К 200-летию Отечественной войны 1812 года
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 74, 2012
ИСТОРИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Сергей Батоврин
Император печатного слова
К 200-летию Отечественной войны 1812 года
Хотя время летит быстрее мысли, мало кому покажется примечательным, что прошло 200 лет с тех пор, как император Франции, покоритель Египта, король Италии, протектор Рейнского союза и медиатор Швейцарской Конфедерации, Наполеон Бонапарт, отправил императрице Марии-Луизе Австрийской короткое сообщение. «Мой друг, я перешел через Неман 24 числа в 2 часа утра. Вечером я перешел через Вилью. Я овладел городом Ковно. Никакого серьезного дела не завязалось. Мое здоровье хорошо, но жара стоит ужасная.»
Едва ли можно было сообщить больше знаменательного о том, как с ночи 24 июня и до утра 27 числа 1812 года французская армия лилась непрерывным потоком по четырем мостам, возведенным наспех накануне у Ковно, Олитто, Меречи, Юрбурга, и выстраивалась полками на русском берегу, не встречая среди пространств песка и леса никаких признаков человеческого обитания. Император вряд ли предполагал, что так непримечательно можно пересечь в своей судьбе последний отрезок удачи.
Когда Наполеон Бонапарт внезапно перешел Неман и выставил 28 дивизий против шести Петра Ивановича Багратиона и 12-ти Михаила Богдановича Барклая де Толли, началась неудачная русская кампания, подробности которой всем настолько известны, что лишний раз упоминать их было бы дурным тоном. Но даже солдаты Франции недоумевали, какие цели ставит новая военная кампания, потому что мало кому даже из приближенных командующего было известно, что он спешит в Индию лишать англичан основы их меркантильного благосостояния.
Тем кто уверен, что Наполеоновская эпоха закончилась вместе с исчерпанным запасом блистательных удач императора, пока остается предложить запастись терпением. Нововведения Наполеона все еще не исчерпаны. Однако в конце исторического туннеля уже виден дневной свет. Национальное государство еще не преобразовалось в иное державное объединение, но принципы его тают на глазах. Власть все еще тождественна механике бюрократии и легиону чиновников, но почва уходит из-под их ног. Общество все еще утилитарно и неотличимо от торговых рядов, но абсолютизм казначейских билетов уже себя исчерпал. Если устройство человеческой среды обитания было другим до Наполеона, то вполне возможно представить, что укладу жизни, который нам по инерции кажется вечным, осталось стоять недолго.
История вряд ли приписывает кому-либо больше достоинств и талантов, чем Наполеону Бонапарту. Превыше его заслуг военного стратега история распада феодального уклада Европы почитает его роль преобразователя. Разве не ему принадлежит заслуга монументального соединения государственных интересов с финансовыми? Разве не он поставил государство в зависимость от банковской системы? Разве кто-либо сомневается в том, что диктатор, восстановивший монархию во Франции, рабство в колониях и пустословие в конституции, сделавший Европу данником банков, а ее население – холопами бюрократии, принес европейскому обывателю на знамени Французской революции принципы свободы потребления? Ведь изобретательно созданный им Государственный Банк Франции до сих пор не только считается государственным, но по-прежнему принадлежит частным акционерам, которым народ Франции должен проценты за их усердное издание бумажных денег, подкрепленных лишь хрестоматийным воздухом или, иначе говоря, за «национальный долг». Не зря же в нашей жизни все еще присутствуют в некоторой мере принципы Кодекса Наполеона? Не случайно еще повсюду виднеются следы административных, финансовых и налоговых реформ диктатора?
Ведь помимо того, что он установил премию в миллион франков изобретателю технологии получения сахара из свеклы, он нашел удобным раздавать гуманные конституции и заведомо лишать их всякого содержания местными указами и правилами. Разве не он самим числом своих гуманных законов регламентировал бесправие свободному человеку в Европе? И пускай не он нашел принципы, по которым покатилось законодательное колесо современности, но он доверил этим запасам демагогии своего времени власть, и они подчинили его воле население на подвластных его армиям территориях. То, что произошло на таких территориях, с тех пор для пущей важности именуется образованием национальных государств.
