предпочел своей важной встрече выручить кошку из беды – спасти жизнь, быть может… Виктор снисходительно улыбался, говоря, что на его месте любой поступил точно так же. Решено было съездить в церковь, чтобы закрепить помощь кошке. Юлька среди нас была самая воцерковленная, поэтому и предложила эту идею. В церкви мы купили свечки и поставили за здравие неизвестной нам кошки. После этого Витя сказал, что хорошо бы чего-нибудь пожрать, и мы отправились в кафе. По пути Юлькин муж звякнул своему приятелю и, выслушав его, стал белее мела.
– Что случилось? – встревожилась Юлька.
– Если бы вы знали, девки, как же мне мила эта кошечка! – искренне признался Виктор.
Оказалось, что на той встрече, на которую он не попал, была перестрелка, нескольких человек ранили, причем, одного тяжело. Витю тоже могли там ранить, а то и убить. Он позвонил в ветлечебницу и узнал, что операция прошла успешно, кошечка спасена. До того расчувствовался что сказал:
– Юля, а давай эту кошку себе заберем.
В кафе Витя заказал самое дорогое вино.
– Только бы на улицу кошку не выкинули, – сокрушался он, резко изменив своё отношение к сбитому животному, – подумают, что бездомная.
– Не похожа она на бездомную, – уверенно сказала я.
– Будем искать ее хозяев, – подытожила Юлька.
Мы весело дули шампанское, Витя наворачивал за троих всякую закусь, продолжая время от времени повторять, как ему мила эта кошечка. Он вновь позвонил в больницу, с просьбой забрать спасённую. Судя по разговору, те медсестры пришли в ужас от Витиного предложения и категорически отказали, сославшись на то, что никто лучше их не окажет животному надлежащий уход. Они, возможно, подумали, что мы не только кошку, но и доллары потребуем вернуть.
– А достаточно будет оставленных денег? – поинтересовался Виктор.
– Достаточно, достаточно, – ответили ему.
– Витя, да ты им на десять лет вперед операции всех кошечек проспонсировал, – засмеялась я.
– Надеемся, что кошечка будет выздоравливать, – сказал Витя в телефонную трубку, – не сдохнет, поди?
– Что вы, что вы, – успокоили его, – у нас никто не сдохнет.
Витя заказал шампанского на всех, кто был в зале. Тревожный день оканчивался весело.
Назавтра мы расклеили объявления в том районе, где была сбита кошка, а также подали объявление на телевидение. Особо надеждами себя не тешили, но через некоторое время случилось маленькое чудо. Мне позвонила пожилая женщина и дребезжащим голосом принялась усиленно благодарить за спасение ее кошки.
– Вы знаете, – щебетала она, – моя Мармуня никогда не бывала на улице, а тут решила прогуляться, вот и попала в беду.
У нее, оказывается, никого не было ближе этого существа. Женщина взахлеб рассказывала, как она искала Мармуню, как увидела объявление, ринулась в ветлечебницу и вновь обрела дорогую подружку.
– Как я могу отблагодарить вас?
– Не надо, что вы!
– Нет, я хочу встретиться и отблагодарить! Вы спасли мою Мармуню.
– Честно сказать, и не я вовсе, а моя сестра с мужем, я была с ними за компанию.
– Обязательно приведите их! За свою Мармуню я пирогами и наливочкой всю вашу команду отблагодарю!
“Отнюдь не сволочную…” – подумалось мне.
А потом как-то раз я смотрела передачу, где священник отвечал на вопросы, и спросили, можно ли ставить больной кошке свечи за здравие. Протоирей Дмитрий Смурнов ответил категорическое “нет”, и никаких исключений быть не может!
– За кого вы будете молиться? – ехидно вопрошал он. – За рабу Божью Мурку?
Оказывается, запрещено подходить к Богу с таким вопросом, а мы – балбесы в отношении религии. Но меня почему-то ничуть не смущал тогда и не смущает сейчас тот факт, что мы ставили свечки за здравие кошкиной души и просили о выздоровлении Мармуни, даже не зная её имени.
СРОДУ—РОДУ
Даже скучная свадьба запомнится своей скучностью. Однако свадьбу моего брата – деревенского бугая Сашки Барабанова скучной не назовешь.
Хотя поначалу действительно было тоскливо. Молодые волновались, родители вздыхали, матери украдкой утирали слезу, отцы всем своим видом показывали, что они тоже чувствительны к судьбам детей, но крепятся, так как мужики. Их сочувственно похлопывали друзья по плечам, говоря, что очень понимают деловитую сдержанность отцов семейств.
Сашка женился на Маринке Шерстобитовой. Деваха как деваха, ничего особенного, за исключением широкого рта и болтливого языка. Тем удивительнее, что на свадьбе она являла собой олицетворение молчаливости. Пару раз у мужиков возникал вопрос, не прищемило ли ей язык? Бабы толковали это по-своему: мол, в жены готовится – мудреет. На свадьбе Марина была хороша. Конечно, все называли ее красавицей. Хотя до красавицы Маринке так же далеко, как до Китая пешком от ее родной деревни Меркитасихи.
Гости с Маринкиной стороны, несмотря, что родом почти все из этой самой деревни, вели себя так словно из городу Парижу. Известно, что парижане отличаются галантностью, со своими добры и великодушны, а с посторонними сдержанны. Так и вела себя шерстобитовская родня – в своем кругу весела и приветлива, но на барабановскую стаю смотрела молчаливо и подозрительно, и даже, как показалось самому жениху, враждебно, причем более всех отец невесты – будущий Сашкин тесть. Но Шерстобитов-главный, то есть отец Маринки, никак не мог смотреть враждебно, так как у него взгляд был в замутнении. Пил с прошлой субботы, говоря жене, что свою кровиночку Маришку замуж выдает и по данному поводу грустит нещадно. Пить-то пил, но на ногах держался, боясь ударить в грязь лицом.
Отец жениха, старший Барабанов, будущий Маринкин свекор, тоже не хотел иметь грязный вид лица, поэтому так же, как сват, держался, хотя и сам пил, кажется, с предыдущей субботы. Так что оба свата были в одинаковом состоянии и настроении, но каждый про другого думал: алкаш.
Жены не особо обращали на них внимания, так как занимались свадьбой детей, но все же время от времени давали своим непутевым суженым всякие ЦУ. И одна и вторая шипели одинаковое в уши главам семейств:
– Хватит пить! Опозориться еще не хватало!
На что те отвечали:
– Да где я пью? Ну, мать, ты даешь!
Жены сдвигали брови, грозили им указательным пальцем, а в некоторые разы даже кулаком и уходили дальше руководить свадьбой детей.
