Опубликовано в журнале СловоWord, номер 75, 2012
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Анатолий Леонов
Яшка Пыжик
1
Утро в станице Комаровской началось довольно необычно – с истошных воплей, доносившихся со стороны центральной площади. Вслед за тем немногочисленные зрители, в столь ранний час оказавшиеся на площади, могли с удивлением наблюдать, как по главной улице станицы вприпрыжку, держа под мышками два больших арбуза, бежала дородная Дуська Финошина, а следом за ней, как бы подталкивая ее под пышный зад, катил колхозный трактор «Беларусь». Дуська, забавно выгибаясь, несла свой живот далеко впереди всего тела, но от ноши почему-то не избавлялась – то ли потому, что жалела, то ли потому, что в пылу гонки просто забыла об арбузах. Наконец, в момент временного прояснения сознания, она, каким-то фантастическим движением раскрутившись на месте подобно заправскому дискоболу, запустила один из арбузов в преследовавший ее трактор. «Снаряд», пролетев по высокой минометной траектории несколько метров, врезался в лобовое стекло кабины и, расколовшись, рассыпался фейерверком мелких сочных кусков, в пористой рубиновой мякоти которых, как солдаты в окопах, сидели черные семечки. Хороший был арбуз, спелый!
Трактор, вильнув в сторону, проехал по аллее между маленькими голубыми елями – предметом бесконечной гордости председателя колхоза Лыжина, и врезался в бронзовый бюст местной знаменитости – дважды героя социалистического труда комбайнера Семена Михайловича Гойды. Бюстик, жалобно крякнув, слетел с бетонного постамента и с дребезжанием закатился в колючий кизильник.
Тем временем к месту происшествия, размахивая на ходу вареной куриной ножкой, уже спешил сам председатель – в ветхих армейских кальсонах и домашних тапочках на босу ногу. Его сопровождали десятка полтора разъяренных станичников и полдюжины всегда готовых побрехать в свое удовольствие беспризорных шавок.
Толстая Дуська, еще не отдышавшись как следует, уже давала показания колхозному сторожу Митричу.
– Я иду, – вопила она на деда, – а он едет! А мне – куда? А он тут… А я наутек… В общем, чуть не родила!..
– Чевось? – переспросил сторож, приложив ладонь к уху.
– Не родила чуть, пень старый! – возмущенно повторила Дуська, теряя терпение.
– А-а, ну да, ну да… – понимающе кивал головой самозваный Анискин. – Трактора, они могут! Трактора – это, понимаешь, сила!
Учиненный Митричем допрос являл собой живой пример полной профанации и формализма, ибо по причине преклонных лет старик был тугоух и непонятлив, как тетерев на току. Внимал он бессвязной речи пострадавшей скорее по служебной необходимости и под влиянием чувства собственной значимости, нежели из искреннего интереса и сострадания, а в ответ на истеричные причитания разгневанной бабы только разводил руками, глубокомысленно замечая при этом:
– Бывает!
Между тем председатель уже выволок из разбитого трактора в дымину пьяного Яшку Пыжика, местного оболтуса и шалопая. Яшка глупо улыбался, глядя на бармалейские гримасы, которые строил ему Лыжин, и как заведенный повторял:
– А чего… Я ей говорю – дай, говорю, арбузика! Арбузика хоца!.. А эта дура не поняла.
Председатель наотмашь, от всей души двинул дурачине кулаком в нос с криком:
– Гондурас вонючий! Чего, тебе на бахче арбузов мало?!
– На бахче? – удивленно, словно впервые услышав это слово, вытаращил осоловевшие глаза Яшка и неожиданно сделал попытку вырвать несколько волосков из председательской груди, но, получив в ответ крепкий подзатыльник, безвольно повис на руках казаков, к общему удивлению тут же захрапев сочным молодецким басом.
– Тащите его домой, пусть проспится, паразит! – обреченно махнул рукой Лыжин. – А как проспится – сразу в правление: я из этого Яши Машу делать буду!
* * *
В правлении приятно пахло борщом и котлетами. Председательская жена Варька принесла мужу обед прямо на работу, и теперь запах еды жутко раздражал сердитого и голодного Лыжина, озабоченно отгонявшего от тарелок наглых мух. Уж и так все потолки в правлении были завешаны гирляндами липучек с болтающимися на них гроздьями насмерть прилипших насекомых, но сотни других, не менее противных и надоедливых, ползали по трупам своих соплеменников в надежде на легкую поживу, а парочка из них уже плавала в председательском борще.
Яшка, виновато опустив голову, стоял посередине комнаты, кося глазами в открытое окно, поверх горшков с чахлой геранью. Во дворе местный беспризорный барбос Михал Сергеич, прозванный так за большое черное пятно между ушей, уже минут десять занимался сущим непотребством с принадлежавшей Лыжину сукой английского пойнтера по кличке Лана.
Яшка краем уха слушал яростные вопли председателя и размышлял о том, как тот воспримет известие о разврате, творящемся во дворе… Он знал о его почти отцовской привязанности к породистой животине, привезенной из элитного столичного питомника.
– Куда ты смотришь, тюлень каракумский? – сердито окликнул Яшку Лыжин, сообразив, что справедливые слова его не производят нужного эффекта.
– Да там… – помявшись, проговорил Яшка, – собственно, собачки женятся…
Лыжин проследил за Яшкиным взглядом и на секунду потерял дар речи. Зато когда он приобрел его вновь, стекла в окнах домов, выходящих на площадь, задребезжали так, словно над станицей на бреющем пролетел реактивный истребитель.
