Опубликовано в журнале СловоWord, номер 72, 2011
Майкл Кедем
Без названия
Россия – страна невероятных перемен. Что общего у Руси Никона и Аввакума с разгульным Петербургом Екатерины? У декабристов – с бездумным, полусонным застоем последующего николаевского царствования? У Серебряного века с эрой гражданской войны, оставившей после себя в памяти людей грубость «комсомольских свадеб» и грустные героические песни? У России Брежнева с «диким капитализмом» Ельцина?
Не все в России было плохо. Григорий Померанц (которого я почти 50 лет назад назвал своим «учителем и в философии, и в жизни» и остаюсь при этой оценке и сегодня), кончал когда-то ИФЛИ – сказочный институт, о котором потом слагались легенды. Об уровне профессоров свидетельствует такая деталь. Померанц пишет об одном из них: «Красиво говорил Пуришев, но он говорил ни о чем».
Я слушал лекции Пуришева много лет спустя, они были незабываемы по эрудиции, элитарной интеллигентности и искусству в подаче материала. У кафедры Пуришев был поэтом. Но он действительно только излагал сведения, не пытаясь вовлекать студентов в сложный процесс интеллектуального творчества, выдвижения собственных идей и в горячие теоретические споры.
А другим это удавалось, и преподавали они, в сущности, не историю европейской культуры, а науку мыслить и жить интересами своих мозговых клеток. И всё это на фоне страшной, полусумасшедшей Москвы конца 30-х годов! (Впрочем, Померанц в статьях вспоминает и об этом, рассказывая о своей дружбе с дочерью Бэлы Куна).
Война породила одно интересное поколение. Самые крайние его представители (обычно из числа юношей, попавших в 41-м прямо со школьной скамьи на фронт), вернувшись с войны, стали создавать подпольные группы, готовившиеся свергнуть советскую власть. Не слишком-то реалистическая идея!
Майя Улановская, моя хорошая знакомая по Иерусалиму, известная как диссидентка и автор интереснейших статей, переводов с иврита и огромной мемуарной книги «История одной семьи», состояла именно в такой группе. Но она не верила в успех, просто тяготилась свободой после того, как арестовали ее родителей.
Правительство, используя самую действенную из всех монополий тоталитарной системы – монополию на информацию, утопило заговорщиков в море молчания, расстреляв некоторых из них, и даже Солженицын ничего о них не написал, хотя и по другой причине: все они были евреями. Но сколько в этом порыве было силы и красоты!
Но и более спокойные тоже позволяли себе многое. Павлик Гринцер, видный ученый и очень приятный человек (он был у меня оппонентом на кандидатской защите), заявил, отмечая Новый год в узком кругу самых близких друзей-однокурсников: «Я поднимаю бокал за то, чтобы в этом году умер Сталин». Было это в ночь на 1 января 1953 года. Павлика потом поздравляли.
Размышляя о том, что бы я мог сказать о своем нынешнем перуанском (волшебная страна Перу меняет в человеке очень многое) мировоззрении, я решил, что начал бы я с критики традиционной русской идеи: «От нас ничего не зависит». Появление в определенную эпоху человеческих характеров определенного типа – очевидный кармический закон (сам-то я родился, вероятно, «слишком рано», но дождался же все-таки и движения
New Age, и революции в парапсихологии!).Ипполит Тэн, утверждая, что художник отображает в себе свое время, ошибался, как всякий материалист: не художник копирует свой век, а оба они – проявление одних и тех же энергетических процессов, скрыто управляющих миром.
Родись Наполеон на несколько лет раньше, он сделал бы карьеру еще при Людовике и попал бы на гильотину, а задержавшись на несколько лет, обнаружил бы, что места уже заняты.
Мне представляется, что неожиданная и в сущности малообъяснимая «эмиграция семидесятых» была следствие одного простого факта: после вторжения кремлевских танков в Прагу еврейская интеллигенция Советского Союза разочаровалась в способности системы к самоизменению (а до того в течение целых 15 лет, несмотря ни на какие зигзаги, такая надежда все-таки сохранялась), и многие люди сказали себе тогда: «Из этой страны надо уезжать». И уехали.
Так что индивидуальный энергетический импульс – совсем не тупое оружие. Тут и Павлику Гринцеру нашлось бы место.
Я попал в самое невыгодное из поколений. Его кредо выразил когда-то Довлатов.
«Почему у вас такой убитый вид?» – спросил он у попутчика в транспорте.
Тот объяснил: «Я всегда мечтал об одном – родить ребенка, а потом раствориться в нем. Я исчезну, но одновременно обрету еще одну жизнь – в образе моего сына. И жизнь эта будет прекрасна, ибо все мыслимые ошибки совершил уже я сам, и сын будет предупрежден. И вот жена наконец родила мне… дочку. Но она же слабенькая, мне самому придется ее поддерживать. Так в ком же мне теперь растворяться?»
«Плохо ваше дело», – согласился Довлатов.
О «попутчике» скажу: бедный русский болван! Он и понятия не имел, что в России мужской тип характера встречается чаще и выражается с большей отчетливостью именно у женщин, а не у мужчин. Что естественно: деторождение – вполне взрослое дело, и оно не позволяет женщине упасть в бездну тотального инфантилизма, что так характерно для русских мужчин. Да и рожать, наверное (не знаю, не пробовал), все-таки труднее, чем в ком-то там растворяться.
Мой близкий друг еще со школы – Леня Щ. говорил мне, когда забеременела его невеста Юля (ему было 22): «Ну вот и все, жизнь закончена. Но главное сделано: у меня есть сын!»
