Опубликовано в журнале СловоWord, номер 77, 2013
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Георг Хлусевич
Глюк унд глас
Она красива – это безусловно. Можно, конечно, найти изъяны, если очень постараться. При пристальном взгляде можно определить едва заметную ассимметричность голеней: с внутренней стороны ног – не такой идеальный овал икроножных мышц, как с наружной. Тонкий ценитель женских прелестей мог бы отметить для себя, что у неё чуть низковата пышная грудь, но этот предположительный изъян легко скрывается бюстгальтером – он незаметно приподнимает бюст и даёт возможность насладиться нежным началом округлостей. Вот и все недостатки. Она с Украины, и в ней чувствуется благоприятное смешение кровей. У неё смуглое лицо, но белое, тщательно дозированной сдобы тело и голубые глаза, ровный пропорциональный нос, необыкновенно свежий рот с чуть припухшей верхней губой и обращающий на себя внимание мужчин вызывающе выпуклый зад на фоне хорошо выраженной талии. А ещё у неё невыразимо прелестна улыбка: она не просто улыбается, она – озаряется улыбкой, загадочно поблескивая влажным перламутром зубов. И он тоже неплох: крупный, светлый, мускулистый. Но не качок – трудяга. Он ближе к грузчику, чем к атлету. Ставит при ходьбе большие ноги носками внутрь, значит – упрям и бескомпромиссен.
Эту пару знали все претендующие на Asyl1 русскоязычные эмигранты в Берлине. Разными путями добирались до Германии претенденты на получение политического убежища, но никто ещё не переплывал Одер на презервативах.
Оксана и Богдан въехали в Польшу по однодневной визе, пришли ночью на берег реки, надули резиновые изделия, набили ими заранее припасённые наволочки, разделись, закрепили одежду на голове и поплыли, одной рукой держась за наволочку, а другой – подгребая под себя. Добрались до берега и увидели направленное на них дуло автомата и жаркую пасть дисциплинированной арийской овчарки, туго натянувшей сдерживающий её поводок. Пожилой немецкий пограничник с профессиональным равнодушием спросил документы, осветил фонариком украинские паспорта, сообщил дрожащим от холода нарушителям государственной границы о том, что они арестованы, и показал рукой направление движения. Так они и шли по узкой тропинке, держа в руках одежду: впереди Богдан, за ним Оксана, а позади пограничник. Уже стало видно красную черепицу пограничной заставы, освещённую мощным прожектором, когда Оксана остановилась и попросила у конвоира сигарету. Он дал и даже галантно поднёс даме зажигалку. Оксана неумело затянулась, и умный пограничник понял, что молодая женщина не курит. У пограничника впереди была целая ночь, и ему хотелось скоротать её общением с приятной нарушительницей государственной границы.
– Где вы учили язык?
–Я окончила десятилетку с немецким уклоном, – Оксана насиловала сигарету, не затягиваясь.
– Вы же не курите.
– Не курю.
– Тогда зачем попросили сигарету?
– Я не хочу, чтобы нас депортировали обратно.
– Никто не хочет.
– Нам нужно заработать деньги.
– Всем нужно заработать деньги.
– Нет, не всем. У всех не болеют дети. Нам нужны деньги на операцию нашему мальчику.
– Сколько ему.
– Четыре года.
– А что у него?
– Врожденный порок сердца.
Оксана протянула конвоиру две сложенные вчетверо стодолларовые купюры.
– Возьмите, больше у нас ничего нет.
Пограничник отрицательно покачал головой.
– Вы плохо плаваете.
– Я вообще боюсь воды, – у Оксаны дрогнул подбородок, и темная синь её глаз увлажнилась слезой.
– Одевайтесь, дорога на Берлин в той стороне, – пограничник показал рукой на юг и пошёл, не оборачиваясь, к заставе.
* * *
Богдан с Оксаной выстояли в Берлине длиннющую очередь. Они заняли очередь с ночи и только к обеду приблизились к цели. Рядом с ними в томительном ожидании переминались с ноги на ногу сербы, хорваты, негры, вьетнамцы, югославские цыгане и выходцы из бывшего Союза. Уже в очереди Оксана с Богданом знали точно, что у них нет никаких шансов зацепиться в Германии. Для того чтобы подпасть под закон, по которому немецкие эмиграционные службы обеспечили бы им, как нуждающимся в предоставлении политического убежища: крышу над головой, карманные деньги и социальную защиту в виде медицинской страховки на период проверки властями наличия уважительных причин для удовлетворительного решения вопроса, прежде всего нужно было иметь при себе авиа или железнодорожные билеты. Без билетов стражи порядка не могли определить легитимность въезда в страну соискателя политического убежища и подвергали безбилетников немедленной депортации как нелегалов.
Кроме билетов, необходимо было придумать достоверную легенду о том, что претендент на получение политического убежища подвергался гонениям у себя в стране. Сбежавшие со Святой Земли русскоязычные израильтяне говорили, например, что их преследовали за отказ служить в армии, а отказывались они служить исторической родине из-за принципиального несогласия с политикой израильских властей на оккупированных Палестинских территориях. Утверждающие, что их преследовали за их нетрадиционную сексуальную ориентацию, держали под мышками порнографические журналы для геев, при помощи которых они собирались доказать легковерным немцам свою принадлежность к сексуальному меньшинству.
