Повесть ассоциаций
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 71, 2011
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Ефим Гаммер
ЗНАК ХРИСТОФОРА КОЛУМБА
Повесть ассоциаций
1
Талантливые люди начинаются с незнания.
«А что там дальше?» – думают они и появляются на свет.
В глазах вопрос, в сердце ожидание, над головой ореолом – надежда.
«Будем жить!»
И они живут, не расставаясь, талантливый человек и надежда, верная спутница и жена: «по-некрасовски» посмотрит – рублем одарит, либо подкинет идею, а с ней и адресок – куда податься за финансовой подкормкой.
Так было в России, так стало в Израиле. Ничего, в сущности, не изменилось, кроме названия денег. Какая разница, рубли или лиры, если того и другого нет в наличии. Вернее, есть, но в таком мизерном количестве, что на издание книги не хватает.
Что же делать? Идти за ссудой.
Куда? К доктору Ладошицу. (Фамилия несколько изменена).
Поговаривали, он был спонсором журнала «22», и бабки давал новым репатриантам на всякие нужды. Без возврата? Э нет, не меценат он, конечно. С отдачей. Под отсроченные чеки, как и все остальные. Но на выгодных условиях, без грабительских процентов – поборов.
Вот к нему я и направился.
Торговый центр района, звучащего на русском все еще диковато – Рамот, дом, выложенный из загорелого на солнце иерусалимского камня, подъем на этаж – и занимай очередь в коридоре. Право, очередью это дело не назовешь: пожилой мужчина – не очередь, и девушка, сидящая рядом с ним на скамейке, не очередь. Тем более, как выяснилось тут же, дочка этого господина.
– Ализа, – представилась она, поднимаясь.
Я перевел в уме: «веселая», «радостная». И тут же увидел: в глазках – лучики, на губах – улыбка, в сердце – любовь ко всему живому. Спонтанно вспомнилось: ее имя, по словам каббалистов, позволяет легко возвышаться над бытием.
– Вы тоже за ссудой? – поинтересовалась, немного стесняясь своего лобового вопроса.
– Тоже.
– Как думаете, у него на всех хватит?
– Хватит и еще останется, – вновь отозвался я на иврите, догадываясь, почему пожилой господин, по всему видать, такой же новый репатриант, привел с собой дочку. Внешне – смуглое лицо, стрельчатые усики, бородка клином, как у испанских грандов, – походил он на выходца из Южной Америки. В 1979 году в Израиль, помимо советских евреев, коих выехало двадцать тысяч, хлынули и аргентинские.
Наши конкуренты на удачную абсорбцию спасались от очередного переворота, и были, подобно нам, очень ограничены в материальных средствах – выезжали с двумя-тремя чемоданами, оставив все нажитое добро на разграбление.
От испуга, либо по какой посторонней причине, сталкиваясь с нами – «русскими», они вспоминали о своих корнях и пробовали говорить на языке бабушек и дедушек, нашем, дворовом языке, впитанном организмом с молоком матери.
А кто эти бабушки и дедушки, родом из девятнадцатого века?
После погромов 1903-1905 годов они, в ту пору двадцати-тридцати лет отроду, активно покидали просторы Российской империи и устремлялись к новому берегу. Куда? Разумеется, в Южную Америку. В Северную почему-то не получалось.
По этому пути ушли из Одессы два младших брата моей бабушки Сойбы Гаммер, урожденной Розенфельд, – Ноях и Шимен.
Как она рассказывала в пятьдесят третьем, накануне смерти Сталина, когда советские газеты питались и поились «делом врачей», два ее брата пошли по дороге Колумба «на поиски новых земель для евреев». Бабушка Сойба была из религиозной семьи, много знала о Творце – это она мне поведала о семи днях творения, и чтобы отбить сомнения, сказала: «Один день Бога для нас – миллион лет!»
Сегодня ученые подтверждают правоту бабушки Сойбы: космическая секунда, по их версии, равняется пятистам земным годам. Немало ей было известно и о Его образе и подобии – двуногих созданиях, рожденных хоть за две, за четыре тысячи лет до нас. О Колумбе она упоминала, как о своем старом знакомце, призванном чуть ли не по личной просьбе ее отца, раввина местечка Ялтушкино, найти для изгоняемых из Испании в 1492 году евреев новое пристанище на Земле.
Бабушку Сойбу отнюдь не смущало, что в год изгнания евреев из Испании ее папа еще не родился. Не смущало, и все тут! Потому что тогда, в 1492 году, родился пра-пра-папа ее папы, которому было отказано жить в родном городе Толедо, и, значит, никто иной, как папа ее пра-пра-папа, надоумил Колумба изыскать новую землю для евреев. Неважно, чей папа поручил Колумбу это. Важно, что в каждом поколении евреям необходимо иметь про запас такого папу и такого Колумба.
«Особенно сейчас», – вздохнула бабушка, отрывая календарный листок с датой 1 марта 1953 года.
И вот, спустя почти тридцать лет я убедился, что и впрямь в каждом поколении евреев присутствует свой Колумб. Причем, даже фамилии не меняет для скрытности: Колумб и Колумб, здрасьте вам!
Именно так и представился мой сосед, вспомнив русские слова из одесского детства своих предков.
– Кама зман ата ба арец? – спросил я. – Сколько времени ты в Израиле?
– Квар шана, – ответил он. – Уже год.
– Откуда?
– Буэнос-Айрес.
– У меня там тоже должны быть родственники – с 1903 года, почитай.
– Как фамилия?
– Розенфельд.
– О! – воскликнул, смеясь, дядя Колумб. – В Южной Америке каждая вторая еврейская семья – Розенфельд. Моя жена Клара тоже урожденная Розенфельд.
– Из Одессы?
– Какой Одессы, милый ты мой человек? Предки, вроде бы, да, а она родилась по нашему адресу.
– В Аргентине?
– Где же еще?
– Приехали все вместе?
– Да-да! Почти со всей семьей. Ализа, – тут же похвастался, – учится в Еврейском университете русскому языку. Да-да, русскому, чтобы стать послом Израиля в России. Когда? Что за вопрос? Когда наладятся отношения.
– Это вы решили? – удивился я, разглядывая девушку.
– На семейном совете, – вполне сносно произнесла она на моем родном. И добавила, смешливо оттопыривая губы: – Так говорят русские люди?
– Если они евреи. А зачем вам это надо?
– Нам не надо. Это папе надо.
– Зачем?
– От папы имейте все разъяснения.
Я и спросил.
А он ответил: в Аргентине властвует хунта, несогласных хватает охранка, люди пропадают неведомо куда. Своего старшего сына Пабло он видел в последний раз только на экране телевизора, когда показывали политических заключенных, согнанных за колючку на бывший стадион. Поэтому ему и понадобится свой дипломат в Москве, чтобы там окольными путями добраться до представителей Буэнос-Айреса и вызволить ребенка из-за решетки. В Иерусалиме проделать все это невозможно. Слишком большая напряженка между странами из-за непрекращающегося оттока аргентинских евреев в Израиль. Единственное, что остается в Израиле, так это уповать на господа Бога, что вырвались сюда. Вырвались! Хотя… без всякого имущества, без баксов с физиономиями американских президентов – не то, что советские евреи, которым позволительно было вывозить свое добро и сбережения.
«Камушек в наш огород, – понял я. – Какое добро? Какие сбережения?»
Но промолчал. Не станешь ведь объяснять неведомо кому, что и наша дорога в Израиль была не сахарной пудрой усыпана.
Впрочем, этого не понадобилось. Папу Колумба вместе с дочкой Ализой вызвали в кабинет доктора Ладошица – на примерку, так сказать, ссуды.
А я?
Я, растревожив память, мог предаваться воспоминаниям…
2
Было так: на обеде у кардинала Мендосы, когда Христофор Колумб рассказывал об открытии Америки, один титулованный гость с присущем глупцу высокомерием заметил: «Подумаешь, событие! Что может быть проще, чем открыть новую землю?» Колумб сочувственно посмотрел в задымленные глаза сановитого придурка и предложил ему для решения легкую – с позиций, разумеется, думающего человека – задачу: как поставить яйцо на стол вертикально?
Однако ни этот придурок, ни другие, пусть с виду и более башковитые, справиться с заданием не смогли. Не те у них вертелись шарики в мозгу. Тогда Колумб, взяв с тарелки яйцо, аккуратно разбил его с одного конца и установил стоймя на столе.
– Просто? Просто! Все гениальное просто! – сказал и тихо рассмеялся. Наверное, так же тихо, как и я в приемной доктора Ладошица, вспомнив о книге Джиролама Бенцони «История Нового Света». Там Колумб, и здесь Колумб. Там он ходил по богатым аристократам в поисках субсидий для своих путешествий. И здесь обращается к спонсорам за финансовой поддержкой, правда, не говорит для каких начинаний. «Действительно, для каких?» – спонтанно подумал я, ибо забавлять себя больше нечем. Подумал и успокоился. А почему, собственно, мне полагается знать об этом? Я ведь не казначей – такой же проситель, как и он. А деньги? Деньги никогда не бывают лишними, ни при открытии Америки, ни при издании книги. И в этом убедился воочию, когда, разминувшись в дверях, увидел радостную улыбку на лицах новоявленного Колумба и его дочки Ализы.
– Поздравляю! – произнес я второпях, протискиваясь между ними в кабинет доктора.
– И вам желаю, – сказала мне вдогонку Ализа и добавила: – Я вас подожду на выходе.
– Что? – оглянулся я. Но времени на удивление ноль-ноль, две десятых секунды, и я закрыл за собой дверь, чтобы подготовленные заранее доводы о необходимости выделения ссуды на издание русскоязычной книги в Израиле – стране поголовного зазубривания иврита – остались в полном секрете для подслушивающего персонала.
Доктор Ладошиц, человек лет шестидесяти, внимательно посмотрел на меня.
– Знакомая?
– Только тут познакомились, у вас в прихожей, на скамейке.
– Любовь – не встречи на скамейки, – с какой-то неясной, наверное, замешенной на возрасте, иронией выдохнул он стихами Щипачева из своей полузабытой юности. – Пишете?
– Пишу.
– Печатаетесь?
– Печатаюсь.
– В Израиле?
– Везде.
– А ссуду на что просите?
– На издание книги.
– Да? На издание книги? – он испытующе посмотрел на меня, будто хотел убедиться, что я не разыгрываю его. – Удивительно, до чего странные у меня сегодня просители. Они… вы…
– Про них не знаю, – воспротивился я. – А что касается меня…
– Знаете, Ефим, вы первый человек на моей памяти…
– Какой?
– Первый, первый! – не смущайтесь. Первый из тех, кто, не стесняясь, просит спонсировать выход в свет его сочинений. Все придумывают себе куда как более веские причины, чтобы не отказал. То срочный ремонт квартиры – иначе затопит. То операция жены, а без жены ему не жить. То замена золотых зубов на фарфоровые, (с золотыми в израильское общество неприлично соваться). А вы – книга… Книга хоть приличная?
– Не девка – однодневка.
– И все же…
– Скажем так, Иван Петрович Белкин на израильской сцене.
– Конкуренция Пушкину?
– Не совсем. Там, в Союзе, где все мы были «товарищи», еврею зачастую приходилось прятаться за русский псевдоним, чтобы попасть на страницы печати. И мне предлагали… В одном, другом журнале, допустим, в «Смене», но я отказывался.
– Выходит, вы решили проверить, как обстоят дела здесь.
– В какой-то степени. Поэтому мой герой, зовут его Васька Брыкин, русский по паспорту, еврей по Галахе, то бишь по матушке с бабушкой, и решил пробиваться в русскоязычную литературу Израиля.
– И как? Успешно?
– Книга покажет, – уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности
– Сколько?
– По меньшей мере, будет 350 страниц.
– А в денежном эквиваленте?
– В моем художественном оформлении, чтобы вышло дешевле…
– Не важно в чьем. Сколько?
– По расчетам в типографии…
– Уложитесь в две тысячи долларов? – доктор Ладошиц раскрыл чековую книжку.
– Жизнь еще ценится, покуда пиво пенится, – отозвался я своим афоризмом и кивнул.
АССОЦИАЦИЯ ПЕРВАЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ПОВЕСТИ ВАСЬКИ БРЫКИНА
Сегодня, глядя из Иерусалима в далекое прошлое, я публикую совершенно несекретную переписку моего литературного героя Васьки Брыкина, проживающего в книге «Круговерть комаров над стоячим болотом», с главным редактором – в тот исторический момент – израильского литературного журнала «22» Рафаилом Нудельманом.
Васька Брыкин появился на свет в 1979 году после разговора с Яшей Цигельманом, когда он, член редколлегии журнала «22», сказал мне, что их «элитарное издание» обладает якобы «правом первой ночи». В переводе с языка крепостных литераторов это значило, что авторы как бы обязаны предоставлять журналу каждую новую вещь. Этакая рабская зависимость, согласитесь, закрывала перед ними двери иных, не менее уважаемых изданий. К тому же, опять-таки согласитесь, не очень приятно предлагать в другое уважаемое издание произведение, уже забракованное кем-то, не менее умным и авторитетным.
Тут меня и осенило: вам нужны творческие личности – безличности, знающие только один адрес? Пожалуйста, получите. И, согласуясь с расписанным по учебникам примером из отечественной литературы, я создал среди родных олив израильского Ивана Петровича Белкина. Поселил его в провинциальном Кирьят-Гате, где жили мои родители, бабушка, тетя Софа с мужем и детьми, усадил за пишущую машинку «Москва» и сказал: «дерзай!» Так появился на свет писатель Васька Брыкин, большой любитель белоголовочки и женского пола. Был он по профессии моряк, по призванию литературный мистификатор, но при этом желал прослыть еще и признанным мастером слова в обеих израильских столицах разом, в Тель-Авиве и Иерусалиме. А чтобы прослыть им, необходимо было появиться во всей красе своего неисчерпаемого таланта на страницах журнала под забойным названием «22», престижного, прежде всего, по версии самих 22-х его верных авторов и столь же верных читателей, коих в то запойное время приходилось минимум по одному (читай: муж – жена) на брата-писателя.
Рожденный экспромтом, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин начал с 1979 года регулярно посылать из Кирьят-Гата по почте свои новые произведения в журнал «22». И не кому-нибудь, а лично главному редактору Рафаилу Нудельману.
В результате творческого соревнования с братьями Жемчужниковыми и графом Толстым, породителями Козьмы Пруткова, а заодно и с Александром Сергеевичем Пушкином, отцом Ивана Петровича Белкина, под моим неунывающим пером возник первый на русскоязычной улице Израиля диссидентский роман в эпистолярном стиле.
В редакции «22» терялись в догадках: кто это так настойчиво стучится с улицы в их наглухо закрытую для посторонних дверь? Не располагая возможностью самостоятельно разобраться в литературных достоинствах Васьки Брыкина, рискнувшего без маститого «рекомендателя» штурмовать неприступный Парнас, уважаемые редакторы не печатали ни строчки из его творений, превращая себя на его глазах во все менее и менее уважаемых.
Как же они были ошарашены, когда Васькин «самотек» внезапно преобразился в книгу. Это трудно воспроизвести, но легко вспомнить.
В 1982 году с выходом в свет произведений Васьки Брыкина, но уже под обложкой моей книги «Круговерть комаров над стоячим болотом», литературная мистификация раскрылась.
Книга, естественно, была отправлена с дарственной – Рафаилу Нудельману от Васьки Брыкина. Из провинциального Кирьят-Гата – в столицу средиземноморских литераторов Тель-Авив.
Рафаил Нудельман был несколько смущен, заодно и огорошен превращением никому не ведомого Васьки Брыкина в Ефима Гамера.
И тут же откликнулся поэтическим посланием:
«Вася Брыкин – это гений
Выше всех определений!
Как Эйнштейн во время оно
Ниспроверг он все каноны,
Создал новый тип романа,
И за то ему осанна!»
3
Пути Господни неисповедимы.
А девичьи?
Ализа дожидалась меня в открытом кафе, на оживленном пятачке торгового центра.
На ее столике, если прибегнуть к возвышенному стилю очарованных странников, в тесном соседстве с кофейником и кувшинчиком, полным молока, дымились две чашечки со смолистым напитком, исходили пряным ароматом два бокала с красным вином, благоухали свежей выпечкой две пышные булочки. Но я не был очарованным странником – обычный новый репатриант с еще не обналиченным чеком.
– Это мне? – спросил, усаживаясь напротив девушки.
– Вам.
– Чего ради?
– Ссуду получили?
– Получил, – отхлебнул я кофеек, показав рукой Ализе, что доливать молока мне не следует.
– Обмыть надо. Так говорят русские люди?
– Говорят так, даже когда они евреи. Но обмывают не вином, а водкой. И не здесь, а на дому, чаще в кухне, когда живешь без соседей.
– Я согласна и на дому. Выпьем вина, поедем к вам.
– Здрасте, приехали!
– А что?
– Вина мне нельзя. Булочку тоже.
– Это почему же?
– Вес.
– Не поняла.
– Я вес держу, Алиса, – сказал я, избегая зудящее «з-з» в ее имени.
– Ализа! – поправила она меня. – Впрочем, как вам удобнее… Мне тоже в русском языке не все звуки удаются.
– А мне в иврите.
– Оставим иврит, вернемся к вину и булочке. Почему – «нельзя»?
– Причина проста, как дважды два. На носу соревнования. По боксу. Иерусалим – Западный Берлин.
– Ого!
– В рамках предолимпийских матчевых встреч. Для приобретения зачетных очков на Олимпиаду.
– А силенок хватит?
– Ринг покажет, Алиса, – ответил я, вновь игнорируя комариное «з-з». – Иначе… иначе, без победы, мне Москву не видать, как собственных ушей.
– Меня с собой возьмете?
– Куда? В Москву?
– На соревнования.
– Зрелище не для девушек, хотя… Только до меня не доходит, Алиса, чего вы нашли во мне такое интересное?
– А ссуда? – игриво заметила она.
– Не понял.
– Как же не понять? Может быть, вы передадите ваш чек нам, а? На ограниченное время и под проценты.
В глазах Алисы читалось нечто невообразимое: то ли смех в них, то ли печаль.
– Шутка? – не врубился я.
– И в шутку и всерьез. Так говорят русские люди?
– Если они не евреи.
– Поверьте, нам ваш чек нужнее.
– Интересно, кто подсказал вам эту здравую мысль?
– Папа!
– Спасибочки, – усмехнулся я, услышав столь несуразное предложение. – Передайте папе, что деньги я взял на издание книги.
– А папа – для продолжения дела Христофора Колумба, на открытие новых земель, – ответственно заявила Алиса.
– Для евреев? – сыронизировал я. – Но ведь у евреев есть уже свой Израиль. Хватит и этого, чтобы воевать с арабами до скончания века.
– Как вы не понимаете, – вздохнула девушка. – У Колумба была древняя карта. Поговаривают, от самого Соломона Мудрого. На ней расположена даже Антарктида.
– Ну и что?
– Это тогда, в те библейские времена – Антарктида на карте!
– Повторите в третий раз, Алиса. Я что-то стал плохо слышать.
– Не притворяйтесь. Вам уже понятно, что Колумб шел по известному с древности курсу. Куда? К какой-то одному ему ведомой точке.
– К Атлантиде, полагаю по вашим намекам. Она тоже была изображена на той карте? Или же какие-то острова, оставшиеся на поверхности после ее затопления?
– А вот этого я вам не скажу. Скажу другое: эта карта по наследству перешла к моему папе. И он сейчас собирает экспедицию, чтобы двинуться к тем землям, которые искал Колумб по-настоящему, когда открыл Америку. Но… Деньги нужны.
– Вам разве Ладошиц не дал?
– Дал, на одного хватит, но для экспедиции недостаточно. Папа предлагает вам войти в долю. Когда еще книгу издадите, а в путешествие можно отправиться немедленно, было бы на что.
– Мда… мне, как журналисту, – пробормотал я, не соображая, всерьез все это или розыгрыш.
– Вот-вот, как журналисту. Помните, с чего начинался Жюль Верн? «Пять недель на воздушном шаре». Пять недель. И что в результате? Всемирная библиотека приключений и фантастики! И он – Жюль Верн! – основатель жанра. А? Слава, почет, деньги!
– Слава! – повторил я за Алисой, будто ее слова парализовали мою волю.
Она оттопырила большой палец правой руки. И я следом за ней.
– Почет!
Она оттопырила указательный палец правой руки. И я следом за ней.
– Деньги!
Она оттопырила безымянный палец правой руки. И я следом за ней.
– Что мы имеем? – задумчиво спросил я у собственной руки, изучая оттопыренные пальцы.
– А что? – попалась на нехитрую уловку Алиса.
И увидела, как мои пальцы складываются в знакомую конфигурацию, имеющую хождение во всем мире.
– Фигушки, вот что мы имеем, Алиса.
– Глупости! – сказала она. – Не мучьте свои пальцы, а то поломаете. И вам будет нечем бить вашего немца. А вы его действительно побьете?
– «Ринг покажет», – так у нас говорят.
– Хорошо, пусть ваш ринг себя покажет с лучшей стороны. Так говорят русские люди? А пока… Долить вам кофе? Вы с молоком? – она потянулась к фаянсовому кувшинчику.
Я мотнул головой.
– Молоко не пью.
– И молоко не пьете? Что с вами? Это же полезно.
