Опубликовано в журнале СловоWord, номер 73, 2012
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Анатолий Либерман
Владимир Батшев.
Александр Галич и его жестокое время
Франкфурт-на-Майне: Литературный Европеец, 2010. 726 с.
Поразительно, что до 2010 года не существовало книги о Галиче и что первую и на все времена определяющую такую книгу написал эмигрант. Когда Владимир Батшев взялся за свой гигантский труд о Власове, он опирался на предшественников, пусть и лишенных его размаха. К тому же было ясно, что автор, живущий в Германии, имеет доступ к документам из немецких архивов и обратится к людям, служившим в РОА. Но Галич? Хотя после Москвы Галич обосновался в Мюнхене, не ради двух поздних лет затевалась эта эпопея. Батшев доказал, что и не находясь на месте действия, можно в мельчайших деталях проследить даже недавний ход советской истории и шаг за шагом пройти путь великого человека. При чтении создается иллюзия, что автор всё видел собственными глазами, помнит быт Москвы двадцатых годов, пережил чеченскую трагедию и эвакуацию в бандитском Ташкенте (где современники заметили не только ахматовскую луну чарджуйской дыней), был отовсюду изгнан как безродный космополит, оттаивал при «коллективном руководстве» и вмерзал в вечные льды последующих десятилетий. На самом же деле Батшев родился в июне 1947 года и черпал сведения о прошлом из разговоров старших и из сохранившихся свидетельств очевидцев.
Как и в четырехтомном «Власове», в этой книге авторский текст перемежается многочисленными документами и рассказами участников тех событий, ныне отстоящих от нас на целую долгую жизнь. Досадно, что к тексту не приложен указатель. В нем возникли бы сотни имен прозаиков, поэтов, композиторов, актеров, кинематографистов, вершителей судеб, функционеров всех рангов, стукачей, диссидентов и многих, многих других, кончая сотрудниками радиостанции «Свобода» в Мюнхене и Париже, ибо в книге, как и сказано в заглавии, два героя: Александр Аркадьевич Галич и жестокое время, в котором ему довелось жить. О Галиче интересно знать всё: и какие марки он собирал в детстве, и какие роли играл в юности, и как относился к друзьям, и даже как ответил на каверзные вопросы израильского корреспондента (например, почему летом 1972 года он принял крещение у отца Александра Меня). Что же касается повести о времени, она произведет разное впечатление на читателей в зависимости от их возраста. Для тех, кто родился на десять-пятнадцать лет раньше Батшева, война, вакханалия, сопровождавшая сталинский закат, роман Дудинцева «Не хлебом единым», подавление венгерского восстания, смерть тирана и его развенчание на двух партийных съездах – вехи их собственной биографии. Но на мой взгляд, Батшев поступил правильно, сделав период 1918-1977 (таковы даты жизни Галича) вторым героем, а не фоном своего исследования. Людей, переживших довоенные, военные и первые послевоенные годы, скоро не останется вовсе, а книга – вечный памятник. К тому же с дальнего расстояния всё видится по-иному. Это в 1953 году статья Померанцева «Об искренности в литературе» произвела сенсацию, но ее давным-давно затмили произведения более существенные, так что сенсации вроде бы не было, а она была. Вот Сталина помнят и любят, как та маленькая девочка, которая играла и пела и любила лучшего друга советских детей, хотя она никогда его не видела. («Тра-ля-ля, тру-лю-лю, комаришку я люблю», – декламировала коротышка в книге Носова о Незнайке). А остальные забыты, и никому нет до них дела. Пусть же и старики освежат свою память.
Батшев восстановил жизнь Галича по годам, иногда по месяцам и дням. Сквозь всю книгу проходит уверенность автора, что песни Галича раскрепостили поколение шестидесятых и семидесятых годов, вывели его из духовного рабства и позволили сохранить ценности, которые без этих песен были бы выкорчеваны с корнем. Власть могла раздавать звания и дачи, печатать стотысячными тиражами макулатуру, но лишь три человека, хотя по разным причинам (о чем Батшев говорит, сравнивая доброго, хорошего, но не слишком опасного «начальникам» Окуджаву с Галичем), стали «народными артистами СССР»: Окуджава, Галич и Высоцкий. Все трое – замечательные поэты, но великий лирический поэт среди них только один – Галич.