Узнали также Богдан с Оксаной и о том, что из числа обратившихся в конечном итоге получали политическое убежище единицы, но поскольку бюрократические процедуры проверки полученных сведений длились годами, претендент успевал, в большинстве случаев, в короткий срок овладеть бытовым языком, устроиться работать без разрешения “по-чёрному” и подкопить деньжат для безбедного проживания на родине.
У Богдана с Оксаной не было ни билетов, ни легенды. Разжалобить сотрудника эмиграционной службы печальным рассказом о несвоевременной выплате шахтёрской зарплаты и требовать по этой причине убежища – это было просто смешно и не имело ни малейшей перспективы на успех. Особо заботливые земляки, тоже ожидающие собеседования, настоятельно советовали им не рисковать и не обращаться к чиновникам, поскольку их ожидал неминуемый арест за незаконный въезд и незамедлительная депортация из страны. Самое лучшее в их положении, советовали доброжелатели, это попытаться устроиться мыть посуду в ресторан к туркам – всё-таки есть хоть какой-то шанс успеть подзаработать до тех пор, пока их не поймают полицаи. Они молча выслушали все предостережения, переглянулись и вошли в приёмную.
– Когда и каким образом вы приехали в страну? – спросил их чиновник.
– Мы приехали вчера из Брюсселя на поезде.
– У вас есть билеты?
– Нет, – сказала Оксана, – у нас украли на вокзале в Берлине сумочку с документами. – У нас остались только свидетельства о рождении.
Чиновник взял метрики и вышел, оставив их двоих в кабинете.
– Зачем ты сказала, что у нас нет паспортов? – раздраженно шептал Богдан, – нас же арестуют сейчас, как бомжей, и отправят назад в Донбасс.
– Прежде, чем нас отправлять назад, надо будет выяснить, куда нас конкретно нужно отфутболить. Кто нам поверит на слово без документов?
– Может быть, нас разыскивает Интерпол.
– Какой еще Интерпол?
Вернулся чиновник.
– Где вы жили в Украине? Ваш адрес.
– А мы жили не в Украине, – Оксана показала незаметно кулак Богдану, чтобы он не вздумал опровергать её, – мы только родились в Донбассе, а жили мы в Нагорном Карабахе. Там сейчас война.
Они назвали придуманный адрес, заполнили анкеты, а взамен получили карманные деньги и трансферт не в какую-то совковую восточную часть страны, а в благодатную, граничащую с Францией жирную землю – Saarland.
* * *
Самый страшный враг свежих эмигрантов – это свой брат – эмигрант со стажем. Он не даёт мыслить самостоятельно, он лезет с советами, он менторским тоном отчитывает новеньких за неправильно сделанные шаги, и те неразумные, кто начинает слепо выполнять их рекомендации, нарушают мудрейший из принципов, гласящий, что лучший совет – это не слушать ничьих советов. Эмигрант, попавший под гипнотическое влияние “старшего товарища”, ведёт себя, как посредственный шахматист. Пока он мыслит самостоятельно, он ещё имеет шанс оказать сопротивление более сильному противнику, но как только он начинает слушать советы стоящих рядом игроков, он утрачивает самостоятельность мышления и, в конечном счёте, как правило, проигрывает партию.
Богдана с Оксаной опекал Вильгельм-фотограф. Он жил в стране на законных основаниях и даже имел немецкое гражданство. Его вывезла в Германию жена-немка.
В паспорте у него стояло имя Василий. Однажды на блошином рынке, где тусуются аузидлеры2, он – рыночный завсегдатай протянул руку для знакомства:
– Василий.
Жена Амалия, не меняя выражения лица, двинула его острым локтем под рёбра. Василий скривился от боли и тут же исправился:
– Вильгельм.
С тех пор его стали называть Вильгельмом, а вторая часть клички “фотограф” приклеилась к первой по причине того, что у него на шее всегда висела дорогая видеокамера. Василий-Вильгельм подшаманивал на свадьбах и похоронах, запечатлевая для свежих эмигрантов дорогие их сердцу жизненные эпизоды. Переселенцы со стажем в его услугах не нуждались – любой работающий мог без труда приобрести себе собственную видеокамеру. “За всю историю пограничной службы Германии это, может быть, был первый случай, когда немец отпустил нарушителя государственной границы” – говорил Вильгельм-фотограф, слушая рассказ о форсировании Одера на презервативах. Он не верил ни одному их слову (как человек лживый, он не верил никогда и никому), но делал вид, что верит безоговорочно, и даже изображал неподдельное восхищение их смелостью. Богдан слушал наставления Вильгельма-фотографа с большим вниманием, а потом поступал по-своему. Как человек трезвый, уверенный в себе, физически сильный и по-украински самодостаточный, он и без Вильгельма-фотографа знал, как ему нужно жить. Вильгельм советовал обязательно записаться на курсы немецкого языка – “Не будет же Оксана всегда у тебя переводчицей”.