Наполеоновская Франция стала первой страной, где государство отождествило себя с условной национальностью, а гражданство – с безусловными племенными чувствами. С тех пор мобилизовывать ложные племенные чувства людей ради собственной власти над ними только ленивый не пытался. Фальшивые знамена национализма все еще подчиняют людей не столько добрым чувствам к общим истокам, сколько преданности бюрократии, которая правит людьми как крепостными и распоряжается их судьбой по своему усмотрению. Но кто помнит, что национальности, именами которых Наполеоновская эпоха устанавливала политические границы, выдуманы, условны и вошли в обиход речи без оглядки на историю?
Со времен Первой Республики стараниями будущего императора во Франции называют себя французами потомки местных бриттов, пришлых галлов, гуннов, франков и берберов. Ведь этнической общности на территории Франции никогда не было. Впрочем, какую этническую единицу представляют на Британских островах англичане? Может, англичанами были местные пикты, коританы, силуры, белги или дуротриги, которых еще святой Патрик обвинял в каннибализме? Может быть, это были карновии, ицены или тринованты, которых вырезали англы из Ютланда и морские пираты саксы, недаром прозванные «тесаками» («seax») еще на балтийских берегах?
Может быть, англичанином был Король Артур (Луций Арторий Кастус), римский наемник со склонов Кавказа, подчинивший армиям из Скифии и Колхиды народы Британских островов? Или англичанами были норманны, которые захватили британские острова во времена, когда правили племенами на Волге? Кто помнит, что в ту пору индоиранские кочевники на юге и тюркские булгары на севере охватывали каганатами пространство между Балтийским и Черным морями, пока не пришли норманы и не назвали кагана «князем». В этом проходном дворе гунны, алары, авары и мадьяры оседали на пути в Европу среди народов имена которых давно не на слуху (дреговичей, радимовичей, вятичей, кривичей, ильменских словен, полян, древлян, волынян, бужан, северян и уличей). Народы, названия которых не помнят их потомки, населяли эти земли и со временем изъяснялись на эсперанто восточно-славянского языка (веспы, меря, чудь, весь, мещера, аланы, печенеги, половцы, кимаки, карлуки, роксаланы, дулебы, росомоны). Кто из них был русским? Может быть арабский победитель хазар Марван ибн Мухамед, обосновавшийся на Дону?
До Наполеона общего национализма не могло возникнуть там, где не было никакой этнической общности. До Наполеона граждане Российской Империи называли себя православными холопами русского царя. После Наполеона все приобрели уверенность, что «русский» — это такая национальность.
В общественном сознании образ Наполеона по сей день отождествляется не столько с его живым наследием, не столько с изобретением законодательного колеса современного демагогического либерализма, сколько со сказочными талантами военного стратега. И действительно: стратег, не раз без сожаления бросавший своих раненых солдат при отступлении, командующий, начавший свое восхождение к власти с поражения в Египте и с бегства от своих войск, с потери флота в дельте Нила и с приказа отравлять больных солдат в лазаретах, нуждался в популярном изложении своих достоинств и заложил основы современной прессы. Он и в самом деле не имел в истории равных в таланте манипуляции общественным мнением. Разве не он первым создал тотальную цензуру?
Уже из своего первого похода по княжествам северной Италии молодой генерал вернулся издателем двух газет: для просвещения армии и для светского чтения. Скоро существование любых газет во Франции напрямую зависело от их преданности Наполеону. Только в Париже он закрыл 60 газет из 71. В дальнейшем деле обуздания печати ему головой отвечали министры полиции Фуше и Савари, директора управления по делам печати Порталис и Поммерель. Император внимательно следил за недостатками вкуса верноподданнического стиля и оставлял свои редакторские распоряжения на полях бюллетеня с вырезками, который готовил ежедневно министр полиции. Некоторые из его пожеланий по-прежнему не устарели: «Это жалко! Все это так пишется, как если бы автор сам думал, что его слова – неправда… Лучше враждебный писатель, чем глупый друг».