Приглашенных насчитывалось много. Это радовало. Радовало потому, что вызвонили всех – даже седьмую воду на киселе. То есть, не будет пересудов и обид, что кого-то не позвали. Все ждали веселья и радости, хотя излишняя с обеих сторон суетливость сбивала настрой.
В загс подтянулась основная масса гостей. Приехали из города шерстобитовские родственники. Барабановские сразу записали их в когорту надменных и высокомерных. Женщин особенно раздражала дамочка с вуалью на шляпке-таблетке. Ее звали Нонна. Пышнотелая гостья курила длинные тонкие дамские сигареты, которые в ее сардельковидных пальцах терялись, и казалось, что она просто подносит два пальца ко рту, имитируя курение, как дети. Она делала глубокий вдох, и ее скалистые груди вздымались чуть ли не до самого подбородка. И деревенские мужики, глазея на нее, то поднимали, то опускали головы, следя за каждым движением ее мощной груди. Все без исключения, кроме жениха Сашки Барабанова. Он почему-то сразу невзлюбил ее, проявив солидарность с женщинами своего рода, и презрительно окрестил “пилюлей”, наверное, из-за шляпки-таблетки.
Однако муж этой круглой дамочки, Вениамин, давно насытясь объемами жены, заглядывался на тощую-претощую девицу из рода Барабановых – Катюху. Глядя на нее, он выносил уста далеко за пределы своего лица. Со стороны это выглядело так, словно он делал гимнастику для губ. Обычно подобным образом упражняются певцы или ораторы перед выступлением, но навряд ли гость собирался петь сейчас, да и трибуны никто не обещал. Нонна окидывала полупрезрительным взглядом ту самую девицу, на которую украдкой, но жадно, глазел ее благоверный. А Катюха, чувствуя повышенный интерес со стороны шерстобитовского гостя, заливисто хохотала над чьими-то чрезвычайно глупыми анекдотами, явно для того, чтобы еще больше привлечь к себе внимание.
Родня жениха и невесты держалась по разные стороны баррикад, но явной враждебности все-таки не наблюдалось. Хотя жених Сашка время от времени посматривал на будущего тестя, будучи уверенным, что тот кидает на него совсем не мирные взгляды. Разодетые и наглаженные шерстобитовские вели себя важно, по-деловому. Из барабановской родни многие ходили, словно проглотив кол. Они, подобно шерстобитовским родственникам, вели себя подчеркнуто вежливо и даже интеллигентно. Все галантно раскланивались друг с другом, пожимали руки, даже целовали ручки. Этакие леди и джентльмены местного разлива. Что касается спиртного, то, конечно же, до самого банкета пили, причем немало, но делали это как бы нехотя и даже брезгливо. Всем своим видом показывая, что они за здоровый образ жизни, но ничего не поделаешь! – свадьба обязывает поднимать бокалы за счастье и здоровье молодых.
По правде говоря, Шерстобитов-главный не был доволен выбором дочери, считая, что бугай Сашка Барабанов не самая подходящая кандидатура для его Маришки. Но Шерстобитова особо-то никто и не спрашивал, поэтому ему пришлось смириться с выбором дочери. Родители же Сашки, наоборот, были очень довольны, что сын женится и, наконец, угомонится. Они уже устали от бесконечных жалоб всей деревни. Сашка прославился именно тем, что держал в страхе всю округу. Его любили и боялись. Любили за справедливость и поэтому боялись его праведного гнева. А в гневе, тем более в пьяном, Сашка представлял опасность для лиц, рук, туловищ, а также одежды и имущества деревенских жителей. Он был силен, как три богатыря вместе с конями. Его кувалдовый кулак бил точно и больно. Причем, сам Сашка легко сносил удары. Однажды в драке его ударили ломом, так у него не то что синяка не выскочило, не покраснело даже! Зато обидчик понес суровое наказание. Но не ломом, а сердитой Сашкиной рукой.
Казалось бы, тестю радоваться надо, что зять не даст дочь в обиду, тем не менее, Шерстобитову хотелось сосватать кого-нибудь поинтеллигентней. Например, Арсения, одноклассника дочери, который тоже присутствовал на свадьбе со стороны Шерстобитовых. Умный малый, в очках. У того на уме не драки, а аспирантура. И Маринка бы жила в городе и ходила на каблуках, а, может, и в шляпке с вуалью. Так нет же, выбрала галоши…
Сашка Барабанов в отношении присутствия Арсения восторга не выражал, его страшно бесило, что Шерстобитов-старший явно симпатизирует этому умнику. Жених кидал тяжелые, как его кулаки, взгляды на Арсения, но тот лишь насмешливо хмыкал и дергал носом. Не только одному Сашке не нравился этот гость. Его другу, свидетелю Димке Копыляеву, Арсений тоже пришелся не по нраву, а все потому, что шерстобитовский заглядывался на его даму сердца – Ленку Авдееву. Правда, Ленка Димке все время давала от ворот поворот, но Копыляев был уверен, что рано или поздно растопит лед в сердце первой красавицы деревни.
Вообще-то первой красавицей деревни считалась Танька Барабанова, но у Копыляева имелся свой измеритель красоты, и его зашкаливало лишь на одну Ленку Авдееву. А данная особа, между прочим, тоже посматривала на Арсения, время от времени приоткрывала рот и теребила выбившуюся из прически завитушку. Копыляев был уверен, что девушка дразнит его, Димку, и хочет, чтобы он поревновал ее к Арсению. Свидетеля удручало, что большую часть времени нужно будет посвящать новобрачным, а не его зазнобе. Поэтому он нервничал и суетился больше кого то ни было, ибо приходилось совмещать личное с общественным.
Покуда Вениамин, дергая устами, украдкой посматривал на тощую Катюху, а интеллектуальный Арсений на томную Ленку, злились не только Нонна с ее выдающимся бюстом и горячий Димка Копыляев, не находил себе места и жених первой красавицы деревни Таньки Барабановой Андрюха. Если барабановские заглядывались на Нонну, то шерстобитовские откровенно поедали глазами Таньку. Ее статуэтная фигура, глаза цвета предзакатной морской волны, багряные губы затрагивали поэтические струны в душах чувствительных шерстобитовских, особенно городских. И Андрюха жаждал начистить их карамельные физиономии. За Таньку он уже давно накостылял всем местным, дерзнувшим заглядеться на его будущую невесту, теперь же география расширялась. Танька, однако, вела себя очень отвлеченно и на вожделеющие взгляды шерстобитовских не обращала никакого внимания, давая всем понять, что она при мужчине, но ее недоступность их еще больше заводила.