Богдан согласился, а сам пошёл утром на городское кладбище и без всяких дольметчеров3 устроился на тяжёлую, но хорошо оплачиваемую работу – копать могилы. Для этих целей администрация кладбища имела миниатюрный экскаватор, но даже при своих деликатнейших габаритах современная техника была бессильна в тех местах, где старые могилы не позволяли экскаватору приблизиться к намеченному объекту. Рассказывали, что Богдан так швыдко орудовал кайлом и лопатой, что приходили местные жители, как на спектакль, и засекали время, за которое украинский шахтёр мог выкопать могилу, чтобы потом предать заслуженному остракизму сконфуженного экскаваторщика. А буквально через неделю Богдан к великому удивлению безработного Вильгельма устроился на работу к метцгеру4 Краузе и стал кроме зарплаты приносить домой всевозможную вкуснятину, не реализованную мясником по причине истечения срока хранения продукта. Нашла работу Богдану его жена.
* * *
Румяный, как здоровый мальчик на морозе, господин Пауль Краузе не нуждался в помощниках. Мясной гешефт5 он получил от отца, а вместе с ним огромный фамильный дом и такое наследство, что он мог бы и не работая прожить со своей Фридой припеваючи до самой смерти. Детей у них не было по причине бесплодия жены, и Краузе тянул унаследованное от родителя дело исключительно для того, чтобы не умереть от скуки.
Он стоял за прилавком, нетерпеливо поглядывая на часы, – приближалось время обеда – и уже хотел было закрыть магазин, когда увидел в окно, что к дверям магазина приближается пара. Мужчина остался на улице, а женщина, звякнув дверным колокольчиком, вошла в помещение. Она ещё не сказала ни одного слова, но господин Краузе опытным взглядом сразу же определил, что вошедшая – не немка.
Безошибочно определил, потому что немки, по его мнению, не бывают так ярки и столь гармонично сложены, как была сложена потенциальная покупательница.
Женщина прошла к витрине, не взглянув на её содержимое.
– Я ищу работу, – Оксана смущенно поправила причёску, – вам не нужны помощники?
– Нет, не нужны, – с вежливой категоричностью ответил продавец.
Зная, что эмигранты поначалу в большинстве своём ограничены в средствах, продавец предложил покупательнице дешёвую ливерную колбасу.
– Купите – не пожалеете, ни у одного метцгера вы не найдёте такой колбасы.
– Собственный рецепт?
– У всех собственный, но у меня особенный – я не жалею чесноку, а русские любят колбасу с чесночком. Вы же из России?
– С Украины. А почему немцы мало кладут чесноку?
– Мой покойный отец усматривал в этом латентный антисемитизм. Он утверждал, что до войны немцы тоже любили чеснок, но бытовало мнение, что евреи употребляли чеснок в невероятных количествах и поэтому, якобы, от них всегда воняло чесноком. Поэтому при Гитлере метцгеры боялись добавлять в фарш чеснок. Их могли обвинить в пособничестве евреям и отправить в тюрьму. А мой отец никого не боялся и никогда не жалел чесноку. Вот, попробуйте.
Продавец отрезал ломтик от круга колбасы и протянул его Оксане, и, когда Оксана брала ливер, их пальцы встретились.
– У вас нервные пальцы, вы художница?
– Нет, я работала в музыкальной школе. Учила детей играть на фортепьяно. У вас есть дети? Я могла бы их поучить.
– Детей нет, но я сам всю жизнь завидую людям, умеющим играть на музыкальных инструментах. Как вы думаете, можно в сорок лет научиться играть на пианино?
– Если есть мало-мальский слух, то можно.
Оксана купила колбасу, но не уходила из магазина. Рассматривала ненужные ей продукты, втайне надеясь, что продавец продолжит разговор и предложит ей поучить его музыке, но продавец молчал, и она пошла к выходу. Она уже взялась за дверную ручку, когда продавец крикнул ей вдогон:
– Я возьму на работу вашего мужа. Один раз в неделю, но на целый день в воскресенье. Будет коптить окорока. Приходите сегодня вечером вместе, я познакомлю вас с моей Фридой, а вашего мужа с производством.
* * *
“Этот рыжий мясник – баптист, он и вас охмурит. Не заметите, как сами молиться начнёте. Сажали их у нас в тюрьмы и правильно делали”, – всезнающий Вильгельм не одобрял общение земляков с баптистом, но ел принесённые от Краузе мясные деликатесы с завидным аппетитом. Когда Вильгельм находил продукт особо вкусным, он просил дать ему копчёность с собой для Амалии.
– Не понимаю, чем ему Краузе не угодил? Мне этот Вильгельм-фотограф вообще надоел, – говорила мужу Оксана, – терпеть не могу людей, которые жрут впрок.
– А я его приглашаю, что ли? Скажи ему сама, если такая смелая.
– Молодцы немцы: придумали термины6, попробуй, приди без приглашения. А у нас прутся, когда вздумается.
Вильгельм оказался прав. Действительно, Пауль Краузе руководил баптистской общиной и действительно в первый же визит Оксаны с Богданом он представил гостей братьям и сёстрам во Христе. А дальше последовало предложение: Оксана будет играть по воскресеньям на фисгармонии во время богослужения прямо на дому у Краузе, а за это община сдаст семье маленький домик по очень низкой цене.
