Опубликовано в журнале СловоWord, номер 72, 2011
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Михаил Эпштейн
О любви
В Москве вышла книга Михаила Эпштейна «Sola Amore. Любовь в пяти измерениях» (Эксмо, 2011, 496 стр.). Это опыт обоснования новой дисциплины, эротологии, которая, в отличие от сексологии, рассматривает не только физические, но и психологические, эстетические, лингвистические, религиозные измерения любви. Читателю откроются тончайшие оттенки любви, разнообразие ее духовных и чувственных проявлений: причуды желания, полеты воображения, нежность и боль… Мы предлагаем читателю несколько отрывков из этой книги.
Чеloveк
Чеloveк – это существо любящее и призванное к любви. Иногда чужой язык помогает увидеть то, о чем умалчивает свой. В сердцевине русского слова «человек» читается английское love – любовь. Об этом любовном призвании человека – самые главные заповеди: «возлюбить Бога всем сердцем» и «возлюби ближнего своего как самого себя». Об этом же лирика и романы. «Tолько влюбленный имеет право на звание человека», – писал Александр Блок. Все эти мысли и заповеди сжимаются в одно слово: чеloveк.
Любовь – это обретение человеком полной меры себя: в лице любимого открывается и расцветает весь мир, любящий начинает замечать и понимать то, что раньше проходило мимо, мелькало во всеобщем безразличии. Ему, молодому, становится вдруг понятнее жизнь стариков и детей; ему, здоровому, приоткрывается тайна боли; ему, человеку, становится внятной жизнь дерева и травы, озера и ручья. Ему открывается внутренняя сторона всего живого, потому что и в самом себе он начинает ощущать ее так сильно, как никогда прежде. Он находит в себе источник энергии, или синергии, неведомый равнодушным и себялюбцам. Быть человеком – значит любить, чеloveк – это звучит любовно!
В русском языке, как и во многих других, слово «любовь» обозначает множество разных и несоизмеримых вещей: любовь к Богу и женщине, к родине и к мороженому. Такая «глуповатость», неразборчивость слова «любовь» имеет свой смысл и даже свою мудрость, поскольку указывает на всеобъемлющую любовность человеческого существа.
Есть устойчивое выражение «жениться (выйти замуж) по любви», и оборот «по любви» употребляется преимущественно в его составе (недавно появилось еще выражение «секс по любви»). Стоит, однако, расширить область применения этого словосочетания. Можно ведь читать и писать по любви – а можно из чувства долга, по учебной программе, по профессиональной обязанности и т. д. Можно и мороженое есть по любви – а можно механически, по привычке, из жадности. Любовь во всех этих контекстах противопоставлена долгу, обязанности, необходимости, даже случайности. Отсюда очерчивается миропонимание: «жить по любви», то есть руководствуясь любовью к тому, что делаешь и чем наполнена твоя жизнь. Это близко к солженицынскому «жить не по лжи», только на место отрицания ставится утверждение: в любви открывается нелживая, неложная сторона жизни. Думать, говорить, есть, гулять, работать – по любви к той жизни, которая нам дана в этих ее проявлениях. Прообраз такого «жить по любви» – любовь в том главном смысле, в каком само это слово не требует дополнения и уточнения.
Я банально и арифметично определяю свое жизненное кредо:
Хорошо все, что способствует увеличению любви, плохо все, что ведет к ее уменьшению.
С возрастом все меньше остается времени на то, что не есть любовь. На ссоры, упреки, доказательства, возражения, выяснение отношений, на злобу дня и ум веков, на критику и прогресс – ни на что не остается времени. Tолько успевай любить, обнимать, прижимать к себе, распространять вокруг себя тепло, купаться в тепле другого, слушать его сердце и дыхание, делиться и главным, и сиюминутным так, чтобы все это немедленно становилось общим… Входить в сплоченность тайны, переполняться нежностью и выплескивать ее из себя, сочетаться, сродняться каждой клеточкой, льнуть, приникать, вникать, воплощаться в ближнем… И спешить, отчаянно спешить с этой любовью, пока не угас в тебе ее источник, пока не растеряны средства ее воплощать, пока еще есть глаза, чтобы любоваться, и руки, чтобы ласкать, и сердце, чтобы мучиться и блаженствовать. Потому что ад, как сказано у Достоевского, – это осознание невозможности любить, чувство навсегда утраченных, невоплощенных возможностей любви.
