Опубликовано в журнале СловоWord, номер 73, 2012
ИСТОРИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Петр Ильинский
ДРЕВНЯЯ РУСЬ И ДРЕВНИЙ ИЗРАИЛЬ –
ЕЩЕ ОДНА ПАРАЛЛЕЛЬ
Летописец и Девторономист:
построение исторической вертикали и оправдание прошлого
1. Книга Царств и русская летопись: тексты и авторы1
У библейской истории и знаменитой древнерусской летописи, известной под названием «Повести временных лет» (ПВЛ), существует множество точек соприкосновения. Феномен этот нельзя объяснить одним лишь всепоглощающим воздействием ветхозаветного канона на русского книжника и очевидными библейскими параллелями, намеренно введенными им в свой труд.
Известно, что задачи, которые перед собой ставил автор ПВЛ, находятся в ее заглавии: рассказать «…откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить, и как возникла Русская земля». О «Русской Земле» писалось неоднократно, нас же интересует, «кто в Киеве стал первым княжить», или в широком смысле – происхождение государственной власти. Поэтому мы будем не раз обращаться к первой половине Книги Царств, то есть ранней израильской истории, изложенной значительно позже описываемых в ней событий, но с определенной долей достоверности. В таких же условиях по отношению к начальной истории Руси находился и автор ПВЛ.
Ниже мы станем именовать авторов библейского и древнерусского текстов Девторономистом и Летописцем – при всей неполноте этих обозначений. Определение «Летописец» в отношении создателя ПВЛ более оправдано – по-видимому, основных авторов у нее было только два. Этот коллективный Летописец творил в течение нескольких десятилетий XI-XII вв. и представляет собой конкретный социальный и культурный тип – монаха-книжника, размышляющего о судьбе свой страны.
Гораздо сложнее текстологический генезис истории царей Израильских. Основной нарратив исторических книг Ветхого Завета, от Книги Иисуса Навина по 4-ю Книгу Царств, создавался в несколько этапов. Его часто называют девторономистической историей, так как он лингвистически и идейно связан с Книгой Второзакония (греч. Девтерономион). Девторономиста в строгом смысле слова (VII-VI вв. до н. э.), утверждавшего примат религии в государственных делах, обычно противопоставляют создателям промонархических разделов Книги Царств, происхождение которых признается более ранним (X-IX вв. до н. э.). Поэтому термин «Девторономист» условен и будет нами употребляться, главным образом, для различения русского и иудейского авторов. Если же потребуется указать на несходство мнений самих библейских историков: «монархиста» и «священника», то назовем первого предшественником Девторономиста, а второго – как уже сделали выше, Девторономистом в строгом смысле слова. Впрочем, на древнерусского Летописца повлиял совокупный труд всех творцов Книги Царств, ибо он, разумеется, воспринимал ее как неразложимое целое.
Рамки нашего обсуждения: Священная История от пророка Самуила до воцарения Соломона и начальная русская история до правления Ярослава включительно. И в древнем Израиле, и в Киевской Руси упомянутые периоды совпадают с созданием первичного, а потом – относительно стабильного национального государства.
2. Происхождение монархии и причины ее возникновения
Одной из главных задач древнееврейского и древнерусского авторов было обоснование возникновения и существования царской власти, ее сакральности и законности («кого избрал Господь» и «кто стал княжить»). Оба писателя творили в молодой стране, гордой своими достижениями, помнящей о тяжелом пути, который ей пришлось пройти, и еще – помнящей о времени догосударственном, доцивилизованном. И вопрос о том, как стоит оценивать недавнее прошлое, русский монах и израильский священник решали одинаково – в пользу того, что позже назовут историческим прогрессом. Причина такого взгляда на вещи – в мировоззрении. История для обоих авторов – всегда развитие, а не деградация. Ветхозаветный иудаизм – религия постоянного обновления Завета с Господом, слава Израиля для нее – не в прошлом, а в грядущем. Идейный порыв христианства также устремлен в будущее: «Бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» (Мат. 24:42).
Летописцу и Девторономисту было очевидно, что миром управляет не царская, а Божья Воля, и что именно Высшей Волей созданы новые государства и их правящие дома. Для наглядной демонстрации этого еврейский историк подробно рассказал о передаче власти от пророка Самуила первому израильскому царю Саулу, а потом Давиду, с Господнего соизволения, сделав обоих помазанниками Божьими. Так царская власть стала сакральной, священной, каковой и оставалась вплоть до ХХ в. Вместе с тем налицо двойственное отношение Девторономиста к институту монархии. Лучшей иллюстрацией этого является обращение Самуила к Богу, когда израильские старейшины говорят ему: «…Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов. И не понравилось слово сие Самуилу… И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе, ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар. 8:4-7).
Девторономист выдвигает два фактора возникновения царской власти: волю народную и волю Божью, vox populi и vox Dei. Сходная ситуация изображена Летописцем с той разницей, что он не мог освятить, сакрализовать власть князей-язычников (которые, как он знал, первыми стали княжить). Значит, для легитимизации основателей династии оставалось лишь народное волеизъявление, которое было изложено Летописцем в форме, известной всякому русскому человеку: «…И не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: “Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам…», после чего следует знаменитое: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет».
Библейская параллель напрашивается. В заключительных главах Книги Судей (предшествующей Книге Царств) повествуется о преступлениях, совершенных в домонархическом Израиле (включая кражу жертвенника и групповое изнасилование с летальным исходом), а также о кровопролитной войне, в результате которой было почти истреблено колено Вениаминово. Показательно последнее предложение Книги Судей: «В ту пору у Израиля не было царя, и каждый делал, что хотел» (Суд. 21:25). Та же фраза употребляется в тексте еще несколько раз, являясь как вводным замечанием к рассказу о вышеупомянутых безобразиях, так и финальным вердиктом определенному историческому периоду. Жизнь без царя в ретроспекции оказывалась еще хуже, чем жизнь при царе. Безвластие порождало беззаконие. Пусть земля Израильская и не была столь уж велика и обильна, но с точки зрения Девторономиста, порядка в ней никакого не было. И по праву в ней тоже судили не часто.
Понятно, что рассказ о помазании Саула (а затем – и Давида) – позднего происхождения и, возможно, не отражает реальных событий. Но можем ли мы с той же легкостью признать маловероятными междоусобные раздоры и народное волеизъявление, согласно Девторономисту и Летописцу, предшествовавшие установлению царской власти? Не всегда ли (в том числе и при жизни наших авторов, знавших о расколе Израиля и Иудеи и о нескончаемой княжеской борьбе за лучшие уделы) утрата политической стабильности сопровождалась распрями и упадком законности? И не заканчивалась ли любая усобица восстановлением утраченного единоначалия – и при поддержке народа?
Помимо поддержания внутреннего правопорядка у государства есть еще одна очевидная функция – защита от внешнего врага. Из многочисленных версий о призвании Саула на царство наиболее реалистичной признается та, что изложена в 1 Цар., гл. 11. Тогда после унизительного предложения налетчиков-аммонитян «пришел Саул позади волов с поля и сказал: что сделалось с народом, что он плачет? …И сильно воспламенился гнев его… И напал страх Господень на народ, и выступили все, как один человек» (1 Цар. 11:5-7). Затем следует рассказ о победе над аммонитянами, вслед за чем «пошел весь народ в Галгал, и поставили там Саула царем» (1 Цар. 11:15). Военным успехам Саула посвящено еще три главы 1-й Книги Царств. Так его воцарение оказывается оправданным.