– Наш брат во Христе – стекольщик – жил в этом доме. Теперь он умер, и община выкупила дом для себя.
– Но почему так дешево? – Оксана переглянулась с Богданом, ожидая начала охмурёжа, – мы с мужем православные.
– Ах, это совсем не важно, – Пауль Краузе воздел глаза к небу. – Бог един, а низкая квартплата потому, что рядом с домом железнодорожное полотно. Шумно от поездов.
– Нам пойдёт. Шахтёры шума не боятся.
“Маленький домик” оказался старинным двухэтажным особняком. Изрядно запущенным, но вполне пригодным для жилья. Пролетали с шумом мимо окон поезда, и звенела посуда на столе, но зато какой простор! Покойный стекольщик был человек с фантазией. По обеим сторонам гостиной шли два коридора. По одному коридору можно было через огромные стеклянные двери выйти к парадному входу, а по другому, тоже через остеклённые до самого потолка двери, можно было выходить в садик. А на входе в дом красовалось написанное готическим шрифтом, выгоревшее на солнце изречение: “Glueck und Glas, wie leicht bricht das!” – “Счастье и стекло, как легко разбивается это!” Через день после вселения к дому подъехал грузовик. Вышли два бравых грузчика и занесли в дом подержанное, но идеально настроенное пианино фирмы “August Fuerster”.
Господин Краузе подарил инструмент с условием: Оксана будет учить его играть на фортепьяно.
Ни один азюлянт не устраивался так удачно. Богдан копал могилы, по воскресеньям коптил окорока, а Оксана учила детей музыке. Быстро наработала клиентуру, и пошла в дом живая копеечка. А вскоре господин Краузе от своего имени выслал гостевые визы её маме, чтобы та привезла на операцию внука. Сам благодетель визитами не отягощал, брал уроки музыки два раза в неделю, правда, больших талантов при этом не обнаруживал.
– Пауль к тебе подкрадывается или? – имитировал Богдан одесский выговор.
– Я не люблю рыжих мужчин.
– А я у тебя какой?
– Ты у меня светло-каштановый.
* * *
“Тон, тон, хальбертон, драй тёне, хальбертон” (тон, тон, полутон, три тона, полутон) – старательно произносил Пауль. Оксана набирала мажорную гамму резвым пальчиком, а он угадывал музыкальные интервалы, сидя с ней рядом за пианино.
Он пришёл в воскресенье впервые, обычно он приходил тогда, когда Богдан был дома.
– Можешь сыграть мне украинскую песню?
– Могу, но это вам покажется скучным. Давайте я вам сыграю украинскую народную песню, но в современной аранжировке.
Она наклонилась над инструментом, но он положил свою руку на её и приглушил аккорд.
– Ich liebe dich! O mein Gott!
Wie ich dich liebe! – Я люблю тебя! О Боже! Как я люблю тебя! – он плакал, и слёзы капали ей на запястье.Она освободила руку, но он стал на колени, наклонился и с показной целомудренностью поцеловал ей взъём ступни. Она хотела поднять его голову от стопы, но он с вежливой настырностью возбуждённого самца не позволил ей освободить ногу. Он стал лизать ей щиколотки, и у неё стало горячо внизу живота, а когда он отодвинул большой палец ноги и ожег концом затвердевшего языка сам разъём, саму складочку между пальцами, она ощутила прилив такого непреодолимого желания, что у неё вырвался стон. Он знал, он точно знал, что женщина, позволившая мужчине ласкать её стопу, позволит делать то же самое с её телом. Решительно поднялся с колен, повернул её к себе спиной, наклонил лицом к пианино и с бесцеремонностью победителя одним движением заголил ей вожделенную роскошь зада.
Он вторгался слишком суетно и недостаточно проникновенно для её обострённой славянской чувственности. Прогнулась гибкой спиной, упёрлась руками о крышку инструмента, подалась назад, навстречу ему, запрокинулась истомно головой и увидела неподвижный мужской силуэт за стеклом.
Вскрикнула, пытаясь освободиться, но Пауль пропустил руку ей под живот и прижал её к себе.
Тогда она присела, сладко надломив его у самого корня, и он утратил её.
Распрямляясь, оттолкнулась от пианино. Споткнулись о край ковра и упали. И уже падая, он вдавил начало экстаза ей в бедро, расплескав пульсирующий восторг на жёстком ворсе ковра.
Когда Оксана поднялась – силуэт за стеклом исчез. Подбежала к окну.
Вильгельм-фотограф торопливо, почти убегая, шёл к калитке садика. Он так торопился, что раскачивалась маятником видеокамера на шее.
– Оставь меня, уходи, ну, хочешь, я на колени встану, уходи, – умоляла Оксана ничего не понимающего Пауля, – я ничего больше не хочу, я ничего и никого не хочу, он всё видел, он всё видел. Уходи.
Пауль ушёл. Оксана встала под душ. Вода была холодной, но она не трогала ручку смесителя. Стояла в глубокой задумчивости, не ощущая дискомфорта. Внешне она казалось спокойной. Почему она не услышала, когда он вошёл? Он вошёл неслышно в коридор с чёрного хода, под шум проходящего поезда.