Пусть и нехотя, но все же к началу застолья большая часть приглашенных особей мужского пола была на изрядном веселе. Свадьбу играли в доме жениха. Традиционно из самой большой комнаты вынесли мебель и поставили столы буквой “П”. У перекладины этой буквы восседали брачующиеся, свидетели и родители, а вот гости, даже не сговариваясь, рассаживались каждый к своему клану. То есть по одну сторону молодых садилась шерстобитовская родня, по другую – барабановская. Перекидывая ногу через скамейку, чтобы сесть за стол, почти каждый облизывался и потирал руки от удовольствия. Еще бы! Чего только не сулила желудкам сегодняшняя свадьба! Столы изнемогали от обилия праздничных кушаний. Тут были и салаты оливье, и розариями нарезанные колбаски, и король застолья холодец, и какие-то рулеты, и какие-то паштеты, всего не перечислить. Запотевшие бутылочки радовали глаз и манили. Шерстобитовские были голоднее, так как им пришлось больше времени затратить на путь, поэтому их глаза с большей жадностью взирали на свадебные разносолы, однако все сидели чинно, ожидая момента, когда можно будет приступить к поеданию.
Сначала зачитывался какой-то дурацкий сценарий, с кучей дежурных слов, написанный далеко не Володарским и даже не Тонино Гуэрро. Копыляев-свидетель не всегда был точен в попадании в сценарную реплику, так как следил за Арсением и Ленкой. Они явно друг другу симпатизировали. Димка своими глазами видел, как этот умник подмигнул Елене Прекрасной из одной половины комнаты, а красавица ответила ему тем же из другой. От возмущения Копыляев аж задохнулся. Теперь ему уж точно было не до сценария. Его переполнял праведный гнев. И на фразу свидетельницы, подруги невесты, что, мол, соберись или получишь в лоб, даже не отреагировал. Он усиленно смотрел за тем, как интеллигентишка наглым образом клеится к его почти невесте. И когда в очередной раз его пихнула свидетельница, он даже не стал искать в сценарии фразу, которая по степени очередности принадлежала ему, а крикнул то, что у него было сейчас на душе:
– Горько!
– Наконец-то! – и сказали, и подумали гости.
После этой фразы молодые резво соскочили со своих мест и так припали друг к другу, что гостям опять увиделась долгая отсрочка угощений. Уж очень хотелось выпить и закусить. И вот он вожделенный миг! Бокалы взвились и ударились друг об друга в едином порыве. Губы жадно припали к их содержимому и осушили до дна. Стало немного легче. Приглашенные оживленно застучали вилками, ложками, в ход пошли все столовые приборы. Затем несколько минут люди сосредоточенно жевали, не отрывая взгляда от своей тарелки и с новым волнением поглядывая на пустые рюмки.
Как раз в этот момент к присутствующим присоединилась Катюха. Она удалялась домой, чтобы сменить наряд. Конечно же, изначально на фоне изысканной, как казалось деревенским, Нонне, девушка выглядела чересчур простовато. Зато сейчас Катюха тоже была при шляпке, которая, правда, сидела на ней как на корове седло и вызвала смех у ее родни. Куда, мол, тебе такой-то да в калашный ряд. Но насмешки родственников девушку мало интересовали. Взгляд Вениамина красноречиво говорил, что она хороша! Однако этот особый мужской взгляд был перехвачен его женой, после чего Нонна надменно взглянула на Катюху и мысленно послала ей приказ не смотреть в сторону Вениамина, иначе будет хуже. Но Катюхе Нонна была по барабану. Зря она, что ли, ходила домой переодеваться. Никакие Нонны ей не страшны. Вениамин знал о бойцовских качествах своей жены и побаивался, его охватило сильное волнение, и он как-то сам от себя не ожидая, воскликнул:
– Горько!
И вновь под звоны бокалов молодые, тесно прижавшись друг к другу, страстно целовались в уста.
Сашка Барабанов нервничал. Еще бы, жених, а после загса почитай уже муж! В центре внимания, даже поцелуи прилюдно. Но не только это волновало и будоражило его. Уж больно ему не нравился сосед, что сидел неподалеку от него. Не нравился, как казалось Сашке, своей мрачностью и надменностью. Сашка поглядывал на этого соседа, своего будущего тестя, а особенно ловил его взгляд, когда целовался с невестой. С какой ненавистью смотрел на него этот человек, словно готов был пошинковать его, как капусту. Сашке еще и потому хотелось почаще целовать молодую, чтобы еще раз убедиться в правильности своих суждений относительно тестевского взгляда.
Если Сашка Барабанов следил только за одним человеком, своим тестем, то Андрюха – официальный ухажер Таньки Барабановой, первой красавицы деревни, не знал в какую сторону и смотреть-то. Ему мерещилось, что все до единого Шерстобитовы пялятся на его Таненьку. И чем больше Андрюха пил за здоровье молодых, тем ему больше казалось, что взгляды эти множатся и множатся. Вон тот, например, с крупными ручищами, приехал под видом гостя на свадьбу, а у самого на уме заграбастать его будущую невесту. Или другой, сидит, облизывается. А этот, а тот… да все они! А Таненька – молодец! Не поддается искушению. А может, она делает вид? Нет, не похоже. А может, она все-таки скрывает что-то? Может, у нее с кем-то из них было? Андрюха непроизвольно сжал кулаки. В глаза мне смотри, в глаза! Нет, пожалуй, не было, в глазах сквозит равнодушие ко всем шерстобитовским мужикам. Вот умница! Не такая потаскуха как ее двоюродная сестра тощая Катюха. Вон как с Вениамином Шерстобитовым переглядывается, еще и шляпу нацепила, как его женка Нонна. Сними шляпу, дура, не позорься! Где это видано, чтобы деревенские в шляпах ходили. А Таненька моя верная. А эти Шерстобитовские ухари хотят ее соблазнить. Держись, моя красавица, я тебя в обиду не дам. И кулаки Андрюхи вновь непроизвольно сжались. Он готов идти войной на неприятеля, защищая честь любимой женщины. Ведь и вправду говорят, что все войны из-за женщин.
А тем временем местная Елена Прекрасная, то есть Ленка Авдеева, возлюбленная Копыляева, куда-то удалилась. И как Димка проморгал момент? Дался ему этот никчемный сценарий! Все равно уже никто не слушает или делает вид, что слушает, а сам мечтает о том, чтобы опрокинуть рюмочку. А Арсенька-то где? Это пока тут он, свидетель, шуточками да прибауточками налаживает личную жизнь своего друга, его, копыляевская личная жизнь разлаживается. Ну, уж нет! И Копыляев вскочив со своего свидетельского почетного места рванул в сторону выхода. Кто ж столько назвал гостей-то? – с досадой думал горячий деревенский парень, подогреваемый ревностью и сорокаградусной. Он пробирался через сидящих Шерстобитовых, вороша их словно пчелиный улей, слыша отовсюду гул недовольства. Уж извиняйте, что помешал вам водку жрать, лучше бы за своим интеллигентом приглядывали, чтобы чужих девушек не охмурял! Хотя у них и не было договоренности с Ленкой на сей счет, что она его, но Копыляев верил в это всем сердцем.