Любовь, Бог и Вселенная
Представим, что на свете есть одно-единственное существо. Была бы тогда возможна любовь?
Философ Бенедикт Спиноза утверждал, что поскольку всё есть Бог и нет ничего кроме Бога, то Бог любит самого себя бесконечной любовью. Вот несколько тезисов из «Этики» Спинозы, где провозглашается пантеизм, то есть философия всебожия:
Теорема 15. «Все, что только существует, существует в Боге, и без Бога ничто не может ни существовать, ни быть представляемо».
Теорема 35. «Бог любит самого себя бесконечной познавательной любовью».
Теорема 36. «…Познавательная любовь души к Богу составляет часть бесконечной любви, которой Бог любит Самого Себя».1
Конечно, если признать, что Бог есть всё, то что еще Ему остается любить, как не Себя? Но разве любовь, по сути своей, не есть отношение к Другому?
Можно принять тезис, что все существует только в Боге, но логическое заключение пантеизма, что Бог любит только Сам Себя, этически сомнительно. Одно дело – всебытие, и другое – самолюбство. Удивительно, как этика обнаруживает изъян онтологии. Всеобъемлющее бытие Бога разум может допустить, а то, что Бог любит только Самого Себя, сердце допустить не может. Потому что оно имеет опыт любви. И знает, что любовь предполагает инаковость любимого.
Мучительная природа любви в том, что любимый предстает любящему как другой, с которым он и может, и не может стать одним целым; и неслиянен, и неразделен. Эта инаковость любимого выражена в свободе воли, по которой человек, а вместе с ним и все творение, отпадают от Любящего и Творящего. В свою очередь Бог всеми силами стремится вернуть Себе человека, добиться взаимности, свободной человеческой любви в ответ на сотворившую его любовь, – а тем самым и воссоединить любящего с любимым. «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1 Ин. 4:19).
То, что «Бог есть любовь», обнаруживает неправду пантеизма и указывает на любовь как на причину миротворения, на инаковость любимого как предпосылку отделения мира от Бога и на любовь Бога и мира как на возможность восстановления его в Боге.
Может быть, лирика проложит путь и физике к пониманию причин Большого взрыва, который четырнадцать миллиардов лет назад породил наше мироздание. Физика постепенно приближается к описанию Вселенной в первые секунды после Большого взрыва, но в принципе никогда не сможет заглянуть в то, что ему предшествовало, поскольку само это «пред» лишено смысла вне категории времени, а оно тоже возникло лишь с Большим взрывом. Но до чего умом не дойдут физики, до того сердцем может дойти всякий любящий, испытывающий потребность в любви. Большой взрыв – это зов и возможность Большой любви, переходящей в рождение Вселенной; это Бог-Любовь, обретающий свое Любимое вне Себя. Как может Бог быть Любовью вне отношения к Другому, т.е. к мирозданию? В Большом взрыве Творец выходит из самобытия, чтобы не только быть, но и любить. Эта интуитивная правда о рождении мира выражена у писателя Михаила Шишкина в романе «Венерин волос»: «В начале была любовь. Такой сгусток любви. Вернее, даже не любовь еще, а потребность в ней, потому что любить было некого. Богу было одиноко и холодно. И вот эта любовь требовала исхода, объекта, хотелось тепла, прижаться к кому-то родному, понюхать такой вкусный детский затылок, свой, плоть от плоти – и вот Бог создал себе ребенка, чтобы его любить…»
Любовь не просто движет Солнце и светила, она их создает. И в каком масштабе и великолепии! Только в одной нашей галактике – 100 миллиардов звезд, а всего в известной части Вселенной – 50 тысяч миллиардов галактик. Таковы масштабы любви, частица которой проникает и в человеческое сердце и тоже производит в нем Большой взрыв, создающий Вселенную жизни, чувства и разума.
Так лирический опыт позволяет объяснить научный факт, что подтверждается Борисом Пастернаком в «Определении творчества»:
Мирозданье – лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.
Сначала Божьим, потом человеческим.