– Варька, стерва, как же ты не углядела?! Ведь петрушит кобелина Ланку, петрушит, паразит, медалистку нашу…
И затем обитатели Комаровской смогли во второй раз за день насладиться увлекательным зрелищем погони, наблюдая, как две собаки, сцепившись по тяни-толкайски, с диким визгом чесали по дороге во все свои восемь лап, а сзади, вертя в руках здоровенный дрын, вырванный из ближайшего плетня, бежал председатель Лыжин, проклиная всех и вся в печенку, в божью мать и просто так.
Когда через полчаса Лыжин вернулся назад, красный, распаренный, мокрый от пота, волоча на брючном ремне виновато скулящую Лану, Яшки в правлении уже не было.
– Вот засранец! – досадливо сплюнул председатель. – Ну, погоди у меня, я тебе устрою веселую жизнь! Еще попомнишь доброту мою.
– А тебя, проститутка, – присев на корточки, рявкнул он на псину, – я вообще на цепь посажу!
Ланка, умильно завиляв хвостом, лизнула хозяина в лицо, и на этом конфликт был исчерпан. Ну разве можно сердиться на такую собачью преданность?
– Но этого любителя арбузов я все равно накажу! – пообещал сам себе уже немного остывший от гнева Лыжин.
2
Яшка Пыжик уже давно был предметом постоянной головной боли всей станичной администрации. Что касается лично председателя колхоза Лыжина, то при одном только упоминании о Яшке у него возникало предчувствие скорой беды, сравнимой по масштабу с небольшой техногенной катастрофой. Вообще-то у парня была другая фамилия – Чижик, но получилось, как в старой песенке про чижика-пыжика: где чижик, там и пыжик. Станичники почему-то отдали предпочтение второму, а Яшке это понравилось.
Пыжик был, можно сказать, круглым сиротой. То есть, наверное, где-то на свете шлялся еще его непутевый папаша, но кто он, могла сказать только Яшкина мать, которая сама уже лет десять носа не казала в родную станицу. Когда-то она оставила девятилетнего сына на руках у старой бабки, едва дожившей до его четырнадцатилетия, после чего, по слухам, ее видели то ли в Краснодаре, то ли в Ростове-на-Дону, но это были только слухи… Так и вырос Яшка без отца и матери – сирота при живых родителях, впрочем, не очень-то об этом жалея и трезво рассудив, что лучше жить одному, чем с родителями-садистами или алкоголиками.
В результате шалопаем Яшка стал первейшим, и проказы его не раз заставляли взрослых хвататься за головы и тянуться к брючным ремням. Но еще хуже было то, что для сверстников и ребят помоложе Яшка являлся непререкаемым авторитетом и объектом подражания. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что жил он без подлости в душе и чудил не со зла, а просто от избытка энергии и от широты чувств.
Когда Яшка закончил школу, директор лично пожал ему руку и заявил, что надеется уйти на пенсию до того, как Яшкины дети пойдут в первый класс. А участковый – старший лейтенант Савельев, почти плакал от счастья, когда по весне Яшку призвали в армию, и чуть не упал в обморок, когда тот на следующий день после проводов пешком, с рюкзаком на плече, вернулся обратно.
С надеждой Савельев спросил: «Что, дезертировал?» Оказалось, что нет – просто автобус с призывниками сломался посреди степи, и вся группа новобранцев опоздала на призывной пункт. Военком, имевший по этому поводу неприятный разговор с армейскими «покупателями», которым пришлось уехать не солоно хлебавши, в сердцах обозвал опоздавших раздолбаями и вышвырнул их пинком по домам – до осени, не обратив никакого внимания на категорический протест председателя Лыжина.
Вообще-то у Лыжина большой зуб на Яшку вырос после одного случая. А дело было так. Стояла в Комаровской, на площади напротив сельсовета убогая сараюха с гордым названием «общественная уборная». Одному богу ведомо, для кого она была выстроена, потому как трезвые станичники предпочитали собственные нужники, а пьяные до площади, как правило, не добирались и без зазрения совести орошали окрестные кусты и заборы. Сооружение, состоявшее сплошь из щелей, дырок и дырищ и продуваемое всеми ветрами, оказалось пустым и заброшенным и с годами обветшало так, что посетители кабинок – ежели таковые все-таки находились – запросто могли поболтать «за жизнь» и даже обменяться крепкими рукопожатиями. Вот этим обстоятельством как раз и решил однажды воспользоваться Пыжик. Забрался он в женское отделение и стал поджидать предполагаемую жертву. И надо же такому случиться, что ждать-то ему практически не пришлось. После пяти минут вынужденного безделья услышал Яшка скрип двери, шуршание одежды и тихое сопение, а через щель в перегородке разглядел тощие женские бедра с приспущенными колготками телесного цвета. Выдержав драматическую паузу, охальник, тщательно копируя кавказский акцент, прогундосил нарочитым баском:
– Э-э, дэвушка, давай знакомиться, да? Минэ зовут Отарик!
Реакция была мгновенной. Бедная женщина истошно заголосила и, сорвавшись с насиженного места, не успев даже как следует одеться, пулей выскочила на улицу, вышибив по дороге пару прогнивших дверей. На беду женщина оказалась руководителем областной инспекционной комиссии, и за свой испуг она потом с Лыжина три шкуры спустила, а что хуже всего – оставила колхоз без дотаций на весь следующий год. В сердцах Лыжин велел снести сортир, дабы другим дуракам не повадно было и чтобы впредь никому не пришло в голову шутки над начальством шутить. А Пыжика председатель с тех пор воспринимал как физическую величину, равную стихийному бедствию.
После истории с трактором Лыжин шума поднимать не стал, а вместо этого устроил Яшке общественно-принудительные работы на раскуроченной центральной площади.