Тут я машинально и выдал фразу, которая выскакивала из меня еще с той поры, когда мама «по забывчивости» донимала меня этим «полезным для укрепления детских костей напитком»:
– Из-за подлости молочного короля погиб мой дядя Фима!
– Кто это?
– Фима? – опомнился я, чувствуя неловкость. – Он был директором цирка. В сорок пятом, когда я родился.
– Нет, я про молочного короля.
– Понятия не имею. Так его называли в нашем доме – молочный король. Говорили… Папа говорил, тетя Фаня, его сестра, мужа которой дядю Фиму арестовали из-за этого молочного короля. Он написал донос на дядю Фиму, назвал его врагом народа и японским шпионом. И послал в НКВД. Представьте, какая это находка для карательных органов перед самой войной с Японией, когда ГУЛАГ перемалывал людей тысячами. И… Фиму – «руки за спину! Вперед, не оглядываться!». Словом, забрали. А потом – после допросов и пыток – разрыв сердца. Так нам сообщили.
– А вы?
– Что я? Я получил по наследству его имя, как это принято у евреев.
– Молоко тут причем?
– Молочный король…
– Хотите отомстить?
– Бросьте! Я не граф Монте-Кристо. И кому мстить? Где? Кругом сплошной Израиль – и никаких королей.
– Ну, тогда скорей на ринг! – засмеялась Алиса. – И бейте немца в свое удовольствие. Или согласитесь на ничью, а?
– Э, нет! Где родился – там и расплодился. Ринг не знает ничьих.
4
В 1988 году Буэнос-Айрес и Тель-Авив названы городами-побратимами.
А много ранее, в пору правления военной хунты (1976-83), когда такой политический альянс и представить себе было нельзя, из Аргентины в Израиль репатриировалось около 17 000 человек. Многие без детей, которые бесследно исчезли за колючей проволокой.
В середине восьмидесятых годов выяснилось, что из 30000 пропавших без вести аргентинцев полторы тысячи составляли евреи. Они подвергались издевательствам и гибли в тюремных застенках, где царила антисемитская и нацистская символика.
Разузнать что-либо о заключенных было невозможно. И вот в этой ситуации, когда писем с «того света» просто-напросто не существует, Алиса показывает мне клочок бумаги с таинственными письменами.
– Это Пабло! – поясняет она. – Из тюрьмы! Пишет, – вздохнула. – Пишет, что его могут освободить и переправить за границу. Как это? Негласно. Непонятно? Ну, под залог! Так говорят русские люди?
– Русские говорят, «за выкуп».
– Точно, за выкуп. Поможете?
– Да, что вы, право? То вам на дело Колумба подай, то на освобождение брата.
Я грустно подумал, что живу на стипендию нового репатрианта, без надежды на улучшение положения.
– А это одно и то же! – сказала Алиса.
– Опять загадки.
– Какие загадки? Все очень просто! Я уже объясняла, у папы есть древняя карта. На ней изображены выступающие на поверхность острова – горы бывшей Атлантиды. И – не скажу, где – даны указания о закопанных сокровищах. До них надо добраться папе. А чтобы добраться по назначению, нужен начальный капитал на экспедицию. Теперь понимаете? – Алиса просительно посмотрела на меня, отхлебывая вино из бокала. – Чтобы выкупить Пабло нам требуется не две тысячи – ваших, наших, а гораздо больше. Таких денег бедным людям не собрать, даже с помощью вашей музы.
– Муза моя на кровати лежала, высунув жало.
В 1979-ом я не подозревал, что мои мытарства с устройством на работу по специальности, полученной в университете на журфаке, продолжатся еще год, и только с 1 ноября 1980-го я наконец-то официально превращусь в израильского журналиста, оформленного на ставку редактора радио «Голос Израиля». И не завтра-послезавтра, а спустя почти три года, в 1982-ом, выпущу в свет «Круговерть комаров над стоячим болотом», книгу, ставшую в одночасье сенсацией всего русскоязычного зарубежья – от Израиля до Франции, Германии, США. А сейчас всего лишь осень 1979 года, и у меня на повестке дня срочная ездка в Кирьят-Гат. Оттуда, из провинциального тихого города, я отправлю первое послание – «засыл», как пишет Васька Брыкин, в журнал «22», и тем самым наступательно, по Михайло Ломоносову, начну предметно доказывать «умникам из элитарного издания», что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов еврейская земля рождать.
АССОЦИАЦИЯ ВТОРАЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ПО АВГИЕВЫМ КОНЮШНЯМ ПАРНАСА
Эпистолярная повесть в стихах и прозе, рассказывающая о несостоявшейся любви между сильными мира сего
и грандиозно известным в мире том Васькой Брыкиным, так и не домогшемся от них сердечного признания.
ЗАСЫЛ ПЕРВЫЙ
Дорогой Рафа!
Пишу тебе по-еврейски, значит – на «ты»…
Как ты знаешь из истории русской журналистики и, надеюсь, не только русской, открытие таланта, а с ним и нового имени, всегда было одним из истинных стремлений толстого, еще не заленившегося от лежки на пыльных полках журнала. Тем более сейчас, в пору, когда с массовым выездом в семидесятых годах советских людей за рубеж зарождается международная русская литература, столицей которой может стать Иерусалим. Правда, в том случае, если ты поддержишь меня и начнешь публиковать на страницах твоего приятного на вид издания. А не поддержишь, гляди, столицей обозначится Париж или Нью-Йорк. И ты со своим печатным органом окажешься в глухой провинции, как и прежде, когда под видом урожденного одессита жил в России, но не в столице ее белокаменной, не в Москве-матушке, а в сторонке, привечаемой скорым поездом – «ту-ту!».
Если я верно понимаю цели и задачи твоего, в будущем всесветного журнала, то журнал – долгие ему лета, от его 22 до 120! – не должен без дрожи душевной поворотить меня назад в безвестность. Ибо журналу при его 22-ух-х! не достает до ровного счета 11-ти зубариков, чтобы литературно-кусачий рот стал мудрым до краев и во всю пасть!
Видя своим критическим оком такое дело, я, Рафа, готов пойти к тебе навстречу и самолично – раз во мне столь острая нужда в танковых войсках нашенской литературы – заменить все недостающие 11, но на условии, что в игру принимаешь на равных. Разумею, конечно, ставка в нашей игре серьезная, и еще какая, зубы! Но не боись! Я без подвоха! Свои зубарики на полку не положу. А то противники дознаются и донесут тебе по советской привычке – якобы Васька обманщик, зубы бережет от Алтаря Отечества, куда живот принято складывать. Поверь мне, Рафа! Я честный, я мОлодец, один из тех, из 33-ти батьки Черномора. Так что не подведу со своими зубариками. А насчет чужих… Эх, раззудись рука! Да будет тебе, Рафа, известно, я по молодости лет быка с ног валил, когда мы сходились с ним поутру с бодуна.
Свои произведения, написанные, как ты уже, наверное, успел заметить взыскательным глазом, не каким доходягой-скелетиком, а вечным пером, никому я еще не предлагал, памятуя, что ленивые на шевеление мозгой журналы мне откажут в любви и дружбе. Ибо, если журнал не шевелит мозгой, редактор его – одно сплошное самомнение, без проблесков мысли. Я же нуждаюсь в ином редакторе: с кругозором, с понятием, с игрой воображения! Только человек с гибкими извилинами, стремительной реакцией прирожденного журналиста, лишенный ложного, с отложением сала на физии самолюбия, в силах уразуметь, какие выгоды получит от союза со мной.
Полагаю, ты, Рафа, понял, в какое лабиринтное сердце клоню я со своими приношениями.
Если я не ошибся в тебе с нынешними своими, очень умозрительными представлениями, то мы поладим. И столица международной русской литературы будет провозглашена в древнем Иерусалиме.
Васька Брыкин.
5
Семейные обстоятельства всегда заставляют ожидать лучшего. А тут ни работы, ни денег. Подработка тренером в поселении Гивон, что под Иерусалимом, практически не в счет. Чек на издание книги – добро неприкасаемое.
А нужно купить то, купить это.
Света, моя жена, на седьмом месяце. И разговоры сплошь не об издании книги, а о коляске, ползунках, детском питании и перспективах, коих в наличии не разглядеть даже в телескоп – не Марс, не Сатурн, не летающие тарелки.
И тут – письмо из института физкультуры имени Вингейта.
Был такой майор английской армии, почитаемый израильтянами настолько, что получил прозвище «товарищ». Из бойцов Хаганы этот офицер, наизусть цитирующий Библию, создал так называемые «ночные батальоны», призванные во второй половине тридцатых годов пресечь, наконец, бандитские вылазки палестинских арабов. Евреи прикоснулись к пороху, и дали затем врагам прикурить. Причем, так впечатляюще, что у многих налетчиков отбили вместе с мозгами охоту зариться на чужое добро.
Вот в честь него, Чарльза Вингейта, впоследствии генерала, благодарные израильтяне и назвали в 1944 году институт в Нетании. Он расположен в 15 километрах севернее Тель-Авива, на берегу Средиземного моря. Здесь готовят большей частью не высококлассных чемпионов, а рядовых учителей физкультуры. Одним из них, рядовым, разумеется, намеревался стать и я, если попаду на специальные двухгодичные курсы. Для поступления было все наготове: университетское образование, достойная, на уровне мастера спорта, квалификация. Оставалось уповать на зачисление и студенческую стипендию, положенную главе семейства при неработающей жене и маленьком ребенке. Это позволит мало-помалу дотянуть до рождения еще одного малыша и обзавестись всем необходимым для подобающей встречи столь радостного праздника жизни.
Но…
Тут вступает в силу закон противоречий. А представлял его председатель приемной комиссии Аврум Старобельский, дальновидный, как оказалось впоследствии, и умный, что виделось сразу, дядечка, фамилию которого я на всякий случай немного переиначил – все же не дневник пишу.
По какой-то, ставшей только потом понятной причине он принять меня сразу не смог. И предложил находящейся на подхвате студентке, лет восемнадцати, поводить меня по территории для ознакомления с местом будущих боевых действий. Лиора – так звали эту хрупкую, спичечной упитанности девушку, судя по всему из гимнасток, избрала для прогулок не какой-то дальний закоулок, а местный музей, где в международном зале славы еврейского спорта на меня, будущего конкурента, поглазели именитые израильские спортсмены, среди них, к моему удивлению был и американец Исаак Бергер.
– Из спорта он йоца бэ кавед (ушел с честью), – пояснила Лиора, как заправский эскскурсовод.
На табличке под фотографией легендарного тяжелоатлета значилось: «Исаак Бергер родился в Иерусалиме 16 ноября 1936 года. Чемпион ХVI Олимпийских Игр (60 кг). Призер ХVII и ХVIII Олимпиад. Чемпион мира 1958 и 1961 годов. 12-кратный чемпион Соединенных Штатов Америки. Установил шесть мировых рекордов».
– Вас меаньен (интересует) бокс в своем значении? – спросила Лиора, когда я, ошарашенный превращением американца в израильтянина, переводил в уме с иврита подпись под фотографией.
– Разумеется.
– А вот здесь – нате, посмотрите, – продолжила она на том остаточном русском, который освоила в детстве, до репатриации.
И на меня глянули фотки, и на меня посыпались имена еврейских боксеров, о существовании которых, а тем более о величайших их достижениях на ринге, я за все годы жизни в Советском Союзе даже не подозревал. Внезапно, с оглушающей неожиданностью, выясняется: мои соплеменники блистали не только за шахматной доской, но и в кулачном бою.
Например, на олимпиаде в Антверпене 1920 года золотую медаль завоевал американский легковес Сэмюэль Мосберг, а через четыре года в Париже – полулегковес Джеки Филдс, тоже из команды США, и тоже еврей. Ну, а самую первую «еврейскую» золотую медаль олимпийского достоинства еще на заре двадцатого века в 1904 году выхватил из копилки всемирной славы американский тяжеловес Сэмюль Бергер.
Невероятных успехов евреи добились в профессиональном боксе. Заглянем в американскую табель о рангах. И убедимся в том, о чем и представить себе не могли, читая советские газеты. «Великий Эйб», или Абрахам Вашингтон Аттел (1884-1970), считался «абсолютно лучшим боксером всех времен и народов, независимо от весовой категории». Он выступал в полулегком весе, был чемпионом мира в 1901-1904 и 1906-1912 годах. Провел 165 боев, из них в 92 победил, в 51 – нокаутом. Следующим на нашем импровизированном помосте появляется выходец из Англии Тед «Малыш» Льюис – Гершон Менделофф (1894 – 1970). Он боксировал в шести весовых категориях, что по сути своей непостижимо. В 1915 году Гершон впервые примерил лавровый венок чемпиона мира – тогда во втором полусреднем весе. С тех пор, увеличиваясь в габаритах и переходя из одной весовой категории в другую, Гершон оставался при мнении, что лавровый венок все еще ему впору. И это мнение жестко отстаивал, отправляя противников на пол. Всего он провел 283 боя, одержал 215 побед, из них 71 нокаутом.
В 1917 году королем ринга в легком весе становится Бенни Леонард – Бенджамен Лейнер (1896 – 1947). Гроссмейстер и кудесник бокса, технарь и нокаутер. Он ушел из спорта непобежденным, 14 раз в течение восьми лет успешно защищал свой чемпионский титул. На счету Бенни Леонарда 213 боев, 180 побед, из них 70 нокаутом. При этом, как некий парадокс, надо отметить: он происходил из ортодоксальной религиозной еврейской семьи и никогда не боксировал по субботам и праздникам.
Этот список можно продлевать почти до бесконечности. Но я пишу не диссертацию об истории моего любимого вида спорта.
Перенесемся из США в СССР.
Должен заметить, советская идеология выделила для евреев лишь одну спортивную площадку – на шахматном поле. А коснемся, положим, тяжелой атлетики, так от ворот – поворот. Наверное, поэтому, столь явно выглядевший представителем «малого народа» Григорий Новак был официально, на газетной полосе, провозглашен «русским богатырем».
В других видах спорта, тех, что «полегче», обходились без подчеркивания «русскости», камуфляж был заложен в самой фамилии. Допустим, яхтсмен, олимпийский чемпион Валентин Манкин. Или легкоатлетки, рекордсменки мира Ирина и Тамара Пресс. Или саблист, чемпион олимпиад и мировых первенств Марк Ракита.
После экскурсии Лиора ввела меня опять в кабинет Аврума Старобельского, и он сказал мне, что я – фигура вполне подходящая для приема на двухгодичные курсы учителей физкультуры. Вполне возможно, в будущем, после Олимпиады в Москве, и моя фотография украсит стенд институтского музея. Но… И тут в силу вступает кодекс семейных отношений, мне, очевидно, еще мало знакомый. Какой? Жить придется в общежитии, в отрыве от жены. Значит, в полном соответствии с понятием «сексуальное бытие определяет сознание». И что получится в итоге, когда на курсах учителей занимаются в основном молодые девушки-кибуцницы? У них понятие о сексуальном бытие определяется вообще на подсознательном уровне: нет лекции, значит, наступил час сексуальной свободы… Так что, согласно стечению обстоятельств, не успеешь оглянуться, как зима катит в глаза. В каком смысле? В таком, что жена потребует развода. А она…
– Она на седьмом месяце, – сказал я.
– Вот-вот, – ответил Аврум Старобельский. – Лучше оставайтесь дома. Перебьетесь годик с женой. А тут… с нашими девчатами, если и пере-е– бьетесь – хитро сощурившись, затянул с буквой «е», – то, боюсь, впустую – учительской зарплаты это дело не прибавит. По моим соображениям, к будущей осени вы и работу подыщите по специальности, и устроитесь по материальной линии. Вы ведь…
– Журналист.
– Вот-вот.
– Право, как в Союзе, – обиделся я. – Там от ворот поворот: еврей, и родственники за границей! Здесь…
– Здесь вам не повредит, что вы еврей, а уж родственники за границей – это вообще материальная помощь, – добродушно хмыкнул Аврум Старобельский. – А вот о будущем стоит подумать.
– Мне не на что жить! – бухнул я.
– Стипендия на наших курсах – тоже не весть какая поддержка. А закончите, и через два года… У вас есть учительский стаж? – спросил внезапно.
– Нет.
– Ну вот!
– Что «вот»? – не допетрил я, мало еще осведомленный об израильской казуистике с выплатой зарплаты, которая во многом зависит от выслуги лет и специфических, связанных с профессиональным усовершенствованием добавок.
– А журналистский?
– Достаточный.
– И специальное университетское образование?
– Да.
– Тогда поймите, алия, то есть репатриация растет и увеличивается. Новые газеты понадобятся, радио пойдет на расширение, появится русское телевидение, и для вас откроются творческие горизонты. Будете зарплату получать, а не слезы. Учителем физкультуры, когда вы без предварительного стажа, начнете работать по самой маленькой ставке, за гроши. А если двинетесь по журналистике, вам сразу же положат приличные деньги, и вы кум королю. Тут, – он интуитивно оглянулся, будто за спиной кто-то мог его подслушать, – в нашей русской прессе нет ни одного человека с высшим журналистским, университетским, стало быть, образованием. Специально для вас выяснял. Так что не тушуйтесь. Устроитесь по специальности.
– Вашими бы устами…
– А вы не торопитесь. Мы вас поставим в резерв, на будущий год. Приходите следующей осенью, и охотно примем. А сейчас… Как-нибудь перебьетесь годик дома, под боком у жены, и все у вас наладится. А в нашем общежитии… У нас пере-е-бьетесь впустую. И никакой приличной зарплаты потом.
– Ладно уж, – поднялся я со стула, не поверив до конца предсказаниям Аврума Старобельского. А ведь он, как Нострадамус, на удивление точно предопределил ситуацию, и мне следующей осенью не пришлось наведываться на кафедру учителей физкультуры: в эту пору я был уже сотрудником радио «Голос Израиля».
АССОЦИАЦИЯ ТРЕТЬЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ЗАСЫЛ ВТОРОЙ
Дорогой мой Рафа!
Понимаешь, я малость поиздержался в матерном… извиняюсь, в материальном отношении. Хоть плачь, нет денег! Никак их не нашомеришь в нужном сердцу и душе количестве! (Шомерить – это по-израильски «сторожить», то бишь, работать охранником.)
Однако, как все транжиры и моты, я отвергаю с презрением копейку, что рубль бережет, и намерен поправить положение – знаешь за счет чего? Нет, не знаешь! За счет безумных начинаний. Посему, беря пример – напрягись, и догадаешься с кого – намечаю открыть для обозрения свой орган, на сей раз печатный «Фаршированные крылья Пегаса».
Приглашаю к сотрудничеству. На тех же ваших условиях. Бесплатно! Но даю слово, тот, кто первым пришлет мне стихи, либо рассказ, корреспонденцию, либо статью имеет реальную возможность стать первым заместителем главного редактора, второй, разумеется, не поспеет за первым, и будет признан вторым заместителем, третий, само собой, третьим. А для четвертого – бди и помни! – место уготовлено только в рядах славной, но уязвленной положением редколлегии.
Спеши – пиши, Рафа! Орган – не штука! Будет, я обещаю, и тебе где печататься.
И имей в виду, что именно отсель пойдет международная русская литература. Штаб-квартиру я обустрою в Израиле, а отделения в США, Англии, Франции, Германии.
Как тебе? Нравится? И мне нравится!
Заодно прими также новые творения моего ума, питаемого сердцем и неистощимым творческим духом.
Пока просто Васька Брыкин, верный человек и живой роман, а через месячишко – гляди уж! – главный редактор журнала «Фаршированные крылья Пегаса», призванного стать родоначальником международной русской литературы.
6
Бездуховность мешает дереву влюбиться в юную принцессу. А не в юную? А не в принцессу? Словом, бездуховность мешает.
Лиора почему-то старательно втолковывала мне это, будто я по каким-то неясным причинам превратился в дерево. И настолько преуспела в своих толкованиях, что усоседствовалась в машине, выведав, что из института Вингейта я еду для сбора материала к герою моего еще не написанного очерка Давиду Липницкому в Кирьят-Гат, где, как выяснилось, живут не только мои родители, но и ее мама.
Ключ в замок зажигания, газ, и я рванул по известному маршруту, имея на борту легковушки смуглолицего чертенка в образе и подобии девушки-прибалтки, загоревшей на круглогодичном израильском пляже. С русским языком она обращалась своеобразно, автоматически вставляя ивритские слова. Передавать ее речь в оригинале я не стану, чтобы не переводить стрелки моего повествования на юмористический Клондайк. Но все же… для примера…
– Ты меня растрогала, – сказал я, выслушав рассказ о ее дедушке Исааке, выкравшем во время войны свою жену Лею вместе с ребенком, впоследствии отцом Лиоры, из гетто.
И вдруг слышу:
– Почему «раз»? Я тебя не трогала ни раз, ни два.
Расхохочешься тут. И не от фамильярности – иврит способствует тому, что в Израиле говорят на «ты» и русскоязычные – чуть ли не при знакомстве.
– Ты меня просто поймала на слове, – уже догадываясь, с чем столкнусь, я продолжил филологическую игру.
– Как так поймала? За слово? – удивилась Лиора. – Я тебя не ловила и ловить не буду. У меня есть хавер… парень. И это он дал слово – не ты, что женится на мне.
– Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь! – совсем я задурил голову девушке.
Она изумленно уставилась на меня.
– Говори, что хочешь, я все равно не все слушаю.
– В смысле «понимаю»?
– В смысле?