Определения любви
Пересмотрев по разным источникам множество изречений о любви, я нашел, что остроумных среди них немало, а собственно определений почти нет. Наиболее точными, законченными и краткими мне представляются четыре:
«Каждый из нас – это половинка человека, рассеченного на две подобные камбалам части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. […] Таким образом, любовью называется жажда цельности и стремление к ней».
Платон. «Пир»
«Любить – это находить в счастье другого свое собственное счастье».
Г. Лейбниц
«Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою».
Гегель
«Любить – значит жить жизнью того, кого любишь».
Л.Н. Толстой
И все-таки многие важнейшие свойства любви не охватываются этими изречениями – и мне захотелось определить их по-своему. По мере сложения определений я стал чувствовать, что они принадлежат не столько мне, сколько разным личностям внутри меня – мыслящим персонажам со своими позициями, мировоззрением, жизненным и профессиональным опытом. Ниже я привожу эти определения от имени тех, кому они с наибольшей вероятностью могли бы принадлежать, хотя, конечно, не уклоняюсь и от личной ответственности.
Итак, представим нечто вроде платоновского пира, на который собрались наши современники. Их просят высказываться не длинными речами, а краткими изречениями.
Первым ринулся в бой военный: Любовь – это боевая готовность души. И тела тоже. Дерзость. Азарт. Напор. Любой ценой добиться цели. Собрать бы всех влюбленных – была бы сильнейшая армия в мире. Только… не с кем ей воевать.
Социолог: Любовь – уникальное чувство хотя бы потому, что в ней мы представляем интерес не какими-то своими полезными функциями, а сами по себе. Любовь – это редкая и опасная профессия: быть не космонавтом, не альпинистом, не разведчиком, а самим собой.
Женщина-психолог: Любовь – это самогипноз. Мы гипнотизируем себя образом другого человека и начинаем от него ежеминутно зависеть.
Ее коллега, мужчина: Любовь – это наркотик, точнее, избирательная наркотическая зависимость одной личности от другой. Наркотиком может быть не только что-то, но и кто-то.
Студентка мехмата: Любовь – это бесконечное отношение двух конечных существ.
Пожилая женщина: Любовь – столь долгое занятие, что одной жизни для него мало. Любовь – это готовность провести вечность вдвоем.
Мужчина загадочной, «печоринской» внешности: Любовь – это стремление так незаметно присвоить себе волю другого человека, чтобы он чувствовал себя свободным, – и при этом желал только меня.
Красавица лет двадцати пяти, выпускница престижного экономического вуза: Любовь – это просто красивый миф. Как вечный двигатель в физике, единорог в зоологии, Атлантида в географии, философский камень в алхимии. Любовь – это миф, созданный поэтами.
Поэт (говорит дольше всех): У слова «любовь» есть только шесть точных рифм: бровь, кровь, новь, свекровь, вновь, морковь. Эти рифмы не случайны, они образуют ритмический узор самой любви, смену ее возрастов.
1. Бровь. Встреча, милый облик, чудное мгновенье. «Взгляд один чернобровой дикарки…»
2. Кровь. Пробуждение страсти, волнение в крови. «…Полный чар, зажигающих кровь».
3. Новь. Сближение, радость, утро мира, обновление души и тела.
4. Свекровь. Семья, дом, расширенный круг родни, сложные внутрисемейные отношения.
5. Вновь. Вспышка нового, быть может, последнего чувства. «Я встретил Вас – и все былое в отжившем сердце ожило…»
6. Морковь. Мирная добросердечная старость. «Милый, натри мне немножко моркови…»
Так что любовь – это не только люб, это овь, овь, и еще раз овь.
Математик: Сила любви прямо пропорциональна квадрату ревности. Любовь увеличивается с каждым случаем ревности, потому что одновременно возрастает оценка возлюбленной (если ее любит кто-то еще) и страх ее потерять (если она может полюбить другого).
Юноша с длинными волосами: Любовь – это НЛО. Только не летающий, а летальный. Вроде гранаты, замаскированной под яркую игрушку. Повернешь ключик, заведешь пружину – и тебя нет.
Фотограф: У меня по роду занятий фотографическая память на лица. А любимое лицо невозможно запомнить – оно засвечивает фотопленку памяти.