Лето в южнорусских степях бывает необычайно жарким. Полуденное солнце нещадно палило землю, когда Яшка под надзором сторожа Митрича, вооруженного ржавой берданкой, мёл дорожку возле разбитого постамента. Обливаясь потом, он обратился к своему дряхлому охраннику:
– Эй, дед, сколько, интересно, сейчас на термопсисе? Небось, градусов сорок? Давай отдохнем!
– Чего говоришь-то? – переспросил глухой старикан, сняв с плеча старое незаряженное ружье и прислонив его к скамейке стволом в землю.
– Перекур давай, начальник! – заорал парень, для наглядности сопровождая свои слова жестами.
– Ага-ага! – согласно закивал Митрич. – Покури, покури, паря, и я с тобой рядом примостырюсь!
Они молча сели на лавочку в тени единственной оставшейся в живых елки и, вытерев мокрые от пота лица, засмолили вонючий армавирский «Беломор». Но молчание длилось недолго, ибо Митрич органически не терпел тишины и бесконечной болтовней компенсировал свою тугоухость.
– Нет, Яшка, – прошамкал он беззубым ртом, – все-таки ты обормот!
– Чего вдруг? – удивился Пыжик.
– Ну а как же? – сокрушался дед. – Какого рожна ты елки поломал? Их председатель из самой Москвы привез, они, может, у Мавзолея, у самого Ильича, понимаешь, стояли, а ты их – трактором. А памятник? Говорят, Гойда на днях приезжает… И что он увидит? Молчишь? Дырку от бублика он увидит! Хорошо, если ребята из кузнечного цеха рожу ему поправят, а ежели не получится? Семен Михалыч – мужик вредный, я его еще пацаном, поганца, за ухи драл. Помню, сразу после войны…
Устав слушать болтовню Митрича, Яшка выплюнул недокуренную папиросу, схватил метлу и принялся яростно скрести дорожку, поднимая при этом тучу пыли.
– Ты давай, мети, а не пыли! – возмутился дед, пытаясь увернуться от летевшего в него щебня.
– Ничего-то ты, Яшка, по-человечески делать не умеешь. Руки у тебя не из той задницы растут, и шутки у тебя дурацкие. Чего ты в прошлом годе с агрономом Бунько сделал?! Бедняга месяц ходить не мог. Это же надо – чуть мужика заживо не зажарил!
Яшка невольно хохотнул, вспомнив ту историю. А сделал он агроному самый обычный «велосипед». Уснул как-то Бунько на сенокосе, прямо в стогу сена, а ноги снаружи оставил. Ну разве мог Яшка спокойно мимо пройти? Просунул он мужику между пальцев бумажку и подпалил ее. Когда огонь стал жечь агроному ступни, тот, еще не отойдя ото сна, резво завращал ногами, словно крутя педали. Вот, собственно, и всё. Смешно и весело – но не в случае с Бунько, у которого бумажка между пальцев застряла. Бунько выскочил из стога, ошалело вращая глазами, и вприпрыжку заскакал по полю, опрокинув по дороге им же припрятанную в сене канистру с бензином. Бензин вспыхнул, огонь перекинулся на ноги и штаны бедняги, и мужик с жуткими матюгами пошел вприсядку по жнивью, аккомпанируя себе шлепками ладоней по бедрам. Впрочем, огонь быстро потушили, но пятки агроному прокоптило основательно.
– Так я же не нарочно, – оправдывался Яшка, вспоминая веселый танец агронома. – Кто же знал, что он «левый» бензин в стог заныкал!
– Чего говоришь? – встрепенулся задремавший было Митрич, прикладывая ладонь к уху.
Яшка безнадежно махнул рукой.
– Как мести, спрашиваю?! – заорал он, сложив ладони в импровизированный рупор. – Покажи, коли знаешь!
– А-а, – закивал головой дед, – учиться никогда не поздно. Смотри: берешь метлу в левую руку, а правой держишь посередине и плавными движениями от себя метешь. Вот так!
Он сопровождал свои комментарии демонстрацией работы на практике, с каждым взмахом метлы все больше входя во вкус и с каждым шагом все дальше удаляясь от подопечного.
– Вот так, вот так… Видишь, Яков… А, Яков?
Ответа не последовало. Дед обернулся, но Пыжика уже и след простыл.
3
Сбежав от Митрича, Яшка направился на берег Дона. Там у него было заветное место, куда в пору безрадостного детства он убегал, спасаясь от пьяных скандалов, устраиваемых его мамашей то и дело появлявшимся в доме приблудным мужикам, где залечивал душевные и физические раны, регулярно получаемые от беспутной родительницы или от очередного дежурного «папаши». А потом, уже по привычке, просто приходил туда, чтобы посидеть у реки на поросшем мягким изумрудным мхом стволе давно повалившегося дерева, посмотреть на прозрачную синеву речного плёса, на ярко-голубое небо с белыми заплатками из легких клочьев облаков, послушать звенящую солнечным светом тишину и помечтать.
Здесь никогда не было чужих – во всяком случае, так казалось. Для Яшки это был особый мир, его личная маленькая вселенная – тихая, мирная, пахнувшая речной прохладой, свежей рыбой и впитавшими аромат знойного южного ветра степными травами. Здесь был его настоящий дом, здесь сердце переставало болеть и, успокаиваясь, билось легко и радостно. Тут и нашла его Настя, несчастная двенадцатилетняя девочка-калека. Природа жестоко посмеялась над ней, «наградив» кривой шеей и бесформенным багрово-сизым наростом, занимавшим всю правую половину лица. В станице за глаза ее звали не иначе как «наша квазиморда». Говорили, что это врожденное уродство имеет даже какое-то научное название, но ни выговорить, ни тем более запомнить его никто даже не пытался.