В тот момент, когда Копыляев пробирался через шерстобитовскую родню, Ленка Авдеева была непонятно где. Кстати, Арсений тоже. Андрюха сжимал кулаки, Танька мирно уплетала салат оливье, Нонна бешено смотрела на выдвигающиеся уста своего благоверного Вениамина, а Катюха поправляла шляпу. Народ пил, закусывал и был дружен, но каждый в своем клане, и всё более обособленно, независимо.
Сашка, возбужденный алкоголем и поцелуями невесты, в очередной раз посмотрел на тестя. Выражение лица последнего, как показалось жениху, стало еще более надменным. Мало того, тесть что-то гундосил про несовершенство поданных блюд, соли ему, видите ли, было мало. Сашка окинул взглядом шерстобитовскую половину. До чего мерзкие надменные физиономии. Вон и еды мало съели. Не нравится? Брезгуете? Соли вам мало, как и вашему главному? Сашка вновь посмотрел на отца невесты. Тот собирался встать. Наверное, чтобы выразить свое недовольство! Жених аж задохнулся от такой мысли. Сашка ударил кулаком по столу, да так что подскочили все до единой рюмки, потом вскочил и звонко хлопнул в ладоши:
– Ребята! Бей шерстобитовскую родню!
И первый его кувалдовый удар пришелся аккурат в ненавистную челюсть человека, собиравшегося произнести свадебный тост. В человека, чье имя было Иван Ефимович Шерстобитов, и который с нынешнего дня приходился тестем Александру Барабанову.
Все словно ждали этого Сашкиного удара. Что тут началось! Копыляев, к своему счастью, уже вырвался из логова врага и в момент, когда деревенский здоровяк выкрикнул лозунг дня, на выходе из комнаты столкнулся с ничего не подозревающим Арсением. Так ничего и не подозревая, ненавистный Димке интеллигент получил удар и с большим недоумением на лице медленно присел на порожек. Димка схватил его, нечего, мол, рассиживаться, и начал мутузить с такой искренностью, с какой рассказывают о себе что-нибудь сокровенное.
Андрюха резво перескочил через стол, опрокинув часть содержимого на пол. Ему было труднее, чем Димке, ведь у того был прицельный враг, а у Андрюхи их целая россыпь, и он не знал, с кого начать. Раздумывать некогда, поэтому он стал бить первого попавшегося, одновременно уворачиваясь от ударов, которые обрушились на него со всех сторон. Он пытался зацепить как можно больше шерстобитовских и действовал успешно.
– За Таненьку! – кричал он, и в этом возгласе так и звучало: “За Сталина!”
А Нонна, вот предательница, забивала голы в свои же ворота, отпуская пощечины муженьку. Тот боялся лишь одного, чтобы она не применила свое ядерное оружие – ногти, и всем своим видом пытался показать, что уже нещадно бит и держится из последних сил. Ярким свидетельством тому стала хлынувшая из его носа кровь. Катюха, увидав, что Вениамин истекает кровью, крикнула:
– Наших бьют!
И кинулась на помощь окровавленному Венечке Шерстобитову. Но не тут-то было, Нонна легко отразила первый же удар. Тогда Катька вцепилась в “таблетку” на голове врага. Та вскрикнула от жгучей боли, ведь шляпка была приколота к волосам, и большой клок оказался вырван с корнем. Шляпа самой Катюхи была не пойми где, поэтому Нонна сразу же вцепилась в волосы обидчицы, и Катька, зашвырнув в толпу дерущихся “таблетку”, применила тот же ход по отношению к жене Вениамина.
Скамейки, столы опрокидывались, посуда с грохотом летела на пол, разбиваясь вдребезги, значительная часть еды тоже оказалась на полу, гости поскальзывались, падали, на них сверху наваливались другие. Визг, писк, стоны заполнили и без того небольшое пространство. Некоторые благоразумные пытались разнять дерущихся, но благоразумных было совсем мало, раз, два и обчелся, тем более что они сами, в благородном порыве защитить честь свадьбы, так были отоварены, что всякое благородство с них тут же улетучилось, уступая место желанию наказать обидчика. Все смешалось. Уже прилетало и от своих. Разбираться, кто чей, и сортировать по кланам было некогда. Место дерущимся явно не хватало, и они, какими-то перекатами, вытаскиванием друг друга, очутились во дворе. Мутузили друг друга от души. В своем уме оставались только матери жениха и невесты, а также Барабанов-старший. Он успел в это время пропустить несколько рюмочек, с сочувствием посматривая на дерущихся и сокрушенно подсчитывая ущерб от пребывания варваров в его скромном жилище. Матери тоже пытались разнять обезумевшую родню, но никто не желал им подчиняться. Тогда женщины, взглянув на батарею бутылок шампанского, стоящую в сенях, решили действовать на свое усмотрение:
– А ну, как гонщиков поливают!
Схватив по бутылке, обе женщины встряхнули их и откупорили. Два выстрела прозвучали почти одновременно, бурные потоки шампанского “Надежда” хлынули на дерущихся. Это произвело эффект нейтронной бомбы: всё живое вмиг замерло и оцепенело.
– Э! Э! Вы чего, с ума сошли? Да вы обалдели, что ли? – прекратив драку, вопрошали со всех сторон.
– Кощунство! – возмутился отец жениха Григорий Андреевич.
– Хорош! – особенно грозно рыкнул сам жених, Сашка Барабанов. Все глянули на него и увидели, что он тоже сильно повреждён, морда разбита, исцарапана ногтями, на свадебном пиджаке оторван рукав, белоснежная рубаха разодрана. Все это было делом рук Маринки. Барабановские смотрели на своего предводителя с сочувствием, шерстобитовские, конечно же, наоборот, со злорадством и насмешкой. Оказывается, пока все гости дрались на свадьбе, у жениха с невестой была “своя свадьба”. Маринка в ужасе от увиденного хотела сбежать от такого муженька, Сашка, разумеется, не пускал ее. Какой его ожидает позор, если невеста убежит прямо со свадьбы, и удерживал ее что есть мочи. Она же лупила его нещадно и за отца и за испорченную свадьбу. Сашка мужественно терпел, но отпускать Маринку не желал, поэтому, дабы она не сбежала, потащил ее в чулан и там запер. Теперь оттуда доносились ее крики, из которых явственнее всего было:
– На развод! Отец был прав!