– Ну, в значении… как ты излагаешь… о боксе.
– А…
– Ладно, можно сказать, приехали.
– Ты – что? Меня тут высадишь, на дороге?
– Да не высажу я тебя, успокойся! – проворчал я от непонимания. – Как обещал, так и довезу. Прямо до Кирьят-Гата. Куда тебе там?
– На кладбище.
– Что?
– У нас сегодня годовщина со дня смерти бабушки.
– Сколько ей было?
– Могло быть больше.
– Не понял, Лиора.
– Она умерла от разрыва сердца, когда узнала, что в Мюнхене… на Олимпиаде…
Во мне все напряглось. Вспомнилось, что и рижские борцы, которых мы некогда провожали в Израиль, вроде бы оказались в числе тех одиннадцати, убитых в сентябре 1972 года на Мюнхенской олимпиаде. А среди них и…
– Мой папа, – сказала Лиора. – Он там – да, находился, в группе наших спортсменов. Бабушка Лея не выдержала – сердце! «Опять немцы, опять немцы, – плакала она. – Меня немцы – в гетто. Его немцы – под пули фашистов!» Так и говорила в плаче – фашистов. Не арабов, не террористов, а фашистов.
Должно быть, это дико прозвучит, но израильские старожилы, в особенности выходцы из Польши, России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, называют террористов фашистами.
Для них, по всей видимости, Вторая Мировая еще не кончилась, они носят ее в себе, как ветераны-фронтовики осколки мин и снарядов. Ее отголоски слышатся в Израиле постоянно – то ли во взрывах на улицах, то ли в бандитских нападениях на безоружных людей.
Как и фашисты во время войны, эти их последователи намерены планомерно убивать евреев только за то, что они евреи.
Я – еврей, Лиора – еврейка, мы не готовы к «новому решению еврейского вопроса». И поэтому еще посмотрим – кто кого. Тем более что в каждом из нас сидит эхо минувшей войны…
С моего двора – двора моего детства – на войну уходило сто человек. Вернулся один.
Я…
Вернулся ли? По жизни – да! По ощущению – нет! Сложная метаморфоза?
Пожалуй…
На войну уходят, но с нее не возвращаются. Вернее, приносят ее в себе. И она продолжает жить, несмотря на победные салюты. И год. И два. А во мне все тридцать четыре года моей жизни, со дня рождения, по сей день.
Поразительно?
Признаю, я родился не в 1913-ом, не в 1918-ом, в эти сроки появились на свет мои родители. А я впервые (может, и не впервые) ощутил жизнь 16 апреля 1945 года, в ночь начала штурма Берлина. Было это на Урале, в Оренбурге, тогда Чкалове – городе, раскидавшем своих жителей по безымянным братским погребениям.
Отчего же живет во мне та война и не дает успокоиться? Не знаю. Мне представляется, что я был убит тогда и вскоре родился вновь, чтобы жить уже за двоих – за меня прежнего и за меня нынешнего.
Возникло это ощущение еще в раннем детстве, когда бабушка Сойба, урожденная Розенфельд, поведала мне, что фашисты сожгли ее родное местечко Ялтушкино, а всех его жителей, многие из которых наши родственники, уничтожили самым зверским образом. Документальное подтверждение ее рассказа я получил у Эренбурга. Раскройте книгу «Люди, годы, жизнь» и читайте, что пишет Илья Григорьевич: «Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область): «…20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землей. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого…»
Эти строчки из книги Ильи Эренбурга не давали покоя сердцу. Мне представлялось, я мог быть одним из тех детей. Так продолжалось довольно долго. Но вот однажды в осенний день 1979 года, когда я доставил Лиору в Кирьят-Гат и пошел к Давиду Липницкому, чтобы отобрать из его архива пригодные для печати фотографии, мое внимание засеклось на одном снимке, вернее, лице, изображенном на нем: странно притягательном, будто изначально знакомом.
– Кто это? – спросил я.
– Мой сослуживец Исаак. Командир взвода разведки.
– Знаете, Давид, – сказал я. – В раннем детстве, когда я примерял папину фуражку и смотрелся в зеркало, на меня оттуда глядело это лицо.
– Исаак не мог глядеть на вас из зеркала. – Давид не врубился в несуразность моих слов. – Он погиб. У меня на руках.
– Не помните, когда?
– Как не помнить? Эту ночь помнят все! 16 апреля 1945 года. Мы начали штурм Берлина.
– Я родился в эту ночь. В три часа пятьдесят минут.
– И я родился в эту ночь, – сумрачным эхом откликнулся старый солдат. – Мою пулю по случайности принял Исаак. Он шел впереди, и оступился на шаг в сторону, под мою пулю. Война…
– Давид, о войне потом… а о нем? Что-нибудь.
– Ой, и не помню, что сказать сразу. Он был мой командир, носил фуражку с лаковым козырьком. Что еще? «Похоронку» я самолично привез его жене Лее. Вот она бы могла о нем рассказать больше.
– Бабушка Лиоры?
– Для кого бабушка, для меня соседка. Но ее тоже нет. Лежит тут, на нашем еврейском кладбище, в Кирьят-Гате.
Так я и не разузнал в тот осенний день 1979 года никаких дополнительных подробностей об Исааке, чьи глаза взыскательно высматривали из зеркала, когда я в семилетнем возрасте примерял папину форменную фуражку с кокардой работника авиационного завода №85 ГВФ, чтобы выглядеть «взрослым».
Потому и в моем очерке «Истина могильной ямы» я решил оставить его «бесфамильным» – тем, по сути дела, неизвестным бойцом Второй мировой, кем, вполне возможно, если исходить из законов реинкарнации души, имел полное право быть и я в прошлой своей жизни.
7
Иерусалим сходил с ума. Впервые за три тысячи лет своего непростого существования он подвергался не осаде, не разграблению, а выходил на кулачный бой, причем по всем гуманным правилам боксерского искусства, в кожаных десятиунцовых перчатках. И не против палестинцев, сирийцев или прочих ливанцев, а против немцев. Да-да, немцев из Западной Германии, детей и внуков солдат Вермахта, от чьих рук у многих нынешних израильтян погибли родные и близкие из старших поколений.
Когда-то я писал, что был самым счастливым еврейским мальчиком в Риге. У меня, рожденного в апреле 1945 года, остались после войны в живых и родители, и оба дедушки, обе бабушки. Такого везения евреи моего поколения не ведали не только в Риге, но повсеместно – в Польше, Чехословакии, Украине, России, Белоруссии, во всех тех местах, где осуществлялось «окончательное решение еврейского вопроса». Разумеется, и в Израиле, куда негласно, а потом законным путем прибывали мои соплеменники. И вот сейчас, когда по всему городу расклеены плакаты о предолимпийском матче по боксу между сборными Иерусалима и Западного Берлина, они уже заранее обсуждали ход поединков и строили прогнозы на Московскую олимпиаду -1980.
– Как ты считаешь, – спрашивал меня Марк Зайчик, спортивный комментатор радио «Голос Израиля», с кем я изредка, хотя он и «тяж», боксировал в спарринге «на технику». – У нас есть шансы побить немцев?
– Ринг покажет, – уклончиво отвечал я.
– Но все же… Кто у нас есть в Иерусалиме сейчас? Ты… И?
– Я и открываю турнир. Работаю в первой паре.
– А остальные?
– Остальные из Тель-Авива.
– Немцы знают об этой хитрости?
– У них тоже в принципе сборная Западной Германии. Это для видимости говорится «Иерусалим – Берлин», чтобы сгладить национальный момент. На самом деле, расклад такой: евреи против немцев. Причем, в руках одинаковое оружие. Перчатки, Марк! И тут мы еще посмотрим, кто кому вмажет, когда они не с автоматами на нас, безоружных…
– В прежние времена весь клан братьев Люксембург составил бы вам компанию, но все трое уже по возрасту не подходят, ушли в тренеры.
– Я тоже не мальчик. Мне 34.
– Ты в форме…
– Ясное дело, для меня это последний шанс.
– Предельный возраст для любителей, – напомнил спортивный комментатор.
– Но не для профессионалов, Марк! Прорвусь на Олимпиаду, а там посмотрим.
– Смотри сейчас…
Намек Марка я понял с полуоборота. Все бои с местными боксерами и приехавшими из-за границы за путевкой на Олимпиаду я заканчивал с «явным» уже в первом раунде, за минуту-полторы. Тренеров занимало: как я буду выглядеть на международном ринге, когда придется выкладываться все три раунда. Хватит ли дыхалки и выносливости? Не потеряют ли убойной резкости мои кулаки? Все же по их версии я – «старик».
В отличие от них, «стариком» себя я на ринге не чувствовал. Во мне еще копилось с десяток неистраченных боксерских лет. Глядишь, при благоприятном раскладе на Московской Олимпиаде, еще и в профессионалы вырвусь. Появятся хоть какие призовые деньги. А то ведь не на что жить. Стипендия на курсах иврита – не зарплата. К тому же, впереди прибавление семейства, и хоть устраивайся на завод слесарем – по прежней специальности. Правда, и слесарем меня пока что никуда не брали.
– Оформим вас слесарем, – разъясняли мне в отделе кадров завода «Тельрад» на полузабытом русском, – а материально вознаграждать надо, как инженера со стажем. В два раза больше придется платить, чем обычному слесарю. И ради чего? За ту же самую работу.
– Почему? – недоумевал я. – Слесарь и слесарь.
– А университетское образование?
– Вы его не учитывайте.
– Так нельзя. Бухгалтерия не пропустит.
Вот я и оставался, как перекати поле: на производство рядовым рабочим не брали, в институт Вингейта на курсы учителей физкультуры не принимали.
Катись туда, катись сюда.
Рассчитывай только на бокс и выбивай победу за победой в своем «пенсионном» для спорта возрасте.
Авось, оскал саблезубого тигра обернется улыбкой удачи.
Эта удача, держащая в боксерской перчатке призовой билет на Олимпиаду, смотрела на меня из синего угла ринга.
Крепыш – немец переминался с ноги на ногу, поглядывал на меня. Не знаю, что ему говорили о сопернике-переростке? Но представить несложно. Установка секунданта перед боем звучала, приблизительно, так: «Он – старик! «Сдохнет» уже во втором раунде. Потаскай его по рингу, и добивай! Левой – правой, еще раз правой, как ты умеешь, и он – твой».
Мне секундант ничего не говорил. Возрастная разница между мной и немцем – тринадцать лет. Он чемпион Западной Германии, победитель отборочного турнира в Гамбурге.
Молодость – за него.
Что за мной? Опыт? Нет, опыт при такой возрастной разнице не в счет.
А что в счет?
То, что я еврей, стою на земле Израиля, и в моих руках такое же оружие, как у противника. Вот что!
– Боксеры на центр ринга!
Рефери вызывает нас, и весь зал иерусалимского «Дома молодежи» замирает в ожидании. Мы пожимаем друг другу руки. Я, как и положено, рта не раскрываю. А немец – распогодился, что ли от нашего гостеприимства? – выбрасывает какую-то фразу. С угадываемыми сквозь «шпреханье» словами «Иерусалим», «Израиль», «юден» – «евреи».
«Юден!»
Это был тот удар, который нанес немец сам себе, в поддыхало, не иначе. Если раньше против него был направлен разве что мой многолетний навык турнирного бойца, то сейчас всем своим существом я рвался показать ему, во что превратили бы во время войны его предков мои предки, будь у них под рукой равноценное оружие. Мне трудно объяснить, что произошло со мной. Но эта гортанная речь, пусть и приветственная по своему существу, внезапно включила во мне какую-то подспудную энергию наших двужильных праотцев Маккавеев, разгромивших самую мощную армию древнего мира – греческую.
Без всяких подсказок секунданта я уже изначально предвидел, что будет происходить на сером квадрате ринга все три раунда подряд.
Гонг!
Мы сближаемся. По диагонали. Ему четыре шага до центра. Мне четыре шага. Но на четвертом шаге правую ногу я резко ставлю в сторону и, меняя стойку, наношу немцу первый, он и разящий наповал удар.
Нокдаун?
Нокдаун!
Но судья не ведет отсчет секунд, бой не останавливает. И я нанизываю атаку на атаку, тесню противника в его синий угол.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
Как я работал? Описывать подробно не буду: в обычной своей манере, на обходе и упреждении. Визуальная картинка, пусть и не этого поединка, дана Марком Зайчиком в его рассказе «Столичная жизнь», опубликованном в журнале «Студия» №10 в 2006 году. Вот как он описал в рассказе мою манеру боя, взяв за основу спарринг, который я проводил в Тель-Авиве с лучшим боксером Израиля 1979 года Шломо Ниязовым.
«Он стоял в спарринге с молодым парнем призывного возраста, остриженным наголо. Он был очень пластичен, худые, узловатые руки его летали дугами, сам он порхал кругами, получая от соперника по голове и по корпусу. Они оба не слишком весомо попадали друг по другу, но выглядели убедительно – упрямые, настойчивые бойцы».
Берлинец тоже выглядел упрямым и настойчивым. Но этого мало. В скорости он уступал, да и в арсенале технических приемов я превосходил его.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
У немца пошла кровь из носа. Зеркала души принимают дымчатый отлив. Я «плаваю» в его зрачках. Несомненно, парень в гроги. Но стоит на ногах, держится. И рефери не спешит объявить нокдаун. Он – наш, израильский рефери. Видать по всему, в нем тоже колобродит, не дающая мне покоя фраза: «Мы еще посмотрим кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие».
Гонг!
Минута отдыха. И опять секундант обходится без наставлений и советов. Обмахивает полотенцем и приговаривает:
– Хорошо! Хорошо! Бей! Ты – первый. За тобой вся команда.
Я смотрю на него. И мне вспоминается, как в Риге, когда снимали фильм о Штирлице «Семнадцать мгновений весны», поддатые латыши-статисты, облаченные в эсэсовскую форму, «пугнули» в Верманском парке двух сидящих на скамеечке старушек-евреек.
– Юден! – сказал тот, кто повыше.
– Пиф-пах! Шиссен! – нацелил палец тот, кто ниже ростом, с усиками – квадратиком, явно под Гитлера.
Одна старушка чуть не умерла, увидев перед собой ожившего злодея из времен ее покалеченной юности, вторая набросилась на хулигана, расцарапала щеку, сорвала наклеенные усы. То-то было смеха среди праздно шатающейся публики. Мне тогда было не до смеха. И «эсэсовец» с расцарапанной физией сполз на цветочную клумбу, держа в зубах «гонорар» за участие в массовке.
Сегодня без массовки и без отрепетированных заранее сцен. Бокс, как жизнь, не знает репетиций.
Гонг!
Второй раунд!
И второй раунд, и третий я гонял немца по рингу, вынимая из него душу.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
И с каждой минутой все отчетливее сознавал: нельзя заканчивать бой до срока. Тренеры сборной должны видеть, что я столь же вольно чувствую себя в третьем раунде, как и в первом.
Дыхалка у меня была и впрямь отменная. А уж о волевом импульсе и говорить нечего…
Финальный гул гонга.
Все! Кончено! Теперь от меня ничего не зависит!
Судья-информатор:
– Победа по очкам присуждается Ефиму Гаммеру. Счет один – ноль в пользу Израиля.
Рефери поднял мою руку в черной перчатке, я по традиции кинул голову на грудь и впервые увидел свою бойцовскую майку. Из крахмально белой она превратилась в красную, вишнево-яркую от крови, немецкой крови…
«Мы еще посмотрим – кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие!» – рефреном прозвучала в уме, и я посмотрел в притихший от волнения зал.
АССОЦИАЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
О чем писала латвийская пресса тьму времени спустя
БЫВШИЙ РИЖАНИН В 65 ЛЕТ
СТАЛ ЧЕМПИОНОМ ИЕРУСАЛИМА
(Опубликовано 7 мая 2010 года на портале «Delfi», Рига)
Известный в Израиле русскоязычный писатель, журналист и художник, в прошлом рижанин, Ефим Гаммер стал в 25-й раз подряд чемпионом Иерусалима по боксу. Больше удивляет не это событие, а то, что ему удалось добиться успеха на ринге в возрасте 65 лет.
Если быть совсем точным, то выиграл Ефим Гаммер открытый чемпионат столицы Израиля за день до своего 65-летия. Произошло это событие в Иерусалимском боксерском клубе братьев Люксембург «Маккаби». Турнир был посвящен памяти Сиднея Джаксона – американского еврея, ставшего после революции в России родоначальником бокса в Ташкенте и воспитавшим сотни именитых спортсменов. В соревнованиях приняли участие около ста мастеров кожаной перчатки из разных городов Израиля – Иерусалима, Ашдода, Лода, Эйлата, Натании.
Ефим Гаммер родился в 1945 году в Оренбурге, потом долгое время жил в Риге, где окончил Латвийский госуниверситет (отделение журналистики). Занимался боксом и становился победителем первенств Латвии и Прибалтики. С 1978 года проживает в Израиле. В возрасте 53 лет вернулся на ринг и по сей день является бессменным чемпионом Иерусалима.
8
– 6 : 4. С таким счетом Иерусалим выиграл у Западного Берлина. Я работал в первой паре и, как говорится, задал тон всей команде, – этими словами я начал у микрофона свой отчет о предолимпийском матче по боксу.
Потом, когда мы с Марком Зайчиком сидели в радийном буфете, пили кофе с коньяком, я сказал то, что в открытый эфир не бросишь:
– По сути дела, я первый израильтянин, проливший в Израиле немецкую кровь. Правда, кровь эта боксерская, и ни к какой политике отношения не имеет, но все же, все же…
Было как-то неловко и смешно. В еврейской голове не очень-то укладывалось, что немцев можно бить так же свободно, как и других. Оказывается, можно. К тому же – «нужно!» – подсказал, подсевший за столик с ополовиненным стаканам Володя Фромер, отращивающий в очередной раз бороду. – Это им на пользу.
В какой-то степени он был прав.
На следующий день после встречи на ринге меня пригласили в гостиницу, где остановилась немецкая команда. И недавний противник вручил мне именной, им, чемпионом Западной Германии, подписанный вымпел.
В разговоре выяснилось: его отец был в советском плену, жил в лагере под Ригой, работал на строительстве, восстанавливал разрушенные дома.
Мне тут вспомнилось, как в раннем детстве, в начале пятидесятых годов, когда жил я в Риге, на улице Аудею, мимо нашего дома гнали колонны пленных. Они разбирали завалы камней возле кинотеатра «Айна», там, где на месте прежней, разрушенной бомбой гостиницы, была в 1956 году построена новая, названная «Рига».
Выходит, отец «моего» немца был среди тех пленных, у которых мы, приемные дети войны, выменивали за кусок хлеба заграничные марки, монеты, металлические пуговицы с их, мышиного цвета шинелей.
Я смотрел на своего противника, не знающего ни слова по-русски, смотрел на его тренера, а по совместительству и переводчика, сносно, хотя и с сильным акцентом говорящего на моем родном языке. Оказалось, и он был в плену. При упоминании об этом во мне мгновенно мелькнуло: а не у этого седого мужика с перебитым носом и водянистыми глазами я некогда выменял миниатюрный серебряный магендавид на тонюсенькой цепочке?
– Кароший вещь! Из Амстердам! Принадлежал карошим людям! – уговаривал меня тот немец расщедриться на полбуханки, не представляя, что я – белобрысый пацан с голубыми зыркалками – вовсе не латыш, не русский, а еврей.
Кто знает, может быть, этот магендавид принадлежал Анне Франк? Вопрос, конечно, риторический. Но все же… все же… Кем были эти немцы тогда, в пору расстрелов тысяч людей в Бабьем Яре – Украина, и в Румбуле – Латвия? Этого я не спросил ни в детстве, не спросил и сейчас. Иначе… Вполне вероятно, иначе я отказался бы от спортивного вымпела с дарственной надписью по-немецки: «Лучшему боксеру Иерусалима 1979 года».
Но все было не «иначе», а в точном соответствии с тем, как оно есть: немцы биты в Иерусалиме, и израильским евреям позволено расслабиться за буфетным столиком.
Я поднял свой стакан:
– Будем!
Марк Зайчик сказал:
– Будем! – и выпил залпом всю порцию коньяка.
Володя Фромер сказал:
– Будем! – и выпил залпом всю порцию коньяка.
Я сделал маленький глоток, поставил граненую посудину на стол, пригубил кофеек.
– Что? – читалось в глазах Марка и Володи. – Не в то горло пошло?
А меня душил смех.
– Эх вы, интеллигенция! Столица мира! Москва – Ленинград! Пьете, как в подъезде. Это ведь коньяк – не водяра! Коньяк уважения требует!
Не дошло. И впоследствии никогда не доходило. Мужики эти при всем своем неподъемном таланте, не могли совладать с коньяком, глотали его, как водку, в один прием. Случись такое в «маленьком Париже» – Риге, конфуза не избежать: «Москва, Москва! Даже пить по-человечески не научилась. Большая деревня!»