Умная и начитанная, Настя росла тихим и беззащитным существом. Она безропотно сносила жестокие издевательства сверстников и часто плакала, спрятавшись ото всех в каком-нибудь самом укромном уголке. Плакала горько и безнадежно, ощущая со всей полнотой тоску одиночества и душевную боль. И так уж получилось, что помимо матери был у девочки на всей земле только один друг – Яшка Пыжик.
Некоторые считают, что физическое уродство – это наказание за прегрешения в прошлых жизнях. Может, оно и так. Спорить тут бессмысленно, ибо подобная точка зрения, хоть и модная в последнее время, все же не более чем предмет веры. Но как печально осознавать себя частью непонятного ребуса, смысл которого туманен, а решение лежит где-то за пределами жизни, которую мы воспринимаем как единственную и другой не знаем. Да и как объяснить ребенку, который только начинает жить и не успел еще совершить ничего дурного, в чем его вина?
Про уродов и людей Яшка многое мог бы рассказать, и на уродство у него был свой взгляд. Может, поэтому он так привязался к наивной и робкой калеке. Смотрел на нее, а видел себя. В памяти всплывала бесконечная череда мамашиных кавалеров, каждого из которых под угрозой побоев следовало почему-то называть папой. Сначала Яшка активно сопротивлялся, потом смирился, потом перестал обращать внимание. Но ничего не забыл. Помнил он и безразличие той, которая должна была стать для него главной опорой и защитой в детстве. Морщась от боли и обиды, вспоминал, как его, шестилетнего, трясущегося от страха и холода, зимней ночью мать ставила на подоконник в одних ситцевых трусиках и заставляла кричать в открытую форточку: «Помогите!», когда очередной в дымину пьяный «папаша» ломал дверь в забаррикадированную комнату. И он кричал, получая от разгневанной и насмерть перепуганной родительницы болезненные тычки в спину (ей казалось, что кричит он недостаточно громко). Разве такое забудешь?
Верно, видимо, люди говорят, что родственные души тянутся друг к другу, и Настя стала для Пыжика все равно что младшей сестрой. Только с ней он мог быть самим собой – без вечной маски шалопая, без искусственной бравады и напускного цинизма. А был он просто хорошим парнем, которому не безразличны чужая боль и чужие страдания.
– Здорово, Настюха! – весело приветствовал Яшка неожиданное появление подруги. – Иди сюда, смотри скорее, какое сегодня небо!
– Обычное, – пожала девочка в ответ плечами.
– Э-э, нет! – покачал головой Пыжик. – Чудесное сегодня небо, Настена! А какие облака красивые – прямо жуть!
Они посидели немного, вглядываясь в голубую даль, с наивным восторгом изучая замысловатые сюжеты, которые изобразил на небосводе облачными красками неведомый художник.
– Глупо, наверное, – сказал вдруг Яшка, – но в детстве я мечтал, что когда-нибудь обязательно заберусь на небо и прокачусь верхом на облаке, как на коне. А если по-честному, я и сегодня об этом мечтаю. Как думаешь, может, если посильнее свистнуть, прискачет к нам белый облачный конь и заберет нас с собой, а?
Он озорно взглянул на девочку, а та в ответ обняла его обеими руками и крепко-крепко прижалась к его плечу.
– Хороший ты, Яша! – прошептала она, уткнувшись носом в его пропахнувшую потом и табаком майку.
– Ну, я не знаю, – рассеянно ответил Пыжик, теребя мочку уха, – вообще-то я обыкновенный.
– Не-ет, а я мечтаю: вот была бы я красавицей, выросла бы и вышла за тебя замуж!
– Да ты и так красивая, Настюх! – ласково проговорил Яшка, гладя девочку по голове.
– Ну зачем ты врешь? – обиделась та. – Знаешь ведь, как меня в станице зовут!
Пыжик нежно взял Настю за подбородок и, глядя ей в глаза, тихо сказал:
– Да плюнь ты на дураков, пусть себе пыхтят по злобе. Я ведь как понимаю: красота человека, она – в сердце, а нет сердца, и первая красавица – только фотокарточка! Смотреть-то можно, да жить нельзя! Так что свадьба наша, Настюха, еще впереди. Ты, главное, расти скорее, а ждать-то я согласный!
Они еще долго сидели на берегу, на мшистом стволе поваленного бурей дерева, два одиноких, искалеченных жизнью существа, трогательные в своей необычной дружбе. Сидели и слушали, как плещется в реке рыба, как поют в поле жаворонки, как шумит листвой теплый летний ветер. Им было хорошо вместе. И спокойно.
4
В тот день, когда ожидался приезд из Москвы именитого земляка, случился в Комаровской очередной неприятный казус. Утром на кое-как залатанный цементом постамент казачки присобачили наспех отреставрированную голову дважды геройского комбайнера. Но в результате этого события настроение у председателя отнюдь не улучшилось.
– Кто это? – спросил мрачно Лыжин кузнеца Серегу Ерша.
– Это… Семен Михалыч … Гойда! – ответил кузнец, страшно гордый собой, ласково похлопывая огромной ручищей по бронзовому черепу героя. – Собственной персоной, так сказать! Пожалте видеть, муха не сидела!
Лыжин, обладавший способностью заводиться с пол-оборота, запыхтел, налился кровью и, брызжа слюной, заорал на мастера:
– «Собственная персона» сейчас изволит завтракать в районе, а обедать намеревается здесь! И кого я, по-твоему, ему покажу – вот этого фантомаса?! Лучше бы ты ничего не делал, Серега. Приплюснутый, он даже симпатичней был.