Сходную мысль проводит Летописец. До появления «Русской земли» поляне платили хазарам «по серебряной монете и по белке с дыма», а установление власти Олега в Киеве приводит к тому, что дань начинает стекаться уже на берега Днепра: «“Не давайте хазарам, но платите мне”. И дали Олегу по щелягу, как раньше хазарам давали». Той же функции служат рассказы о многочисленных русских походах на Константинополь, из которых достоверны только два – и неудачных. Что, впрочем, Летописца не смутило – он упорно настаивает на военном могуществе молодой страны и ее первых властителей.
Напомним, что наукой давно установлена недостоверность или, как минимум, сомнительность многих данных ПВЛ. Ведь в отличие от раннеизраильской политической истории, которая известна только из библейских источников, ПВЛ создавалась в эпоху развитой письменности иных народов, в частности, византийской. Нечего и говорить, что картина, рисуемая греческими источниками, оказывается далека от летописной.
Согласно византийским свидетельствам, набегов русов на Константинополь было только два – в 860 и в 941 г. и их обстоятельства нелестны для северных варваров. Да и ПВЛ прекрасно знает, что оба грабительских приключения закончились печально. В 860 г. буря разметала «корабли язычников русских… немногим из них удалось избегнуть этой беды и вернуться домой» (цитата, заимствованная из византийского источника). А в 941 г. «пришли с востока воины… и окружили Русь», после чего последовало успешное применение «греческого огня», тайного химического оружия Византии: «Русские же, увидев пламень, бросались в воду морскую, стремясь спастись» (повествование от третьего лица снова указывает, что в основании рассказа – сведения греческих авторов).
Однако не так все просто. Помимо византийских анналов в руках Летописца находились два подлинных русско-византийских договора первой половины Х в., которые он замечательно использовал для создания военно-государственной конструкции, по сей день пользующейся чрезвычайной популярностью. Первый договор, в основном определяющий условия русской торговли в Константинополе, был прикреплен к легендарному, не замеченному греческими историками походу Олега (тогда, якобы, и был прибит «щит на вратах Царьграда»).
Согласно ПВЛ это предприятие завершилось полным успехом: после буйного разграбления окрестностей русами византийцы без боя «убояшася» и пошли на мир. Что до разбоя, то не верить невозможно: русско-варяжские (у сподвижников Олега, известных из преамбулы к договору, нет ни одного славянского имени) набеги на Византию имели дурную славу, чтобы не сказать больше. Сам же текст первого русско-византийского соглашения не похож на разговор победителя с побежденным, хотя в определенную эпоху отечественной истории утверждение обратного было невозможно. Поэтому большинство ученых считает, что договор 911 г. был результатом торговой миссии «от рода русского», а не похода, помещенного Летописцем под 907 г.
Второй же договор, 944 г., в тексте ПВЛ тоже привязан к успешному походу, якобы завершившемуся миром без военных действий. Так компенсировалось поражение 941 г., о котором Летописец прекрасно знал. В итоге ранняя русская история получилась рассказом о равных взаимоотношениях русов с величайшим государством тогдашней ойкумены: налицо были четыре похода, из которых два удачных, и два торговых договора, ставших мирными. Неплохой баланс для молодой нации. Но и это еще не все.
Посмотрим, а кто, с точки зрения Летописца, возглавлял четыре похода на Константинополь (из которых историчны только два)? Очень просто: сначала Аскольд и Дир (860 г.), потом Олег (911 г.), и затем Игорь (941 и 944 гг.). Что представляет собой эта цепочка имен? Перед нами список киевских властителей, тех самых, которые первыми начали княжить. В результате взгляду читателя ПВЛ предстает преемственность власти, приобретающая линейный характер и, таким образом, становящаяся непрерывной и длительной, то есть, опять-таки сакральной. Эта власть пока что не от Бога, ее освящает только традиция, уходящая вглубь времени.
Напомним выстроенную Летописцем династическую конструкцию: сначала на Руси правит сидящий в Новгороде Рюрик, боярами которого являются Аскольд и Дир. Будучи таковыми, они совершают поход 860 г. Затем викингский дуумвират правит в Киеве, но погибает от руки Олега (которому незадолго до этого умирающий Рюрик передал «княжение… и отдал на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал»). При этом Летописец намекает на узурпацию законной, линейной власти: «И сказал Олег Аскольду и Диру: “Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода”, а когда вынесли Игоря, добавил: “Вот он сын Рюрика”. И убили Аскольда и Дира». После смерти регента-Олега Киевом правит Игорь – в итоге династическая линия Рюрик-Олег-Игорь соблюдена. Добавим, что де-факто первым киевским князем летопись называет Игоря – ведь Аскольд и Дир – бояре, «не княжеского рода», а Олег – всего лишь опекун Игоря, не основатель или продолжатель династии, а ее местоблюститель.
Вся эта сложная система, из которой критическое рассмотрение выдерживают только существование Игоря и Олега, походы 860 г. и 941 г. на дальний греческий юг и два договора с Византией (а также убийство Олегом первых правителей Киева), построена Летописцем потому, что служит фундаментом для рассказа о государстве установившемся. Почти вековая военно-политическая линия, почти наверняка не существовавшая в реальности, по крайней мере, в том виде, как ее излагает ПВЛ, нужна Летописцу оттого, что у основания этого нового государства могут быть только традиция и успех – в ее начале нет и не может быть истинного Бога. Того Бога, именем Которого Самуил помазал Саула на царство израильское. Эта историческая парадигма меняется, начиная с описания правления княгини Ольги, первой русской христианки.
3. От легенды к истории
Сдвиг происходит и потому, что со времени Ольги у Руси появляется история хоть в какой-то мере реальная, которой Летописец к тому же мог справедливо гордиться. До этого в его распоряжении были только сведения о событиях, завершающих правление Игоря, которым он с очень большим трудом придал некоторую благообразность. В отличие от мифического Рюрика и полумифического Олега, а также неудачника-Игоря, Ольга – образ многомерный и успешный. Княгиня сразу принадлежит миру истории и миру вымысла, она – персонаж одновременно реальный и эпический, почти библейских масштабов, но и это не все – на ее долю выпали истинные государственные и цивилизационные достижения. Здесь с Летописцем нельзя не согласиться.
Впрочем, сначала скажем об эпизоде, вызывающем вопросы – страшной мести за мужа, которую Ольга устраивает убившим его древлянам (при этом Игорь, согласно ПВЛ, сам напросился). Однако ясно, что рассказ о трехкратном наказании древлянского племени – плод фантазии автора (или его некритического отношения к народному преданию), в первую очередь отражающий желаемое (смерть киевского князя не могла остаться безнаказанной) и, может быть, только во вторую – действительное.