Но в Израиле неумение «вкусно» и «правильно» пить сходило. Тут мало кто преуспел в науке культурного употребления алкогольных напитков. Больше интересовались оружием – винтовками, пистолетами, гранатометами. А вот о количестве «заложенного за воротник вчера» мне доводилось слышать разве что от Марка Зайчика. Недаром, обрисовывая одного из наших общих приятелей в рассказе «Жизнь в Иерусалиме», он писал: «У него были свои слабости, некоторые из которых казались мне достоинствами. В Иерусалиме в те годы не только не было традиции выпивки, но и самого этого понятия. Но он как раз был более склонен к выпивке, чем не склонен, однако контролировал себя, и мне, видавшему немало таких людей прежде, казалось, что он справляется с этой слабостью. У него была борода, которую он иногда сбривал, тут же молодея лет на десять. Большую часть времени он ходил с бородой, ходил быстрым, бодрым шагом, как будто шел за маленькой бутылкой водки. Или большой бутылкой».
9
Новый 1980 год мы встречали у Иланы Фромер, в этот момент разъехавшейся со своим мужем Володей. Все в ней искало гармонии и красоты и покоилось на иллюзорном чувстве справедливости: мол, что ни случись, жизнь отбросит, как осеннюю листву, негатив бед и испытаний и оставит лишь приятное. Что? Не уточнялось…
С Иланой мы познакомились сразу же, как приехали в Израиль. Еще в Риге я получил ее адрес от Люды Нукневич, журналистки, с которой вместе проработал несколько лет в газете «Латвийский моряк». Они училась в одном классе, но с середины шестидесятых годов, со времени отъезда подруги в Израиль, Люда, разумеется, не имела возможности с ней переписываться. И вот такая оказия – я, живой пересылочный пункт, со мной и подарки дойдут, и письмецо.
Все это, конечно, перевалило со мной через границу в целости и сохранности. И спустя пару-тройку дней после внедрения в Иерусалим, в «Мерказуху» – «Центр абсорбции Гило», блок 80, квартира 19, у нас появились гости Илана и Володя Фромеры.
Привезенная с собой из Риги бутылка «Столичной» тут же потеряла алюминиевую голову и пошла вкруговую по рюмкам.
Пили за встречу. Пили за тех, кто «там». Говорили… Я хотел узнать побольше о русскоязычной литературе Израиля, которая до сих пор «делалась» без меня, а теперь… Но Володя почему-то говорил о Пушкине.
Вот и сейчас, встречая Новый год, говорили. Но уже без Володи Фромера. И в основном не о Пушкине. О курсах иврита и программирования, о прибавлении в семействе, о растущих долгах и невозможности найти работу по специальности. «Израиль – страна художественной самодеятельности, – козырял я за накрытым столом приобретенными представлениями о житье-бытье. – Здесь каждого намерены переквалифицировать. Журналист? Хорошо! Но будь добр, пожалуй – в бухгалтеры. Кинорежиссер? Превосходно! В самый раз с твоим артистическим даром превратиться в официанта. Зачем это делается? А затем, чтобы человек не чувствовал себя профессионалом. Ищи себя в новом качестве и устраивайся. Или тебя найдут и устроят. А нет, так витай в воздухе: тоже надежно – упасть не дадут!»
– Браво! – сказала Света, моя жена. – Тебе бы работать в сфере абсорбции.
– Браво! – сказала Илана, – Будем считать, что это был праздничный спич.
– Будем считать, – согласился я.
– А теперь пора выпить за Старый год, – наученно сказала моя дочурка Белочка, и подняла бокал с кока-колой.
Мы и выпили.
Выпили по первой. Выпили по второй. Уложили Белочку спать. И тут я вспомнил, что в спешке забыл бутылку рижского бальзама. А как без него? Без него никак в первую новогоднюю ночь в Израиле! Рванул во двор, где в тесном единстве с другими иномарками стояла моя новенькая «Субару», сменившая Токио на Иерусалим, и махнул на выезд со стоянки. Всей-то ездки от Иланиного коттеджа до нашего дома – многоквартирного особняка Центра абсорбции Гило, похожего на пчелиное улье, минут пять. Так что, «туда-сюда» займет не больше четверти часа, успею заблаговременно вернуться до радийного боя курантов.
Тогда я еще не знал известное еврейское изречение: «Хочешь рассмешить господа Бога, расскажи ему о своих планах на будущее».
Подле своего восьмидесятого блока я столкнулся с Алисой, Колумбовой дочкой. Выяснилось, папаня ее с женой проживает по соседству. Заодно выяснилось, что Алиса прибыла сюда из университетского общежития не только затем, чтобы встретить Новый год, но и пообщаться со мной.
– Можно к вам?
– Теперь, когда в стране оргазм, в душе пропал энтузиазм, – отшутился я экспромтом, подпитываемым рюмочкой выдержанного коньяка.
Но Алиса шутки не приняла.
– Я вас не задержу. Минутное дело. Я хочу познакомить вас со своим переводом статьи о Христофоре Колумбе.
Эту статью она намеривалась предложить газете «Наша страна» или журналу «Круг», кому конкретно еще не определила. И просит у меня совета. А кроме… необходимо, чтобы я «прошелся пером мастера по ее писаниям».
И это все за «ее» минуту, готовую растянуться на всю ночь? Спасибочки!
– Мне некогда!
– И мне некогда! Но войдите в мое положение. Я не впитала ваш язык с молоком матери, – заметила Алиса с определенным сожалением в голосе. – Так говорят русские люди?
– Если они не евреи. Но про «молоко» мне не надо, Вы же знаете мою реакцию на «молоко».
– Да-да, конечно: из-за подлости молочного короля погиб ваш дядя!
– Вот видите, а вы – «молоко».
– Я в другом смысле.
– В том или другом – не важно. Да к тому же, не обольщайтесь насчет оплаты, даже если напечатают ваш труд. Русскоязычные издания гонорар не выплачивают.
– Но вы пишете.
– Я – другое дело.
– И я – другое дело, неужели до вас не доходит? Я ведь экспериментирую на слуху у вас с русским языком. Набью руку, и… Так говорят русские люди?
– Когда они боксеры.
– А вот и неправда ваша! Вы обошли вниманием писателей и переводчиков. Так вот, дорогой вы мой автор… набью руку и стану переводить вас.
– На испанский?
– Пока на испанский. Потом на английский. Потом…
– Потом – суп с котом.
– А это что еще за блюдо?
– Так, Алиса, говорят русские люди.
– Когда они евреи?
– Когда они с бодуна, Алиса! И когда им мешают встретить Новый год!
Девушка посмотрела на часы.
– У вас еще вечность времени, под размер в двадцать пять минут. За этот продолжительный срок вы и обо мне способны хоть целый рассказ написать. Я вас знаю! Напишете?
– Прямо здесь?
– А что?
– Тогда коротко, как у Чехова.
– И как я буду выглядеть в написанном виде?
– Лаконично. В одну строчку.
– Как?
– Она была красива и умна, за километр видна.
– Хороший рассказ, – с улыбкой отреагировала Алиса. – Я ваш рассказ послушала, а теперь вы прочитайте мой. Баш – на баш, как говорят русские люди. Даже в том случае, если они евреи.
Алиса прошла следом за мной во вторую комнату, приспособленную под кабинет, уселась на кровать, закурила сигарету «Тайм» и уставилась на меня, ожидая приговора.
Статья называлась «Каталонская метка Христофора Колумба». Полностью ее содержания я не помню, тем более не могу привести дословно. Но – что важно! – не так давно в израильском еженедельнике «Секрет», где сам регулярно печатаюсь, обнаружил заметку, очень похожую на ту, какую читал в ночь на новый 1980 год. Может быть, это тот самый перевод Алисы Колумб, наконец дошедший из глубины времен до русского читателя? Хотя вряд ли…
ХРИСТОФОР, ВЫ ТАКИ ЕВРЕЙ?
(Напечатано в № 808 газеты «Секрет»)
Недавно появилось исследование Эстелл Айридзарри из Джорджтаунского университета (США). Профессор Айридзарри проанализировала написанные по-итальянски письма Колумба с точки зрения синтаксиса, орфографии и лексики. В результате она пришла к выводу, что эти тексты написаны человеком, для которого итальянский язык – не родной, письма Колумба переполнены ошибками. А какой же родной? Эстелл Айридзарри считает, что каталонский. В этом близком к испанскому языке жителей востока Испании и Балеарских островов используется особый знак препинания – косая черта, обозначающая паузу. И этот знак присутствует во всех текстах Христофора Колумба, причем в огромном количестве.
Это не единственное доказательство каталонского происхождения Колумба. Профессор Айридзарри обнаружила в его итальянских текстах множество заимствований из каталонского языка. Впрочем, это может означать, что Колумб родился действительно в Каталонии, но не обязательно каталонцем. Поскольку в этих текстах обнаруживаются и странные для нееврея слова и выражения, заимствованные из ладино – языка испанских евреев, этот факт является еще одним свидетельством в пользу еврейского происхождения великого путешественника. Однако антисемиты могут не расстраиваться – Колумб был крещен в католичество.
АССОЦИАЦИЯ ПЯТАЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ЗАСЫЛ ТРЕТИЙ
Приветствую тебя, Рафа, из солнечного Кирьят-Гата!
Имею удовольствие доложить, что придуманное мной понятие «Международная русская литература» мало-помалу складывается сейчас в сознании людей, независимо от того, в какой стране они проживают – в России, Израиле, Франции, Германии, Соединенных штатах Америки, Канаде или Австралии. Произошло то, о чем я сообщал тебе по секретке еще в самом начале нашего эпистолярного знакомства, когда я тебе пишу, а ты мне в ответ молчишь. Правда, и сейчас помыслить еще нельзя, что наша, диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже. Нью-Йорке, вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, вышли в семидесятых годах в кругосветное путешествие, представляя собой разнородный экипаж нового библейского ковчега.
Представляю, с какими айсбергами нам еще предстоит столкнуться. Но при этом полагаю, что команда корабля, подняв творческие паруса, не изменит намеченному курсу, не бросит якорь на полпути к заветному берегу.
Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить, как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ, как о создателях высокохудожественных произведений, ставших достоянием грядущей эпохи, уже свободной от советской цензуры. Разве снижается значение произведений Гоголя, Тургенева, Достоевского из-за того, что они написаны за границей? Или Набокова, Алданова, Солженицына, Аксенова, Войновича?
А, Рафа?
Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства ошибочно провозглашали, что «создана новая общность советских людей – советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в нашем мире есть русский язык! И есть мы!
Согласись с тем, что мы есть, и вперед. Но ты молчишь. Опять молчишь, как будто нас нет. В себе я уверен, Рафа: я живу, я существую.
Брыкин,
провозвестник Союза международной русской литературы
10
«Деда!» – так называла меня теперь Лиора, прознав от Давида Липницкого, что в прошлой своей жизни я мог быть Исааком, отцом ее отца.
– Ма лагид леха, саба Фима? (Что сказать тебе, деда Фима?) Четвертого ноября Стендаль приступил к написанию романа «Пармская обитель». А закончил его через семь недель. И бавакаша (пожалуйста) – вот вам книга, – говорила мне Лиора, сопровождая на Кирьят-Гатскую почту. – А ты пишешь и пишешь, посылаешь свои письма в редакцию. И ничего. Где книга? Когда я буду читать ее?
– Издательские сроки рассчитаны на бессмертие авторов, – отшутился я доходчивым афоризмом.
– Ты так считаешь?
– Разве нет? – не врубился я поначалу, что до Лиоры не дойдет внутренний смысл фразы.
– Ты думаешь, что писатели бессмертны?
– Не все…
– А ты?
– Поживем – увидим.
– Как это «поживем – увидим»? – девчушка уловила некоторую неопределенность моих слов.
Нужно было выкручиваться из положения. С израильтянами, имеющими русские корни, всегда сложности: не способны улавливать тонкости, всё им подавай четко и ясно, без излишней нагрузки для мозгов. Если о человеке, не преуспевшем в жизни, скажешь: «он опоздал на свой поезд», то так и усвоят навеки – «опоздал на поезд». А если выскажешься покруче – «опоздал родиться», то вовсе не поймут. И будут переспрашивать: «как это опоздал? Родился переношенным на какой-то срок?»
– Реинкарнация, – нашелся я, и благодаря этой «палочке-выручалочке», перевел стрелку разговора на обкатанные рельсы.
– Теперь меа хуз (стопроцентно) ясно, деда Фима!
– Тогда, Лиора, представь себе. Некий писатель рождается заново лет через сто. И сразу бежит в ближайшую библиотеку поглазеть на полки: где его великие творения? А ничего нет, ничегошеньки! Даже имени его никто не упомнит. А? Сегодня он наш современник, положим, это… – На ум почему-то не пришло ни одной фамилии. – Ладно, не важно кто! Скажем так, из советских.
– Или? – смешливо шмыгнула носиком Лиора, увлекшись возникшей догадкой.
– Что «или»?
– Или из этих, журнальных, из двадцати двух, куда ты пишешь письма без ответа, а?
– С ними я играю в литературные прятки.
– Работаешь под Пушкина, что по паспорту мезуяв (фальшивому) Белкин?
– Не совсем под Пушкина, – с легкостью отразил я атаку. – Хотя… Хотя… Пушкин – тоже человек, а не только «наше всё», как о том в дни его юбилеев трубят газеты. Шпарил похлеще моего Васьки Брыкина. Не веришь? Сейчас докажу!
На секунду я замешкался: «Можно или нельзя?» Боксерская реакция не подвела: «Можно! Русский для нее чужой, любые слова, даже непечатные, она воспринимает без всякого раздражения».
– Давай уже, деда Фима! Чего ждешь?
– Послушай. Я тут на досуге кое-что сочинил под Пушкина. Называется: «Две строки – одна импровизация на тему: шалить, так вместе с Пушкиным».
– Ну, так шали уже, чтобы я не скучала.
– Что ж, начнем… Первая шалость.
А.С. Пушкин, «27 мая 1819»
«Когда ж вновь сядем вчетвером
С блядьми, вином и чубуками?»
«О, Боже! С кем мне и на ком
Слагать стихи прекрасной даме?
И в одиночестве своем
Кажусь себе я мудаком.
Вся жизнь – театр! И я тайком
Играю роль в дурацкой драме».
Е.А. Гаммер
А теперь продолжим. Вторая шалость.
А.С. Пушкин, «Юрьеву».
«3дорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель!»
«Живу, плюю на все напасти,
И, кстати, попадаю в цель.
Мое – во мне не перебродит.
Хмельно кружит в мозгах метель,
И будто каждый член на взводе.
И тянет заглянуть в бордель».
Е.А.Гаммер
АССОЦИАЦИЯ ШЕСТАЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ЗАСЫЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
– Деда Фима, а почему ты свои шалости с Пушкиным не посылаешь в журнал? – спросила Лиора.
– Посылай – не посылай, результат известен. Экзамен на прочность девственной плевы, как ни сдавай, но результат всегда – увы.
Здравствуй, Рафа!
Скажи душа – любезный друг, почему на тебя нашла болезнь-молчанка? Я тебе уже столько написал! Хватит на собрание сочинений, чтобы обессмертить наши имена. Я не жадный, славой завсегда с тобой поделюсь, что и делаю, заметь своим трезвым умом, сейчас, на этих страницах. Парнас ведь, который дрязгами засеян, как коммуналка. Мест для всех Пегасов хватит, по Авгиевым конюшням засевшим. Но с тобой никак не договоришься. А с кем, заметь, можно договориться, когда говоришь в один адрес, и все без ответа? Я ведь – скажу тебе по секрету – вывожу на каждом письме симптоматичными, сиречь тайными чернилами – «Лети с приветом – вернись с ответом». Прогладь меж строк горячим утюгом – текст и выявится на бумаге. Но, верно, нет у тебя утюга в наличии.
Тогда без утюга и не между строк!
Пусть мое тайное станет явным без лабораторных анализов и химических экспериментов!
Я же, как истинный патриот Израиля, только для вашего журнала старался. Мечтал, чтобы ты и твои члены редколлегии – бойцы незримого для читателей фронта – раскрыли мой недюжинный талант, каковой библиофилы грядущих лет двадцать первого века будут с лупой у глаз выковыривать из всех 22-ух-ух! Ан, нет, ошибся в тебе…
Адью, Рафа! Не хотел печатать меня за патриотизм, потом возмечтаешь печатать за деньги. Те из них, которые не пахнут, пожертвую на свободу печати.
Васька Брыкин,
главный редактор журнала «Фаршированные крылья Пегаса», независимого и самого свободного в мире.
11
– Милкинг – штинкер! Милкинг – штынкер! – неслось со двора. Я выглянул из окна теткиной квартиры, где останавливался, когда приезжал в Кирьят-Гат.
На лужайке, у мокрых после недавнего дождя и потому пустующих скамеек парковой конфигурации, Лиора отбивалась от тяжеловесного парня в военной форме – «Габи – оторви да брось», соседа с первого этажа.
– Штинкер! Штинкер!
«Вонючка!» – автоматически перевел я с идиша. И вспомнил: «штынкерами» называют в Израиле стукачей и доносчиков.
– Я не штынкер! – злился парень. Он обхватил Лиору за плечи, зажал ее руки и лез чмокнуть в губы. Она вертела головой, и я – так мне представлялось – улавливал ее взгляд, обращенный ко мне за помощью.
Тетя Софа кинула из кухни:
– Что там происходит?
– Любовь отпросилась по малой нужде. Ушла и назад не вернулась.
– Что? Что? Какая любовь? Он же к ней пристает, прохода не дает!
Я перегнулся через подоконник.
– Эй, ты, «Оторви да брось»! Габи, чтоб тебя! Прекрати баловство!
– Это ты прекрати! – откликнулся парень.
– Ну, заяц! – сказал я, нарочито подражая голосу Папанова, и тем самым склоняя дело к мировой.
Никакой реакции. Габи Милкинг не воспитывался на мультике «Ну, погоди!»
– Сам ты заяц! Боксер! Боксер! А кто тебя видел здесь в бою?
Еще этого мне не хватало: доказывать в Кирьят-Гате, где я ни разу не выступал, мощь своей правой. Но что поделаешь? Вынуждают… И я вышел во двор.
– Отпусти девчонку!
– А если не отпущу?
– Получишь по зубам!
– Это от тебя?
– От меня!
– Да ты – старик!
– Вот и хорошо. Никто не обвинит, что «бил маленьких».
– Сам ты «маленький»! У меня черный пояс по карате. А бокс против карате – это ноль без палочки.
– Вот и докажи!
– И докажу!
Он отпустил Лиору, поднял руки на уровень глаз и крадущимся шагом приблизился ко мне.
Со стороны зрелище еще то! Своего рода поединок Давида с Голиафом. Но Давид без пращи, и было ему тридцать четыре года, а Голиаф без копья, и было ему всего девятнадцать. И вражда между ними не вселенского масштаба, а самая элементарная, дворового значения, имя ей – ревность.
Габи приударял за Лиорой со школьной скамьи, и еще до призыва в армию сделал ей предложение. Она же игнорировала его ухаживания, предпочитала участие в Олимпиаде возне с пеленками и распашонками. Такая, не подотчетная ему ситуация, выводила Габи из себя. Каждый раз, приходя в отпуск, он допекал Лиору приставаниями. Однако справиться со строптивой «невестой» не мог. «Нет!» и «Нет!» – отвечала она.
Горячечное безумие охватывало парня настолько, что он готов был порвать кого угодно. Дальше все просто. Тут под горячую руку подворачиваюсь я, и – пожалуйста… Пацан свирепеет и бросается в схватку…
Что ж, схватка как схватка. Во всяком случае, для меня. Мне было известно из практики, что каратисты, в особенности малоискушенные в поединках, закодированы. Стоит ухватить последовательность их движений, и всё – нокаут им обеспечен!
Это и приключилось с Габи, прозванным «Оторви да брось» за буйный характер и необдуманные действия.
Он остановился на близком расстоянии. Метнул мне в лицо кулак, затем второй. Промазал, что естественно для каратиста, использующего кулаки в атаке против боксера. Потом, опять же целя в голову, нанес удар левой ногой, правой. Удары – круговые, при моей реакции неопасные. «Поднырнул» под ногу и – бей! Противник в этот момент на одной точке, а это – «смертельный номер». Главное правило ринга гласит: всегда, при любом раскладе, оставайся на двух точках – обе ноги должны касаться пола, приподнимешь одну в момент получения удара, и окажешься «на заднице».
Габи и сел «на задницу». В прямом и переносном смысле. И это после энергичного выброса ноги, упакованной в тяжелый солдатский ботинок, в то счастливое мгновение, когда ощущение победы гнездится в сердце. Он свалился на травку, у мокрой лавочки, получив отменный хуг в челюсть. Лиора, желая поскорей привести влюбленного мудака в чувство, смахнула капельки воды со скамейки ему на побледневший лоб.
– Пойдем, деда Фима, ми по (отсюда), – отозвала меня от места преступления. – А то очнется и опять начнет приставать. Замуж ему я нужна. Навечно, говорит. Как же, навечно. В семейной жизни он и год со мной не переебьется.
– Не перебьется, – поправил я ученицу литовского еврея Аврума Старобельского, и добавил, чтобы разрядить обстановку: – Казановой стать не смог, потому что падал с ног.
– Он не в Казановы метит, деда Фима. Он на меня метит. А у меня свои планы. Олимпиада! А ему – чтобы я была его собственность. Жена! В койку – жена! На базар – жена! Стирать, гладить, варить – жена!
– Одна в трех лицах…
– Да хоть в десяти! Он моей маме настучал, что я ему изменяю. Представляешь, он мне никто, а я ему изменяю. И знаешь – с кем? Никогда не догадаешься!
Интуитивно я уже догадывался.
– Со мной?
– Кен-кен! (Да-да!) С тобой.