В словах председателя была горькая правда: физиономия Гойды теперь больше походила на лицо боксера, вынесенного с ринга после десяти раундов публичного унижения.
– Убери с глаз моих эту порнографию! – приказал Ершу Лыжин.
Но Серега тоже был человеком обидчивым и не преминул вставить свое слово:
– Вечно ты, Петр Алексеич, всем недоволен. Вот, допустим, сочинил бы я какую-нибудь теорию относительности, так ты бы наверняка сказал, что в районе ею уже давным-давно и без нас пользуются!
– Тоже мне, Эйнштейн нашелся! – рявкнул озабоченный Лыжин. – Убери, сказал, урода, а то у меня коровы доиться перестанут!
Сильно задели эти слова кузнеца Серегу. Разобиженный председательским пренебрежением к его художественным талантам, сорвал он только что приляпанную к постаменту голову и, пиная ее ногами и злобно шипя, покатил мимо собравшихся станичников куда-то за пределы площади.
– Надо же, как мужика искусство цепануло! – сочувственно произнес кто-то из толпы.
– Теперь точно в запой уйдет дня на три…
– Обязательно уйдет! А кто бы не ушел?
Вопрос остался без ответа. Председатель рвал на себе волосы. Однако ближе к полудню выход все же был найден. Кто-то предложил, чтобы место не пустовало, привезти из находившегося неподалеку заброшенного пионерского лагеря какую-нибудь гипсовую скульптуру. Но поскольку все, что можно было, давно уже оттуда унесли, а что нельзя, просто разломали, ничего лучше румяного пионера-горниста в коротких штанишках найти не смогли. Благо, пионер оказался почти целым – только нос немного отбит. Водружали его так поспешно, что не заметили другого ляпа: самого-то Гойду убрали, а табличку с постамента содрать забыли. Так и стоял пионер с горном в руках и надписью: «Знатный комбайнер, дважды герой социалистического труда Семен Михайлович Гойда». Когда огрех обнаружили, менять что-либо было поздно: по дороге к станице уже пылил кортеж машин «дорогого гостя».
– Ну и черт с ним! – махнул рукой председатель. – Бог не выдаст, Гойда не съест. Авось не заметит, – и побежал готовить герою торжественную встречу.
Семен Михайлович Гойда был личностью презанятной. В юности его звали Сенька Прыщ, поскольку своим комсомольским задором он доставал всех, как этот самый прыщ на мягком месте. Впрочем, некоторые шли еще дальше и звали его просто Жопа. Его даже колотили в темную несколько раз, но парень цель видел ясно и двигался к ней напролом, не замечая препятствий, ведь что значит пара выбитых зубов в сравнении с мечтой всей жизни!
Каким работником был Сенька Прыщ, земляки уже не помнили. А может, как раз и помнили, но молчали, а может, и не молчали вовсе – просто не интересна была им эта тема. Да и сам знатный комбайнер наверняка давно забыл, как комбайн его выглядит, поскольку много лет уже пребывал в состоянии депутатства. Сперва в Верховном Совете, а потом и в Государственной Думе, радушно открывшей двери членам родной ему коммунистической партии. Жизнь Гойды протекала на идеологических фронтах, в бурных дебатах по вопросам, в общем-то, абстрактным, а потому пустым и бессмысленным – на взгляд простого человека. Однако сам Семен Михайлович, витавший теперь в высоких эмпиреях власти, был совсем не прост и в родную станицу наведывался лишь для того, чтобы показать «верхам» свою тесную связь с тем самым простым народом и неотрывность от корней.
Встречали знатного земляка всем колхозом, с хлебом-солью, поскольку председатель предложил народу ясную альтернативу – посчитать день как рабочий за участие в торжественной встрече или как прогул за неучастие в ней. «Это как кому пожелается», – сказал в завершение Лыжин, и массово пожелалось именно первое, чему он нисколько не удивился. Когда необъятная туша «дорогого гостя», сопя, пыхтя и отплевываясь, вылезла наконец из дверей роскошного Мерседеса и предстала перед очами «благодарных» земляков, те заметили незнакомый орден, приколотый к мокрой от пота рубахе (почему-то в районе жирного брюха), и сразу оживились, потому что поняли – опять будет врать. Ибо они знали: как бы ни распирало их знаменитого земляка от важности, как бы ни возносила его судьба, в душе он навсегда останется Сенькой Прыщом – бессовестным карьеристом, бахвалом, стукачом и редкостной скотиной.
Пыжик решил на церемонии встречи не задерживаться: отметился – и ладно. Полдня он безуспешно искал Настю. Наконец, сообразив, где она могла спрятаться, прямо с площади направился к заветному месту и действительно нашел ее там – горько плачущую.
– Ты чего ревешь? – спросил он озабоченно. – Опять пацаны дразнили?
– Да, нет… – ответила девочка, быстро высушив слезы. – Я так, ничего.
И потом она долго в ответ на все расспросы отнекивалась и все время уходила от разговора. Но Яшка при желании мог быть очень настойчивым: клещами тянул он из нее слово за словом, пока не выяснил причину слез. Оказалось, одна дальняя родственница, живущая в Ростове-на-Дону, написала матери Насти письмо, где между прочим сообщила, что в город приехали два американских врача – как говорят, кудесники в области лицевой хирургии и пластических операций – и якобы творят чудеса, берясь даже за совсем безнадежные случаи. Но есть одна закавыка: операции эти делаются платно, а Настин случай тянет, по словам родственницы, никак не меньше чем на пять-шесть тысяч американских долларов.