Эпитет великий по отношению к Галичу (я начал с него свое изложение) встречается в книге лишь в воспоминаниях Григория Яблонского о фестивале «Бард-68». В Академгородке в Новосибирске (март 1968): «Похоже, и Александру Аркадьевичу было не по себе на юном празднестве, он молча держался в сторонке, и вообще среди румяных и лохматых коллег выглядел старшеклассником, из-за педагогической неувязки сунутым временно в группу подготовишек. Впрочем, в плане творческом так примерно и было. Среди участников фестиваля оказалось несколько человек одаренных и удачливых, впоследствии получивших большую известность. Но Галич-то был не просто одарен или талантлив, он был великий современный поэт, и все мы вокруг это понимали. Конечно, слово потомков впереди: может, причислят поэта к лику классиков, может, вскорости забудут – их дело. Но суд потомков бессилен отменить вердикт современников. В шестидесятых и семидесятых годах двадцатого века Галич был в России великим бардом: это факт, и его нельзя отменить, как нельзя результат футбольного чемпионата перечеркнуть розыгрышем следующего года» (с
c. 453-454).Не надо бояться этого эпитета. Очень важно, чтобы в слове «бард» не утонуло то, что делает Галича бессмертным. Батшев замечает, что каждая песня Галича – открытие: «Точные, единственно точные детали. Точные, единственно точные слова. Песни остались; их поет новое поколение и потому, что время запечатлено в нестареющем слове» (с. 426). Именно потому. Верно и то, что «[в] его песнях народны не только тема и герой, не только лексика народна, общеупотребительна в рабочем поселке, но и грамматика, и произношение» (с. 427). Но это уже стилистика. Природа наделила Галича красотой, обаянием, артистизмом, замечательной памятью, музыкальностью и редчайшим остроумием; его рифмовка свидетельствует о выдающихся комбинаторных способностях. Этого сплава хватило бы для первоклассного барда, но только несравненный лирический дар сделал его великим поэтом. Его песни (стихи) не просто смешат до слез и хватают за душу; они вызывают потрясение. Те, кто помнит чувство, с которым они впервые прочли: «Я вас любил, любовь еще быть может…», «По вечерам над ресторанами…», «Неужели я настоящий, неужели смерть придет?», – согласятся, что такой же восторг не раз охватывал их от песен и поэм Галича.
Чудо – не только поэзия, но и то, что можно было бы назвать феноменом Галича. Превосходные песни Галич писал всю жизнь, и многие (из спектаклей и кинофильмов) имели широчайшее хождение. С технической точки зрения между Галичем, преуспевающим сценаристом, и Галичем, увековеченным тысячами магнитофонов, нет не только пропасти, но даже и водораздела. Непредсказуемый скачок перенес Галича из мира изящных, лакированных песен в стихию беспощадной правды. Как говорит Михаил Казаков, вспоминая пьесы вроде «Вас вызывает Таймыр»: «…нормальный, усредненный Галич, который мог бы вполне благополучно и безбедно существовать и дальше, пиши он подобные пьесы и сценарии. А песен он тогда своих не сочинял. То есть сочинял и пел с удовольствием, сидя за роялем в репетиционном зале театра Маяковского, еще совсем не те песни, которые принесли ему славу и перевернули его дальнейшую судьбу, оборвавшуюся так глупо и страшно» (с. 236). А потом произошло то, что Батшев назвал прорывом эзопова языка: «Галич… первый назвал вещи своими именами и откровенно сказал то, что до него было принято лишь подразумевать…» (с. 371).
Зачем понадобилось Галичу ломать себе жизнь? Аналогии с Мандельштамом и Платоновым (авторами самоубийственных сочинений), которые приводит Батшев, не вполне убедительны. У тех двоих издавна или даже изначально отсутствовали иллюзии по поводу строительства социализма и достоинств его вождей, в то время как Галич сосуществовал с режимом без серьезных осложнений. Все события прослежены Батшевым. «Леночка» была написана в 1962 году. Это издевательская, но еще почти проходная песня. Тогда же выплеснулась неожиданная песня о «королевской охоте» («Мы похоронены где-то под Нарвой» и почти одновременно появились «Старательский вальсок» и в содружестве со Шпаликовым песня о сталинских соколах, которые за семью заборами, за семью запорами кушают шашлык. Значит, 1962 год и был переломным. Еще можно было промолчать, промолчать, промолчать, но он заговорил в полный голос.