Оставляя влажные следы, прошла в комнату. Достала из сумочки расписание поездов. В двенадцать часов мимо их дома прошла электричка на Saarbruecken. Это было пятнадцать минут назад. “Значит, он всё видел. Видел всё с начала и до конца. Какой позор. И эта собачья поза. Я стояла к нему задом. Он рассмотрел меня всю, – Оксана почувствовала, как у неё горят щёки. – Почему я его не заметила? Потому что солнце бьёт в окно и стекло двери даёт отсвет – из комнаты плохо просматривается коридор. А как видно из коридора?” Вышла из гостиной, посмотрела в комнату из коридора через стекло двери и поняла, что она погибла. Вильгельм не только всё видел до мельчайших подробностей, он, скорее всего, включил видеокамеру и зафиксировал событие. Она вышла на улицу и, как будто впервые, вслух прочитала изречение на дверях дома: “Глюк унд глас ви ляйхт брихт дас”.
Как это верно! Но слово “das Glas” имеет четыре значения: стекло, стакан, рюмка и склянка. Какое конкретно значение слова имел в виду автор этих строк? Что бы он ни имел в виду – это не важно. Важно первое слово – счастье. Именно оно разрушено. Богдан не простит. И не потому, что злой, а потому что он сам верный. Он никого, никогда не предавал и не простит, когда предали его. Боже мой, какая нелепость, какая глупая условность?! За один-единственный эпизод, за одну приятную минуту взаимного трения эпителиями я могу лишиться мужа и сына! Я даже не успела вкусить сладость грехопадения, не успела, но буду тем не менее безжалостно раздавлена и опозорена. А если бы она была у меня не между ног, а где-нибудь на лбу? Ну, конечно, её заставили бы наглухо бинтовать, чтобы похотливые самцы не позарились на чужую собственность. Как всё глупо, и как всё непоправимо.
Мимо окна прошумел очередной поезд. Укором озарилось в голове: а ведь она не может спастись от позора общеизвестным методом Анны Карениной. Даже этого она не может сделать. Анна могла, потому что её мальчик не нуждался в операции по поводу врождённого порока сердца. А она не может. Господи! Сыночка! Данилка мой! Что делать? Что делать? Признаться самой Богдану? Ну, переиграли меня благодетели, ну, не устояла, и как было ему отказать, когда он столько сделал для нас? Он – мужик – плакал, ноги слезами заливал. Нет, не простит. Не простит, потому что выяснит, в конце концов, что я сама возбудилась. Именно поэтому и не простит. Упрямый хохол, чистый и правильный и такой же собственник, как и все. А ему, какой позор? Он же с рогами, а не я! Что делать? Что делать? Он психанёт, уедет и никогда мне сына не отдаст. Нужно успокоиться. Нужно всё обдумать. Всё взвесить и просчитать. Глюк унд глас ви ляйхт брихт дас! Ё…й Вильгельм, скот, сволочь! Он всем расскажет. Эта тварь уже рассказывает первому встречному, а если он фильм снял? Глюк унд глас!
* * *
Богдан вернулся поздно, от него вкусно пахло здоровым мужским телом и дымком, и когда он раздвинул перед сном ей ноги, у неё, как у всех впервые изменивших мужу, мелькнула мысль: а вдруг он почувствует, что кто-то был в ней до него. Богдан ничего не почувствовал, и она благодарно обняла его и долго, дольше, чем обычно, не отпускала его воловью шею. Он провёл пальцем по влажному краешку её глаз.
– Что-то случилось, рыбка?
– По Данилке соскучилась. Ужасно. Реветь охота. Пешком бы отсюда ушла.
Богдан спал, намаявшись за день, а она с закрытыми глазами просчитывала варианты. В том, что Богдан в конце концов всё узнает, она почти не сомневалась. Этот козёл, скорее всего, уже сегодня всё расскажет Фриде. Она торгует эту неделю вместо Пауля. Вильгельм зайдёт магазин и не скажет конкретно, но так намекнёт, что сомнений не останется. Отпустит шуточку типа: Пауль с Оксаной на роялях бацают в две руки, а когда рядом в две руки, так ведь и бёдрами плотный контакт. И дома никого. Богдан вам тут окорока коптит, а они там музицируют себе в удовольствие. И Фрида всё поймёт, и когда через неделю Богдан придёт к ним на работу, она ему ту же самую шуточку и преподнесёт, а если и не преподнесёт, то всенепременно запретит Паулю приходить на уроки, и Богдан обо всём догадается. А если и не догадается, то этот вонючка сам ему всё по пьяни расскажет или, что ещё страшней, подарит ему фильмец, где я в животной позе. Круг замкнётся. И не спастись.
Тоска! Физическое ощущение кровоточивости сердца. Ночь без конца.
Встала и накапала себе корвалол.
На другой день вечером заявился Вильгельм-фотограф. Прошёл на кухню. С халявным блеском в глазах нарезал себе ветчины. Смачно чавкая, вошёл в гостиную. Открыл крышку пианино, ткнул одним пальцем наугад по клавишам, многозначительно покосился на Оксану и проблеял нехилым козлетоном: “Тон, тон, хальбертон, драй тёне, хальбертон”. Заметил с удовлетворением, что у хозяйки побледнело лицо, снова отправился на кухню и по-хозяйски громко хлопнул дверцей холодильника.