– Сколько-сколько? – изумленно прохрипел Яшка.
– Пять-шесть тысяч, – повторила Настя, обреченно махнув рукой.
– Да-а! У нас, наверное, весь колхоз столько не стоит! – опечалился было Пыжик, но уже через мгновенье, одержимый новой идеей, начал загадочно улыбаться.
– Ты чего? – насторожилась Настя.
– Да ничего особенного, – весело ответил Яшка, потирая руки от удовольствия. – Депутат-то наш здесь. Мы же его выбирали – вот пусть теперь помогает, правильно?!
Девочку это предложение почему-то очень испугало. От страха она замахала руками и попыталась убежать, но Яшка был непреклонен.
– Пойдем! – твердо сказал он и решительно направился в сторону станицы, таща за собой упирающуюся подружку.
Два гориллообразных «сфинктера», несмотря на жару одетые в черные пиджаки, никак не хотели пускать ребят в здание, и на все уговоры только сумрачно поглядывали на них исподлобья, лениво пожевывая чуингам. Но Яшка не был бы собой, если бы не имел запасного плана. Он усадил Настю на скамейку в сквере, а сам огородами пробрался на внутренний двор усадьбы правления колхоза и приник к одному из открытых окон большого дома.
В комнате Семен Михайлович Гойда, раздувшись от спеси, как жаба, в окружении администрации станицы занимался своим привычным депутатским делом – безудержной болтовней во славу себя любимого.
– Был я вчера в области, – самодовольно разглагольствовал он перед членами правления, – и, скажу честно, доволен! Идут дела! Кругом наша берет! Радио – наше, газеты – те почти все наши, вот только на телевидении засел один демократ – знаю его лично, ворюгу! Неприятный субъект, но скоро мы и ему шею свернем…
Слово «наше» Гойда произносил с особым ударением и напором, как бы вырубая топором, – словно только что, круша черепа «демократов», самолично захватил это самое радио, по ходу присоединив к «улову» парочку газет, а теперь, все еще находясь в пылу сражения, выравнивал правый уклон на идеологическом фронте, трубно взывая: «Я спасу тебя, Родина! Вот увидишь, спасу!»
Яшка между тем влез в окно, едва не сбросив с подоконника горшки любимой председателем герани, и, на цыпочках подойдя к Лыжину, осторожно дернул его за рукав рубахи.
– Тебе чего? – удивился тот.
– Я к депутату… По делу, – зашептал новоявленный «ходок» в волосатое председательское ухо.
– Вали отсюда к чертям, пока не поздно! – сквозь зубы процедил Лыжин. Но было уже поздно.
– А це що за добрий хлопець? – по-отечески ласково глядя на парня, спросил депутат, почему-то переходя на «украиньску мову».
– А это один наш молодой специалист, – натянуто улыбаясь, ответил председатель, – Яша Пыжик, то есть Чижик Яков … Тьфу ты! Ну, в общем, он сейчас уходит.
– Еще чего! – упрямо насупившись, буркнул Пыжик.
– Чижик… Пыжик… – задумчиво проговорил Гойда, как будто что-то вспоминая. – А чи не той ти терорист що мЁй бюст розбив на шматочки?
– Уже успели, доложили, гниды! – тихо, вполголоса зашипел Лыжин на скромно потупивших глаза членов правления. И предъявил им для опознания свой весомый кулак, поросший жесткой рыжей щетиной, с вытатуированным на пальцах простым словом «Петя».
Тем временем Семен Михайлович, подойдя к Яшке вплотную и нависая над ним, как бык над овцой, с нескрываемым неудовольствием засипел:
– Ось так спецЁалЁст! А може, ти – демократ, ЯкЁв Чижик?
– Да нет, какой я демократ, я здешний! – изображая деревенского простачка, оправдывался Пыжик. – Я вообще насчет Настасьи…
– Кого-кого?
– Насти Кливицкой, девочки-калеки. Помочь бы ей!
Обрюзгшее лицо Гойды вытянулось в гримасу искреннего удивления, даже украинский акцент куда-то пропал.
– А я здесь при чем, я что, доктор?
– В том-то и дело, что доктор уже есть! – встрепенулся Яшка. – Нужны деньги на операцию. Шесть тысяч долларов!
Народный избранник перевел удивленный взгляд с Яшки на Лыжина:
– Это что шутка?
– Да нет, есть такая девочка, инвалид детства, – закивал головой председатель, – очень хорошая девочка…
– Я не о том, хорошая она или плохая! – досадливо поморщился Гойда. – Вы что же думаете, если я депутат и в столице живу, так у меня печатный станок дома стоит?
– Да нет, я к тому, что помочь бы с операцией… – неловко бормотал, топчась на месте, Яшка.
– Так чем я-то тебе помогу, мил человек? – хлопнул себя по толстым ляжкам московский гость.
– Не знаю, – упрямился парень. – Вы – депутат. Вам виднее!
– Ага, вот как, значит?! – завопил до предела возмущенный комбайнер. – Значит, коль депутат, так изволь помогать – денег дай?! Может, тебе еще ключ от квартиры…? – вспомнил он крылатую фразу. – Вот ты бюст сломал, а он тоже денег стоил, и, между прочим, немалых! Не время, товарищи, быть такими меркантильными, когда каждая копейка на счету. Смотрите, что творится: инородцы всю Россию разграбили и по частям продали; народ нищий, старики голодные, армия оборвана. Всем тяжело. Потерпеть надо. Скоро мы опрокинем всю эту сволочь, и тогда…!