Среди прочих качеств Галича мы не найдем ни расчетливости, ни дальновидности. Импульсивный, легко поддававшийся искушению, он плыл с потоком, который образовывался вокруг него. Когда прорвались песни, которые впоследствии принесли ему славу и гибель, он, естественно, хотел их петь и пел: иначе зачем бы они ему были? Галич не принадлежал к тем, кто писал в стол. Записи широко распространялись, но он не оценил опасности. Батшев приводит несколько характерных эпизодов из разных периодов жизни Галича, когда он поступал столь же опрометчиво или решал сыграть ва-банк. В этом смысле он сходен не с Платоновым и Мандельштамом, а с Лермонтовым, имевшим причины искать смерти, но не желавшим ее и павшим жертвой бессмысленной дуэли, и с безвольным Тютчевым, чьи поступки приносили горе и смерть окружающим и муку ему самому. Предыдущая жизнь почти не смяла Галича. По состоянию здоровья военкомат забраковал его, и он не попал на фронт. Запрещали его любимую пьесу «Матросская тишина», резали некоторые сценарии, но, в принципе, всё шло хорошо: он был богат, любим и успешен. Космополитическая кампания не затронула его (ни один бдительный патриот не раскрыл его псевдонима: настоящая фамилия Галича – Гинзбург). Не пострадал он и от хрущевских истерик. Он спрашивал, выйдешь ли ты на площадь, но сам никуда не выходил и коллективных писем (если не считать одного единственного раза) не подписывал. Триумф в Новосибирске окрылил его, и он едва ли представлял себе, что это конец. А потом вышла книга в «Посеве», и начался погром. Ему бы, возможно, разрешили покаяться, но жребий был брошен. Перед судилищем стоял не сломленный раб, а единственный, великий Галич.
Интроспекция, как и дальновидность, не относилась к сильным чертам характера Галича. В частности, его еврейство не заботило его; полжизни он о нем и не вспоминал, а потом забыл. Тем не менее главный вопрос, который задавали себе все думающие и порядочные люди, жившие при советской власти, и который стал мучить Галича, был о мере их соучастия преступному режиму: кто промолчал (конечно, не против, а за), кто отвернулся, кто делал вид, что сам он чист. Постоянен рефрен: «Мы не знали, мы не поняли, мы верили, мы слушали музыку революции», – вместо более прозаического: «Мы боялись». Не мне судить их. Я лишь приведу выписку со страницы 425: «Шло сложное, медленное, внутреннее движение. Позднее (в 1975) он пояснил Кроткову: – Надоело служить. Ты понимаешь меня. Ведь у нас писатель должен служить. Галич сказал Орловой: – Я не хочу больше зарабатывать деньги. Пусть они как хотят. Песни просятся наружу. Мне надоело бояться. Кто ‘они’? Отнюдь не жена Ангелина Николаевна. Это он хотел, вернее, он привык, чтобы в доме было много денег. И долго, уже будучи автором этих самых песен, еще оставался автором, соавтором халтурных, приспособленческих сценариев, которые приносили деньги. Он не мыслил существование без комфорта, и с тем большей яростью судил, осуждал, проклинал тех, кто как-то устроился в мире, где есть Бутырки, где были Освенцим, Хиросима, устроился, повесив шторки, отциклевав пол. В 1966 году на переделкинской улице Орлова задала Галичу важнейший для нее вопрос: – Ну, а мы? Разве можно понять эпоху без нас, без тех, кто заблуждался, верил искренно, не ведал, что творил? Ведь это сегодня столько людей утверждают, что всегда понимали, но на самом деле мы с тобой знаем, что это не так. Орлова уточняет, что ‘мы’ – неточно. Они с Галичем прожили в разных мирах. И заблуждения у них были разные. Он ответил с необычной для него резкостью: – Я во всех песнях бегу нас, себя. Еще и потому, что не пришло время говорить о нас, о том, как нас обманули, как мы обманулись. Слишком мало сказано об ужасе, о нравственном растлении. Мы еще не отдаем себе отчета в том, что произошло, как глубоко залегло зло, как широко разлилось». (с. 425-426)
Я не знаю, звучит ли голос Галича в современной России или пошел на веники и этот венок, но знаю, что забыть Галича – это значит забыть не только его подвиг, но и отказаться от одной из вершин русской поэзии. Книга Батшева – результат кропотливейшего труда, и разумно было бы закончить рецензию словами благодарности автору, но я не могу не пересказать небольшую историю, опубликованную Батшевым после выхода его книги. Он предложил «Молодой гвардии» издать «Галича» в серии «Жизнь замечательных людей» и получил согласие, но нужно было сделать сокращения. Батшев не возражал, и нетрудно догадаться, что вырезали бы протоколы, газетные заметки, воспоминания и вставные новеллы, не имеющие прямого отношения к Галичу, то есть Галич бы остался, а «его жестокое время» потеснили бы. Всё вроде бы пошло на лад, но после долгих проволочек выяснилось, что книгу отклонили, так как «Молодая гвардия» избегает жизнеописаний с антисоветским уклоном. Можно ли такому поверить? Сюжет для очередной песни. Галич любил забегаловку, которая была расположена напротив гостиницы «Советская», и поэтому ее назвали антисоветской. Но за пределами того заведения кого же в наши дни называют антисоветчиками? «Молодая гвардия» вольна выбирать между ВПШ и США. Кто-то выбирает свободу, а кто-то – ВПШ. Осталась лишь надежда, что Галич переживет и этих временщиков и что с ним переживет очередную смуту и книга Батшева.