Лингвист: Любовь трудно объяснить, потому что она вся в междометиях, а не в полнозначных словах. Начинается удивленным: «о-о!», проходит через ахи и охи, разряжается стоном наслаждения: «а-а!!!» Ну что к этому добавить?
Физик: Любовь – это межличностный резонанс, или, по-нашему выражаясь, положительная интерференция, когда две встречные волны взрывообразно усиливают, а не гасят друг друга.
Музыкант: Любовь – это натянутая струна. Все в ней дрожит, отзывается, становится музыкой. Со временем она провисает, и ее нужно заново натягивать.
Художница: Сент-Экзюпери сказал, что любить – это смотреть не друг на друга, а в одном направлении. Мне кажется, не то и не другое. Любить – это стоять вполоборота друг к другу и видеть, как лицо любимого дочерчивается пейзажем, линией горизонта, как даль приближается и становится лицом.
Автомобилист в темных очках, со шрамами на лице: В отношениях нужно соблюдать дорожные правила: не уверен – не обгоняй. Не обгоняй в своих чувствах партнера, если не уверен в его взаимности… А любовь – это когда разбиваешься вдребезги на обгоне.
Спортсмен: Любовь – это спринтерский забег на стайерскую дистанцию. Нет сил на ожидание. Сердце рвется вперед, задыхается. Всех опережает и первым приходит к финишу. А там его никто не ждет.
Супружеская пара, школьные учителя, он – литературы, она – английского языка.
Он: Любовь – это то же самое, что счастье, только с другого конца. Любовь: мне нужен кто-то, кому и я могу быть нужен. Счастье: я нужен тому, кто нужен мне.
Она: Любовь – это когда и во сне видишь того, кто спит рядом. Счастье – это когда просыпаешься и видишь рядом того, кого видел во сне.
Последним высказывается философ: Любовь – такое отношение к другому существу, которое делает невозможным существование без него. Кратчайшее определение любви: нельзя быть без.
Люболь
Удовольствие скрывает от нас любовь, но боль открывает самую ее сущность. О. Уайльд
|
Любовь и боль. Люболь. Почему любовь, даже счастливая, взаимная, беспрепятственная, всегда приносит ощущение или хотя бы предчувствие боли? И почему боль, вызванная другим человеком, даже боль раздражения, обиды, недоумения, легко переходит в любовь к нему?
«Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)» (В. Розанов).
«…Объясни – я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю?» (А. Башлачев).
Суть в том, что любовь – это чувство действенное и вместе с тем предельно страдательное. Любящий вступает в зависимость от другого, любимого, – и мгновенно делается уязвимым. Представьте, что сердце человека находилось бы не внутри него, а где-то поодаль. Такой организм – с сердцем, повисшем на тонкой ниточке кровеносных сосудов, – был бы не слишком жизнеспособен. Но именно таков любящий: его сердце бьется вовне. Оно не защищено грудной клеткой. Любящий не может с ним совладать, а между тем именно сердце перегоняет кровь в его организме, и от этого никуда не деться! Ничем не заменить этот внутренний орган, вдруг ставший внешним, но столь же насущным для жизнеобеспечения. Чего только с ним не может случиться! А вдруг его кто-то толкнет или ударит? А вдруг оно само потянется к кому-то другому и из него выскочит еще одно маленькое сердце и начнет биться отдельно? Как жить, если это второе сердце может принадлежать кому-то другому, с двойной зависимостью от чьих-то там сердечных перестуков?
И тем не менее любящий выживает в условиях, когда выжить, казалось бы, невозможно. Потому что любовь не только страдательна, но и действенна. Она испускает из себя такой поток крови, что он омывает любимого и становится как бы океаном, в котором легко плавается этому внешнему сердцу, где бы оно ни находилось, и защищает его от внешних воздействий. Целостность организма восстанавливается даже и на расстоянии – конечно, за счет большой потери крови. Любовь причиняет боль, и чтобы избавиться от боли, есть два выхода: стать меньшей любовью, потерять чувствительность – или стать большей любовью, истечь кровью, но напоить ею свое далекое сердце и тем скрепить его с собой. Из письма юного Бориса Пастернака к его кузине Ольге Фрейденберг, любимой вдвойне:
«…Отчего меня так угнетает боль по тебе и что это за боль? Если даже и от любви можно перейти через дорогу и оттуда смотреть на свое волнение, то с тобой у меня что-то, чего нельзя покинуть и оглянуться» (23.6.1910).