Зять и тесть встретились глазами, и Шерстобитов, понимая, что ему сейчас вновь не поздоровится, сначала весь сжался, а потом, словно белка, отпрыгнул к калитке и вмиг исчез с поля битвы. Шерстобитовы потянулись за ним следом. Протрезвевшие, проголодавшиеся, измотанные дракой, они были в бешенстве. Сходили, повеселились, называется.
Однако выйдя за пределы барабановской вотчины, не расходились. Стояли, совещались, как же поступить дальше. Вроде бы сволочи эти Барабановы, накостыляли ни за что ни про что. Но опять же, какая свадьба без драки? Шерстобитовы были готовы оправдать своих обидчиков, ведь там, на барабановской территории столько еще осталось водки и закуски! А, главное, что подарки отданы. Да и свадьба только началась…
Пока Шерстобитовы предавались рассуждениям, Барабановы время даром не теряли. Они дружно очистили пространство от мусора, поставили стол, теперь уже буквой “Т”, и честным пирком да за свадебку. Только невеста пока что сидела в чулане, не желая показываться гостям.
Тем временем шерстобитовские продолжали искать ходы к возвращению, да так, чтобы их встретили с извинениями и распростертыми объятьями.
– Пусть в ногах у нас поваляются! Сроду-роду такого хамства не бывало! – кричал Иван Ефимович, внезапно сильно опьянев на свободе. Это грозило новой войной, а Шерстобитовы понимали, что повторный бой они уже не вынесут. Пока Барабановы собирались силами, выпивая и обильно закусывая в тепле, бедные Шерстобитовы мерзли на мартовском снегу, отдавая последние силы на обогрев. К тому же какое-то время они так и стояли в легкой одежде, пока им через забор не побросали верхнюю. Ивана Ефимовича никак нельзя было пускать за калитку, поэтому родня, перехватив новоиспеченного тестя, думала, что с ним делать. А тот, вырываясь, клял и материл Барабановых:
– Сроду-роду на Руси такого не бывало!
Его стали тащить в машину, но пьяный Иван Ефимович отчаянно сопротивлялся, звездообразно расставлял руки и ноги, и с ним пришлось долго возиться. С семидесятой попытки его все же усадили в машину.
– Сашку Барабанова мне на растерзание привезите! – орал он, уезжая.
– Об этом не беспокойся! – клялись ему вслед.
Отправив своего буйного предводителя, Шерстобитовы собрались на примирение к Барабановым. Но тут из калитки выскочили невеста Маринка и её мамаша, которая тайно вывела свою дочь из чулана и вместе с ней совершила побег. Шерстобитовых так и перекорёжило – как они придут в тот дом, откуда сбежала невеста? И не тащить же ее обратно! Поэтому, плюясь и отпуская нелестные словечки в адрес новой родни, побитые шерстобитовские уныло и нехотя побрели в сторону автобусной остановки. До Меркитасихи десять километров и осилить такое расстояние пешком им сейчас было не под силу.
– Отца надо было слушать, – укоряла старшая Маринкина сестра, кивая на Арсения. Но тот с синяком на пол-лица уже не производил своего прежнего интеллигентного впечатления.
Нонна и Вениамин находились друг от друга на приличном расстоянии. Дама теперь уже без шляпки шла, гордо подняв голову и презирая всем своим существом перебежчика-мужа. Вениамин пытался выхватить взгляд жены и преданно посмотреть ей в глаза.
На свадебном застолье Сашка захотел видеть невесту, но обнаружил её исчезновение. Он было бросился в погоню, но его не пустили, навалившись на жениха всей родней. Пришлось даже связать. Малость успокоившись, Сашка взмолился и умолял друзей бежать вслед за Маринкой, уговорить ее вернуться.
– Она одна не вернётся, – увещевали Сашку.
– Пусть все шерстобитовские возвращаются, хрен с ними! – шёл на уступки огорчённый жених.
Тем временем Шерстобитовы ехали в автобусе и вспоминали детали сражения, сколько кто положил Барабановых, однако в душе-то каждый знал, что Барабановы накостыляли им по полной программе.
– Добродушнее надо быть к родне все-таки, – сказал вдруг один из Шерстобитовых, и было непонятно, кого он имел в виду, своих или Барабановых.
Когда они прибыли в Меркитасиху, за ними приехала делегация Сашкиных друзей на переговоры о возвращении. Но теперь уж Шерстобитовы упёрлись. Дважды посылал Сашка парламентариев, и оба раза переговоры не дали результатов.
– Довыделываются они у меня, – грозил кулаком Сашка. – А ну, братцы, двигаем в Меркитасиху бить шерстобитовскую родню!
Но это уже перестало являться главным кличем дня. Драться никому больше не хотелось, а хотелось тихо-мирно продолжать пировать, пусть и без невесты.
И еще долгое время по всей округе судачили о свадьбе Сашки Барабанова и Маринки Шерстобитовой, повторяя выражение Ивана Ефимовича:
– Сроду-роду на Руси такого не бывало.
Зато теперь, когда кто-либо намеревался жениться или выходить замуж, родня и тех и других заранее испытывала взаимное тепло и уважение.
Расплескалась синева…
Капли дождя падали на крышу автобусной остановки. Сегодняшним утром они делали это так неумело, словно ребенок открыл крышку пианино и начал стучать по всем клавишам подряд, рьяно изображая неистового музыканта. Дождь этим утром не пел, как обычно, а горланил во всю мощь. Только двоим он был по душе и, казалось, что только эти двое радуются происходящему. Они пели громко и нескладно, словно договорились петь с дождем в унисон. Их зычное «расплескалась синева, расплескалась…» раз в тридцать пятый раскатистым громом оповещало всю округу.
Два десантника, поющие на остановке, несмотря на утреннее время, пребывали в изрядном подпитии, но старались держаться на ногах. Накануне страна отмечала день военно-воздушных сил. В руках каждый из богатырей сжимал откупоренную бутылку с пивом.
– Мы, сибиряки, оплот десантуры! – кричал один из витязей.
– Сибиряки… Нажрались вдрызг, — укоризненно сказал старичок, стоящий рядом с остановкой, и сразу же нырнул под большой зонт со сломанной спицей, потому что все как-то неодобрительно посмотрели на этого человека.