– Я был красив, умен и прочен, но срок любви моей просрочен. Лиора, прости, моя кандидатура отпадает.
– Брось, деда Фима, оправдываться! Это не ты, это он нарочно придумал, что я в тебя влюблена по уши.
– А ты?
– Я! Я! – Лиора отвела глаза. – Мама мне уже из-за этого штынкера ацагу (концерт) устроила: «Фима тебе в отцы годится! У него своя семья, жена вот-вот родит. Не приставай к человеку!» Это мне – мама! А я? Что я, деда Фима? Я своей любви хочу! Чтобы меня просто так любили – по любви. Пойдем отсюда!
И мы пошли.
12
В Паргоде – знаменитом музыкально-театральном кафе, где давал джазовые концерты мой брат Борис Гаммер, собралось до сотни иерусалимцев, тель-авивцев, ашкелонцев, кирьят-гатцев. Прибыли они сюда по моему приглашению, прозвучавшему в радиопередаче. Я рассказал о бедственном положении аргентинских евреев, узников совести, которые томятся в застенках Хунты. И в частности, о Пабло Колумбе, предположительно, прямом потомке великого Христофора. Именно ему и его сотоварищам по несчастью, не сумевшим вовремя репатриироваться в Израиль, сказал я, и посвящен наш благотворительный концерт. В нем принимают участие известные музыканты, артисты и даже чемпионка Израиля по гимнастике. Все вырученные от продажи билетов средства, а также пожертвования будут переданы Алисе Колумб, младшей сестре Пабло. Их направят в Аргентину, чтобы целесообразно использовать для облегчения судьбы заключенных.
Той зимой, в начале восьмидесятого, все у нас получилось. И деньги собрали до кучи, и вечер прошел неплохо. Мне особенно памятны две вещи – танец с лентами Лиоры и выступление Алисы. Лично я, внеся правки, отбарабанил тогда ее рукопись о Христофоре Колумбе на портативной машинке «Москва», чтобы «по-печатному» инородной девчушке проще было прочесть текст придирчивой русской публике.
И сегодня, думаю, эта статейка не потеряла интереса, если ее поместить на газетной полосе.
КОЛУМБ И ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ
Мы помним стихотворение Владимира Маяковского «Христофор Колумб». Помним и эпиграф к нему. Вот я и начну с эпиграфа и стихотворения.
Христофор Коломб
Христофор Колумббыл Христофор Коломб —
испанский еврей.
Из журналов.
1
Вижу, как сейчас,
объедки да бутылки…
В портишке,
известном
лишь кабачком,
Коломб Христофор
и другие забулдыги
сидят,
нахлобучив
шляпы бочком.
Христофора злят,
пристают к Христофору:
«Что вы за нация?
Один Сион!
Любой португалишка
даст тебе фору!»
Вконец извели Христофора —
и он
покрыл
дисканточком
щелканье пробок
(задели
в еврее
больную струну):
«Что вы лезете:
Европа да Европа!
Возьму
и открою другую
страну».
Дивятся приятели:
«Что с Коломбом?
Вина не пьет,
не ходит гулять.
Надо смотреть —
не вывихнул ум бы.
Всю ночь сидит,
раздвигает циркуля».
2
Мертвая хватка в молодом еврее;
думает,
не ест,
недосыпает ночей.
Лакеев
оттягивает
за фалды ливреи,
лезет
аж в спальни
королей и богачей.
«Кораллами торгуете?!
Дешевле редиски.
Сам
наловит
каждый мальчуган.
То ли дело
материк индийский:
не барахло —
бирюза,
жемчуга!
Дело верное:
вот вам карта.
Это океан,
а это —
мы.
Пунктиром путь —
и бриллиантов караты
на каждый полтинник,
данный взаймы».
Тесно торгашам.
Томятся непоседы.
Посуху
и в год
не обернется караван.
И закапали
флорины и пезеты
Христофору
в продырявленный карман.
3
Идут,
посвистывая,
отчаянные из отчаянных.
Сзади тюрьма.
Впереди —
ни рубля.
Арабы,
французы,
испанцы
и датчане
лезли
по трапам
Коломбова корабля.
«Кто здесь Коломб?
До Индии?
В ночку!
(Чего не откроешь,
если в пузе орган!)
Выкатывай на палубу
белого бочку,
а там
вези
хоть к черту на рога!»
Прощанье — что надо.
Не отъезд — а помпа:
день
не просыхали
капли на усах.
Время
меряли,
вперяясь в компас.
Спьяна
путали штаны и паруса.
Чуть не сшибли
маяк зажженный.
Палубные
не держатся на полу,
и вот,
быть может, отсюда,
с Жижона,
на всех парусах
рванулся Коломб.
4
Единая мысль мне сегодня люба,
что эти вот волны
Коломба лапили,
что в эту же воду
с Коломбова лба
стекали
пота
усталые капли.
Что это небо
землей обмеля,
на это вот облако,
вставшее с юга,—
«На мачты, братва!
глядите —
земля!» —
орал
рассудок теряющий юнга.
И вновь
океан
с простора раскосого
вбивал
в небеса
громыхающий клин,
а после
братался
с волной сарагоссовой,
и вместе
пучки травы волокли.
Он
этой же бури слушал лады.
Когда ж
затихает бури задор,
мерещатся
в водах
Коломба следы,
ведущие
на Сан-Сальвадор.
Вырастают дни
в бородатые месяцы.
Луны
мрут
у мачты на колу.
Надоело океану,
Атлантический бесится.
Взбешен Христофор,
извелся Коломб.
С тысячной волны трехпарусник
съехал.
На тысячу первую взбираться
надо.
Видели Атлантический?
Тут не до смеха!
Команда ярится —
устала команда.
Шепчутся:
«Черту ввязались в попутчики.
Дома плохо?
И стол и кровать.
Знаем мы
эти
жидовские штучки —
разные
Америки
закрывать и открывать!»
Маяковский был не совсем прав, утверждая, что команда Колумба вспоминала о покинутой Испании словами: «Дома плохо? И стол и кровать». Дело в том, что дома, в Испании, было действительно в этот исторический момент плохо. Не для всех, конечно, но для евреев – точно. Королевская чета Фердинанд и Изабелла 31-го марта 1492 года подписали в Гранаде Эдикт об изгнании евреев. После 31 июля ни один человек иудейского вероисповедания не имел права оставаться на испанской земле. Тем, кто не уберется неведомо куда, хоть к черту на кулички, грозила лютая смерть. А команду Колумба, в основном, и составляли евреи, которые, выйдя в открытое море, взяли курс на спасение от неминуемой гибели. Еще одним доказательством в пользу их еврейства служит перенос даты отплытия каравелл с 2 на 3 августа 1492 года. Колумб, боясь накликать несчастье, не пожелал выйти в океанский поход Девятого Ава, в день разрушения Иерусалимского Храма, а он приходился в тот год именно на 2 августа.
Сам Христофор, хотя никогда определенно не говорил о своей национальности, претендовал на принадлежность к роду царя Давида. Его сын Фернандо писал: «отец происходил из царского дома в Иерусалиме». Известный биограф Колумба Гарсиа де ла Рис утверждал, что мореплаватель был выходцем из семьи марранов, бежавшей в конце четырнадцатого века или в начале пятнадцатого из Испании в Италию. Во всяком случае, совершенно достоверно известно из документа, найденного в 19 веке, что его мать Сусанна Фонтеросас происходила из марранов.
В «Книге пророчеств», последней из написанных Колумбом, он дает пояснение, что толчком к поиску новых земель (очевидно, для насильно выселяемых из Испании евреев) послужил один стих из псалмов царя Давида (14:7): «Кто даст с Сиона спасение Израилю!»
И еще… История о таинственной подписи Колумба. Ее адмирал завещал только одному из своих сыновей: ему и растолковал смысл замысловатых букв, ему и разрешил пользоваться родовой подписью при скреплении документов и в частных письмах. Что собой представляла она? Как определили впоследствии ученые, эта подпись была исполнена на иврите и являла собой особый знак, понятный лишь посвященным.
Из всего вышесказанного может создаться впечатление, что Христофор Колумб был евреем. Впечатление может создаться – да, но при этом следует не забывать: он, прежде всего, христианин, католик. Так что говорить о том, что еврей открыл Новый Свет будет не совсем убедительно, если не ошибочно. Однако при всем при том первым ступил на американскую землю все-таки еврей – Луис де Торрес, личный переводчик Христофора Колумба. И произошло это 12-го октября 1492 года.
13
– Не реви там, не реви, – сказал я, выслушав по телефону Лиору. – Все это – бред сивой кобылы!
– Что ты опять меня путаешь, деда Фима! Какая кобыла? Это не кобыла писала, это папа Габи писал. Он сам мне сказал, что выведет меня на чистую воду. Почему «воду» я тоже не поняла сначала, я ведь не пловчиха. Но потом догадалась…
– Ладно, Лиора. Сейчас приеду и разберемся.
– Он с тобой даже разговаривать не будет!
– Будет! Он из советских…
– Ответственный торговый работник, как он говорит.
– А я – журналист! Забыла? У них, у торговых, дрожь в поджилках, когда слышат «пресса».
– Ой, деда Фима! Сделай что-нибудь, а то я пропала!
– Не боись!
Мой наигранный оптимизм тут же испарился, как сел я за руль. До Кирьят-Гата 65 километров из моего Гило, времени на раздумья хоть отбавляй. А раздумья… Какие раздумья, если в душе кошки скребутся? Лиора! По предварительным прикидкам, казалось бы, претендентка на олимпийскую медаль, и вдруг – из-за подлой писули! – ее шансы на поездку в Москву свернули к нулю.
В Олимпийский комитет Израиля пришла корявая писанина от Владлена Милкинга, отца солдата израильской армии, что девушка участвовала в ПЛАТНОМ выступлении в иерусалимском музыкальном театре Паргод. Следовательно, к любительскому спорту она уже отношения не имеет, пусть и является чемпионкой страны по гимнастике, и посему также не имеет права представлять израильский любительский спорт на Олимпийских Играх 1980 года.
Что тут скажешь?
Эта сволочная, переведенная здесь построчно с иврита, писуля – скорее, навет, чем донос – наносила нокаутирующий удар не только Лиоре, но и мне, пригласившему чемпионку принять участие в благотворительном концерте.
Реакция Олимпийского комитета непредсказуема: могут и отчислить из команды.
«Опровержение! Нужно срочное опровержение! – стучало в голове, и я гнал легковушку по иерусалимскому спуску, выгадывая минуту за минутой. Вот, наконец, искомый указатель, поворот налево и… Еще минут десять, и я буду на месте. Улица Хазера, дом 1490, один из самых первых, построенных в начале семидесятых в Кирьят-Гате для новых репатриантов из СССР. Стоит он слева от дороги, на въезде в город. В нем и поселились моя тетя Софа Волос с мужем Мишей и детьми, моя бабушка Ида Вербовская, семьи Давида Липницкого и Владлена Милкинга, от которого мне и надо было добиться опровержения.
Но как? Как?
Если бы это была анонимка, тогда – да – ей доверия нет!
Однако человек не побоялся указать собственное имя, значит…
Пусть даже правота не на его стороне, но расследование будет, а это…
«Ну и гад! – крутило меня. – Что сказать ему? Морду бы начистить – и все дела! Но здесь не «доисторическая родина», здесь – «историческая», мозгами шевелить нужно».
Злость, как известно, не лучший советчик. Но как быть, когда другого поблизости не обнаружено? И я, бросив свою японскую «тачку» на стоянке, где паслись, подобные ей, новенькие иномарки недавних советских сограждан, стремительно взбежал по лестницам к двери с табличкой «Мишпоха (семья) Милкинг».
– Шалом! – сказал хозяину, впустившему меня в квартиру.
– Шалом! – ответил он. – Вы ко мне? В каком качестве, если не секрет?
– Я журналист!
– А-а… Чего тогда? – он огляделся, будто выискивая взглядом, что привлекло внимание прессы к его особе. – А-а! Афиши!
Стены просторной комнаты с двумя окнами были обклеены цирковыми плакатами. Здесь и Карандаш, и Никулин! Григорий Новак и КИО. А это? Это кто?
Меня гипнотически повлекло к афише с надписью «Человек – оркестр». На ней была представлена фотография красивой женщины с челкой и короткой прической, образца тридцатых годов. Она играла одновременно на нескольких инструментах: трубе, кларнете, ножных басах, барабане.
«Тетя Фаня, сестра моего папы! – мелькнула в уме. – Точь-в-точь с того снимка, размером в открытку, что я видел в детстве в ее альбоме».
– Откуда это у вас? – чуть было не спросил я, подходя к афише, но среагировал на собственный, еще не заданный вопрос и переиначил его: – Кто это?
– Прима нашего цирка.
– А цирк? – не поворачивалось у меня на языке. – Цирк… где был?
– А-а… Цирк был, где и положено, молодой человек. В цирке.
– Я не о том. В каком городе?
– Нижний Тагил.
– А вы…
– Я? А-а… Я коллекционер. Вы купить собрались что-то? Цирковые реликвии не продаются. Но… если вы при деньгах и очень хотите, то лично для вас я могу что-то подыскать в моих архивах.
– Я не о том.
– А-а… Опять не о том. А о чем?
– Какое отношение вы имеете к цирку в Нижнем Тагиле?
– Самое прямое! Я цирковой буфетчик. Всех манежных кормил и поил. Григория Новака со всеми его детьми кормил. КИО со всей его бригадой кормил. А вот Карандаша поил, и Никулина тоже. Вам интересно узнать – чем? – хитро усмехнулся, будто сказал нечто загадочное.
– Не молоком, конечно.
– Молоко они и на дух не переносят.
– И я! – вырвалось спонтанно. – Терпеть его не могу!
Фраза, вылетающая из меня как реакция на молоко, застряла в горле. Внезапно фамилия Милкинг расслоилась в сознании и представилась в виде двух слогов – Милк-кинг. «Молочный король» – выпорхнуло из забытья прозвище человека, погубившего своим доносительским письмом моего дядю.
Я смотрел на него и видел благообразное, несколько вытянутое лицо, курчавую седину, буравчатые глаза, направленные чуть в бок от моего взгляда, что для меня, боксера, непривычно: будто опасается чего-то.
Чего ему опасаться? Меня? Нет, он еще не знает, зачем я пришел. Он опасается чего-то потаенного, того, что сидит глубоко в нем. Гнилости своего характера? Вряд ли! С ней он сжился, если не родился. Он опасается иного. Чего? И вдруг я осознал, чего опасается он. А, осознав, увидел этого негодяя в разрыве времени, в каком-то неуловимом году. Такой же седой и курчавый, но странно опухший, ездил он по этой же комнате в инвалидной коляске – руки на колесиках, колени укутаны пледом, а ноги… вместо ног протезы.
– У вас сахарный диабет! – вырвалось из меня.
– Что? – опешил молочный король. – А-а… а врачи не находят.
– Когда найдут, поздно будет. И вам отрежут ноги, – кинул я растерянному буфетчику с неуправляемой, словно свыше данной уверенностью в голосе. «С уверенностью не в своем голосе», я бы сказал, если быть точным. В какой-то момент мне даже показалось: это произнес вовсе не я, а кто-то другой – или дядя Фима, или Исаак, дедушка Лиоры. Но ни того, ни другого я никогда не слышал.
– Вы врач? – Владлен Милкинг уставился на меня, теперь смотрел уже глаза в глаза, но исподлобья.
– Я не врач. Я журналист. И сюда я пришел по поручению газеты «Наша страна», чтобы выяснить для Олимпийского комитета Израиля кое-какие подробности из вашего послания. Лично вы видели, чтобы Лиоре платили деньги за выступление на сцене Паргода? Да или нет?
– Нет, я не видел. Я там не был.
– А кто был?
– Мой сын.
– Он видел, как Лиоре давали деньги?
– Да поймите вы, молодой человек! – вспылил доносчик. – Он ее любит! Святое чувство!
– Девушку с глазами дикой серны полюбил простой разносчик спермы, – отреагировал я своей эпиграммой.
– Что? – мой противник вздрогнул, как от нежданного нокдауна.
– Стихи, – развел я руками.
– Такие в школе не проходят.
– А мы не в школе. Послушайте, Владлен… Как вас по батюшке?
– Григорьевич.
– Послушайте…
– Это вы послушайте! У Габи серьезные намерения. Он сделал предложение Лиоре. А она… Она вместо замужества намылилась на Олимпиаду.
– Отказала?
– Девчонка, еще недотепа! Своего счастья не видит! Замужество спасет ее от призыва в армию. А она…
– Не стройте гаражей в краю воздушных замков. Фашисты убили ее деда. Фашисты убили ее отца. И вы удивляетесь, что она предпочитает армию замужеству, чтобы поквитаться с фашистами?
– Доложу вам, не секрет, что израильская армия – это разврат чистой воды для девушки!
– Сын ваш ведь служит.
– Не только служит, но и видит своими глазами, что там творится на половой почве. Да и война у нас каждый раз. Вместо того, что рожать мне внуков, Лиора – помяните мое слово! – попадет под пулю. Вот послушайте, что в нашей стране творится. – Он включил портативный приемник, стоящий на журнальном столике. – Послушайте…
Я и услышал:
– 30 января, президент США Джимми Картер объявил о бойкоте предстоящих летних Олимпийских Игр в Москве из-за развязанной Советским Союзом войны в Афганистане. Олимпийский комитет Израиля тоже взвешивает возможность отказа от участия в этих соревнованиях.
Я услышал и понял: после этого заявления бессмысленным становится дальнейший разговор с этим молочным королем из циркового буфета. Все наши надежды на олимпийские баталии рухнули, никто из нас в Москву не поедет, независимо от того, выступал ли он в Паргоде за деньги или не выступал.
Владлен Милкинг тоже понял то, что должен был понять: торговаться больше незачем! С грустным вздохом, будто испытывая душевную муку, он опустился на диван, установленный под афишей моей тети Фани.
«Знал или не знал? – гноилась во мне мысль, что из-за его доноса овдовела она всего в тридцать пять лет? Знал или не знал, что дети ее Гога и Инна осиротели в возрасте десяти и семи лет, и никогда уже не имели возможности произнести слова «папа»? Наверное, знал… Должен был знать!»
– Сколько мне осталось? – спотыкаясь о зубы, спросил молочный король.
«Знал или не знал? Знал, знал, знал! И все же… все же хранил эту афишу – «Человек – оркестр! – похвалялся, – смотрите, граждане-люди, какие редкие раритеты есть у меня в Сохране – любо-дорого!»
– Сколько мне осталось? – повторил молочный король, полагая, что я его не расслышал.
– С такими вопросами – к Богу.
Владлен Милкинг нервно поглаживал ладонями бедра, словно желал вернуть застывающему кровообращению подвижность, узаконенную конституцией тела, вовсе еще не старческого. Однако кровь, судя по всему, не двигалась в нем с нормальной скоростью, размеченной пульсом – этим ритмичным молоточком, настроенным отбивать шестьдесят ударов в минуту. Пульсики – и это было видно на посеревшем лице – давали сбой: мочки ушей то краснели, то бледнели. И подбородок, самая притягательная для боксера мишень, подрагивал.
– Когда мне отрежут ноги?
– Сходите на прием к врачу, не затягивайте! – откликнулся я – своим еще – голосом. – Вам следует приступать к лечению немедленно! – и добавил для весомости: – У меня ранний диагноз!
– Но это не поможет, если вы знаете дату.
– Поможет, – опять сказал я – своим еще – голосом. Даже в Библии говорится, что человеку дано право выбора.
– Да то в Библии и навсегда. А-а… А мне надо сегодня. И на ближайшее время. Когда?
– В семьдесят пять лет, – сказал я – уже не своим – голосом. А затем, переключившись, как и положено истинному израильтянину на «ты», выдал совсем неожиданное, даже для себя самого: – После того, как отрежут ноги, тебе будет казаться, что на них безостановочно отрастают ногти. Сантиметр за сантиметром! Каждый день! И не подстричь их, не удалить. Это будет преследовать тебя до конца жизни. Ногти, ногти! Длинные и скрученные. Как паутина. В ней ты и задохнешься. Ногти, ногти… твоя смерть…
Чьим голосом я это говорил? Не знаю.
Наверное, голосом Исаака или голосом Фимы.
С этим и живу…
И под воздействием этого в моем подсознании пробуждается некая сила, дающая пророческий дар.
Вот отрывок из статьи российского журналиста, специалиста по паранормальным явлениям Савелия Кашницкого. Она посвящена моей книге «Круговерть комаров над стоячим болотом» и предсказаниям на восьмидесятые годы двадцатого века, данным от лица литературного персонажа, пророка Игнатия на странице 314.
«ИСТОРИЯ ПРИЖИЗНЕННЫХ РЕИНКАРНАЦИЙ
ПИСАТЕЛЯ И ХУДОЖНИКА ЕФИМА ГАММЕРА»
(Опубликовано в газете «Московский комсомолец» 15.6.2004 года)
Бесспорные прогнозы ясновидца, подтвердившиеся в близком будущем. Правда, есть один «прокол»: мировая война в 1989 году.
– Но разве ее не было? – лукаво щурясь, спрашивает Ефим.
– Слава Богу, пронесло…
– Если считать, что цель всякой мировой войны – смена экономической формации и перекройка границ побежденной стороны, то эта цель в 89-ом была достигнута, хотя и бескровно. Политическая карта мира после серии революций в Восточной Европе приняла иной вид.