Что это за чувство, еще менее покидаемое, озираемое со стороны, чем любовь? Может быть, еще большая любовь, которая включает чувство и кровного, и духовного родства, полной сочеловечности?
Бывает и так, что боль, вызванная другим человеком, постепенно, вопреки себе, перерастает в любовь к нему. Но это лишь кажется, что вопреки. На самом деле и вопреки, и благодаря. Не будь любви, пусть лишь возможной, зачаточной, не было бы и ощущения боли. Мало ли на свете нечутких, неучтивых людей, обидных слов, досадных поступков, раздражающих мыслей – если ты равнодушен к этому человеку, то пройди мимо и быстро забудь. Если же эти слова продолжают царапать тебя, а обида забирается все глубже в сердце, это значит, что твое сердце уже тебе не принадлежит. Оно уплывает вслед за этим человеком. Вслушайся в свою обиду и, если еще не поздно, постарайся вернуть себе свое сердце, задвинь его назад в грудную клетку. Мало хорошего обещает такая любовь, которая начинается с обиды или впервые узнает о себе по той боли, которую причиняет ему другой. Дальше боли будет все больше и больше…
Вот как этот страдальческий опыт передается Ф. Тютчевым от лица любящей его Е. Денисьевой:
Мной, как и прежде дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в его руке дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу… им, им одним живу я –
Но эта жизнь!.. о, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно,
Не мерят так и лютому врагу…
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу!
Если любовь неотделима от боли, то нужно, по крайней мере, различать добрую и злую боль. Добрая боль возникает из любви, как неизбежное перенесение сердца в кого-то другого. Никто тебя не ранит, ты сам становишься ранимым. Злая боль – та, что ранит с самого начала и становится наваждением любви. Такая любовь покорно плетется вслед за своей болью, не в силах от нее отстать. Кто-то держит в руках твое сердце и ведет тебя за собой, все больнее натягивая сосуды. В таких отношениях боль первична, любовь узнает о себе по ранам, которые ей наносят.
Что же остается делать любви, превращенной в сплошное страдание? Не утрачивать действенности. И если нельзя омыть своей кровью, умиротворить и осчастливить свое болящее внешнее сердце, остается только выращивать в себе второе, внутреннее, за которое можно быть спокойным: оно всегда при тебе. Это может быть вера в Бога, любовь к ребенку, открытость вдохновению и творчеству. «Болящий дух врачует песнопенье» (Е. А. Баратынский). Там, где много ран, где кровь льется рекой, из ее струй скорее может возникнуть новое биение, сложиться внутреннее сердце, которое само начнет гнать и вращать эту кровь. И тогда внешнее сердце можно оторвать от себя – пусть катится прочь!
Конечно, в одной любви бывает и добрая, и злая боль, и трудно уловить, когда эта боль добрее, а когда злее; когда сама любовь невольно причиняет тебе боль, а когда боль пользуется твоей любовью, чтобы взять за живое, сделать зависимым и бессильным. Трудно – и все-таки нужно это различать, чтобы не стать заложником этой боли, не дать ей растоптать твое достоинство и свободу. Любовь не может не обливаться кровью за свое отчужденное сердце… Но если это сердце само бессердечно по отношению к тебе, если оно радуется своей власти над тобой, приходится срочно выращивать в себе внутреннее сердце, свое право на дитя и веру, на творчество и свободу.
Вслушайся в звучание своей любви, в ее второй слог. Боль – бо-о-о! – вписана в само слово «любовь». Но порой она начинает править и меняет окончание слова, превращая его в «люболь». Вот эту любовь, ставшую сплошной болью, нужно вернуть на ее прежнее место, восстановить ей прежнее окончание. Пусть боль будет частью любви, но пусть любовь не исходит болью, не завершается в ней. Сам реши, что происходит с тобой: любовь, в которой есть место боли, или боль, люболь, в которой все меньше места любви. И даже в этой последней грусти радуйся тому, что твое сердце остается с тобой и что из опыта люболи – и даже благодаря ему – может возникнуть новая любовь.