– Парашют белый, беленький,
Ты меня раскачай,
И печаль мою, парашют,
В облаках растеряй…
Теперь уже эти строки повторялись бесконечное количество раз. Причем раз от разу все проникновеннее и задушевнее. Береты десантников были лихо заломлены. Глаза затуманены. Плечи тесно прижаты друг к другу. Могучие мужские руки крепко обнимали торс друга. Монолит. И этот монолит пел и еще вдобавок раскачивал себя. Бутылки с пивом по-прежнему находились при них, но певцы, по всей видимости, забыли об этом, так как не сделали за все время ни одного глотка.
Следующей песней в их репертуаре вновь стала «Синева».
– …Я хочу, чтоб наша жизнь продолжалась
По суровым, по десантным законам…
– А все-таки наша Черниговская самая лучшая дивизия, – сказал, высвобождаясь от объятий друга тот, что был пониже ростом, но поплечистее.
– Ваша? Семьдесят шестая? – поднял бровь второй, жилистый десантник.
– Наша! Семьдесят шестая десантно-штурмовая! – с гордостью произнес плечистый.
– А наша псят шестая грдейская отдельная десантно-штурмовая бригада, чем хуже? – пошатываясь, но почти четко проговаривая название, спросил жилистый.
Плечистый нахмурился и исподлобья посмотрел на товарища. Нет, конечно же, пятьдесят шестая гвардейская отдельная не хуже. Но уступать в споре не хотелось.
– А давай, – предложил он, посмотрев на стеклянные бутылки в их руках, – тот, кто первый допьет бутылку и успеет ударить ею по голове…
– Кого? – перебил жилистый, глядя на пиво.
– Ты меня, а я тебя.
– А… понял. И что?
– Что, что. Тот и победил в споре.
– Давай, – согласился жилистый, к тому времени уже позабыв, о чем шел спор.
– Поехали!
Они вонзили себе в рот горлышки бутылок и принялись не пить, а работать, втягивая в себя напиток. Плечистый оказался более проворен. Словно пылесос он вобрал в себя бутылочную жидкость. И, опустошив тару, нанёс удар по голове жилистого. К тому времени жилистый еще не успел допить пиво и во время удара даже поперхнулся. Мирные сибиряки, стоявшие в ожидании автобуса, дружно охнули. А ворчливый дед так сжался под своим зонтом, что стал похожим на гриб.
– Ты чо? – взревел жилистый, явно огорошенный ударом.
Плечистый даже не успел ничего молвить в ответ, как его товарищ от души врезал ему бутылкой по голове. Бутылочные дребезги и остатки пены расплескались по голове плечистого.
– Ах, ты..! – выругнулся он и набросился на обидчика.
Жилистый не стал искать поводов для примирения и кинулся в бой.
Они успели нанести друг другу лишь несколько ударов, как их окликнули.
– Ребята, вы чего не поделили-то?
Некий осанистый человек подошёл к остановке и произнёс это чётким командирским голосом.
Десантники остановились. Переглянулись. Стали размышлять.
– Правда, чего это мы? – спросил жилистый.
Плечистый пожал плечами.
Зализывая кровь на губе, он уже обнимал товарища.
– Расплескалась синева, расплескалась… – вновь на всю округу потекло их мирное и громкое пение.
Догнать Америку
Иной раз глянешь по сторонам – сколько хлама! Быт засорен до предела. Не знаю, как ваш, но мой точно. Особенно когда переезжали, ужаснулась. Неделю разбирали кулечки, мешочки, кульки и мешки. А выкинуть жаль, рука не подымается. Вот и копится годами, десятилетиями, складируется, пылится, разъедается молью. Но я-то еще цветочек, по сравнению с моими знакомыми. Там не то, что ягоды, там баобабы житейского хлама.
Однажды приехала я к своим знакомым хламистам Сорокиным Петьке и Надьке по их же приглашению на выходные. Петька считался бизнесменом. Вобще-то сам он себя этим словом не называл. Я дак всегда думала (не вслух, разумеется), что он спекулянт. Перепродавал задорого то, что забулдыги ему приносили за копейки. Но осуждать его – не осуждала. Полстраны у нас только и делает, что перепродает. И я когда-то таким способом зарабатывала на жизнь. Покупала на базе сумки, к примеру, за сто рублей, а в своем магазинчике перепродавала за сто пятьдесят или даже за все двести. Раньше это называлось купечеством.
А Петька и в самом деле похож на купца. Помните картину Василия Перова “Приезд гувернантки в купеческий дом”? Так посреди комнаты на том полотне Петька Сорокин стоит. Только у него бороды нет. А масштабность фигуры та же самая. “Купец” Сорокин носил модные спортивные куртки, но почему-то упорно именовал их сибирками, зная о том, что сибирки носили купцы. Ему было бесполезно вдалбливать – куртки и сибирки – разные вещи. Сибирка шилась в талию, а где у Петьки талия-то?
Многое, что Сорокину приносили почти даром, он тащил домой. Если учесть, что квартира у Сорокиных была хоть и большая, но все же однокомнатная, то все принесенное им в дом ставилось, клалось, крепилось на каждом сантиметре пола, стен и даже потолка. Невозможно пройти из комнаты в кухню, чтобы чего-то не задеть и чтобы чего-то не упало. Да и по всему жилому помещению ходить небезопасно. Вещи перекладывались с места на место и постоянно мельтешили перед глазами. Зато найти важную вещь и действительно нужную стоило очень большого труда. Обычно эти поиски сопровождались ором с обеих сторон и заканчивались тем, что Надька сбрасывала Петькину дребедень с почётных мест.
– Вступить некуда в собственном доме, – кричала Сорокина, – того и гляди башку проломишь!
“Твою не проломишь, она крепкая, гвозди ею можно забивать!” – думал Петька, а вслух отвечал:
– Тебе не нравится? Не нравится, да? Не нравится, что у тебя мужик такой хозяйственный? Все в дом ведь, все в дом несу.
– Ты мне скажи, несун, – не унималась Надька, – где мой паспорт? Мне билеты срочно идти выкупать, а я паспорт второй час ищу!
– А я почем знаю? – разводил руками Петька. – Куда положила, там и ищи.
– Вот сюда! – и Сорокина яростно била ладонью по верхушке комода, показывая, где должен был лежать ее паспорт.
– Ну?
– Баранки гну! Нет его здесь.
– Так я тут при чем? – искренне недоумевал Надькин муж.
– А при том, не видишь, что ли? На этом месте сейчас статуэтка облезлая стоит!
И Надька скидывала эту статуэтку с пьедестала. Ни в чем не повинная жертва летела с полутораметровой высоты и, приземляясь, перевоплощалась в многочисленные черепки.
– Вот тебе! Чтоб неповадно было, – говорила Надька, чуть тише, чем ранее.
Сорокин хватался за сердце, махал рукой и уходил на кухню, заваривал себе чай и молча пил его, отхлебывая понемногу. Потом произносил:
– Дура ты! – И удалялся.