Гойду опять понесло. Он словно забыл, что находится не на трибуне, а в маленькой комнате правления колхоза, что перед ним упрямый мальчишка со своей абсолютно конкретной просьбой. Они стояли друг перед другом – парень, почти мальчик, и прожженный депутат – и не было между ними понимания, а была между ними пропасть измеряемая не километрами, но вечностью. Они были, как два мира, две вселенные, которые никогда не встречаются и не пересекаются, которые никогда не поймут друг друга.
– Мне кажется, – проговорил Яшка дрожащими от обиды губами, – что помогать надо тем, кто просит о помощи. Нельзя спасать мир и не замечать убогого с протянутой рукой.
В общем-то, Пыжик был прав. Не бывает добра вообще, добро не может быть абстрактной величиной. Оно либо конкретное, осязаемое, либо никакое. Семьдесят лет в нашей стране ставили эксперимент, пытаясь в массовом порядке осчастливить людей, и в результате оставили после себя выжженное поле, на котором бесконечно расплодились гойды самых разных мастей. В рай нельзя войти дружными рядами, с песнями и знаменами – дорога туда у каждого своя, и лежит она через горячее трепетное сердце. Яшка знал это, а депутат нет. Поэтому очень оскорбился.
– Сопляк! – вопил Гойда, брызжа слюной. – Учить меня вздумал! Да я был депутатом Верховного Совета, когда у твоих родителей еще женилки не подросли. Пошел вон, шпана, вместе со своей уродкой!
Пыжик с укором молча посмотрел на Гойду, потом на Лыжина, который, не выдержав его взгляда, виновато опустил глаза, и направился к двери. Уже у порога, не оборачиваясь, сказал:
– Хорек ты вонючий, а не депутат. Слово даю, если твою морду опять поставят на площади, а не на кладбище, я ее обязательно разломаю, и можешь считать меня демократом!
И вышел, зло хлопнув дверью. Его колотило от свершившейся несправедливости. В общем-то, он и сам не очень понимал, что именно ему хотелось услышать от Гойды, но он рассчитывал хотя бы на человеческое участие, а никак на откровенное хамство, подкрепленное агитками из газетных передовиц.
Настя, почувствовав, что с другом творится что-то неладное, не отходила от него ни на шаг. Но Яшка почти насильно отослал ее домой, на прощание ласково прижав к груди и погладив по русой голове шершавой, мозолистой рукой.
– Найдем мы с тобой деньги, это я тебе обещаю! – сказал он твердо. Потом прибавил: – Ничего не бойся – все будет хорошо! – и не оборачиваясь, пошел прочь.
Темнеет на юге быстро, как-то в один момент. Только что еще сияло солнце, но вот уже только яркие звезды и суетливые светлячки освещают небо. Ночь стремительно и бесшумно вступила в свои права, поглотив быстро удаляющуюся фигуру, просто размыв ее очертания.
– Господи, что же он задумал? – с тревогой подумала Настя, всматриваясь в сгустившиеся сумерки.
А задумал Яшка нехорошее. В трех километрах от станицы возвышалась на берегу Дона усадьба одного местного богатея, «нового русского». Сам он с семьей жил по большей части за границей и в хоромах своих не появлялся никогда, что не мешало ему содержать там большой штат охраны и прислуги. О чудесах и красотах той виллы в станице ходили легенды. Поговаривали о хрустальных лифтах, фонтанах с шампанским и прочих чудесах, которые и представить себе не могли жители Комаровской, получавшие электричество на три часа в сутки, а из всех благ цивилизации знакомые только с полупустым магазином, да передвижным кинотеатром, по субботам показывающим старье на плохой пленке, гордо зовущееся фильмами. Яшке особняк казался чем-то сродни сказочной пещере Али-Бабы, поэтому главной задачей для него было проникнуть за дверь, ну а дальше – само покатит. Взяв с собой ржавый немецкий штык-нож времен Второй Мировой, Пыжик направился к дому на берегу…
Вряд ли Яшка думал о последствиях в тот момент, когда решался на столь серьезный шаг. Вряд ли он вообще о чем-либо думал тогда. Он знал одно: ему обязательно, во что бы то ни стало нужно добыть эти несчастные деньги. Все остальное не имело значения.
* * *
…Убивали его долго. Пьяные охранники травили его цепными псами, травили истово, словно натаскивали на барсука. Яшка умолял их:
– Дяденьки, не надо! Лучше так убейте!
Но те, глумливо гогоча и плюя в его окровавленное лицо, истерично орали:
– Что, тварь, не нравится?! Таких сук, как ты, надо давить, чтобы на чужое не зарились, чтобы другим не повадно было! Мы тебя по кускам резать будем, чтобы подольше мучился. Ату его, фас…
Яшка уже почти не чувствовал боли, тело его превратилось в сплошное кровавое месиво. Он знал, что скоро умрет, но жалел только об одном – о том, что не смог выполнить обещание, данное Насте. В дьявольском исступлении охранники, не хуже цепных псов стоявшие на страже хозяйского добра, перебили ему ноги и пальцы на руках, пинали его коваными сапожищами и плевали ему в лицо. Успокоились они только когда парень перестал подавать признаки жизни. Тогда они просто вывезли его подальше в поле и там выбросили.
Но Пыжик был еще жив. Под воздействием ночной прохлады он пришел в сознание, полежал немного, слушая, как над ухом заводит привычную трель беззаботная цикада, и медленно, стиснув зубы, превозмогая невероятную боль, пополз в сторону станицы, оставляя за собой на примятой пшенице широкий кровавый след. Он полз, хотя знал, что не доползет. Часы его жизни тихо и неотвратимо отбивали пульсом в висках последние удары. Он чувствовал это, но не боялся, нет, он просто знал – и всё.