То же самое твердили и все остальные мои ровесники, мне же там просто не находилось места.
А что касается Лени, то судьба подшутила над ним довольно жестоко. «Сын» так и не появился на свет. (Юля много болела, и врачи настояли на аборте), а родившаяся позднее дочь возненавидела отца (у Лени давно уже имелась к тому времени другая женщина, с которой он встречался ежедневно на протяжении 20 лет, но оставался в прежней семье, «чтобы не причинить вреда ребенку»).
Дочь, собравшись выходить замуж и нуждаясь в жилплощади, буквально выжила его из квартиры, «параллельная жена» тоже распрощалась с ним, и последние годы он ютился в крошечной комнатке в одном из сверхудаленных районов Москвы в беспросветной тоске и одиночестве.
История эта, конечно же, не типична: другие мои знакомые, такие же фанатичные чадолюбы, как Леня, были вполне удовлетворены своей судьбой, менялось только само чадо, рождавшееся заново всякий раз в очередном браке. Отец же, глядя на младенца, повторял со слезами на глазах: «Он будет счастливее меня». Не новая тема!
У Саши Черного я случайно обнаружил строчки:
Наши предки лезли в клетки
И шептали там не раз:
«Трудно, братцы, наши детки
Будут, знай, счастливей нас».
Мне же пришлось искать друзей среди следующего поколения (оно, к счастью, совсем не походило на предыдущее), но при значительной разнице в возрасте такое всегда трудно.
* * *
Вспоминается сегодня один давний спор, имевший определенное философское значение, в котором я в конечном итоге оказался победителем. Меня всегда поражало, что буквально все мои московские друзья свято верили в некую вечность советской власти. Потрясения в Португалии, Индонезии, Эфиопии, Греции никого ни в чем не убеждали.
«Это там У НИХ возможны перемены, а у нас всё всегда будет одним и тем же», – утверждали люди разных характеров, профессий и возрастов.
Никто в мире, конечно, не предполагал, что просуществовавшая почти сто лет система рухнет так быстро. Я, например, предсказывал еще один «виток» советской истории: новый Хрущев (после физического ухода со сцены брежневских «геронтократов»), полоса ошеломляющих реформ, за ней – опять-таки застой, а вот потом уже решающая метаморфоза с окончательной сменой вех. Впрочем, даже такой «осторожный оптимизм» казался моим собеседникам полнейшим бредом. Их доводы звучали вполне резонно.
Война и революция исключены (в этом мои оппоненты были совершенно правы) и ликвидировать строй может только его же верхушка. Но зачем ей это делать? Она и так уже имеет максимум благ, а любая реформа всегда заключает в себе риск, непредсказуемость, опасное сотрясение основ (вспомним безрадостный конец того же Хрущева). В этом пункте, однако, наша дискуссия поворачивала куда-то в сторону, далеко выходя за рамки чисто политической проблематики.
«Вы не учитываете такой существенный фактор, как благородное честолюбие – этот важнейший элемент человеческой природы», – говорил я.
«Это у кого, интересно, благородное честолюбие – у Брежнева или там у Громыко?»
«Видите ли, – пытался я объяснить свою точку зрения, – любой политик помышляет о славе. Ему совсем не хочется оказаться в числе тех правителей, которым, по словам Салтыкова-Щедрина, «благодарное потомство уготовает не монументы, а осиновый кол».
Брежнев с его соратниками, мечтающими лишь досидеть до конца в своих креслах, – редчайшее исключение из правила. Нормальные люди на политических постах ведут себя иначе. Возьмем, например, Индиру Ганди…»
«Она – дура!»
«Ну, это еще как сказать. Она хочет войти в историю с тем же ореолом, какой был у ее отца. И никто не знает, что будет завтра».
О событиях в Индии тогда говорили все. В 1975 г. Индира произвела переворот, арестовав многих своих противников, а затем провела выборы, которые принесли ей сокрушительное поражение. Вся прогрессивная Москва глумилась над «идиоткой». Я ходил тогда в посольство Индии и передал текст поздравительной телеграммы от себя лично новому премьеру Морарджи Десан, поставив рядом с фамилией: «
a participant of the Shru Aurobindo Movement«; позднее я получил ответ с благодарностью. Но оппозиция правила неумело и недолго, и следующие выборы вернули Индиру к власти.Споры ни к чему не привели: каждая из сторон осталась при своем мнении. Я утверждал, что новый, относительно молодой вождь не сможет спокойно смотреть на одряхление системы в условиях застоя и постарается ее преобразовать. Последствия этих реформ превзошли все ожидания, но для самого их инициатора обернулись потерей власти. Он пошел на риск и проиграл. Ну что ж, такое с благородным честолюбием случается сплошь и рядом.
А что касается задуманных им перемен, то их никак нельзя было свести к тем «косметическим подделкам», о которых только и готовы были говорить наши сверхразумные московские скептики.
Материалистическая мысль не признает понятия «жизненной силы» (
vis vitalis) и в человеческих поступках видит лишь оборону, попытку избежать перемен к худшему. Эту идею в России внушали всем, начиная с детей самого раннего возраста. Когда маленького мальчика на моих глазах спросили, как он представляет себе происхождение людей, он ответил (помню дословно):«Обезьянка жила в лесу и всё время ходила голодная, она стала работать и сделалась человеком».
То есть, если б накормили ту обезьянку, ничего бы и не было, а так вот по сей день всё никак не расхлебаем…
Религиозные учителя мыслили по-другому, призывая людей к дерзанию и вере в будущее. И как сказано в Новом Завете:
Ищите и обрящете.
Стучите и отворится вам.
Статья была написана автором в
Puccalpa, Peru