О фольклорных мотивах «Сказания об Ольгиной мести» писалось не раз, и добавить к этому почти нечего. Можно указать, что многократное истребление древлян напоминает сообщения о зверских победах израильтян над врагами, рассыпанные по Книгам Иисуса Навина и Судей. В каком-то смысле это не может быть иначе, ведь Ольга выступает одновременно как воительница (победа над древлянами), правительница («уставляющи уставы и уроки»), и праведница, которая «первая из русских вошла в царство небесное». Она истребительница врагов, праведная судья русская и пророчица, и объединяет в себе сразу несколько героев Книги Судей (Гедеона, Девору и Иаиль).
Эту параллель дополняет еще одно: как и судьи израильские, Ольга не преуспела окончательно – ее государственное строительство и обращение в христианство оказались не востребованы следующим поколением: после смерти лучших вождей иудейских сыны Израилевы снова начинают «делать злое пред очами Господа». Сходным образом Святослав «не послуша матере, творяше норовы поганьския». Ольга – первая правительница Киева с относительно точными датами государственной деятельности, но и она не полностью отвечает искомому Летописцем: «Кто стал первым княжить?» Да, Ольга – первая, но ее власть не абсолютна, сын отодвигает княгиню в тень еще при жизни.
Святослав – вот первый русский князь, воин и самодержец, с него к тому же начинается реальная писаная русская история, как история израильская начинается с царя Саула. Об Ольге Летописец знает лишь победу над древлянами (которую он расцветил рассказом об отмщении за мужа), путешествие в Царьград, закончившееся крещением, но не приведшее к установлению прочных связей с империей, и конфликт с отринувшим христианство сыном. У Святослава же, повторимся, есть настоящая история, расписанная по годам с высокой долей достоверности, усыпанная походами и войнами. И он, по крайней мере, вначале, правит из Киева – именно он есть первый исторически засвидетельствованный киевский властитель с конкретными сроками царствования, политическими и идейными установками, хорошо известный окружающим народам.
Помня о главной задаче Летописца, мы, кажется, можем заключить, что все изложенное им до того – прелюдия к легитимизации Святослава: ведь доблестный князь легитимен хотя бы потому, что, согласно летописи, является наследником правящей уже в течение нескольких поколений династии. В качестве подкрепления его государственного помазанничества, т.е. права на власть выступают военные победы, опять-таки реальные.
Однако Летописец знал, что в судьбе Древней Руси было еще немало поворотов. Как объяснить их? Как обосновать волю Провидения? И тут перед нашими глазами начинает в полной мере развиваться тройной параллелизм древнерусской и древнеизраильской истории, проходящий через три главных этапа развития молодых государств: основание царской власти, ее переход (узурпация), и идейная трансформация. Иными словами, мы считаем, что помимо присутствующих в ПВЛ цитат из Библии, как очевидных, так и неявных, существует третья линия взаимодействия древних текстов – они описывают действительно сходные исторические события.
В обоих случаях налицо триады первых истинных царей-основателей нации: Саул-Давид-Соломон и Святослав-Владимир-Ярослав. Несмотря на наличие в этой драме интеркалярных, вставных действующих лиц, сына Саула Иевосфея или князя Ярополка, правившего между Святославом и Владимиром, в обыденном историческом сознании закрепились именно приведенные выше «царские тройки». Нам они даже кажутся непрерывными (как будто один наследовал другому – а этого не было ни в одном случае).
Добавим, что оба упомянутых выше промежуточных и, заметим, законных правителя были сначала физически уничтожены победителями, а потом вычеркнуты из исторической памяти – причем не столько на уровне хронистов (сохранивших известия о том и другом), сколько на уровне восприемников прошлого – историков и читателей будущих эпох. Иначе говоря, вставными проигравших сначала сделала история, а потом историография. Погибших наследников нет в нашей коллективной памяти, потому что их затмили центральные фигуры дискурсов об Израиле и Древней Руси: Давид и Владимир, удачливые убийцы, реформаторы и строители государств, существующих и поныне.
4. Цари-вожди: Саул и Святослав
Первый акт драмы о создании новой страны – взлет и гибель отцов-основателей. Кто-то приходит первым, дабы пройти путь от вождя племени до повелителя страны, но оказывается не в состоянии довести дело до конца. В этих людях должно присутствовать героическое, ведь начало нации – это обязательно героизм. В то же время историографам нужно дать обоснование гибели первых героев, иначе возводимое идейно-политическое здание окажется непрочным. Тексты предлагают следующую версию: основоположники правящего дома – Саул и Святослав – сначала идут от победы к победе, но в итоге погибают от рук иноземцев. Победы – это символ помазанничества, успех – знак царской благодати, законности, Господней награды. По той же логике, поражение есть расплата за грех. Поэтому павшему властителю необходимо приписать некий серьезный изъян – так первый царь становится «отступником» (Саул) или «идолопоклонником» (Святослав).
Концепция гибели героя в наказание за проступок хорошо известна в эпосе многих народов. Однако Саул и Святослав стоят особняком – их грехи лежат в новой плоскости – во-первых, духовного (религиозного) отступничества, а во-вторых, и мы об этом скажем чуть позже, в сфере пренебрежения государственными интересами.
Это не позволяет пройти мимо того факта, что гибель обоих царей связана с явным раздором среди своих, если не предательством. Девторономист свидетельствует, что Давид служит у филистимлян, злейших врагов Израиля, «год и четыре месяца» (1 Цар. 27:7), и что эта служба продолжается во время роковой для Саула битвы на горе Гелвуе. Хотя Давид якобы был вынужден покинуть неприятельскую армию, поскольку «князья филистимские сказали: пусть он не идет с нами на войну» (1 Цар. 29:8-9). Цель этого сообщения ясна – показать, что Давид не участвовал в решающем бою на стороне противника. Любопытно, что после разгрома израильтян убийца Саула приносит свидетельства гибели царя, «венец, бывший на голове его, и запястье, бывшее на руке его», не кому-нибудь, а Давиду (2 Цар. 1:10). Автор не видит (или делает вид, что не видит) в этом ничего предосудительного: узнав эту новость, Давид и его приближенные «рыдали и плакали, и постились до вечера о Сауле и о сыне его Ионафане, и народе Господнем, и о доме Израилевом» (2 Цар. 1:12), а вестника-убийцу Давид приказал казнить. В результате наш герой оказывается полностью обеленным в гибели израильского войска и его предводителя.
Напомним о распрях в отступавшей из Болгарии русской армии, глухо упомянутых Летописцем. Трудно судить, на каком этапе эти сведения попали в текст ПВЛ, но очевидно, что причина гибели Святослава занимала мысли самых ранних ее авторов. В итоге мы видим следующую картину. После поражения под Доростолом в 971 г. (о котором Летописец умалчивает) и заключения мирного договора с византийцами Святослав пытается пройти днепровские пороги в ладьях, но это ему не удается. После тяжелой зимовки («И не стало у них еды, и был у них великий голод») князь предпринимает еще одну попытку двинуться вверх по реке и погибает от руки печенегов. Советовавший же ему идти посуху воевода Свенельд благополучно добирается до Киева. Нетрудно сделать следующее заключение. В русском войске после поражения в Болгарии произошел раскол, ставший причиной гибели князя. С точки зрения Девторономиста (высказанной напрямую) и Летописца (слегка зашифрованной) в своей гибели первые цари виноваты сами: «Господь отступил» от Саула за его грехи, в том числе за не оправданное государственными интересами неотступное преследование Давида (1 Цар., гл. 18-24, 26). Святослав же, несмотря на свою доблесть, остается язычником и кочевником в душе, дважды покидающим Киев, во второй раз – навсегда.