Любовь и гурманство
Изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что и красивую женщину. Ги де Мопассан (Из письма Марии Башкирцевой) |
Что мы вкладываем в науку страсти нежной, то от нее и получаем. И если не вкладываем ничего, кроме плотского зуда и любопытства, то получаем их утоление, осложненное знакомством с совершенно ненужным существом, длить отношения с которым – трата времени и тоска смертная.
Счастливец, успевший на своем веку сжать столько всего упругого, сплестись с гибким, погрузиться во влажное и горячее… Так ли уж богат его опыт? Задыхается ли он, говоря «здравствуйте» по телефону? Спирает ли у него в груди, когда он пробует в первый раз прикоснуться к руке любимой? Темнеет ли у него в глазах, когда он решается сказать о любви и целую нескончаемую секунду ждет ответа? Испытывает ли он почти обморочное состояние при одной только мысли, что любимая может желать его и впускать не только в свои сны, но и в свое лоно? Знает ли он, что такое непредсказуемая воля другого человека, которая вдруг чудесно совпадает с твоей волей, и что такое полное растворение в другом теле, которое желаешь не только телом, но мыслями, душой и судьбой?
Если вычесть этот опыт обморока, спирания, задыхания, то что, собственно, остается? Удовольствие кожных покровов и сокращающихся мышц. Такое же гурманство, как у любителя устриц, трюфелей, соусов и прочих деликатесов. Можно наслаждаться, смакуя губами упругую маслину или упругий сосок. Корень жизни становится просто органом осязания и моторно-двигательных ощущений – несомненно приятных… Но если нет сердечной боли, пронзительной нежности, потемнения в глазах, то какая разница, чем щекотать и радовать кожу? Можно ли завидовать гурману, съевшему за жизнь не пять, а сто или тысячу порций устриц или других изысканных блюд?
«Удивляюсь тому, как может для мужчины любовь быть чем-то большим, нежели простое развлечение, которое легко разнообразить, как мы разнообразим хороший стол… Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три лучше двух, а десять лучше трех… Человек, решивший постоянно ограничиваться только одной женщиной, поступил бы так же странно и нелепо, как любитель устриц, который вздумал бы за завтраком, за обедом, за ужином круглый год есть одни только устрицы».
Так писал Ги де Мопассан в предисловии к книге Рене Мезруа. Казалось бы, Мопассан, на своем недолгом веку познавший тысячи женщин, должен был приобрести какую-то мудрость и понимание любви, даваемое опытом. И вот оказывается, что опытность не прибавляет, а скорее отнимает то понимание, которое рождается единственностью отношений. Если судить по приведенной цитате, у Мопассана был опыт гурманства, дегустации женской плоти, но не было опыта любви.
Любовь – это потрясение всего существа, от сердца до мозга. Привычки, желания, стиль, скорость бытия – все меняется, как будто поднимается на страшную высоту, откуда окружающий мир кажется бездной… И жутко в нее опять упасть, жить по часам, читать газеты, смотреть телевизор, обсуждать служебные дела, писать отчеты и доклады. Вся эта обычная жизнь, в которой люди коротают время, вдруг предстает унизительно скучной, бессмысленной и замедленной против учащенного тока и толчков крови.
Любовь ускоряет все внутреннее в человеке, отчего все внешнее становится нестерпимым – ад медленности и неподвижности. Вот эти люди, идущие по улице, сидящие в своих конторах, – как могут они существовать, не зная Ее, не зная даже Ее имени? Какая это каторжная, безблагодатная жизнь! А мне дано это имя шептать, произносить в своих мыслях; мне даже дан Ее образ, который я могу носить в себе… Более того: мне дано видеть Ее Самое, слышать Ее голос, обращаться к Ней, быть услышанным Ею, получать от Нее ответ. И совсем уже непостижимо: мне дано быть желанным, мне дано делить с Нею радости Ее жизни, мне дано знать Ее такой, какой никто Ее не знает, мне дано быть с Ней в темноте, когда нас ничто не разделяет; дано вдыхать Ее дыхание, дано становиться с Нею одним целым…
Если можно чему-то завидовать и чего-то искать, то именно этого потрясения мира, этой смены эпох, удвоенного дыхания, световой скорости, второго рождения.