И так у Сорокиных происходило постоянно. Он, скупая старый хлам, часто тащил его домой. Бывало, что продавал, а иногда и раздаривал. Квартира наполнялась, а когда уже трещала по швам, Надька сгребала в мешки статуэточки, вазочки, поделочки и прочую ерунду и оттаскивала на чердак дачи. Сначала она складировала это на балконе, но балкон был уже забит под завязку, а на даче еще места оставались. Надька никогда не выкидывала эти его безделушки. На всякий случай. Ведь иногда Сорокин вдруг ни с того ни с чего мог вспомнить о какой-нибудь мелочи, типа подставки под телефон.
– Где она? – вопрошал Петька у жены. – Куда опять дела?
– Какая из них? – устало спрашивала Надька.
Петька пояснял, какой именно подставкой он интересуется.
– Да откуда я знаю? Нужна она мне как телеге пятое колесо.
– Куда дела, спрашиваю? – заводился Сорокин. – Выкинула, поди?
– Ничего я не выкидывала! – возмущалась жена. – На балконе посмотри.
Петька мчался на балкон и отрешенно смотрел на груды мешков. Стоило ему попытаться вытащить хоть какую-нибудь вещь, как сразу все начинало падать. Прибегала Надька и начинала бранить Петьку.
– Вот зачем ты туда лезешь? Еле-еле утрамбовала твои дурацкие побрякушки.
– Где подставка? – не унимался Петька.
– Где, где? Ищи!
Петька, почесав затылок, закрывал балконную дверь, горюя о подставке. Хотя ему хотелось думать, что она все же покоится где-то на глубине одного из пакетов. Но чаще всего после Надькиных чисток Петька и не замечал пропажи. Вещей было много, к тому же они, как правило, не имели своего места и, переставляясь с места на место, ходили по кругу.
Я всегда удивлялась засилью вещей в квартире Сорокиных. Сколько денег в этих мелких покупочках! Уже не один мерседес в них спрятан, – думалось мне.
– Зато не пьет! – вздыхала Надька.
– Так отпил свое, – смеялась я, вспоминая Петькины загулы.
Однажды, когда Сорокины еще не были женаты, будущий Надькин муж изрядно накосорезился. И хоть ему пьяному было велено не приходить, все же Петька в тот раз ослушался. Он зашел в Надькин подъезд, поднялся на соответствующий, как ему показалось, этаж. И давай стучаться. Никто не открывал. Петька еще громче стал тарабанить по двери. Тоже безрезультатно. Ночь на дворе, Надька должна быть дома. К тому же свет в окне – яркое доказательство наличия хозяев в квартире. Но тогда почему Надька не открывает?
– Надежда! Открывай! Я знаю, что ты дома! – кричал на весь подъезд пьяный Петька.
Вдруг ему показалось, что за дверью какое-то шуршание. Она все же дома, но не открывает! Глаза Петьки налились кровью и он, не долго думая, а по факту не думая вообще, вышиб дверь квартиры своим шарообразным плечом. На пороге стоял редкостный бугаина, и тоже пьяный. Страшно злой, поскольку его разбудили. Ни слова не говоря, этот недоспавший человек, видя, что на его пороге незваный гость, дал такого леща Петьке, что тот вылетел из квартиры и кубарем покатился по ступенькам. И катился до самого выхода из подъезда. Петьку били, а он даже не успевал нанести удар своему противнику. Когда наконец показалась желанная подъездная дверь, Сорокина вышвырнули за нее, окровавленного. Он, думая, что его сейчас будут преследовать и снова бить, пустился наутек. Бежал, бежал, бежал, покуда не выдохся. Упал в траву и уснул. Утром еле очухался. Хорошо, хоть кости целы. Голова гудит. Ломота страшная. Нос разбит. Вспомнил, что было вчера. Как пил с друзьями, как пришел к Надьке, как вынес дверь квартиры, как его унизительно вытолкали взашей.
– Загуляла, дрянь! – бормотал Петька, опохмеляясь в стекляшке с алкашами. – Видеть ее не хочу больше.
И Надька была злая на Петьку. Ведь он вышиб дверь соседа, жившего этажом ниже. Потом как-то все выяснилось, Надька с Петькой помирились и старались этот случай не вспоминать. И сколько еще было подобных происшествий…
Сейчас Сорокина радовалась тому, что муж не пьет, но эти статуэточки бесчисленные и бесконечные выводили ее из себя.
Так вот, когда я приехала к ним в гости, Надька намеревалась произвести уборку с очередной чисткой квартиры от засилья всякой дребедени. И хоть я ей говорила, что на ее место придет новая дребедень, Надька была неумолима. Мне пришлось помогать разгребать ей домашние завалы.
– Хоть дышаться будет легче, – радовалась она.
– Всего-то каких-то пять минут, – язвила я, зная, что свято место пусто не бывает.
И вправду через некоторое время кухня посвежела.
– Куда денем-то все? – спросила я. – Балкон, чувствую, рухнет скоро.
– И на даче уже этого хлама полно, на чердаке все до предела забито. Да и по самой даче ходишь спотыкаешься. Вот только наступит лето, сожгу весь этот хлам!
– Так давай сейчас половину повыкидываем, – предложила я, – что поценнее оставим, а остальное в мусор.
– Давай, – согласилась Надька.
Мы перебирали каждую вещицу. Поначалу Надька не всегда охотно расставалась с нажитым. Например, она брала в руки рваную барсетку мужа.
– Зашить, что ли? – спрашивала Сорокина себя, крутя это кожаное коричневое изделие в руках.
– Она нужна ему?
– Нет, порвалась года три тому назад. У него уж штук пять барсеток было после этой.
– Выбрасывай! – выносила я приговор.
– Аромалампа… – Надежда брала в руки очередную вещь. – Еще одна.
– Надя, вторая треснутая, – указывала я на изъян. – В помойку!
– А тебе не нужна? Подклеишь.
– Мне-то она зачем? Аус!
И так продолжалось уже не первый час. Постепенно мы вошли в раж и мусорные мешки полнились, а тот, что предназначался даче с более ценными вещами, оставался чахлым. На первых порах мы выкидывали сломанные вещи, потом с незначительным изъяном, а потом и те, что, по-нашему мнению, просто лишние.
– Это тебе надо? – спрашивала Надька, показывая на какую-нибудь безделушку.
– Мне нет! – лихо отвечала я.
– И мне нет, – вторила Надька. – В помойку!
– Тебе нужны эти слоники?
– Прошлый век!
– К тому же еще сломаны. Вот у самого большого хобота даже нет.
– Солнечные очки. Ну, куда человеку их двадцать штук? Покупает, а сам даже не носит.