Не скроем, однако, что подвиги буйного князя, закончившиеся тем, что из его черепа пили печенеги, льстят Летописцу, каковое чувство проникло в русские военно-патриотические сочинения XIX-XX вв., изображавшие Святослава рыцарем без страха и упрека, погибшим в результате козней коварного Запада, т. е. гадостных греков. При этом сама ПВЛ прямо говорит, что о движении обремененного добычей войска Святослава печенегов известили переяславцы, т. е. болгары. Это логично – последним было за что ненавидеть неистового тавроскифа (так византийские хронисты называли русов).
Здесь нельзя не сказать об удивительной перекличке ПВЛ и сообщения константинопольца Льва Диакона. Последний посвящает целый пассаж скифскому происхождению гомеровского героя Ахилла, говоря, что «явными доказательствами» оного «служат покрой его накидки, скрепленной застежкой, привычка сражаться пешим, белокурые волосы, светло-синие глаза, сумасбродная раздражительность и жестокость», т. е. типичные русские этнографические и психологические качества, воплощенные в доблестном князе Сфендославосе. ПВЛ же, повествуя о переговорах русских с греками, приводит легенду о равнодушии Святослава к золоту и тканям, но не к оружию, поднесенному ему. После чего греческие послы приходят к выводу: «Лют будет муж этот, ибо богатством пренебрегает, а оружие берет». При всей фольклорности данной истории она легко ассоциируется с известным рассказом об обнаружении Одиссеем переодетого женщиной молодого Ахилла благодаря тому, что последний без трепета относится к разнообразным дамским украшениям, но не к перемешанному с ними оружию.
Ахилл – прекрасный прототип эпического героя ранней государственности, прославленного подвигами и погибшего в яростном бою, но отнюдь не созидателя. Речь идет о предшественнике, но не о главном действующем лице истории страны. Есть ноши, непосильные и для самого могучего богатыря, такого как Саул или Святослав. Оба властителя, как бы говорят нам еврейский и русский историки, отступили от истинного Бога и от истинного монаршего предназначения. Можно предположить, что для Летописца и Девторономиста это были связанные материи. Заметим также, что поскольку Святослав Киев бросил, то историческая вакансия первого правителя Русской земли («кто в Киеве стал первым княжить») по-прежнему остается открытой.
5. Узурпаторы-основоположники: Давид и Владимир
Акт второй государственной драмы – оправдание смены династии. Саул и Святослав – воины-вожди, а не цари в обычном смысле слова, у них нет привязки к определенной земле, конкретной столицы. Людьми совсем иного плана являются Давид и Владимир – истинные основатели древнего Израиля и Киевской Руси. Оба не стесняются в средствах, оба побеждают физически и идейно, и их обоих оправдывают историографы.
Давид и Владимир приходят к власти, уничтожив законных наследников. Это вызывает необходимость сочинения текстов, снимающих с триумфаторов ответственность за то, что их дорога к трону была усеяна трупами. Тяжелее приходится предшественнику Девторономиста, работавшему по горячим историческим следам, когда память об истинных деяниях Давида была жива и нуждалась в серьезной коррекции. Поскольку любому внимательному читателю Библии известно, что все люди, перешедшие дорогу Давиду, умирают насильственной смертью, причем (за исключением одного, самого знаменитого инцидента) Давид в этом ни в коем случае не виновен.
Несколько примеров. Рассказывая о войне «за Саулово наследие», историограф чувствует себя обязанным отмазать Давида от трех преступлений. Во-первых, предательского убийства Авенира, военачальника дома Саулова, во время переговоров. Автор утверждает, что «Авенира уже не было с Давидом в Хевроне, ибо Давид отпустил его», а убийство совершает ближний приближенный Давида по собственной инициативе. «И сказал [Давид]: невинен я… пред Господом в крови Авенира, сына Нирова» (2 Цар. 3:22-28). После чего царь устраивает убитому роскошные похороны, плачет и прилюдно постится. «И узнал весь народ и весь Израиль в тот день, что не от царя произошло умерщвление Авенира, сына Нирова» (2 Цар. 3:36-37). Во-вторых, нужно рассеять подозрения в причастности Давида к гибели Иевосфея, сына Саула. Это делается знакомым способом: Давид казнит убийц, принесших ему голову конкурента, как и человека, ранее принесшего ему известие о гибели Саула (вообще, дом Саула истребляли удивительно глупые головорезы, они не знали, что Давиду это совсем не понравится). В-третьих, царя необходимо представить непричастным в казни сыновей и внуков Саула, его очевидных конкурентов на престол. Вот почему этой расправы у царя требуют соседи-гаваонитяне, а их права на отмщение подкреплены «сверху» – в Израиле начинается голод. «И сказал Господь: это ради Саула и кровожадного дома его, за то, что он умертвил Гаваонитян» (2 Цар. 21:1). После чего Давид отдает двух сыновей и пятерых внуков Саула «в руки гаваонитян, и они повесили их» (2 Цар. 21:9). Через несколько месяцев кости несчастных, согласно воле Давида, захоронили по всем правилам в семейной гробнице Саула (вместе с перенесенными туда же останками первого царя израильского и его сына Ионафана)2. «И умилостивился Бог над страною после этого» (2 Цар. 21:14).
Сходным образом Владимир дистанцируется от убийства своего брата Ярополка. Главным отрицательным героем новеллы о гибели промежуточного киевского князя является воевода со знаковым именем Блуд (к тому же мы ранее узнаем, что Ярополк первый начинает междоусобную войну с убийства третьего из братьев, Олега, после чего Владимир «испугался и бежал за море»). Так что Ярополк первый начал. Хотя, будем справедливы к Летописцу, братоубийственной вины с Владимира он не снимает. Впрочем, она даже удобна Летописцу, ибо полностью укладывается в его идейную канву, о которой мы скажем чуть ниже; точно так же Девторономисту нужно только одно преступление Давида, не исключено, что мнимое, которое он описывает необыкновенно подробно.
Оба историографа утверждают: и у Давида, и у Владимира были права на престол. Давид – не просто помазанник, десигнированный пророком Самуилом, он еще и зять Саула, и побратим его старшего сына Ионафана, и к тому же могучий защитник Израиля. В отличие от царя иудейского, Владимир – такой же сын Святослава, как и Ярополк, и всё. Поэтому упора на наследные права Владимира Летописец не делает, хотя вкрапливает важную деталь: Владимир впервые появляется на страницах ПВЛ в сообщении о принятии им новгородского княжения. Этим исподволь строится легитимизационная линия по направлению к Ярославу – ведь сын Владимира тоже не был законным наследником, тоже был наместником в Новгороде и тоже после смерти отца захватил власть в Киеве, опираясь на новгородскую и варяжскую помощь. В любом случае, летописное оправдание Владимира не предшествует рассказу о захвате им киевского трона – оно следует за ним. Помазанничество Владимира – не имманентное, оно – результат его государственной деятельности, в первую очередь – Крещения Руси.