Под ответственность его министров текущим задачам формирования взглядов, вкусов и политики подчинялись не только живые авторы, но и произведения минувших веков. Наполеон контролировал не только содержание газет. Вкусы императора определяли, какие книги хранятся в границах империи. К слову сказать, он не любил философскую мысль и умственную литературу XVIII столетия. По причине такого предубеждения диктатор зорко следил за тем, чтобы подобные сочинения не только не попадали в печать, но изымались из частных собраний. Чтобы никто не сомневался в его личном трудолюбии, в Национальном Архиве Франции под номером F7 3461 хранится автограф освободителя Европы, из даты которого очевидно, что даже накануне вторжения в Россию он не жалел времени на просмотр каталога распродажи домашнего собрания библиофила и на полях распоряжался изъять восемнадцать литературных наименований.
Еще чувствительней император был к вопросам исторических наук. Разве не ради утверждения в истории будущей славы командующего 167 тщательно отобранных савантов экспедиции французской Академии Наук сопровождали его войска в Египте? Хотя ключ к древнеегипетской письменности все же досталось найти лейтенанту Бушару, в исторических науках Наполеона волновало не только свое будущее место. Он лично следил за тем, как история прошлого отвечает его помыслам. Много ли стоит приводить примеров такой заботы, если уже в 1809 г., в только что разгромленной Австрии, Наполеон первым делом спешил заказать два «исторических» труда, которые бы подготовили оправдание его дальнейших замыслов и предрешили бы долгое пленение римского папы? По разумению императора труды заведомо должны были называться: «История конкордата Льва X» и «История войн, которые папы вели против держав, имевших преобладание в Италии, и особенно против Франции». По той же причине, вернувшись из Тильзита, Наполеон приказал арестовать журналиста Герара. Ведь тот с точки зрения папского преобладания написал в газете «Le Mercure» статью с нападками на галликанскую церковь. Заказанные императором освещения любой темы должны были оставаться единственным голосом общественного мнения.
Основа государственной политики Наполеона заключалась не столько в том, что он царствовал, сколько в том, что его воля всеобъемлюще управляла печатным словом на подвластных ему просторах Европы. Единственная серьезная попытка изучения этого вопроса была предпринята лишь в 1882 году Генри Уэлшингером (Henri Welschinger) в книге «Цензура первой империи» («La censure sous le Premier Empire»). Таких попыток было немного. Но не потому ли, что принципы управления общественным мнением времен Наполеона по сей день исправно служат фундаментом любой власти? Впрочем, кому еще контроль над печатным словом послужил так сполна?
Даже среди сочиненных позднее исторических воспоминаний о Наполеоне приводится немало изящных и остроумных выдумок. Но вряд ли можно заподозрить в недостоверности объяснение Дениса Давыдова, почему генерал Чичагов, имея преимущество над остатками войск Наполеона при переправе через Березину, ограничился уничтожением 10 тысяч душ преимущественно безоружных женщин и детей в обозе императорских войск. «Если Чаплиц, не будучи в состоянии развернуть всех своих сил, не мог извлечь пользы из своей артиллерии, то, тем более, армия Чичагова не могла, при этих местных условиях, помышлять о серьезном сопротивлении Наполеону, одно имя которого, производившее обаятельное на всех его современников действие, стоило целой армии».
Как бы там ни было, русская кампания 1812 закончилась для Наполеона Бонапарта его известной просьбой к русскому императору 30 марта 1814 года, донесенной через маршала Мармона. Александр I ответил парламентеру Мармона: «Я прикажу остановить сражение, если Париж будет сдан: иначе к вечеру не узнают места, где была столица».