Недолюбленность
Беда многих, что они недолюблены… Это такая свистящая дыра в каждом сердце, для заполнения которой годится все, даже пуля самоубийцы (чтобы проделать дыру в дыре). Родители меня, единственного и позднего, очень любили, а я им плохо отвечал взаимностью. Ведь кажется, что родители всегда любят не «за то». За то, что ты их дитя. А каждому хочется, чтоб его «за себя» полюбили, беспричинно. Но где же взять на свете столько любви, чтобы каждому досталось по потребности?
Человек – любопотребляющее производство. Конечно, и любопроизводящее, но любовных ресурсов в мире всегда дефицит, меньше, чем любых других источников энергии. И тогда встает вопрос: если из-под земли, из человеческих сердец не хватает – взять у солнца, у Бога. Вот у кого неисчерпаемый запас. Но такое чувство, что между мною и Богом какой-то затеняющий экран. 99 процентов не доходит. Холодно. Конечно, моя вина, что я не могу этот экран отодвинуть и враз согреться. Но и человечество еще не научилось брать свет прямо от солнечного источника, а роет землю, чтобы в напластованиях скончавшихся форм жизни найти тепло для себя. Вот так же приходится жаждущему любви зарываться в человеческие сердца, потому что прямо брать у Бога дано пока что немногим. И просто чудо, что есть такие сердца, которые производят больше любви, чем потребляют, и от которых греется мир.
Недолюбленность – это не просто нехватка любви, это болезнь-к-любви (как у Сёрена Кьеркегора есть «болезнь-к-смерти»): боль обделенности любовью, боль одиночества, остылости, любооставленности, которая неумолимо толкает к любви как единственному выходу и спасению. Трудно понять, как существуют, как выживают одинокие люди. Или в отсутствии человеческой любви Бог их прямо питает, даже незаметно для них?
Даже народным любимцам порой мучительно не хватает любви. Желание славы подчас возникает как форма замещенной любви: не могу быть любимым одним, так пусть меня полюбят многие. Но слава не утоляет жажду любви, а только разжигает ее: это все равно, как пить соленый океан, вместо того чтобы пригубить родниковую каплю. Слава может привлечь любовь – но скорее к самой славе, чем к ее обладателю. И в любом случае слава мешает отделить любовь ко мне от любви к тем, кто знает и признает меня, к тем тысячам, которые бросают мне цветы или ждут моих автографов. Кому принадлежит сердце девушки, влюбленной в кумира: самому кумиру – или той толпе, которая его обожает? Поэтому среди знаменитых не так много счастливых. Слава – за что-то – всегда так или иначе заслуженна. А любовь, если она достойна так называться, всегда ни за что, незаслуженный дар.
Ведь и наша любовь к себе является вполне незаслуженной. Просто потому что «я есмь». Себя нельзя не любить, даже если порой ненавидишь себя, глупого, убогого, мерзкого. Это, кажется, даже и любовью не назовешь, тут и стыд, и сомнение, и боль, и надежда… Но все-таки и любовь. И тем более непонятно, как такой же безотчетной, «ни за что» любовью можно полюбить кого-то другого, не себя.
Не только мирская слава, но и религиозная вера замещать потребность любви. Человек, отчаявшись найти любовь в другом человеке, ищет ее у Бога. Иногда от религиозных людей можно слышать: «Ты потому так нуждаешься в любви, маешься от одиночества, что не чувствуешь любви Бога к себе. Предстань ему в полный рост и пойми: Он тебя любит». Это все равно что проходить мимо нищего на паперти, бросая ему вместо милостыни: «Бог подаст». Никто не вправе отказывать просящему на том основании, что его больше любят Бог, класс, нация, природа, земля, небо, Всемирный Дух… Если бы человек нуждался только в любви Бога и она замещала бы ему любовь другого человека (именно ближнего, а не дальних, как в случае славы), тогда не было бы заповеди о любви к ближнему…
Может быть, и все преступления, тиранства, насилия – это формы недолюбленности, поиск любви, мучительный и для ищущего, и особенно – для искомых. И если тиран ставит кого-нибудь на колени, то этим он отчаянно просит: полюби меня! За меня самого. Даже «бить» – это всего лишь несчастный осколок слова «любить». Бьют того, кого не могут или не надеются заставить себя полюбить.