Даже в личной жизни Давида и Владимира можно разглядеть определенные параллели. Любопытна история одной из жен израильского царя, Авигеи, бывшей сначала супругой Навала, охарактеризованного как «человек жестокий и злой нравом». Этот скаредный Навал отказывает Давидовым людям в плате за крышевание, после чего четыреста воинов отправляются в карательную экспедицию, дабы перебить все взрослое население дома Навалова «до рассвета утреннего». Ситуацию спасает праведная Авигея, извещенная об обиде, которую муж нанес предводителю разбойников. Поспешно собравшись, она встречает «господина» обильными дарами и заклинает его не проливать напрасно кровь «врагов», опять-таки называя своего супруга «злым человеком». Давид соглашается, после чего Навал сам собой умирает («дней через десять поразил Господь Навала»), а Давид тут же «послал сказать Авигее, что берет ее в жены» (1 Цар., гл. 25).
Первая жена Владимира тоже достается ему кровью – широко известен рассказ о гибели семьи полоцкой принцессы Рогнеды, сватовство князя к которой поначалу не увенчалось успехом. Хотя здесь уже, с точки зрения Летописца, скорее виновата сама царевна: наказание следует за ее оскорбительный отказ выйти замуж «за робичича», т.е. рабского сына (мать Владимира была невольницей). В каком-то смысле, намекает автор, накликал на себя беду и отец Рогнеды, Рогволод, сначала спросивший дочь: «Хочешь ли идти за Владимира?» – а потом принявший ее отрицательный ответ к сведению и даже собиравшийся «вести Рогнеду за Ярополка. И напал Владимир на Полоцк и убил Рогволода и двух его сыновей, а дочь его взял в жены». Впрочем, в жизни наших героев будет еще одна матримониальная коллизия, похожая почти до неприличия.
Однако прежде надо сказать о центральности образов Давида и Владимира в еврейском и русском исторических эпосах. Даже в чисто количественном смысле объем текста, рассказывающий о деяниях Давида, почти в шесть раз превышает текст, посвященный Саулу, и более чем в три раза – Соломону. Примерно такое же соотношение между материалом, посвященным основателю династии, узурпатору и наследнику узурпатора существует в ПВЛ (Владимир>Ярослав>Святослав). Разница эта достигается только за счет идейно обусловленных сюжетов. Объем же конкретной исторической информации, относящейся к правлению Святослава и Владимира, почти одинаков, и ни одним документом, восходящим к последнему, Летописец не владеет или не хочет его употреблять.
Откуда такая пристрастность? В свое время считалось, что древнееврейский и древнерусский авторы выполняли идеологический заказ. Такая точка зрения кажется примитивной. Не подлежит сомнению, что Давид и Владимир сумели трансформировать захваченную ими власть в поистине царскую, признанную и наследуемую, а оказавшиеся под их рукой земли – в настоящие государства. Произвели они и значительные религиозные реформы, давшие новым государствам мощнейший идейный импульс (и приведшие, в итоге, к созданию тех исторических книг, которые мы сейчас обсуждаем).
Память о Давиде и Владимире – не только литературная, письменная, но и устная, мнемоническая, эмоциональная. Они стали персонажами фольклорными, народными, витальными, переросшими документ. Отсюда – появление сказочного образа князя (не всегда лестного), сохранившегося в русских былинах. Чувствами сходного характера объясняется желание видеть Давида автором некоторых канонических текстов (псалмов). Это, в свою очередь, привело к канонизации самого Давида, причем он почитается как в иудаизме (его легендарная могила в Иерусалиме – одна из важнейших еврейских святынь), так и в христианстве. Наравне с ветхозаветными пророками изображения величайшего царя израильского можно видеть на стенах христианских соборов, в частности, он – центральная фигура резных композиций храма Покрова на Нерли и Дмитровского собора во Владимире. Не забудем и то, что, согласно эсхатологическим представлениям рубежа эр, Мессия должен был непременно появиться из рода Давидова.
Подобно Давиду, Владимир тоже был канонизирован, став в русской традиции святым и равноапостольным, и есть основания полагать, что этот процесс начался очень рано, еще в XI в. Хотя эта канонизация – акт не стихийный, низовой, а продуманный, государственный. Владимир канонизирован не только как реальный основатель киевской династии, но в первую очередь – как креститель Руси. Именно крещением – как личным, так и государственным – смываются все грехи Владимира, потому они и не мешают Летописцу, а в каком-то смысле даже помогают, ибо позволяют провести контраст между поведением князя до и после обращения к вере: «Если и обращался он прежде к скверной страсти, однако после усердствовал в покаянии». Это уже оправдание идейное, а не этатистское, и оно всего важнее для Летописца. «Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском».
Сходным образом в 22-й главе 2-й Книги Царств завершается история Давида – перекликающейся со многими псалмами песнью, которую царь воспел Господу: «Господь – твердыня моя и крепость моя и избавитель мой» (2 Цар. 22:2). Библейский автор как бы говорит: победа Давида – от Господа, это и промысел Божий, и награда царю за то, что он, по его собственным словам, «хранил пути Господа и не был нечестивым перед Богом моим, ибо все заповеди Его предо мною, и от уставов Его я не отступал» (2 Цар. 22:22-23).
В недавнюю эпоху невозможность рассмотрения религиозного посыла ПВЛ привела к тому, что на передний план выдвигались ее сообщения о военных победах – выдуманных ли, реальных – над ближними и дальними народами. В урезанной по такому лекалу версии событий Х в., с почти изъятой из нее христианизацией Руси, язычник-Святослав стал чуть ли не важнее Владимира. Последствия данной милитаризации древнерусской истории сказываются до сих пор – многим людям рейды против «вятичей» или «ясов и касогов» видятся значительнее «просвещения книжного». А если такие читательские эмоции переносятся на сегодняшний день, то мнимое прошлое начинает играть немалую роль в определении российского настоящего и будущего.
6. Незаконные наследники: Соломон и Ярослав
Третий акт драмы – междоусобная борьба за престол в установившемся государстве и историографическое оправдание победителя. Давид и Владимир берут верх над многими соперниками и обстоятельствами, они – первые правители, умершие своей смертью (это особенно очевидно в случае Владимира), но, сумев сохранить власть в течение длительного промежутка времени, отцы-основатели сталкиваются с самым страшным вопросом монархической системы – проблемой престолонаследия. И оба не могут найти разумного, хотя бы отчасти бесконфликтного решения. Поэтому смерть старых царей неминуемо ведет к государственному кризису и братоубийству.