– Во, обнаглел, – Богдан покачал головой.
– Да ладно тебе! Не объест. Товар не купленный. Выбрасывать шинку,7 что ли? – говорила Оксана, ещё раз утверждаясь в мысли, что она погибла, и что пытка только начинается.
На следующий день, когда она занималась музыкой с соседской девочкой, за дверным стеклом возник силуэт Вильгельма-фотографа. Постоял в коридоре. Дождался, пока на него обратят внимание. Насладился произведённым впечатлением и только тогда вошёл в комнату. Сказал со значением: “Приветик”. Увидел на пианино немецкие марки (их отдала мама девочки за уроки) и тут же попросил в долг. Оксана молча протянула ему деньги. Уходя, обернулся, сказал приказным тоном: “Амалии не говори, и Богдану тоже. Я тебе их верну в следующее воскресенье, когда Богдана дома не будет. Договорились?”
Оксана не ответила. Сидела неподвижно. Застыли кисти рук на клавишах, и немецкая девочка не понимала, но интуитивно по-детски чувствовала, что с её красивой и доброй учительницей происходит что-то нехорошее.
“Теперь он будет вымогать у меня деньги, а потом захочет залезть ко мне в постель, то есть, как это захочет, когда он уже захотел и намекнул, и мне придётся ему дать, дать безоговорочно этому вонючему хряку в любую сторону тела, ради того, чтобы у меня не забрали сына. – Оксана представила себе весь этот ужас. – Как мне узнать, как мне узнать содержимое его видеокамеры. Если бы я знала, что в ней нет позорных кадров, я бы могла ещё сопротивляться, а так – нет! Следующее воскресенье будет моим концом: сначала Фрида намекнёт Богдану о случившемся, а когда он придёт вечером со мной разбираться, я уже буду безнадёжно изгажена и опущена до последней степени унижения этим скотом”.
Ощущение неотвратимости наказания спровоцировало тяжёлый депресняк. Чтобы не тронуться умом окончательно, Оксана вышла из дома. Где-то она читала, что нужно не ждать нападения, а самой идти навстречу опасности. Она шла на квартиру к Вильгельму. У неё не было конкретного плана. Ей представлялось, что она зайдёт в квартиру, и там на самом видном месте, прямо в прихожей, будет стоять его ненавистная видеокамера с компрометирующими её кадрами. Как она будет поступать дальше, она не знала. Она не знала даже, как открывается аппарат, для того чтобы можно было украсть из него плёнку. Оксана позвонила – дверь не открыли, и это обстоятельство не огорчило её. В момент прояснения ума она осознала всю нелепость задуманного – Вильгельм никогда не расстаётся с камерой, и плёнку, если она существует, он, конечно же, прячет в надёжном месте. Неплохо было бы увидеть Амалию, чтобы прозондировать почву, но, по логике вещей, Вильгельм не должен был посвящать в это дело жену. Оксана размышляла так: “До тех пор, пока он хочет иметь неподконтрольные супруге деньги и моё тело, он будет молчать, потому что, как только он расскажет ей об увиденном, – она запретит ему появляться у нас дома. Без неё, по крайней мере, ходить ему к такой распутнице, как я, она не разрешит”.
В четверг Оксана решилась зайти в магазин к Фриде. Может быть, по выражению её лица можно будет определить: успел уже настучать ей Вильгельм-фотограф или ещё нет? Успел! Фрида пыталась взять себя в руки и не устроить скандал прямо за прилавком, но слишком глубока была обида, и перекроить лицо на дружелюбный лад ей не удалось – сквозь хорошо отрепетированное радушие чётко просматривались контуры трудно скрываемой неприязни.
В пятницу Оксана слегла. Она пролежала весь день, и чем больше ухаживал за ней Богдан, тем большей тварью она себя ощущала.
В субботу утром она заставила себя встать и пошла в Паулюс кирху.
Не молиться пошла, а исключительно для того, чтобы разузнать про работу.
Продолжать играть на фисгармонии для поющих баптистов в доме Краузе она не могла. Об этом не могло быть и речи.
С таким же успехом она могла бы зарабатывать деньги, музицируя в кирхе, если, конечно, имеется вакансия. Оксана перешла мостик через речку и подошла к кирхе. Уже на подходе к кирхе, услышала звуки органа. Остановилась в нерешительности, вдруг осознав всю бесполезность затеи, – если играет орган, значит, есть штатный органист, и кирха в её услугах, конечно же, не нуждается. Постояла, хотела уже уйти, но передумала и вошла в кирху. В храме было не много прихожан. Оксана подошла к распятию, но не молилась. Ей только сейчас пришло в голову, что Пауль – это же Павел? Да, конечно, по-русски эту Паулюс кирху называли бы церковью святого Павла. “Кажется, апостола Павла тоже убили, как и Христа, – Оксана ухватилась за Павла, не потому, что он был ей интересен, а потому что хотела думать о чём угодно, только не о нависшей над ней угрозе. – Не знаю только, греки или римляне убили его? Кажется – греки. Это всё равно, но раз кирха названа его именем, значит, в ней должен присутствовать его дух. А где он живёт тут интересно?” Она подняла голову, внимательно до рези в глазах всмотрелась в тёмный свод на самом верху и ничего там не увидела. Вышла из храма, не только без ожидаемого просветления души, но с ещё большей тоской. Ещё одна кошмарная бессонная ночь. С субботы на воскресенье. Звон посуды от пролетающих мимо поездов. Дрожь стекла в оконных рамах и дверях, и борьба с искушением: перебить вдребезги всё это прозрачное великолепие и прекратить, наконец, этот стеклянный бред. Богдан спал, а ей казалось, что у неё в ушах, кроме шума пролетающих мимо электричек, оглушительно воет сирена. Создавалось впечатление, что весь город одновременно подхватил опасную инфекцию и теперь терзает водителей неотложки вызовами. Забылась только под утро, и не слышала, когда Богдан ушёл коптить окорока у Краузе.