Ефим Гаммер продолжает вкладывать в свои тексты информацию о будущем. А ключ к расшифровке, во избежание накала страстей, даст лишь задним числом. По-моему, этически безупречный прием.
Савелий Кашницкий,
Иерусалим – Москва.
14
Поднявшись на этаж к Софе Волос, моей тете, чтобы помыть руки после общения с молочным королем, я с внезапной решимостью подумал: «А почему бы не позвонить в Олимпийский комитет? Может, что узнаю новенького от Абы Рабина, курирующего бокс?»
И позвонил – поговорил. Многого не узнал, но…
С этим «но» двинулся к Лиоре.
Она встретила меня у порога совершенно неожиданными словами, из рубрики «нарочно не придумаешь».
– Деда Фима! Я нашла тебе прототипа!
– Кого-кого? – спросил я, вступая в ее трехкомнатную квартиру, где она жила с мамой.
– Прототипа! Это того, в честь кого тебя назвали, – торопливо пояснила она, снимая с телевизора какую-то книжонку. – И знаешь, кто это?
– Мой дядя Фима.
– Дядя – это по еврейской традиции. А до традиции, лагид каха – скажем так, был другой. Ты и не догадаешься, кто…
– Гадать и догонять…
– И не гадай! Не догадаешься! Боксер! Да-да, боксер!
– Мой дядя Фима был борец, цирковой борец, – поправился я, усаживаясь в кресло подле телевизора, на экране которого шел черно-белый мультик о пчелке Майе – цветного телевиденья тогда еще в Израиле не существовало.
– Кто спорит против дяди? Дядя – борец, согласна. А прототип… Прототип – боксер, причем классный! На, смотри! – и Лиора протянула мне книжонку в мягкой обложке, предварительно раскрыв ее на странице 25.
– Значение имени Ефим, – прочитал я.
Поднял глаза на Лиору.
– Читай, читай дальше, и убедишься: я права о реинкарнации! Каждый раз она возвращает человека к себе самому.
Я пожал плечами.
Лиора, видя мое недоверие, выхватила книжонку и давай по тексту шпарить вслух:
– Ефим, а по старинке Евфимий, происходит от древнегреческого слова «эуфемос» – благочестивый, священный, благодушный, благославный.
Самый известный в истории Евфимий – это непревзойденный кулачный боец, родом из италийских Локр. Он побеждал в Олимпии в 74-й, 76-й и 77-й Олимпиадах (484 – 472 гг. до нашей эры).
Пьедестал его статуи найден при раскопках Олимпии. По поверью, Евфимий освободил город Темесу от злого духа Полита (тень одного из товарищей Одиссея), одолев его в единоборстве.
Этот легендарный чемпион по античному боксу дожил до глубокой старости и затем, в очень преклонном возрасте, перейдя рубеж столетия, исчез с лица земли, не испытав при том обыкновенной смерти.
– Браво! – поаплодировал я, приподнимаясь с кресла. – Ты чтица не хуже гимнастки. Пора и на эстраду.
Но перевести все в шутку не удалось.
– Эстрада мне вышла боком, – сглотнув ком в горле, ответила Лиора. – Ты к НЕМУ пойдешь?
Из-за брезгливости Лиора не назвала Владлена Григорьевича по имени.
– Уже был.
– Вэ мА? (И что?)
Я махнул рукой.
– Теперь его «телега» и выеденного яйца не стоит.
– Какая «телега»? – не врубилась израильтянка. – Он ездит на машине. На «Фиате». И причем здесь яйца? Тебе сделать омлет?
– Яйца – ни при чём, мужское присловье.
– Мевина (Поняла).
– А «телега»… «Телега» – это в переводе донос.
– С русского на русский?
– Сленг! Но учти, теперь его «телеге» хода не будет.
– А что случилось?
– Ты – что – не в курсе?
– Нет, – мотнула она головой, садясь на подлокотник кресла.
– Радио не слушала?
– Я смотрю телевизор. Пчелку «Майю».
– По радио передали, что западные страны приняли решение о бойкоте Олимпиады в Москве.
– А мы?
– Кого ты имеешь в виду?
– Меня, тебя, деда Фима.
– Мы, скорей всего, сидим дома.
– И не потому, что я выступала в Паргоде?
– Все сидят, бойкот! Так что успокойся. Я звонил уже в штаб нашего Олимпийского комитета. Никаких оргвыводов в отношение тебя не примут. Они там многое понимают – и без подсказки! – про штынкеров из новых репатриантов с советским душком. К тому же, как говорится, на ловца и зверь бежит.
– Какой зверь, деда Фима, в Олимпийском комитете? Опять перевод с русского на русский?
– Слушай сюда! Оказывается, и сам Аби Рабин, с кем я говорил, сидел когда-то в ГУЛАГе. И тоже по доносу. Как и Менахем Бегин. Человек с пониманием. Любую «телегу» завернет, как почувствует в ней стукаческий душок.
– Опять «телега»? – поморщила носик Лиора, восстанавливая в памяти значение этого слова.
– «Телега» – это кляуза или донос. Все это синонимы. К ним можно еще добавить…
– Тоже навроде синонима?
– Навроде…
– Я уже догадываюсь, деда Фима, кого.
– Догадываешься, так добавляй самостоятельно.
И Лиора добавила с некоторым вопросительным оттенком в голосе, будто ожидая от меня подтверждения.
– Владлен Милкинг?
Я посмотрел на девушку, пристроившуюся сбоку на подлокотник, и кивнул.
В душу мою хлынуло жаркой волной желание рассказать правду о ее соседе с первого этажа, отце Габи, навязанного в женихи.
Но подумал: моя правда ничего не убавит и не прибавит, а жизнь Лиоры станет куда сложнее, в особенности, если, не дай Бог, вынудят породниться с семейством Милкингов.
15
Наступил праздник Пурим.
Алкоголикам – раздолье, язвенникам и трезвенникам – беда. Пей вдоволь, хоть залейся водкой, коньяком, вином. Ходи враскачку, ходи на карачках, хоть по- собачьи, перебирая лапами, никакой полицейский в Израиле не остановит, в каталажку не потащит, штраф не выпишет.
Пурим!
В ночь со второго на третье марта 1980 года пошел валить снег. Первый снег на моей памяти в Иерусалиме, небывалая радость в самый карнавальный праздник, когда евреи всего мира отмечают с бокалом и стопкой свое чудесное спасение от всеобщего уничтожения. Было это 2400 лет назад в персидском царстве-государстве, которым правил Ахашверош – царь, не имеющий, пожалуй, семи пядей во лбу. По его глупости и благодаря проискам придворного злодея Амана, еврейская община страны была обречена на смерть, но спасение пришло от мудреца Мордехая и его воспитанницы – царицы Эстер.
«В Пурим, – сказано в Талмуде, – обязательно напиться так, чтобы не отличать проклятий Амана от благословений Мордехая».
Вот люди и обалдевали до предписанной по религии кондиции. В особенности новые репатрианты из России. В синагогу они ходили редко, но при этом умело отличали эту заповедь от всех остальных, чтобы, невзирая на попреки жены, безукоснительно следовать ее указаниям.
Мы тоже не лысые. На столе вино и водка, закуска разного калибра: от вареной картошки и селедочки, до… До того самого предела, когда изобилие еще присутствует, а кушать уже не хочется. Зимнее солнышко тускло, сквозь рыхлые облака светило за стеклянной дверью. Внизу, на игровой площадке, детишки перекидывались снежками. А мы – я, Света и наша трехлетняя дочурка Белла – накрывали на стол в ожидании гостей. Должны были подойти живущие по соседству в нашем Центре абсорбции мой брат Боря с Тамарой и сыном Натаном, рижский приятель Рафик Шалтупер. Обещала подскочить, как пройдет снегопад, и Илана Фромер.
В этот момент, когда мы поглядывали на стеклянную дверь в ожидании гостей, Света подумала, что им, гостям нашим, «скользко» будет подниматься по заметенной снегом лестнице на второй этаж. И схватив веник, выскочила наружу – вслед за своим, выпяченным на полметра вперед животом. Только нагнулась, чтобы скинуть снег со ступенек, как охнула и…
– Ой, Фима! Приспело! – сказала как-то растерянно.
И я, доложу по всей форме, растерялся тоже.
Нет, не потому, что сегодня весь Израиль выходной. (Дежурные акушеры в больницах, надо думать, работают – женщины рожают не по расписанию.)
Растерялся я по той простой причине, что снег в Иерусалиме – это, если и удовольствие, то только для тех, кто сидит дома и может себе позволить лепить Снеговика, не думая о поездке на службу. Для остальных – настоящее бедствие. Автобусы не ходят, такси не вызвать. Вот и представьте себе ситуацию: в час, когда жизнь замирает полностью, новая жизнь, в лице моего сына, имя которому уже придумано – Рон, рвется наружу. И открой ему немедленно «зеленую улицу».
Что до «зеленой улицы», то с этим в полном порядке, правда, в обратном смысле этого слова: все светофоры, не мигая и не переключаясь, горели зеленым огнем.
Но как до них добраться? Они на улице, а японка, моя «Субару», на приколе, во дворике, на стоянке. Снегом занесена, с места не двигается – не берут колеса слежавшийся наст.
Но? Но сила есть – ума не надо, как сказали бы в России.
В России сказали бы, а в Израиле сделали!
Мои гости Боря, Тамара, Рафик, поднятые по тревоге трехлетней Белочкой, набежали на призывный гудок клаксона.
И дерг-подерг мою легковушку за капот и багажник.
Дерг-подерг – раз!
Дерг-подерг – два!
Ухватились там, ухватились здесь. И – о, пуримское чудо! – будто Илья Муромец отлил им ковшик из своих богатырских сил. Произошло то, чего случиться по трезвому размышлению не могло. Мы вчетвером приподняли машину, вырвали из промерзшего снега, перенесли через тротуар на дорогу. И – продолжение чуда! – мотор врубился после первого оборота ключа.
Вперед! Поехали!
И рванул я по шоссе, не думая о правилах вождения. На зеленый безостановочный свет. Машина вошла в положение, и гнала, будто она уже амбуланс. Еще бы сирену включить, и жми на педаль до отказа. Но сирены в наличии нет. Ее заменяет дуэт из постанывающей Светы и моего брата Бори, уговаривающего мою жену не рожать до времени. Подействовало или нет, но Света стоически «поддавалась» его уговорам. Почти до самого конца. До приезда в больницу. Но когда мы, бросив «тачку» у входа, ввели ее в холл славного медицинского учреждения, где предстояло издать первый крик моему сыну, она сказала:
– Все! Не могу больше терпеть! Началось!
Что началось?
Как так началось, когда нам еще требуется подняться на четвертый этаж?
Смотрю, высвободилась инвалидная коляска. Женщину спустили с нее на носилки, и понесли в палату.
Я бросился к коляске, подтолкнул ее под Свету, вкатил в лифт и давай жать на кнопку.
Скорей! Скорей! И успел.
На четвертом этаже волосатые руки акушера – роста он был выдающегося, два метра, не меньше! – подхватили Свету прямо в коридоре – и в родильное отделение.
Не прошло и пяти минут, как я услышал младенческий крик. И понял: так ликующе способен кричать только мой сын Рон Гаммер.
Человек родился! Первый «сабра» – коренной израильтянин – родился в нашем очень многочисленном семействе.
Тогда я и решил: если мне доведется учреждать литературную премию, то назову ее…
И назвал – «Премия Рона».
А затем, поздравив своих родителей с появлением на свет первого внука-израильтянина, отправил, как обычно, из Кирьят-Гата – от имени моего литературного героя – письмо в журнал «22». Вот такого содержания:
ПРЕМИЯ РОНА
Редакция журнала «Фаршированные крылья Пегаса», где главный редактор Васька Брыкин, учредила международную литературную премию имени Рона. Этой – отныне и навсегда! – по-настоящему престижной премии смогут удостоиться только те из кандидатов на бессмертие, кто не столько думает о бессмертии, сколько работает пером и мозгами. Первое и единственное условие: кандидаты принимают участие в конкурсе на общих основаниях. Общих оснований не так уж много – всего одно: необходимо прислать в редакцию свое произведение, не важно – в стихах или прозе. Важно, чтобы оно соответствовало уровню дарования автора. На конкурс принимаются как изданные, так и не изданные произведения. Первые выигрывают! Вторые не проигрывают! А третьих в наличии нет! Итак, седлайте Пегаса, и вперед на Парнас. Славой поделимся – не жадный!
АССОЦИАЦИЯ ШЕСТАЯ
Из истории русскоязычной литературы Израиля
ЗАСЫЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
Вскоре после издания «Круговерти комаров над стоячим болотом» – книги о Ваське Брыкине, «верном человеке и живом романе», русском по паспорту в России и еврее по Галахе в Израиле, я получил напечатанное на официальном бланке стихотворное послание главного редактора журнала «22» Рафаила Нудельмана, стилизованное под штиль моего литературного героя.
Публикуется впервые – библиографическая редкость!
Получивши опус твой,
Спешу поздравить, дорогой!
Выпустить такую книгу —
Не властям в кармане фигу
Показать, как все мы «там»
Норовили «тем» властям.
Полагаю, что пророк
Все же прав был, что изрек.
Хоть и вычеркнул ты, Вася,
Я с Игнатием согласен:
Быть тебе лауреатом,
Знаменитым и богатым,
И тебя прославит хором
Весь писательский наш форум.
(Даже те, кто по злобе
Позавидует тебе.
Есть еще такие, Вася,
В эмигрантской нашей массе.)
И врагам твоим назло
Потечет к тебе в Гило
Полноводною рекой
Чек на опус новый твой.
Шаг свершил ты эпохальный,
Хоть кому-то и нахальным
Показаться может он.
– Как? – вскричит он, уязвлен.
Ты на эти злопыханья,
Вась, не обращай вниманья:
Хоть и нету чувства ниже –
Зависть, Вася, миром движет!
Так что, может, и завистник
Что-нибудь в отместку тиснет,
А ему в ответ другой
Клеветон напишет свой –
И начнется литпроцесс:
«Кто кого сильней уест!»
Я ж, от зависти свободен,
Говорю при всем народе:
Вася Брыкин – это гений,
Выше всех определений!
Как Эйнштейн во время оно,
Ниспроверг он все каноны,
Создал новый тип романа,
И за то ему – осанна!
Вот он, грянул, наш Мессия –
Брыкин-Гаммер из России!
Вася, остаюсь в надежде,
Что напишешь мне, как прежде,
Невзирая на роман.
Остаюся, Нудельман.
Добившись полного признания, «верный человек и живой роман» Васька Брыкин тут же откликнулся литературной премией Рона, названной в честь моего сына, которой на равных были удостоены личный его оппонент Рафаил Нудельман и личный его автор Ефим Гаммер, то бишь я.
В денежном эквиваленте премия составляла всего пятьдесят долларов. Вся эта сумма и была переслана по почте Рафаилу Нудельману. Больше Васька, даже после сдачи бутылок в утиль, не смог раздобыть: «оле-хадаш» – новый репатриант. Одно удовольствие, что и пятьдесят долларов – тоже деньги, в особенности, если вручены с Почетным Дипломом лауреата. В сопровождении Васькиных стихов на случай:
Петь и я умею тож.
Рафаилу Нудельману
отдаю последний грош,
ибо он своей осанной
очень в сердце Васьки вхож.
По-простецки, рад я, Рафа,
что добился ныне права
быть отмеченным тобой.
Руку жму тебе, как прежде, правой,
и готов, как прежде, славой
поделиться, я – такой!
И редакторское кресло,
если станет мне в нем тесно,
мог бы, Рафа, уступить.
Но ведь ты, заметь-ка честно,
на мое не сел бы место.
Так что… Так тому и быть –
на Парнас тропой болезной
будем вместе восходить.
Ты условие исполнил.
Стих прислал. При свете молний
я его читал. Уверен,
ты достоин всяких премий.
Но учти, во время оно,
лучше нет, чем… точно… Рона!
МЕЖДУНАРОДНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ РОНА
Лауреаты (по алфавиту)
Е. ГАММЕР
Р. НУДЕЛЬМАН
3 марта 1983 года
Эта премия была вручена Рафаилу Нудельману точно в указанный срок.
В день рождения – трехлетие – моего сына Рона, первого коренного израильтянина – «сабры» в нашей семье, который появился на свет в заснеженном по-российски Иерусалиме 3 марта 1980 года.
16
Предложение Рафаила Нудельмана о том, чтобы я написал ему по старому адресу, было сохранено в архиве моего литературного героя.
Но когда я приступил к возрождению опального писателя Васьки Брыкина, выяснилось: в уважаемой редакции все ответственные товарищи переругались и разбежались по разные стороны русскоязычной литературы Израиля.
Рафаил Нудельман по одну, супруги Воронель по другую. А Васька Брыкин, как и прежде, остался в гордом одиночестве посреди необъятного моря международной русской литературы, усеянной неисчислимыми островами, у многих из которых и имени собственного нет.
И идет себе – идет меж этих островов, как непотопляемый корабль.
Идет проложенным по штурманской прокладке курсом – туда-туда, к далеким берегам, откуда призывно подмигивает ему звезда.
Какая? Васька шутит: звезда экрана, хотя ее можно назвать и путеводной звездой Христофора Колумба, выведшей когда-то его флотилию к Новому Свету.
Впрочем, не в названии суть. Главное – светит и дорогу указывает. Ему в книгу «Круговерть комаров над стоячим болотом», а мне – в армию.
17
– Без прошлого нет будущего, а настоящее – проходной момент жизни, – так говорил на первом построении нашей роты старшина Милкинг, сын Владлена Григорьевича, по доносу которого был арестован в 1945-ом мой дядя Фима. Тот самый Габи из Кирьят-Гата, которому я двинул по «чайнику», когда он приставал к Лиоре.
– Горизонт уходит, ты за ним, – мелькнула во мне светловская строчка и укатилась в потемки подсознания, откуда дохнуло болотным смрадом.
Подобную ситуацию не пожелает себе ни один «салага» любой армии мира, разве что какой-то умник-придумник, носящий в походном ранце шекспировский жезл драматурга и стойкое, как оловянный солдатик, желание прочувствовать на себе зарождение и развитие конфликта – основы основ пьесы. Но я пьес не писал, а с воинской службой был связан нержавеющей проволокой, сплетенной из драгметалла молодости.
9 ноября 1964 года, в девятнадцать мальчишеских лет, положив шевелюру под стригущее наголо лезвие, я превратился из вполне приличного студента Рижского политехнического института в рядового-необученного мотострелкового полка 1-й гвардейской танковой дивизии, 11-й ударной танковой армии. И попал на довольствие с попутным прохождением службы в элитное подразделение – Калининградскую спортроту, которой командовал капитан Таранда, по всей вероятности, отец знаменитого на весь Союз балетмейстера Большого Театра.
Мне вручили автомат Калашникова. Сказали, что его изобрели «во имя мира во всем мире» и кинули в мясорубку воинской выучки, чтобы в кратчайшие сроки я освоил науку убивать без содрогания и промаха – навскидку, с колена, стоя и лежа. В цепи и колонне, в одиночку и в паре. В небе, на суше и воде.
К счастью для девятнадцатилетнего пацана, убивать мне никого не пришлось. Однако это не помешало принять присягу и вместе с пожатием руки старшего по званию офицера получить у полкового знамени доброе напутствие: «Теперь ты вправе отдать жизнь за Родину!» Можно подумать, прежде Родина сомневалась: бросать или не бросать столь мелкого щуренка в котел с кипящей водой, где варится уха войны.
Родина не сомневалась, я не сомневался. А опыт, который копился за пазухой, в припрятанной от всяких искусителей душе, учил военным премудростям: главная – лишний раз не попадаться на глаза старшине роты, он всегда найдет срочное дело.
И вот теперь, когда внезапное воспоминание о минувшем магнетически вытащило на поверхность главное правило советской воинской службы, я узнаю в старшине моей, уже израильской роты, Габи Милкинга, того необузданного парня из Кирьят-Гата по кличке «Оторви да брось», кто приревновал меня к своей соседке Лиоре. Хороший пролог для пьесы на армейскую тему? Что ж, готов продать любому драматургу немедленно вместе с главной ролью в этом спектакле. Я ведь, как сказывал, пьес не пишу и драматургических конфликтов в жизни своей не изыскиваю. Мне бы тишь да гладь. Но… как там сказал поэт? «Покой нам только снится». Само собой, не по нашему адресу сказал поэт, хотя и родными русскими словами. Нам теперь спать, если и выпадет, то не более пяти-шести часов в сутки: служба! По-местному – «тиранут», по-нашенски – «курс молодого бойца».
– Ать-два! Ать-два! Правое плечо вперед! Запевай!
Запели:
Есть почта полевая.
Прощай, труба зовет.
Солдаты, в поход!»
– Отставить русский!
«Азохен вей, азохен вей!
Их бин аид, а ты еврей!»
– Отставить идиш! Петь на иврите!
«Они хаяль вэ ат хаэлит.
Олям шели Кинерет.
Кине-е-рет, Кине-е-рет,
Кинерет – елед-пелед!»
(«Я солдат и ты солдатка.
Мой мир – Кинерет.
Кине-е-рет, Кине-е-рет,
Кинерет – чудо-ребенок!»)
– Кто сочинил?
– Анахну – мы!
– Умы!
– Мы умы, а вы – увы!
– Не шали в строю! Запевай!