Очевидно, что властители периода расцвета молодых стран – Соломон и Ярослав, расширившие свои державы строители великих соборов, в чье правление, скорее всего, и начинали создаваться протографы обсуждаемых нами текстов, – не являются наследниками, утвержденными отцами. Таковыми были Адония и, вероятно, Борис, ставший после насильственной смерти одним из первых русских святых. Соломон и Ярослав – сначала всего лишь победители, устранившие единокровных братьев в борьбе за престол. Однако после этого они правят долго, разумно и успешно, и, возможно, уполномочивают писателей-священников на сочинение первой национальной истории, авторы которой создают рассказ о том, как события последних ста лет были логичны, а переход власти от одного князя (царя) к другому – легитимен и одобрен Всевышним.
Мудрость – важнейшая характеристика обоих властителей – особенно подчеркивается историографами. Причины такого взгляда понятны: государству установившемуся разумный правитель важнее доблестного. Эта версия осталась жить и в устной истории. Мудрость Соломона, чьему перу приписывался ряд книг еврейской и греческой Библии, вошла в поговорку, в русской традиции он даже стал «Премудрым», а Ярослав, как известно, «Мудрым».
Еще раз подчеркнем: иудейский(е) хронист(ы) и русский(е) летописец(сцы) не только и не столько выполняли идеологический заказ, данный властями. Возможно, они даже работали в условиях относительной автономии. Просто оба автора или коллектива авторов находились в сходных историософских условиях – им нужно было объяснить, как из крови, насилия, предательства и братоубийства за несколько десятилетий выросло мощное государство, строящее прекрасные храмы и следующее хоть каким-то законам и нормам поведения. Потому они и искали оправдания царским и княжеским преступлениям, потому и видели в происшедшем волю Господа.
Мы уже дважды упомянули знаменитые постройки Соломона и Ярослава – Иерусалимский Храм и Софийский Собор. Между тем ПВЛ не раз парафразирует рассказ о Храме царя Соломона, повествуя о сооружении не св. Софии, а Десятинной церкви, возведенной князем Владимиром. Более того, несмотря на существование в древнерусской литературе отдельных сравнений равноапостольного князя с царем Давидом, ПВЛ, говоря о нем, настойчиво привлекает в своем рассказе именно образ Соломона. Так не противоречим ли мы сообщениям источников, настаивая на историческом сходстве Давида и Владимира? Нет ли в нашей концепции насилия над текстом?
Ответ прост. Мы стараемся говорить не только о точке зрения авторов, а о том, чему они на деле были свидетелями. Уже достаточно сказано о том, что именно Давид и Владимир являлись истинными основателями своих государств и религиозными реформаторами. В ходе христианизации Руси была возведена новая церковь в Киеве – Десятинная, бывшая главным собором города и страны до постройки св. Софии. Ярослав действовал не на пустом месте – он продолжал и развивал дело своего отца.
Если внимательно прочесть библейский текст, то окажется, что так же позиционируется и Соломон – он закладывает Храм именно там, где царь Давид уже построил жертвенник Господу! Именно этот, воистину первый иерусалимский, давидов храм находит свое историческое – а не историософское – отражение в Десятинной церкви. Властители-реформаторы возводят относительно скромные, не дошедшие до нас постройки, а их сыновья стремятся вширь и ввысь. И они преуспевают, хотя бы в градостроении – ведь образы Храма Соломона и св. Софии полностью застили своих предшественников. Но память об отцах-основателях жива не одними камнями.
История святилища, возведенного Давидом, такова (2 Цар., гл. 24). После страшного мора пророк Гад повелевает царю поставить «жертвенник Господу на гумне Орны Иевусеянина». Давид повинуется, причем особо отмечено, что участок он покупает за хорошие деньги, дабы не возносить «жертвы, взятой даром». Далее в тексте стоит пояснение: «После Соломон распространил жертвенник, потому что он мал был» (2 Цар. 24:25). Сообщение о том, что Соломон возвел храм на месте давидова жертвенника, также содержится в Книге Паралипоменон (1 Пар., гл. 21). Более того, согласно этой версии, Давид сам хочет возвести на бывшем гумне «дом Господа Бога», но в итоге завещает почетную миссию Соломону (1 Пар., гл. 22). Казалось бы, такое храмовое объединение отца и сына есть отражение бытовавшей и очень древней традиции (сходные указания находятся и среди рукописей Мертвого Моря).
Добавим еще несколько штрихов. Жертвенник Давид возводит не абы где. Гумно в древних религиях Палестины – место священное. Более того, упомянутый «иевусеянин» действительно носит несемитское имя. Все эти мелкие и, главное, ненужные автору подробности свидетельствуют в пользу аутентичности данного сообщения. В итоге мы видим хорошо известную из истории картину – победители, пусть даже с соблюдением некоторой законности, забирают у побежденных (а Иерусалим был захвачен Давидом, как и Киев Владимиром) недвижимость, связанную с отправлением культа, и возводят на освященном традицией месте уже свой храм.
И ведь точно так же поступил Владимир! Десятинная церковь тоже стояла на месте языческого святилища (подобно многим христианским храмам). Вопрос только, какого именно – археологические данные говорят скорее о кладбище, нежели о капище, на котором настаивают летописи, но это роли не играет: ведь и некрополь был у древнерусских язычников местом различных обрядовых действий.
Вернемся теперь к позиционированию Ярослава и Соломона. В обоих случаях существовала необходимость легитимизации происхождения победителей – незаконных детей, захвативших власть. Положение осложнялось тем, что первые цари-герои не жили в мире моногамной семьи, а вот для Девторономиста и Летописца (в особенности для последнего) только такая семья могла считаться приемлемой. Им, глядящим из будущего, хотелось отыскать в прошлом стройность и правильность, может быть даже – законность, самую прогрессивную, иудео-христианского толка. Ведь цивилизационное торжество западного мира – это победа моногамной семьи, на уровне бытовом и государственном, с как можно меньшими раздорами между родными братьями и сестрами.
Очевидно, что Владимир был незаконнорожденным – о браке Святослава мы не знаем ничего (по-видимому, не случайно). Возможно, у князя-воителя были законные жены (автор молчит), но мать Владимира к ним не относилась. «Владимир же был от Малуши – ключницы Ольгиной». Ситуация с Ярославом понятнее – он, согласно ПВЛ, является сыном легендарной Рогнеды, первой из упомянутых в летописи жен Владимира. Однако он никак не мог быть рожден в христианском браке, и это поневоле бросало тень на его легитимность. Летописец решил эту проблему просто – он постарался максимально очернить главного противника Ярослава – Святополка, рассказав о том, что последний был прижит в двойном грехе. «Во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей». Да и сам по себе Святополк – страшный грешник-братоубийца, сравнимый с самим Каином. К тому же Ярослав выступает в ПВЛ как мститель за убиенных Святополком братьев, в том числе Бориса, бывшего, по-видимому, настоящим наследником. А мститель за наследного принца – он уже почти легитимен. Ведь тот, благодаря кому торжествует справедливость, и есть настоящий царь. Так и воцарение Давида, согласно Девторономисту, происходит сразу после казни им убийц сына Саула и похорон последнего (2 Цар., гл. 5).