Он вернулся через час после ухода. Значит, его уже уведомили. Сел к ней на кровать и взял её за руку.
Сейчас он рванёт кисть на себя, приподнимет её с кровати и ударит в лицо.
– Просыпайся, рыбка, есть плохие новости.
– Я знаю, – она заплакала.
– Ничего, – проживём без его копченостей.
Он погладил её по щеке, и она, благодарная за его великодушие, поцеловала его ладонь и уже хотела встать, упасть ему в ноги и просить, без устали просить о прощении, но Богдан сам поднялся с кровати, и она увидела, что его брюки в саже.
– Дотла, бля, сгорел. Слышала ночью сирену? Три пожарки не могли затушить.
– Кто сгорел?
– А говоришь – знаю. Гешефт выгорел у Краузе. Там и гореть-то нечему. А полыхало на весь квартал. Хотя почему это нечему? А сало?
– А окорок? – впервые за эту жуткую неделю Оксана улыбнулась
– А ветчина? – подыгрывал жене Богдан, – а сальтисон? Видишь, какие мы неблагодарные? Благодетель сгорел, а мы не в трауре. Скоты – людишки!
– Скоты лучше. Ты весь в саже. Снимай одёжку, я её простирну. Иначе провоняемся печальным запахом пожара на всю оставшуюся жизнь.
Оксана включила стиральную машину и задумалась: “Больше на работу к Краузе Богдан не пойдёт. Это уже кое-что. Это даёт малюсенькую надежду. Это свет в конце тоннеля. Он может, конечно, на улице встретить Фриду, но ей сейчас не до него и не до кобеляжа её набожного супруга. Остаётся Вильгельм. Он придёт сегодня за моим телом. Он будет надеяться, что мужа не будет дома. А муж будет дома. Как поступит разочарованный Вильгельм? Это непредсказуемо, но в любом случае я стану его врагом, и он постарается мне отомстить. Как? Ну, прежде всего, он расскажет всё до мельчайших подробностей своей Амалии. Амалия сначала разнесёт пикантнейшую новость по всему городу, а потом уведомит обо всём Богдана. Она – ханжа, а ханжи безжалостны к распутникам. Они мстят им за свою невостребованность. Непременно уведомит. Нет света в конце тоннеля, нет! О господи, как я устала. Скорее бы уже всё кончилось. Ожидание казни страшнее самой экзекуции – там хоть виден конец.
– Оденься, к нам Амалия идёт, – донеслось из гостиной.
Забилось сердце. Затрепыхалось. Застучал молотком пульс в висках. Сомлела от ужаса. Прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Звонок. Щелчок дверного замка, как выстрел в упор. Голос Амалии. Обрывки разговора.
– Когда? – голос Богдана прозвучал так громко и с таким удивлением, что сомнений в предмете разговора не оставалось.
Оксана не уловила второго вопроса Богдана, но отчётливо услышала ответ.
– Ровно в двенадцать, – сказала Амалия, и у Оксаны стало пусто в груди: ровно в двенадцать прошла та злополучная электричка, под шум которой Вильгельм неслышно проник в коридор.
Она была близка к обмороку. Стали ватными ноги. Присела на корточки. Зашёл Богдан.
– Одевайся, пойдем к Вильгельму.
– Машина включена, как я пойду.
– Достирает без нас. Одевайся. Ты слышала, что мне рассказала Амалия?
– Нет, – Оксана не могла говорить. У неё пересох от волнения рот, и не было сил встать.
Богдан приблизился, наклонился над ней и сжал руками её голову. Она увидела прямо перед глазами его колено и всё поняла. Сейчас он ударит её, и она даже не сможет отвернуть лицо, потому что он своими сильными широкими ладонями взял её голову, как в тиски. Хотела крикнуть ему: “Не бей! Не надо! Я всё тебе объясню!” – но не успела. Он наклонился ещё ниже и поцеловал ей душистый пробор:
– Ну что мы такие сегодня квёлые? Ну что мы сегодня такие кручинные? Раз, два, три! – просунул руки в подмышки и легко приподнял её. – Давай, одевайся, неудобно, Амалия ждёт. Вильгельм в больнице.
– А что случилось?