«Если армия прикажет,
Мы умом всех поразим.
Всех врагов утопим в каше,
И ее – ам-ам! – съедим».
– Отставить русский! Продолжай на иврите!
Но спонтанного продолжения не последовало. Ивритский словарный запас не бесконечен, у нас он на первом куплете иссяк.
18
Наша рота представляла собой великое единство русскоговорящих мужиков от 25 до 45 лет. Мне было 37, и я находился как бы между двух возрастных бережков. Но куда ни пристань, все равно – старик. Это мне не подходило. На призывной пункт я пришел по собственной инициативе. В июне 1982 года. На следующий день после гибели на Ливанской войне Эйтана, паренька девятнадцати лет, талантливого саксофониста, ученика моего брата Бориса, преподающего джаз в Музыкальной академии имени Рубина в Иерусалиме. И попросился добровольцем. Рассказал о себе: действительную проходил в элитных частях Советской Армии, состоящих из спортсменов высшей квалификации. «В случае войны, – пояснил, – они превращаются в отряды специального назначения и совершают рейды по тылам противника. Цель? Уничтожение штабов, складов с боеприпасами и ГСМ, полевых аэродромов, взятие в плен и доставка по назначению «языков». Являюсь командиром одной из рейдовых групп, владею различными видами оружия, по-прежнему в «спортивной форме» – чемпион по боксу, физически вынослив, нагрузок не боюсь, готов к выполнению задания».
Выслушав меня, офицер из военкомата сказал:
– Добровольцев не берем. От них больше вреда, чем пользы. А вот в тиранут… на курс молодого бойца, – уточнил по-русски, – мы вас запишем. Ждите повестки.
И повестка пришла, рыжего цвета бумаженция, с предписанием – когда и куда явиться. Жену в губки, детей в щечку, и айда на автобус. А автобус-то автобус, десятый номер, в этот ранний час забит до отказа. И кем? Моими друзьями-приятелями, жителями Гило. Всем пришла повестка, все отныне не только мои соседи, но и – через час-другой – однополчане. Все свои, все тебя знают, как облупленного.
Руки в ноги, и вперед! Ать-два!
Ать-два! Привет, Валера Райдель!
Ать-два! Здорово, Мендель Шварц!
Ать-два! Хай-пхай, Мишаня Гольдин!
Что нового на литературном фронте, Изя Майер?
Цви Патлас! Как гастроли? Я все еще помню, что весь мир – театр, и люди в нем актеры!
А это кто? Ого! Пабло Колумб!
– Пабло! И ты с нами?
– А как же? Вы же меня выкупили!
– Больше в руки к Хунте не попадай!
– Не попаду! Пусть они ищут меня по-другому адресу.
– Ну-ну, уже одесские словечки в ходу? Это что? По принципу, с кем поведешься, от того и наберешься?
– От фамилии, хавер якар – дорогой мой друг. Забыл, что ли? По маме Кларе я буду из Розенфельдов.
– Я по бабушке Сойбе.
– Вот-вот. Я по маме, ты по бабушке. Значит, корень один у нас – общий. Родом из Одессы.
– Корень не в Одессе, Пабло. Корень в местечке Ялтушкино. Там чуть ли не половина населения носила фамилию Розенфельд. А потом… Потом, в сорок втором, их всех немцы вырезали. Я даже пытался узнать – кто возглавлял акцию? Обратился в фонд Симона Визенталя.
– Нашли?
– Есть один на примете, – уклончиво ответил я.
Вдаваться в подробности времени уже не было. Раздалась команда:
– Строиться!
19
Сложность – штука ложная, в особенности, когда просыпаешься с желанием освободить мочевой пузырь. Туда-сюда, и будь здоров! Главное не припоздниться. Тут тебе и команда на построение, а следом за ней утренняя пробежка.
Все-то хорошо, если не испарился опыт службы в Советской армии. Во мне не испарился. Посему, не теряясь в новшествах «полевой» жизни, я успел справиться с мелкими надобностями организма, и теперь на душе птички поют.
Под щебечущий распев пернатой сволочи, умеющей попутно гадить на голову, посматриваю с облегчением и чувством исполненного долга на менее расторопных, на Мишаню Гольдина, Изю Майера, и проказливо думаю на очень доступную тему. «Эх, вояки! Забыли первое правило: сначала по малой нужде, если не прихватит с большой, а марафет на зубы наводить – еще успеется. Так что приплясывай, не приплясывай, но отлить до команды «разойдись» не получится. А команды «разойдись» в ближайшие минут двадцать не последует».
И тут – батюшки-светы! – какое «разойдись», какое «по надобностям организма»? Ё-моё! Возглавляет пробежку девушка, одетая в спортивный костюм. Да-да, девушка, хотя звание у нее вполне мужское: инструктор по физической подготовке. Но мало того, что этот инструктор женского рода, «он» еще к тому же не просто «она», это… Ну, конечно же, Лиора из Кирьят-Гата, соседка моей тети Софы и… старшины нашей роты новобранцев Габи Милкинга, считающего ее своей невестой.
Здрасте – приехали! Ехали-ехали и заехали на парковку прямиком в любовный треугольник! Причем, огнеопасный, как бетонный дзот: каждая его «вершина» вооружена американским автоматом М-16. Хоть дуэль устраивай. Правда, я не Пушкин, Габи не Дантес, а Лиора не Наталья Гончарова. Да и Черной речки поблизости нет.
Вокруг нашей воинской базы совсем безводная местность, изрезанная лощинами и сопками. Край диковатый на взгляд городского жителя: редкие деревца, многочисленные кусты сорняка, какой-то саксаул под видом «перекати-поле», отвалы щебня и прочего битого камня. Поселений, вроде бы, поблизости нет. А что есть, так мимоезжие на верблюдах бедуины, ослиные крики – «и-а! и-а!» и нередкие выстрелы: то ли палят в воздух, согласно традиции, на арабской свадьбе, то ли по людям, из засады. Попробуй – угадай! Хотя… какое гаданье, когда пора ноги ставить – сначала мелкой трусцой, потом в разбег, потом в рваном темпе. К слову, таким нехитрым образом и кроссируют боксеры, вырабатывая «дыхалку». Мне подобные игры не в новинку, другим…
Мишаня пыхтит – не тренирован, сразу видно: в уголках рта слюна закипает.
Изя пол-банки коньяка принял на сон грядущий, вот и отдувается, бисерным потом исходит.
Пабло покрепче, пока что не сдает, держится вровень со мной.
– Тюрьма закалила? – спрашиваю.
– Тюрьма!
– Тогда давай спурт!
И рванул, оставив его позади. Обхожу Валеру, обхожу Менделя. Мой «ход конем» понятен. Разумеется, не конкурентам на дистанции. А только мне самому. Не рекорда жажду по свою душу, а догнать Лиору хочу, убежавшую от всей группы метров на десять, и… Что? Представиться? Удивить своим появлением? Ведь быть такого не может, чтобы не изучала списки призывников, не разобралась с самого начала, что я тут, на ее базе. Впрочем, может, и не изучала… Таких «новеньких гавриков» у нее, посчитай, наберется на две-три сотни.
– Лиора! – позвал я.
– Хаяль, тистом это пэ! (Солдат, закрой рот!) – отозвалась она, не оглядываясь.
И я заткнулся.
«У них тут свои порядки, – подумал, испытывая, надо признаться, огорчение. – В нашей бы армии…»
Тут мне стало смешно оттого, что запутался, не представляя, какую армию отныне называть «нашей» – советскую или израильскую. И как водится, «потерял ногу» от мозгового перенапряжения, понемногу отставая от красы ненаглядной, которая прежде, до призыва, любовно величала меня: «деда Фима».
Поначалу мне было как-то неловко. Ей было как-то неловко. Но почему-то – автоматически, что ли? – «деда» срывался с ее уст раньше моего имени. И она, немного смущаясь, добавляла следом – «Фима». Тогда была возрастная субординация. И она смущалась: «деда». Сегодня – армейская, и никакого смущения: «Солдат, закрой рот!»
20
Вечером, в полковом магазинчике-кафе по имени «Шекем», если прибегать к обиходному ивриту, когда я на пару с Изей Майером распивал израильский коньяк «Сток», меня окликнул незнакомый сержант: оказалось, вестовой из штабного корпуса.
– Хаяльчик! – (панибратское, «солдатик».)
– Ну?
– Командир вызывают.
– Что? – вспомнил я «запреты» советской армии. – И здесь пить нельзя? А зачем тогда продают?
– Чтобы покупали, – невразумительно ответил сержант.
– Примешь на грудь? – предложил ему Изя.
– Мне нельзя. У меня голова побежит.
– Побежит – не убежит. Догонишь и по морде дашь.
Изя налил в пластмассовый стаканчик на три четверти пальца.
Сержант обреченно вздохнул.
– Из меня не получится «руси» (русский), – и все же, закрыв глаза, героически влил в себя обжигающий напиток.
– Получится! – утешил его мой приятель и похлопал по груди: – Хорошо пошла.
– Она еще ходит! – наш гость не понял застольного присловья и покрутил пальцем у живота. – Брр! Жжет!
– Перегорит! – я неохотно поднялся со стула, вскинул автомат на плечо.
– Ты там не задерживайся! – напутствовал меня Изя, и отлил во фляжку – про запас – грамм триста. – А то – не побрезгаю – все выпью.
Он пододвинул к себе чашечку с турецким кофе и стал рассматривать кашицу на дне, будто во время моей отлучки решил заняться прогнозами на будущее.
Чье будущее его интересовало? Собственное или мое? Мое! Иначе какого черта эта демонстрация? К тому же меня – не его вызывали к командованию. А что из этого выйдет, никому не ведомо. Но ничего хорошего – это уж точно. Во всяком случае, такое умозаключение напрашивается в голову каждому, кому уже доводилось тягать солдатскую лямку. Изе доводилось. И мне доводилось.
– Вы служите, а мы подожжем, – нараспев произнес он, переврав песенные слова нашего детства из кинофильма «Максим Перепелица», и шутливо отдал честь.
Под обстрелом десятков глаз я пошел за сержантом к двери.
Вдогонку полетело:
– Без причины не вынимай, без славы не вкладывай!
«Кто это?» Оглянулся: не резервисты, «салаги-срочники».
– Попытайся с победой вернуться назад!
«Придурки! Чего неймется? Не на сабельную рубку иду».
И только войдя в кабинет командира, к которому меня вызывали, догадался – при чем здесь памятные надписи на булатном клинке.
«Без причины не вынимай…»
Гляжу, за столом женщина.
«Без славы не вкладывай…»
Гляжу, не какая-то посторонняя фрау-мадам, а самая настоящая Лиора, правда, уже не в спортивном костюме, а в офицерской форме.
– Солдат доставлен! Можно идти? – обратился к ней сержант.
– Свободен!
Дождавшись его ухода, Лиора подошла ко мне.
– Ма нишма? Что слышно?
Я гордо промолчал, поправляя ремень автомата.
Лиора прыснула, смешливо оттопырила губы и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в щеку.
– Не сдавайся и держи фасон, как напутствовал Арон.
Рифмованные вирши моего папы, выданные в виде пароля к возобновлению почти родственных отношений в «чужеземной» дали от Кирьят-Гата, располагали, естественно, к домашней обстановке. Я и не удержался, спросил по-свойски:
– Чего же ты? «Тистом это пэ» – закрой рот…
– Армия и никакого панибратства, деда Фима, – ответила Лиора. – В армии ты солдат, а без армии… И я тебя люблю…
– Не здесь же.
– Везде. Но не за тем они бикашти (я попросила) тебя сюда.
– В ординарцы хочешь определить?
– Какие ординарцы? На задание. Сейчас набирается команда. Из тех, кто пройдет проверку.
– Семи смертям не бывать, а одной не миновать.
– Перестань, деда Фима! Ты мне никогда не простишь, если я тебе не расскажу. Пройдем в соседнюю комнату.
Из несгораемого ящика Лиора вынула папку с документами, а из нее две фотографии, размером с почтовую открытку: цветную и черно-белую.
– Ата макир (ты знаком) с этим типом? – показала мне цветную.
Я покачал головой, мельком взглянув на дядьку лет шестидесяти пяти с седыми, вытянутыми полоской, как принято у латиноамериканцев, усиками. Смуглое лицо с приметными скулами, лоб в продольных морщинах, глаза пытливые, подбородок квадратный и чуть выдвинут вперед.
– Пабло знаком, – сказала Лиора. – А с этим?
На черно-белом снимке была узнаваемая физиономия того же самого старикана, но омоложенного лет на сорок, правда, усики его видоизменились и топорщились квадратиком, под Гитлера. Да и сам он, если присмотреться повнимательнее, чем-то смахивал на него.
– Кто это?
– В знаках СС разбираешься?
– Не те мы учили алфавиты.
– Гауптштурмфюрер.
– Фамилия…
– Фамилия пока не для прессы.
– Чего же тогда?
– А ничего! Посмотри! Посмотри еще раз!
– Лиора, давай без загадок.
– Помнишь? У Давида Липницкого…
– Ну?
– Ты посмотрел на фотку моего дедушки Исаака …
– Узнал себя? Это?
– Это, аваль (но) не то. Узнай в этом гауптштурмфюрере…
– Себя?
– Деда Фима! Я серьезно!
– Не понимаю.
– Как же не понимаешь? Раньше, до того как ты узнал себя на фотке моего дедушки, ты думал, что тебя убили маленьким… немцы… в местечке Ялтушкино…
– Думал, мало ли о чем я думал.
Во мне внезапно прорезалось, что Лиора не зря завела разговор о местечке Ялтушкино, где фашисты в 1942 году, вырезали еврейское население и всех моих родственников, носящих девичью фамилию моей бабушки по отцу Сойбы Розенфельд.
– Ты его вспомнил? – настойчиво спрашивала Диора.
– Он?
– Да!
– Бабушка говорила… Акцию проводил, – я напряг память, но ничего не набегало. – Какая-то птичья фамилия.
– Фогель?
– Поющая птица, – уточнил я.
– Фогельзанг?
– Кажется…
– Тогда знакомься. Это он и есть, Эрнст Фогельзанг. Ныне гражданин Аргентины Эрнесто Фог. А после нелегальной переброски в наш регион… – она сделала паузу, ожидая моей реакции, – военный советник палестинцев.
– Что? Он здесь?
– Еще по дороге. Я же говорю, нелегальная переброска. Сейчас он у бедуинов, пьет чай в шатре и любуется танцем живота.
– И никого не найдется, чтобы его прибить?
– Твоими молитвами, деда Фима…
– Эх, Лиора! Что остается? Только сказать: Шма, Исраэль! (Слушай, Израиль!)
21
Лиора полагала, что в прошлой своей жизни я был Исааком, ее дедушкой, погибшем при штурме Берлина в 1945 году. И пробовала «оживить» во мне «память о былом». Но с этим «оживлением» ничего путного не выходило, и мои воспоминания не затрагивали чужую жизнь, хотя проводница в мир непознанного считала, что во мне скрыт дар ясновидца.
Основания у Лиоры на это, по ее собственному убеждению, были немалые. По той простой причине, что она освоила какие-то, модные в ту пору восточные учения о реинкарнации, блуждании человечьей души в пространстве и времени, знала наизусть немало катренов Нострадамуса и, главное, их толкования, на русском языке в Израиле еще не изданные.
Лиора считала, что стоит мне каким-то образом включить механизм реинкарнации, и я с помощью ее деда Исаака, моего гида по загробному миру, открою ей сокрытую в грядущем тайну земли нашей. И мы, наконец, узнаем, будет ли ей, планете Маленького принца, позволено вертеться вокруг оси и дальше обусловленного тем или иным календарем «конца света», или же она соскользнет в какую-то черную дыру, в этакий пищевод ненасытного дядюшки Космоса.
Ничего этого потусторонний Исаак мне не сообщал. Но – странное дело – в моем подсознании пробудилось нечто такое, чего я не замечал прежде, либо чему не придавал значения: мистическое и необыкновенное. Вместо того, чтобы видеть себя в чужой жизни, я стал видеть чужие жизни в их развитии. Внезапно мне открывалось будущее того или иного человека, и я мог его предупредить, если ему грозила опасность. Так, в результате внезапного «прозрения» я предупредил Владлена Григорьевича Милкинга, отца нынешнего моего старшины Габи, о том, что он может лишиться ног из-за прогрессирующего диабета, если своевременно не обратится к врачам.
И это подействовало. Он лечится, бегает по докторам и надеется, что все обойдется. Признаюсь, надеждам его в конечном итоге не суждено сбыться. Это меня и томит. Но что поделаешь? Процесс необратим, хотя ход его и замедлился благодаря инсулину и прочим лекарствам. И о дальнейшем не мне судить, а специалистам.
Однако тут мы сталкиваемся с парадоксом. От меня, именно от меня, а не от дипломированных эскулапов «молочный король» желает услышать правду – «чтобы все было честно, как на духу». Получается, будто я вынес ему приговор, который лично могу отменить. Но я не властен ни над приговором, ни над его отменой. И над судьбой человека, чей донос оказался смертельным для моего дяди Фимы, я тоже не властен.
Казалось бы, ясно, но куда деваться при случайной встрече от просительных взглядов, или – хуже того! – от встреч запланированных? Со стороны посмотреть, так все очень просто: не езди в Кирьят-Гат, и вся недолга. А если не со стороны, то прямо перед собой, напротив назначенной в караул группы новобранцев, где ты – крайний слева, увидишь старшину Габи Милкинга, и сразу поймешь: тут, на плацу, случайных встреч не бывает.
– Правое плечо вперед, шагом марш!
Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт, и пошел-пошел встреч угасающему за горизонтом солнышку.
– Стой! Первый-правый ко мне!
Первый-правый – крепыш Пабло – вышагнул из строя, и по ступенькам, по ступенькам взобрался на вершину земляного холма – бункера, в чреве которого упрятан взрывоопасный арсенал нашей базы.
А я?
– Правое плечо вперед, шагом марш!
Плечо повернул, ботинок впечатал в спрессованную щебенку, и пошел-пошел встреч полумгле.
– Стой! Второй-отвальной ко мне!
Второй-отвальной – религиозный еврей Цви Патлас, в советском прошлом артист театра и кино, вышел из строя и – в дежурную будку с полевым телефоном.
А я?
– Правое плечо вперед, шагом марш!
Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт и пошел-пошел встреч темноте.
– Стой! Очередной-заводной ко мне!
Очередной-заводной – Изя Майер, бывший конвоир зеков – два пальца к козырьку кепи, и прямиком к воротам: охрана в надежных руках.
А я?
Я – последняя буква в алфавите. Меня и определили соответственно. А именно, обойдя ворота, прямиком с пригорочка отправили в низину, к оградительному, в колючке, забору.
Здесь твое место, солдат! На самом дне нашей базы. Будь и бди! Ниже уровня травы, тише плеска воды! Твой пост врагу неприметен, так что не подкачай, если он сунется в прорыв, пролом, в атаку или на приступ. Учти при этом, сунется он непременно. Откуда известно? Оттуда! Получена оперсводка, что враг не дремлет, а подотчетные ему террористы активизировались и намерены напасть. На кого? На тех, кто живет по русской поговорке: «Солдат спит, служба идет!»
Вот такую, приблизительно, словесную белиберду под грифом «оперативная установка» получил я от Габи Милкинда. Вешает, губошлеп, мне лапшу на уши, и даже умом не прикинет, что я ученый, чуть ли не профессор: лет за двадцать до его нравоучений проходил те же азбучные истины, заступая на пост в Калининградском гарнизоне.
На каком-то этапе своего инструктажа, догадываясь, что мое восприятие на нуле, мой наставник вдруг перешел на человеческий тон и сказал, будто секретом поделился:
– Главное, не спи!
– Я вообще по ночам не сплю.
– Здесь по бабам – ни-ни.
– Опять за старое?
– Сказал бы я тебе, но… Главное, не спи!
Габи так ничего и не сказал. Но – судя по всему – это его и тяготило. Складывалось впечатление, что он держал внутри себя какую-то военную тайну, но поделиться ею не имел права, будто слово дал кому-то третьему – не проболтаться.
– Ладно, – махнул я рукой. – Иди уже.
И он пошел, оглянулся раз, оглянулся два и растворился в темноте.
«Чего присматривается? Подумаешь, невидаль, торчать с винтовкой у колючки!»
Однако его поведение настораживало. И требовало объяснений. По логике вещей, Габи должен был у меня в очередной раз поинтересоваться, что будет с его папой, поможет ли своевременное вмешательство врачей или, в конце концов, ему все же отрежут ноги? Но не поинтересовался, пересилил себя – это было заметно по тому, как мялся, когда давал свои распоряжения. Что же его беспокоит? Почему напирал на – «Главное, не спи!» А чего спать? Во фляжке еще грамм сто пятьдесят коньяка найдется, в кармане журналистский блокнот и шариковая ручка, сбоку на взлобке прожектор, под его светом, если не бьет в лицо, легко пишется – проверено на себе. Да и настроение под стать тому, что напишется.
22
Ровно в полночь, словно по сценарной разработке Хичкока, у въезда на базу, метрах в трехстах от меня, раздались истошные крики и клацанье затвора. С металлическим лязгом ворота распахнулись, и на лунную дорожку, скользящую по гудронке, от будки охранника ко мне, выехал армейский «газон».