Не исключено, что незаконнорожденным ребенком – или просто нецарским сыном – считался и Соломон. Это потребовало детального и удивительно изобретательного опровержения, в котором отрицательным героем оказался уже Давид. Обелив своего героя как минимум в десятке убийств, совершенных, что называется, при свете дня, библейский автор поразительным образом обвиняет его в еще одном, которое по своим обстоятельствам должно было остаться неизвестным. Сразу скажем, что существует много версий возникновения знаменитой новеллы, и не все комментаторы согласятся с нашей интерпретацией. Мы же полагаем, что возможной причиной появления известного дискурса было то, что мудрейший царь не был сыном Давида (или в этом существовали сомнения). Напомним теперь знаменитую историю единственного царского преступления, которую древнееврейский историк рассказывает очень подробно (2 Цар., гл. 11).
Давид видит с кровли купающуюся женщину, Вирсавию, и посылает «слуг взять ее», после чего «женщина эта сделалась беременною, и послала известить Давида, говоря: я беременна». Узнав об этом, Давид отзывает из армии мужа этой женщины, одного из своих полководцев Урию, дабы тот провел какое-то время на супружеском ложе. Урия, однако, отказывается войти «в дом свой есть и пить, и спать со своею женой», пока его товарищи «пребывают в поле». Тогда Давид отправляет служаку обратно в войска, и отдает тайный приказ поставить Урию «там, где будет самое сильное сражение,… чтоб он был поражен и умер». Все так и происходит. После истечения траура по мужу, Давид берет Вирсавию «в дом свой, и она сделалась его женою, и родила ему сына».
Несмотря на то, что оправдать Давида Девторономист даже не пытается, царя настигает очень любопытное возмездие. «И сказал [пророк] Натан Давиду: и Господь снял с тебя грех твой; ты не умрешь; но… умрет родившийся у тебя сын» (2 Цар. 12:13-14). Вслед за чем излагается история смерти так и не названного по имени сына Вирсавии, который теоретически мог быть как отпрыском Давида (что, по мысли автора, должны подумать читатели, которым к тому же сообщают, что у Вирсавии перед связью с царем только закончились месячные), так и ребенком ее первого мужа Урии (2 Цар. 11:4; 12:14-23). Давид весьма переживает по ходу болезни чада, но сразу перестает это делать после смерти младенца, объясняя, что он «постился и плакал», дабы заслужить милость Господню, а «теперь [дитя] умерло; зачем же мне поститься?» (2 Цар. 12:22-23).
Возможный вывод: данная история призвана доказать, что появившийся на свет вслед за этим ребенком Соломон был рожден в царском браке. Ведь только после смерти неназванного чада «утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и она зачала и родила сына, и нарекла ему имя: Соломон» (2 Цар. 12:24). Впрочем, мы готовы согласиться с иными экзегетами – грех Давида Девторономист весьма искусно использовал. Например, для того, чтобы показать примат священничества над царем – Воля Господня возвещается последнему через пророка Натана. И для того, чтобы опосредованно связать с проступком царя его последующее наказание – восстание Авессалома, любимого сына Давида, в ходе которого по Моисееву принципу воздаяния за подобное подобным, происходит осквернение уже родительской спальни: «И вошел Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля» (2 Цар. 16:22).
Сходная коллизия есть в древнерусской истории – согласно летописи, таким же неполноценным сыном Владимира был Святополк Окаянный, прижитый им в браке с женой убитого Ярополка: «Потому-то не любил Святополка отец его, что он был от двух отцов: от Ярополка и от Владимира». Впрочем, не исключено, что, победи Святополк, окаянным и уж точно, незаконнорожденным персонажем оказался бы уже Ярослав.
Библейская параллель очевидна. Это – рассказ о кровопролитном восхождении на престол Соломона, по ходу которого все его противники оказываются либо «сами виноваты», либо убиты отнюдь не в силу желаний нового царя. Главным соперником Соломона являлся его брат Адония, по-видимому, предпочитавшийся отцом. «Адония, сын Аггифы, возгордившись, говорил: я буду царем. И завел себе колесницы и всадников и пятьдесят человек скороходов. Отец же никогда не стеснял его вопросом: для чего ты это делаешь?» (3 Цар. 1:5-6). Существует указание на то, что Адония – старший брат Соломона (3 Цар. 2:22), да и празднование, которое он устраивает для родичей и придворных (3 Цар. 1:9), судя по всему, происходит в связи с его инаугурацией. Это приводит к однозначному выводу касательно легитимности старшего царевича. Однако группе царедворцев, поддерживающей Соломона, удается вырвать у престарелого царя согласие на интронизацию (интронизация — славянская калька с греческого — торжественное чинопоследование) своей креатуры. Помогают им в этом деле «сильные Давидовы», т.е. наемная царская гвардия или, при всей уязвимости подобного словоупотребления, древнееврейские норманны.
Заметим, что сторонники Соломона не были приглашены Адонией на сакральную трапезу (3 Цар. 1:10), то есть намеренно исключены из числа приближенных будущего царя. Известие об этом стоит в тексте совсем не случайно. Такой в высшей степени демонстративный поступок есть почти прямое объявление войны. Значит, намекает автор рассказа, Вирсавия и пророк Натан всего лишь наносят упреждающий контрудар. Ведь Вирсавия прекрасно знает, что когда Давид «почиет с отцами своими, падет обвинение на меня и на сына моего Соломона» (3 Цар. 1:21). Интересно, что рассказчик рисует Соломона-претендента, вплоть до того момента, когда он уже «сел на царском престоле», как лицо пассивное, все события происходят помимо него. Он – не инициатор столкновения и не его главное действующее лицо; он – над схваткой, он – законен.
После того, как дело сделано, Давид отвечает поздравляющим его: «Благословен Господь Бог Израилев, Который сегодня дал (от семени моего) сидящего на престоле моем» (3 Цар. 1:48). Это – еще одно – подчеркивание происхождения Соломона от Давида тоже не кажется случайным. В любом случае, произошел чистой воды государственный переворот. Возможно, самого Давида уже не было в живых – и именно его смерть стала катализатором борьбы за престол (в тексте Книги Царств он умирает сразу по восхождении Соломона на трон, не забыв дать сыну инструкции о приближении одних царедворцев и ликвидации других).
Удивительным образом Соломон не сразу устраняет своего главного конкурента. Согласно библейскому автору, гибель Адонии происходит позже и в силу почти фантастических обстоятельств. Незадачливый претендент не находит ничего лучшего, как обратиться к матери Соломона, дабы та упросила сына отдать ему в жены наложницу их общего отца. Соломон справедливо воспринимает эту просьбу как покушение на престол и казнит брата. Если Адония действительно пошел на приписываемый ему поступок, то это очень странный и чрезвычайно глупый способ самоубийства.
Интересно, что сразу после смерти Адонии Соломон отдает приказ об уничтожении или изгнании союзников казненного, однако только потому, что его на смертном одре просил об этом сам Давид. В том числе погибает и правая рука Давида, полководец Иоав, которому Книга Царств приписывает почти все убийства противников отца Соломона, те самые, которые произошли «без ведома Давидова». Впрочем, Иоав «склонялся на сторону Адонии», так что гибель старого вояки удивления не вызывает. Все укладывается в простую схему: Святополк Окаянный – это проигравший Соломон, а Ярослав – это победивший Адония. Заколотый же в лесу после проигранной битвы восставший царевич Авессалом – Ярослав, который потерпел поражение.