–Амалия говорит, что вчера в двенадцать ночи у него произошло кровоизлияние в мозг. Ходить может, а разговаривать – нет.
* * *
На другой день Оксана взяла термин к невропатологу.
– Что случилось с такой импозантной дамой? Я видел через стекло двери, как вы идёте, и признаюсь, что не смог предварительно выставить вам диагноз, – щеголеватый доктор в золотом пенсне был любезен сверх меры.
– А как вы думаете, доктор, можно через стекло сфотографировать человека?
– Если свет не падает в объектив, то можно, так что же случилось?
– Случилось не со мной. У моего дяди случился Schlaganfal,8 он может ходить, но не может говорить. Онеметь в сорок лет – это ужасно! Но писать, я надеюсь, он сможет?!
– К сожалению, нет. Я, конечно, не могу, не видя больного, говорить что-либо определённо, но симптом, о котором вы говорите, называется “моторная афазия”. Больной всё слышит, всё понимает, он прекрасно ориентирован во времени и в пространстве, но не может говорить.
– А писать, доктор, он же может написать?
– Не хочу вас огорчать, но вынужден повторить – нет. При кровоизлиянии в мозг вместе с поражением речевых центров поражаются и центры, ответственные за написание.
– А прогноз, он же ещё не старый. Какой прогноз?
– Вы знаете, инсульт в наше время катастрофически помолодел. У меня есть пациент – мастер спорта по греко-римской борьбе. У него случился инсульт в двадцать восемь лет. А что мы хотим? Стрессы, перенапряжение, бешеный ритм жизни, повышенная сексуальность, – последнее слово доктор произнёс не без игривости. – А насчёт прогноза, я ничего сказать не могу, но, как правило, полного восстановления деятельности мозга не бывает.
Эпилог
Вот уже пятый год каждое воскресенье она заходит быстрым шагом в Паулюс кирху, покупает свечу, зажигает фитиль и ставит её в слишком просторный для тонкой свечи подсвечник, отчего свеча тут же наклоняется и начинает капать воском. Женщина выравнивает её – она снова заваливается на бок. Тогда женщина вынимает свечу, держит её над огнём соседней свечи, и как только конец её начинает плавиться, быстрым движением приклеивает свечу к бронзовому дну подсвечника. Удостоверившись, что свеча стоит вертикально, женщина подходит к распятию, кивает ему, как старому знакомому, и говорит всегда следующее: “Спасибо тебе, Господи! И ученику твоему Павлу тоже большое спасибо. Если вы оба за меня, так что же мне бояться тех, кто осмелился быть против? Спасибо!”
Закончив короткое благодарение, красивая женщина осеняет себя крестом и с довольным выражением лица покидает храм.
…
Политического убежища, как и следовало ожидать, семья не получила. Но зато они получили долгожданный Aufenthaltserlaubnis unbefristet – разрешение на бессрочное проживание в Германии. Никто из их знакомых азюлянтов такого разрешения не получил, а они каким-то чудесным образом получили. И самое главное: Данилку прооперировали немецкие врачи, и теперь их сынишка совершенно здоров.
Вильгельма хватил ещё один удар, и теперь он ездит в коляске. Говорить он так и не научился, но всё время пытается сказать Амалии что-то очень важное. Он почти научился произносить членораздельно одно слово. Амалия утверждает, что Вильгельм произносит слово: “Краузе”. Ей никто не верит. При чём тут Краузе, почему это Краузе? А когда Амалию спрашивают о состоянии здоровья Вильгельма, она всегда отвечает, что состояние супруга неважное, но непременно добавляет при этом, напуская на себя скорбь: “А кушает он хорошо”. И непонятно, какой смысл она вкладывает в это “а кушает он хорошо”. Радуется ли она последнему обстоятельству или досадует на неуёмный аппетит дармоедствующего супруга?
В воскресенье Оксана с Богданом забежали на минуточку к Вильгельму, справились у Амалии о его здоровье. Амалия сложила губы в куриную гузку и сообщила им вот это всем известное: “А кушает он хорошо”. Потом они хлопнули по рюмашке за здоровье хозяина, поднесли и Вильгельму, и он жадно выпил, облив водкой себе подбородок, а когда земляки ушли, больной впал в беспокойство. Он сложил колечком пальцы на одной руке и совал туда палец другой руки, произнося в это время слово, похожее на фамилию Краузе. Амалия ничегошеньки не поняла, но расценила поведение супруга как абсолютно непристойное. Она посмотрела на него с укоризной и, скроив педагогическое выражение лица, шлёпнула легонько Вильгельма по рукам. И взбешённый тем, что он не может рассказать этой дуре Амалии всю правду, Вильгельм с неожиданной для парализованного человека силой широко размахнулся и засветил супружнице в глаз. Теперь Амалия ходит по городу, светя свежим фиолетовым фонарём под левым глазом.
1
Asyl – убежище, приют (немецкий)2
Aussiedler – переселенец (немецкий)3
Dolmetscher – переводчик (немецкий)4
Metzger – мясник (немецкий)5
Geschаeft – дело, занятие, торговля (немецкий)6
Termin – срок (немецкий)7
Schinken – окорок (немецкий)8
Schlag-anfal – удар, паралич, инсульт (немецкий)