– Может, у него болезнь какая? – спросила я Надьку.
– Какая? – насторожилась она.
– Куплемания, например.
– А что, есть такая?
– Не знаю, но пациент-то есть. Может, она как-то по-другому называется.
– Дурость это, вот как болезнь называется. Хотя, знаешь… – Надежда задумалась. – Мне Петя рассказывал, что у него в детстве не было игрушек. Почти не было.
– Трудное детство, деревянные игрушки, – усмехнулась я.
– Может, он сейчас таким образом компенсирует?
– Как будто мы были завалены игрушками, – пробурчала я, вспоминая, какое обилие сейчас на прилавках детских магазинов и лавок.
– Не отвлекаемся! Сейчас еще разжалобимся.
– Ага, и расставим обратно все по своим местам.
– Ну, уж нет! – категорично заявила Надежда и еще с большим желанием принялась за работу.
Мне попалась в руки книжка. Называлась она “Догнать Америку”. Полистала ее.
– Куда сей шедевр? – спросила я у Надьки.
– Тебе нужна?
– Бред этот? Нет!
– Значит, в мусор!
– Как-то неудобно выбрасывать книги-то, – осеклась я, воспитанная родителями в почтении к любой литературе.
– Да ладно! Поменьше ерунды писать надо!
И меня и Надежду эта уборка уже утомила. В три ходки мы отнесли всё барахло на помойку, но на всякий случай поставили пакеты рядом с мусорными баками. Мало ли, кому что да и пригодится. Зря мы так сделали, ох, зря…
У Петьки был друг Данила-помоешник. Самое удивительное – вовсе не бедный. Две квартиры, в трехкомнатной он жил с женой и дочерью, а двухкомнатную сдавал. И заработок хороший, и побочный доход вдобавок. В общем, на жизнь человек не жаловался, и походы по помойкам считал своим оригинальным хобби.
Так вот, спустя некоторое время, как мы отнесли на свалку те мешки, Петька сидел на своем рабочем месте в уазике. Ему приносили доллары и евро, и он их менял по гораздо выгодному курсу, чем в банках. Туда же ему носили и вещи, которые он скупал в бессчетном количестве.
Примерно через час после нашей благородной акции к нему пришел друг Данила с двумя пакетами в руках.
– Во дураки люди-то, – первое, что он произнёс.
– Почему? – изумился Сорокин.
Данила выдержал некую нужную паузу и продолжил деловой разговор:
– Слушай, братан, у меня есть кое-какие вещи, старинные, не посмотришь?
– Показывай, – оживился Сорокин.
Данила достал из одного пакета кожаную барсетку.
– Нет, не то, эту себе возьму. Зашью малость и оставлю.
Следом появился латунный подсвечник.
– Смотри, какой хороший! Тяжелый. Старинный.
– Да, хороший! – согласился Петька. – Но не старинный.
– Возьмешь?
– У меня есть такой уже.
– Ну, как знаешь. Себе оставлю. Люблю когда на три свечи. А это? – Данила показал аромалампу. – По дешевке отдам.
– Так ей и так цена три копейки, – усмехнулся Петька, – к тому же у меня и такая есть. Подарил кто-то, не помню. Фроловы что ли.
– А это, смотри, какая хорошая вещица, – продавец достал изящную статуэтку.
– Милая, – сказал Петр, поглядывая на вещь с некоторым подозрением.
– Возьмешь?
– За сколько?
Данила назвал цену.
– Это дорого. К тому же у меня есть такая.
– Как ни послушаешь, у тебя все есть! – не поверил Данила.
– Говорю, есть.
– Ну, не хочешь, не бери. Себе на телевизор поставлю.
– Так, что у тебя еще?
– Много чего. – Данила начал доставать из пакетов следующие вещи.
И с каждым новым предметом у Петьки росло недоумение.
– Вот люди дураки, выбрасывают такие вещи раритетные, – произнёс Данила, выпуская на свободу слоников. И тут Петька вскричал:
– Так это же мои слоники! Мои! Вон у самого большого хобота нет!
– Что значит, твои? – вскинулся Данила. – Ты купи, тогда твои будут.
– Мои! Мои! Где ты их взял?
– Где взял, там их уж нет. Просветиться не желаешь?
При этих словах в руках продавца появилась книга “Догнать Америку”.
– Так это моя книга! Слышишь, моя! Я ее и не читал даже, – закричал Петька во весь голос.
– Как твоя?
– Говорю же, моя! Сукин ты сын, откуда у тебя всё это?!
Предположить, что Данила украл, было бы глупо. Пошёл бы он продавать вещи к человеку, у которого их же украл?
– По-хорошему спрашиваю, – сказал Петька, показывая увесистый кулак, – откуда у тебя мои вещи?
– На помойке нашел!
– Как на помойке? – Петька был вне себя от ужаса.
– А вот так! Стояли себе рядом с мусорными контейнерами. Да мне только два пакета досталось. Говорят, их там было в десять раз больше.
– Это Надька! – осенило Петра. – Её рук дело!
Петька принялся набирать на мобильнике номер жены.
– Я, пожалуй, пойду, – произнес Данила.
– Ээээ, стой! Ты куда? Стой, кому говорят. Пакеты-то куда потащил?
– Так они ведь мои. Я их нашел.
– Сейчас другое найдешь! – грозно сказал Сорокин и крепко схватил Данилу за рукав. Он вызверился в телефон на жену и вновь обратился к неудачливому негоцианту: – Еще раз прикинь, дурень, это все мое. А ты пришел мне же и мое же продавать.
– Да откуда я знал-то, что оно твое? Знал бы, так и не пришел….
– Поэтому, – Сорокин даже не слушал возражения Данилы, – я по праву забираю это все себе. Нет, не забираю, – поправил он себя, – а возвращаю домой. Андерстенд?
Что означает “андерстенд” Данила не знал, но уж больно похоже на Андерсена.
– Книгу-то хоть оставь, – попросил он, вспомнив датского писателя.
– Сказал же тебе, не читал еще! – ответил Петька, запихивая все обратно в пакеты. Книгу “Догнать Америку” он не сразу сунул туда же, а малость листанул и даже вычитал один абзац: – “Эти годы были отмечены значительными успехами в области науки и техники, позволившими достичь стратегического паритета с США: запуск первого спутника и полёт первого космонавта, первый в мире атомный ледокол и первая в мире атомная электростанция…” Понял ты? Нужнейшая сейчас книга!
Петька сунул нужнейшую книгу в пакет, потом подумал, подумал и достал подсвечник. Все-таки друг спас часть его имущества.
– Держи уж. Если любишь на три свечи… Заслужил!