Не знал, да и не мог знать Яшка о другом. О том, что после его смерти председатель Лыжин возьмет в охапку Настю и ее мать Полину и повезет их в Ростов-на-Дону. Что три дня он будет ходить там по кабинетам, просить, ругаться, доказывать и даже драться, пока не выяснит наконец, что никаких денег американцы с нищих россиян брать не собирались, а работали из чистого сострадания и человеколюбия. Просто таким способом дальняя родственница решила «заработать» немного денег для себя. Бизнес! Сучий бизнес. Даже представить себе не мог Пыжик, что история Насти произведет на врачей такое сильное впечатление, что они сделают девочке сразу две операции – одну за другой, а затем для третьей, последней, операции и для реабилитации пригласят в Филадельфию, оплатив перелет и проживание ей и матери за счет какого-то благотворительного фонда. Прямо сказка! А Лыжин после этого только тихо скажет казакам:
– Это всё и для Яшки делалось. Пусть земля ему пухом… Виноват я перед ним очень!
Не знал Яшка и о том, что кромсавшие его тело псы однажды все разом издохнут в страшных мучениях (кто-то подсыплет им в еду битое стекло), как и о том, что дело против охранников по факту умышленного убийства будет замято, закрыто за недостатком улик, но вскорости, когда они будут ехать пьяные с рыбалки на своем джипе вдоль берега Дона, машина возьми да и сорвись с откоса. Все утонут. Никто не спасется!
Странная штука – справедливость. Кажется, нет ее на земле, а оглянешься назад – и вдруг сознаешь, что все логично и очень закономерно. Поступок и воздаяние, преступление и возмездие, переплетаясь сложными, неведомыми геометриями, неотвратимо следуют друг за другом.
Пыжика нашел утром колхозный пастух Мишаня Дурачок. Прибежал в станицу, плача горько, слезы кулаками по лицу размазывая:
– Яфа, Яфа… Убыли-и-и… Ы-ы-ы…
Люди не сразу поняли, куда тянул их местный юродивец и чего хотел. А он ревел навзрыд и все звал, звал за собой… Яшка лежал на окраине станицы, широко раскинув руки, уткнув изуродованное лицо в мягкую душистую траву родной степи, словно прощался с ней, а над ним, высоко в небе парил степной беркут и жалобно кричал, замыкая один круг за другим. Наверное, так душа человеческая покидает землю, прощаясь и прося прощения у всех и за всё сразу…
Хоронили Яшку всей станицей. От щемящей жалости бабы выли в голос, а мужики, дабы не материться, до крови грызли ногти. Председатель стал было говорить прощальную речь, но вдруг захрипел на полуслове, закрыл глаза и, махнув рукой, пошел прочь с кладбища. Солнце в тот день, словно щадя собравшихся, почему-то не жарило землю, прикрывшись, словно вуалью, кружевом легких облаков. Воздух, наполненный веселым щебетаньем, пиликаньем и чириканьем степных обитателей, был сладким и душистым, как распаренный изюм. С Дона дул легкий бриз, поднимая с полей пьянящий запах полыни, чабера и кто его знает каких еще ароматных трав. Хороший день достался Пыжику для начала последнего пути.
Настя стояла возле гроба и не верила в происходящее. Ей казалось, что Яшка просто задумал одну из своих проказ и вот-вот он выйдет из-за спин собравшихся со словами:
– А чего это вы тут все плачете? Вот он я, смотрите, живой!
Но он не вышел. Однако когда Сережка Ерш, перекрестившись, вколотил первый гвоздь в крышку гроба, Насте вдруг почудилось, будто на небо набежала легкая тень. Она взглянула вверх и сквозь бриллиантовую сетку солнечных лучей увидела, как по голубой небесной глади летит ей навстречу всадник на белом облачном коне. Всадник лихо осадил своего скакуна и, свесившись вниз, приблизил свое лицо вплотную к девочке. Та вскрикнула от неожиданности, узнав рыжий чуб, курносый нос и озорные глаза своего обожаемого, своего единственного и неповторимого Яши.
– Привет, Настена! – весело приветствовал подругу Пыжик, перебирая в руках поводья. – Смотри, куда я забрался! Ты даже не представляешь, как тут здорово. Я всегда этого хотел! Помнишь?
– Яша, – горько плача, шептала девочка, – зачем ты ушел, мне так плохо без тебя!
– Ничего-ничего, – подбадривал ее Яшка, – все у нас с тобой, Настюха, будет теперь хорошо. Поверь! Ты сильная и добрая, а судьба любит добрых, только очень долго их испытывает. Ты, Настёнка, запомни главное: пока человек сопротивляется, пока есть у него силы бороться, он сильнее всего на свете – даже самой судьбы. Живи и радуйся, сестренка, а когда придет время, я прискачу за тобой. Это я тебе обещаю! Честное слово!
Удивительный всадник изящно развернул своего коня, взмахнул на прощание рукой и, дав коню шенкелей, сорвался с места и скрылся за солнечным диском.
Настя глотала слезы счастья и, радостно улыбаясь, махала рукой облакам, твердя как полоумная:
– Я буду ждать, я всю жизнь буду ждать, Яша!
А станичники, расходясь с кладбища, с жалостью глядели на нее и шептались:
– Совсем у бедняжки от горя колпак отъехал.
Вот, собственно, и всё. Похоронили Яшку. Интересно, но на обелиске – то ли по недогляду, то ли умышленно – написали: Яша Пыжик. И фотографию, где парень был бы серьезным, почему-то сыскать не смогли. Так и глядел Яшка на земляков с фанерной могильной пирамидки – веселый, взъерошенный, с улыбкой от уха до уха. Таким и остался в их памяти.