Мы ведь знаем, что, когда гневаемся, упрекаем, скандалим в семье, обижаем и обижаемся, – за всем этим стоит только один неслышный вопль: ну пожалуйста, полюби меня. Не нужно мне, чтоб ты мыл посуду или приносил дополнительный заработок, мне нужно только, чтобы ты любил меня, но не могу же я так выдать свою зависимость от твоей любви и стать еще более уязвимой.
Сколько прикрытий, сколько видов защитной брони только для того, чтобы скрыть свою потребность в любви, а вместе с тем удовлетворить ее! Исподтишка. Кажется, все на свете прикрытия и уловки только и существуют для того, чтобы как-то совместить эту потребность любви с нежеланием ее раскрыть, чтобы не подставить свой нежный животик, нутречко ранимое. Стыдно желать любви, стыдно обнажать свою главную нехватку, а вместе с тем так нужно ее утолить! В результате появляются всевозможные контрабандные способы любви: под видом семейных отношений, творческих поприщ, служебных карьер, сексуальных услуг и т.д. и т.п.
А зачем мне все это нужно: стать начальником, построить империю, написать роман, пойти в бордель? Такие разные виды деятельности – и все, в сущности, никчемные, если не понять, что все они нужны лишь для того, чтобы приобрести любовь, пусть в большинстве случаев иллюзорную, утолить хоть на миг, забытьем или обольщением, нехватку любви со стороны сослуживцев, подчиненных, поклонников, читателей, народа, верных жен или неверных девиц. Сексуальность – это всего лишь жесткое, мучительное выражение поиска любви, ее контрабанда, которая на сей раз представляется природным инстинктом, чтобы опять-таки скрыть нашу потребность просто в любви. Нужно бы взглянуть на человеческий мир как на такой вакуум, который отчаянно, с жадностью втягивает в себя любовь, сверх меры эксплуатирует те немногие родниковые сердца, через которые любовь изливается в этот сохнущий, потрескавшийся от жажды мир…
Танцующий мост
Каких только образов и метафор не создано о любви: огонь, свет, вихрь, молния, буря, гроза, вулкан, ветер, туман, пожар, костер, звезда, океан, море, плавание, цветок, венок, стрела, меч, нож, чума, отрава, вино, мед, алмаз, книга, зеркало, тень…!2 Одна из самых потрясающих метафор – у И. А. Бунина: «солнечный удар». который парализует, обессиливает, оглушает, лишает дара речи. Дальше уже некуда, впереди ничего нет, одна только пустая сияющая бесконечность времени «без нее».
Мне, однако, чудится другая метафора, столь же опасная, но не смертельная, не безысходная. Ее нет даже в самом полном словаре метафор. Мост, точнее танцующий мост. Двое вступают на мост, идут навстречу друг другу. Чтобы встретиться, вежливо кивнуть, разойтись. И вдруг этот мост начинает раскачиваться у них под ногами. И чем ближе они к середине, тем сильнее качка, которая бросает их навстречу друг другу, потому что только так, крепко прижавшись, они и могут удержаться на этом мосту. А пляшет он потому, что они сами, не ведая того и не жeлая, раскачали его. В них живет общий ритм, передающийся этому мосту, а уже от моста перебрасывающийся к ним обратно с умноженной силой. Оказывается, мост – это не просто переправа, это способ выявить то, что живет в идущих, это зеркало их шагов, увеличительное стекло, и если их пронизывает невидимый общий ритм, то мост делает его видимым, осязаемым, сотрясающим. Хочется добавить: пляшущий и поющий мост, потому что тот же ритм, который его раскачивает, звучит и в воздухе, и в словах, и в мыслях, озвучивает все окрестности, которые тоже начинают приплясывать и подпевать в такт. Это не менее тревожная метафора, чем «солнечный удар», потому что на танцующем мосту очень трудно стоять, а внизу – глубокие воды, кружится голова… Двоим остается только крепче держаться друг за друга, чтобы пересилить это мостотрясение, которое от них же исходит, их же качает.
1
Этика (ч. 1, 5) // Спиноза Б. Соч. в 2 т. – СПб.: Наука, 1999. – Т.1. – С. 263, 472.2
Павлович Н. Словарь поэтических образов. На материале русской художественной литературы ХVIII – XX веков : в 2 т. – М.: Эдиториал УРСС, 1999. – Т.1. – С. 535-549.