Согласно библейскому автору, и в этой смерти виноват Иоав, а вовсе не Давид, приказавший своим полководцам: «Сберегите мне отрока Авессалома» (2 Цар. 18:5). Рискнем предположить, что случись уже назревавшая усобица между Владимиром, который перед смертью «хотел идти войною на Ярослава», и старшим княжичем, и будь Ярослав уничтожен, Летописец бы наверняка оправдал князя-отца, справедливо наказавшего сына-отступника.
В дальнейшем судьба единокровных братьев наших царей-героев не слишком разнится. В связи с тем, что многочисленные братья Адонии в последний раз упоминаются при рассказе о его неудачной инаугурации, делают вывод, что ни один из них не пережил воцарения Соломона. Ярослав же, в свою очередь, одолевает или переживает почти всех своих сводников. Серьезное сопротивление ему оказали Святополк (побежден в 1019 г.) и Мстислав, на поле битвы отстоявший свою автономию и даже в какой-то момент претендовавший на киевский престол. Еще трое – Борис, Глеб и Святослав – погибают вскоре после смерти Владимира, и ПВЛ обвиняет в их убийстве Святополка. Судьба остальных княжичей неизвестна, они просто исчезают из истории, так же как и братья Соломона. За одним исключением. Когда после смерти Мстислава в 1036 г. Ярославу наконец удается объединить отцовские владения и стать «самовластцем в Русской земле», он немедля сажает в тюрьму последнего из оставшихся в живых сыновей Владимира, Судислава. Летописец оправдывает князя: Судислав-де «был оклеветан ему». Тот факт, что несчастный Судислав провел в порубе двадцать четыре года, а по освобождении после смерти Ярослава был вынужден принять «крестное целование» и постричься в монахи, приводит исследователей к выводу о том, что он был «законным» сыном Владимира от его христианского брака с византийской принцессой.
Идейное оправдание победителей историками следует сразу за рассказом об их воцарении. Соломон получает мудрость из рук Господних — то, чем он навсегда будет отмечен в веках – в самом начале 3-й гл. 3 Цар., немедленно по завершении политических убийств, связанных с захватом престола. Похвала же Ярославу – с многочисленными упоминаниями о том, как князь «любил книги» и закладывал церкви «по городам и по местам» – стоит в ПВЛ под 1037 г. Здесь, скорее всего, Летописец просто идет по стопам Девторономиста.
7. От создания истории – к ее осмыслению
Не стоит чересчур ерничать над древними хронистами, не нужно упирать на то, что некоторые из их конструктивных ухищрений заметны через многие века. Ведь перед ними стояла непростая задача – рассмотрение и оценка конфликтов между единокровными родичами, часто бывших чужими друг другу людьми, а вовсе не братьями в нашем понимании этого слова. К тому же первые историки Руси и Израиля не считали возможным полностью выдумать новую историю, они отнюдь не вступали на путь прямого обмана, и поэтому им приходилось интерпретировать события, которые действительно имели место.
Еще одним фактором стало изменение эмоционального восприятия подобных конфликтов читателями иных эпох. Не потому ли под пером летописных авторов (позднее – и в обыденном историческом сознании) эти давние преступления приобрели столь черную окраску, что переосмысливались потомками, жившими в эпоху моногамного брака, когда братоубийство сделалось еще большим грехом? И стало не важно, единокровный ли это брат (как чаще всего бывало в прошлом), единоутробный или, в соответствии с новыми нормами, полностью родной.
Мы не знаем, кто повинен в гибели Бориса и Глеба, но не важнее ли то, что она была кому-то приписана, что кто-то был за нее и философски и человечески осужден? А сами погибшие – прославлены? Не оправдан ли Ярослав тем, что вовсе не случайно написал в своем завещании: «Сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери» (курсив мой. – П.И.). Культурное наследие междоусобной схватки – это ее идейное отрицание. Показательно и то, что первыми русскими святыми становятся князья-жертвы, мученики, страстотерпцы.
Нет, не только государственные запросы были причиной сложных историографических кунштюков, иногда раздражающих сегодняшнего читателя, особенно такого, который имеет опыт жизни в обществе, насквозь лживом. Новое время требовало оправдания прошлого (победитель не знал, не участвовал) или его объяснения (проигравшие были сами виноваты). Жестокие внутриродственные раздоры более не воспринимались как норма ни на Древней Руси, ни в древнем Израиле. Пусть история обеих стран даст еще не одно свидетельство братоубийства или предательства, поздние авторы больше такое поведение не оправдывали. Летописцы навсегда перестали быть просто анналистами – они начали давать оценку событиям, стали писателями, философами, мыслителями. Это, впрочем, привело к еще одному циклу исторических подчисток и перелицовок, но данная тема требует отдельного рассмотрения.
Интересно, что ни древнерусские князья XII-XIII вв., ни поздние цари израильские и иудейские не удостоились апологетических усилий, затраченных во имя отцов-основателей государства (царь Иосия и Александр Невский – это редкие и идейно обусловленные исключения). Наследники Соломона и Ярослава не раз были повинны в междоусобице и незаконном захвате власти, но еврейским хронистам и русским летописцам никогда не приходило в голову их отмазывать. Почему?
Возможно, история стала более современной, писанной по горячим следам, приближенной к реальным событиям, что не позволяло очевидцам «не верить глазам своим» и изобретать прошлое. Однако и это соображение истинно лишь отчасти. Историк тех времен по-прежнему был ретроспективным аналитиком (как историк сегодняшний), но просто не мог найти смягчающие обстоятельства для новых братоубийц. Писатель ранний видел несомненный, с его точки зрения, исторический прогресс своей страны, писатель поздний ощущал другую политическую реальность и предчувствовал совсем иные судьбы любимой и несчастной отчизны. Один полагал, что ему есть, что оправдывать, другой же считал, что оправдывать нечего. Но не были ли они оба правы?
И если так – то возможна ли правдивая история?
2011
1 Журнальный формат не позволяет привести ссылки на использованную литературу. ПВЛ дается в переводе Д.С. Лихачева, Священное Писание – в соответствии с Синодальным переводом (включая имена собственные) или переводом Российского Библейского общества. Разночтения между еврейским текстом Ветхого Завета и его древнегреческим переводом. Септуагинтой, из-за недостатка места не обсуждаются. Согласно с современным словоупотреблением мы используем «Израиль» и «Иудея» (или «израильский» и «иудейский»), как синонимы, за исключением тех случаев, когда в виду будут иметься два государства, образовавшиеся вскоре после смерти царя Соломона в конце X в. до н.э.
2
Такое же торжественное перезахоронение конкурентов — но не своих, а отцовых — совершает в 1044 г. Ярослав Мудрый: «Выкопали из могил двух князей. Ярополка и Олега, сыновей Святослава, и окрестили их кости и положили их в церкви святой Богородицы». Не исключено, что процесс захоронения представителей конкурирующей династии — сакральный акт, свидетельствующий об окончательном переходе власти к новой династии и провозглашающей некое всеобщее «замирение», подведение исторической черты.