Из-за прожекторного света, бьющего в глаза, невозможно было разглядеть сидящего за рулем. А времени на пригляд не оставалось. Резкое торможение, и из машины выскакивает второй башебузик, с автоматом навскидку, и зигзагом – не иначе, как обстрелянный фронтовик, – двинулся вниз, к моему убежищу.
– Ацор! Стой! – кричу, соблюдая правила «приема» нежданного гостя, даже будь он террорист.
В ответ – тяжелое дыхание.
– Сисма! Пароль! – кричу, помня, что передернуть затвор разрешено по уставу только после всех предупредительных звуковых сигналов. Но какой из меня клаксон? И какой – грузовик? Все наоборот! Это грузовик надвигается на меня, легковушку наилегчайшего веса. Пристрелить бы его – вдруг и впрямь бандит. Но нельзя! Я еще не проорал до конца всю эту ахинею из обязательного для еврейского солдата ритуала. – Ацор! О ани ире ба авир! Стой, или я стреляю в воздух!
В ответ – тяжелое дыхание.
Вот теперь… Но какое «теперь»? Уже нет ни мгновения на размышление, и я автоматически исполняю отлаженный в советской армии «танец» спецназовца: приседаю под направленный на меня ствол и прикладом бью по коленной чашечке нападающего, тот спотыкается, теряет равновесие.
А я?
Незамедлительно, кулаком по его скуле, как и предписано боксерской реакцией, ставлю завершающую точку в этой рукопашной – нокаут, уноси соперника с ринга!
Впрочем, того и гляди, уносить ноги придется мне. При свете прожектора, направленного после схватки по нужному адресу – на лицо противника, я признаю в нем лейтенанта Ури, взводного из роты Цви Патласа. Вот тебе и фокус-мокус с проверкой на бдительность. Пойдет разбирательство, доказывай, что ты не верблюд, коли пролез в ушко иголки, нейтрализовав самого придирчивого из командиров. Но время так устроено, что назад его не повернешь, и нечего виноватиться: не ты на него сунулся, а он на тебя, и не с пустыми руками, а с автоматом. Причем – каким? Трофейным АКМом, взятым у арафатовцев в Бейруте.
«А кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» – вспомнилось спасительное высказывание князя Невского из культового фильма моего детства. Вспомнилось, и я приподнял за подмышки лейтенанта Ури и поволок его на взгорье к автомобилю. И весь этот путь – шаг-шажок, шаг-шажок – сопровождал меня смех, льющийся сверху, из кабины армейского авто. Каким-то чудом, а, скорее всего, по некоторым отрывистым междометиям, перерастающими в слова неопределенного смысла, но при этом родного корня, вроде «бляха-муха!», «хули-гули, черти вдули!», признал я в этом разухабистом смехе русское начало, и не ошибся, когда из смотрового окошка водителя высунулась рука:
– Будем знакомы! Толик Кравцов!
– Честь имею, – отозвался я, приложив пятерню к козырьку кепи. – Куда его девать?
– Грузи на заднее сиденье. Говорил же ему, не связывайся с ребятами из спортроты.
– Откуда знаешь?
– Страна должна знать своих героев!
– Не понял, Толик.
– Тут я Натан – по-еврейски. Опять не понял?
– То, что еврей по бабушке – понял. Но при чем здесь страна и ее герои?
– Напряги память, хаяль – солдат, и поймешь. Или повторить? – и вновь: – По-еврейски я Натан, а по-русски Толик. Ну, дошло, откуда мне известно про твою спортроту?
– Не может быть! Ты…
– Да!
Тут меня и осенило. «Кравцов… из пополнения 1965 года». Знакомясь со мной, в ту пору командиром боксерского отделения, он так же тогда представился, тишком, разумеется: «По-еврейски я Арик, а по-русски Лева».
– Кем ты Левке приходишься?
– Младший брат.
– Он тоже здесь?
– Сейчас – нет, – неопределенно ответил Толик. – Да и я тут, так сказать, на практике.
– Не понял.
– Опять не понял?
– Что ты все, Толик, загадками, загадками…
– Еще не время – отгадками. На днях все поймешь. И учти, это зависит от Ури.
– Так я же к нему приложился.
– Вот и хорошо, вот и отлично. Страна – я и говорю – должна знать своих героев. Думаю, теперь он твою кандидатуру утвердит. Точняк!
– Это после того, как получил по мозгам?
– Именно! Мы же тут не в обиды играем, на войне как на войне. Ну, будь здоров, мы поехали.
– А Ури?
– Ему теперь без нашатырного спирта не разобраться с действительностью. Но все равно передает тебе по-дружески физкульт-привет.
И опять захохотал, вставляя невпопад «бляха-муха» и «хули-гули, черти вдули». Дал газ, развернулся и покатил назад – за ворота.
Смотри ему вслед и думай: что же получается? Приезжал сюда на проверку одного-разъединственного солдата – меня. Раздолбай или нет? Убедился – не раздолбай, и покатил восвояси.
Не много ли чести? Хотя это уже не моего ума дело…
23
Почему-то в душевой, подставляясь под острые струи воды, я зачастую непроизвольно прокручиваю в мозгу песенные слова старого тренера из кинофильма «Первая перчатка». Не обошлось без этого и на сей раз, после ночной передряги, когда в «обстановке, приближенной к боевой», я нейтрализовал, а по-простому ввел в состояние гроги лейтенанта Ури.
– Умейте выжидать, умейте нападать. При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать, – муркал я под нос, нежась в парном помещении.
– Что поешь? – спросил у меня Пабло, зайдя в душевую из предбанника.
– Ого! – охнул я, забыв и думать о переводе, стоило посмотреть на него. Вернее, не столько на него, сколько на его разрисованную грудь. Ни взять, ни дать, географическая карта.
– Татуировка, – пояснил Пабло и пристроился напротив, под соседний душ, у широкого, во всю стену зеркала.
– Кто тебя так?
– Папа.
– Тоже художник?
– У нас это наследственное. Дедушка, он, я. Все миниатюристы. Сейчас я одну миниатюрку рисую. На махоньком-махоньком медальоне. Заглядишься!
– Чего так?
– А так, что там, внутри, на слоновой кости, моя сестра изображена.
– Алиса?
– Кто же еще? Я нарисую, а ты… Скажешь ей, сам заказал, сам купил, сам и подаришь.
– Почему я, Пабло?
– Потому что она в тебя влюблена.
– Не морочь мне голову! Лучше расскажи, за какие провинности тебя разрисовали?
– Традиция.
– А нагляднее, для непосвященных.
– Это путевая карта нашего предка.
– Христофора Колумба?
– Его самого!
– Выходит, это та таинственная карта, о которой…
– Да, та самая, от Соломона Мудрого! О ней и рассказывала моя сестра, пока в тебя не влюбилась. – Пабло выключил душ, протер ладонью зеркало и стал приглаживать волосы. – Так вот, по нашей традиции каждый мужчина в семье по достижению совершеннолетия получает на грудь эту карту. Дедушка, папа, я. Где-то на ней изображен тот остров с сокровищами, что остался на поверхности океана от Атлантиды. Но где – никто не знает.
– А твой отец?
– И он не знает,
– Но он ведь отправился на поиски этого острова.
– Отправился и пропал. Ищи его теперь, – вздохнул Пабло. – Говорю тебе, никто не знает, где этот сучий остров. У меня и в тюрьме допытывались – «где?» А я… Что я? Я просто двуногий носитель нашего семейного наследия. А карта… Карта – вот она, перед тобой. Ищи! Но ни долготы, ни широты. А визуально… Визуально все карты похожи, и древние, от Соломона Мудрого, и современные, из географического атласа.
– Постой-постой! Но сейчас, когда ты стоишь лицом к зеркалу, карта изменилась. Запад теперь для нее восток, а восток запад. Это тебя не наводит на мысль о зеркальном письме? Помнишь, Леонардо да Винчи практиковал зеркальное письмо, и таким образом зашифровывал свои послания. Может быть, и эта карта зашифрована?
– Пробовали расшифровывать и так, у зеркала. Получается, что-то похожее на Багамы. Имеются два острова в основании треугольника, как положено по легенде, вот и вот, показаны синенькими кружочками, – провел ногтем в районе солнечного сплетения и аппендикса. – А где же тот, искомый, на вершине пирамиды? Никакого кружочка!
– А сосок?
– Что?
– Сосок! Чем тебе не кружочек, да еще природный? Никто не примет во внимание, что это ключ к шифру.
– Слишком заумно. Чтобы во времена Соломона Мудрого думали на века вперед о таком…
– А ты подумай.
– Перестань!
– Пабло! Я из морских журналистов. Мили на километры не мерю. По морям походил, всяких карт повидал, разных морских баек наслушался. В особенности о скрытых кладах и островах сокровищ. Так что подумай-подумай.
– Брось, амиго! А то уже говоришь, как тюремный допросчик.
– Это почему же? – удивился я.
– По тому же калачу, что головой зовется, как у нас говорят! Мне в тюрьме с такими словами и приставали: «А ты подумай, где остров! – и по бокам. А потом еще добавочная порция: – Подумай! Не будешь думать, сдерем с тебя шкуру и повесим в школе вместо наглядного пособия!»
– Ничего себе, угрозы.
– Это не угрозы! Это… На, посмотри! – Пабло провел ребром ладони чуть выше пупка по узкой полоске глянцевой кожи. – Здесь, под картой, была подпись Колумба, да-да, его самого, адмирала морей и океанов. Вырезали, гады, себе на память. Главный их… специально приглашенный для допросов… европеец, акцент немецкого корня…. хвастался, что он коллекционирует такие сувениры… человеческие… Обещался смастерить из моей «шкуры»… так и выразился – «шкуры»… ремешок для часов. «Ремешок с автографом самого Колумба – реликвия!» – самодовольно оттопыривал большой палец и потом его вдавливал мне в нос. «Би-би, – говорил, – поехали в рай с пересадкой в аду!» И смеялся, сволочь!
24
По зову любопытства, услышав от Пабло о Багамах, я на обратном пути в армейскую палатку решил заглянуть в местную библиотеку и поштудировать справочник туриста. Поштудировал, и теперь был готов хоть на академический экзамен по географической науке.
Итак…
Багамы расположены в Атлантическом океане между Кубой и полуостровом Флорида. Они представляют собой архипелаг из более чем 700 островов (только 30 из них населены). Багамские острова занимают площадь около 14 тысяч квадратных километров.
Они были открыты Колумбом в 1492 году.
Со временем острова стали прибежищем для различного рода искателей приключений и пиратов.
Багамские острова – это сотни километров белоснежных песчаных пляжей, защищенных коралловыми рифами, прозрачные бирюзовые воды лагун и зелень кокосовых пальм.
Вот такая картина вырисовалась о привольной жизни на заманчивом курорте, и захотелось, плюнув на все тяготы жизни, схватить рюкзачок, напихать в него нательное имущество – две цветные рубашки, белые полотняные брюки, шляпу-сомбреро – и рвануть на попутном лайнере за кордон.
Но реальность солдатской службы иначила грезы, и – справочник на книжную полку, а в зубы – приказ: немедленно в штабной кабинет!
Чего? Зачем?
Никакого понятия!
Ни у вестового, нашедшего меня в библиотеке. Ни, разумеется, у меня, тоскливо взирающего за окно, где «в тумане скрылась милая Одесса», сиречь Багамские острова, открытые – надо же! – все тем же вездесущим Христофором Колумбом, под знаком которого и мне проторять свои жизненные пути.
Штабная комната – та самая, с несгораемым ящиком – приветила меня шутливым замечанием лейтенанта Ури:
– Свинчатка в кулаке не припрятана? – он несколько дурашливо пошевелил челюстью справа – налево, слева – направо, демонстрируя исправность своего кусачего аппарата и, будто показывая, что не держит зла, пожал мне руку.
– Садись! – указал на стул, придвинутый к столу с разложенными у лампы с зеленым плафоном документами. – Сейчас подойдут другие.
– Что-то случилось?
– Случится! – пояснил Ури. – И к тому, что случится, ты будешь иметь непосредственное отношение. Это уже решено.
– После ночного рукоприкладства? – напомнил я о нокауте.
– Решено! – Ури опять смешливо подрыгал челюстью, будто лишний раз хотел мне показать: он без претензий.
В дверь постучали.
– Входите!
Вошел Габи Милкинг.
– Язык? – Ури задал ему дурацкий, на мой взгляд, вопрос.
– Арабский.
– Где изучал?
– В школе.
– Садись.
Вошла Лиора.
– Язык? – Ури пошел по второму кругу.
– Немецкий.
– Где изучала?
– Знаю с детства. Бабушка моя из Прибалтики, для нее немецкий – что идиш, почти родной.
– Понятно. Садись.
Вошел Пабло.
– Язык? Впрочем, садись и так. С тобой все ясно.
Пабло устроился на табуретке возле меня, положил американскую автоматическую винтовку М-16 на колени, прикладом ко мне, стволом к Габи. И тыркнул меня локтем в бедро.
– Что за тревога?
Я пожал плечами, и пристроил свой автомат стоймя у стола, чтобы не мешал.
– Кого ждем? – спросил Габи.
– Начальника операции, – пояснил Ури.
– О, у нас появились начальники!
– А вот и он! – засмеялась Лиора, располагающая, по всей видимости, гораздо большими сведениями о предстоящем задании.
Мы признали в начальнике Толика Кравцова.
Ночью – на прохладе – он был в «дубоне», местном, скажем так, варианте русского ватника, а сейчас в форме израильского солдата без знаков различия.
– Представляться не буду, – начал он как-то таинственно, подходя к столу. – Зовите меня по-простому Толик или, если привычнее, Натан. Мое звание – это не важно. По какому профилю солдат – тоже. Важно другое: то, что я вам сейчас расскажу, остается лет на двадцать в недрах этой комнаты и ваших мозгов. Как у нас принято говорить, – он выразительно посмотрел на меня, служившего с его старшим братом в Калининграде, – из части не выносить. Дошло?
Мы все поняли.
– Если дошло, то приступим…
Рассказ его был неожидан, хотя мною, видевшим снимки Эрнесто Фога, в чем-то и угадан.
Суть сводилась к тому, что всемирным центром Симона Визенталя – охотника за нацистами – собраны документы о гитлеровцах, проживающих в Аргентине. В большинстве своем они угнездились в городе Барилоче.
Это своеобразная южноамериканская Швейцария, расположенная, как в Альпах, среди озер и лесов. В послевоенные годы она стала прибежищем для фашистов, сбежавших из Европы. Визы на въезд в Аргентину им выдавал видный нацист Рихард Кнопс.
Среди тех, кто спасся от суда и смертного приговора, немало кровавых убийц, по которым плачет веревка в Нюрнберге, почитай, с 16 октября 1946 года. Это Эрих Прибке, второй по старшинству офицер гестапо в Риме, и гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг.
В 1944 году, 24 марта, в отместку за нападение на немецких солдат было схвачено и убито в Адреатинских пещерах 335 человек.
Массовую казнь гражданских лиц фашисты провели в качестве возмездия за нападение партизан на батальон военной полиции войск СС, в ходе которого погибло 33 немецких солдата. За каждого уничтоженного партизанами немца решено было расстрелять десять ни в чем не повинных итальянцев. Руководил акцией Эрих Прибке, который настолько усердствовал, что превысил лимит приговоренных к смерти на пять лишних жертв. По поступившим к охотникам за нацистами сведениям, активную помощь в этой карательной операции оказывал ему гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг. В ходе расстрелов он применял приобретенный в Советском Союзе опыт умерщвления людей: одним выстрелом в голову убивал в строю сразу по пять человек, смотрящих в затылок друг другу. Италия требует выдачи этих преступников. Но…
– Я не представляю Италию, – сказал Толик. – Я представляю… Ту географическую точку на карте Советского Союза, ту деревушку, где гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг впервые приобретал опыт убийства ни в чем неповинных людей, когда обучался этому зверскому искусству – одним выстрелом в затылок укладывать на землю сразу несколько человек. Моих родственников, к слову сказать, и не только моих.
Он как-то странно посмотрел на меня. И я почувствовал острую боль в сердце, похожую на давнюю, поражающую в детстве, когда представлялось, что меня сначала расстреляли в украинском местечке Ялтушкино, а потом родили на белый свет снова, уже на родине «капитанской дочки» Пушкина – в Оренбурге, тогда Чкалове.
Толик вынул из сейфа книгу Ильи Григорьевича Эренбурга «Люди, годы, жизнь» с красной закладкой на определенной странице.
– Прочитаем?
И прочел то, что некогда, при первой публикации этих мемуаров в 1961 году врезалось мне – 16-летнему школьнику – в память, казалось бы, навсегда.
«Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область): «…20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землей. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого…»
Пабло, сбоку от меня, нервно выбивал пальцами дробь по прикладу.
Я тоже взял автомат, положил на колени, провел по стволу ладонью, тяжко, болезненно, до ожога кожи.
– Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов? – поднял глаза на Толика.
– Мой близкий родич.
– А тесть, кому он писал?
– Ваш. Вы ведь из фамилии Розенфельд?
– Моя мама Клара, – сказал Пабло.
– Моя бабушка Сойба, – сказал я.
– Вот видите, вы живы. И он жив, гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг. А чья жизнь дороже? Его или наших родичей? Полторы тысячи… Взгляните, – и протянул нам через стол фотографии. Мне черно-белую, сороковых годов, моему другу – цветную, из нынешнего времени.
– Эрнст Фогельзанг, – прошептал я, вглядываясь в черты ненавистного лица.
– Эрнесто Фог! – вскричал Пабло, и вскочил с табуретки, роняя оружие на пол. – Это он! Это он, сволочь, резал меня на сувениры! – и задрал над поясным ремнем гимнастерку, показывая глянцевую полоску кожи на животе.
25
Джип – это еще тот вездеход! Открытый верх, впереди, у баранки, два места – для водителя и командира разъездного патруля, который, как и мы все, кроме шофера, в куфие и одет в арабский длиннополый балдахон.
За кабиной, вдоль борта, откидные скамейки с кожаным покрытием. Не пружинные матрасы, но сидеть, полагаясь на крепость копчика, седалищного нерва и упругость рессор, можно.
По ровной дороге катиться – занятие сносное, вполне комфортабельное, а по своенравной, ухабистой – не очень. Но что поделать? Не к теще на блины едем. Иначе сели бы в «Мерседес», навьючили бы на крышу ящик шампанского, и – в песенный распев, замешенный на импровизации: «А для тебя, родная, есть почта полевая, пиши, пиши, пиши ты в наши миражи!» Или «мы едем, едем, едем в далекие края». Вторая песня, честно признаться, ближе к ситуации, если ее попытаться разъяснить.
Но разъяснять я не буду. Почему? Да потому, что, как это ни покажется смешным, адрес конечной доставки наших тел мне не ведом и по сей день. Кому он ведом, так это Толику Кравцову и лейтенанту Ури.
А я? Что я?
Знаю, поехали к бедуинам, чувствуя себя солдатами Израиля.
Знаю, приехали уже под макияжем «наших двоюродных братьев», рабочих-строителей, подрядившихся строить птичник в ближайшем еврейском поселении.
Еще знаю, сошли на землю. Трое – Ури, Лиора, Пабло – остались у машины, трое – Толик, Габи и я – направились в раскидистый шатер. Причем, Габи нес сверток – парчовый мешок с упрятанной в его недрах музейной саблей.
На эту саблю, признаю, как свидетель, стоило посмотреть. С такой роскошью второй раз не придется столкнуться. Рукоятка в самоцветах. Ножны прошиты золотой нитью. На клинке витиеватая арабская надпись, нечто о прежнем ее мифическом владельце, почитаемом царе Шахриаре, вдохновителе и первом слушателе сексуально-героического эпоса «Тысяча и одна ночь», сочиненного мужественной и находчивой Шахразадой ради того, чтобы остаться в живых после страстных лобзаний и семейных разборок.
В шатре нас приветствовал величественный по богатым одеяниям и внешним приметам шейх. Имя? Опять-таки в секрете. Положим, назову его наобум – Али Ахбар Ор – и что изменится? Ровным счетом, ничего! Но уверенность в том, что он и после разглашения этого имени-псевдонима будет жить и здравствовать, возрастает неодолимо, на все сто процентов.
Итак… В шатре нас приветствовал шейх Али Ахбар Ор. По-восточному медоточиво, покачиваясь, скрестив на коврике ноги, он произнес:
– Благое пристанище уготовано тем, которые питают страх Божий…
– Мы питаем, – ответил ему в тон и на его же языке Габи Милкинг.
Шейх кивнул и продолжил в том же духе:
– Тот, кто уверует и будет совершать добрые деяния, поселится и будет развлекаться в цветущих садах вечной услады…
– Мы веруем.
Ритуал приветствия был, по-видимому, завершен. И шейх, поглаживая серебристую бороду, вполне прозаически поинтересовался:
– Бакшиш?
Габи выступил вперед. И преобразившись в аборигена, продемонстрировал нам – малообразованным в бомонде, что не зря учился в израильской школе. С легкостью, будто заранее подготовился, он озвучил на местном наречии, под Томаса Эдварда Лоуренса – английского офицера из знаменитого фильма шестидесятых «Лоуренс Аравийский», чрезвычайно велеречивое и утомительное для нашего слуха предложение:
– Великий и могучий, хозяин вселенной, прими от нас, верных почитателей твоей несравненной мудрости и отваги, саблю царя Шахрияра, пожалованную тебе в дар народом дружественного Израиля.
Но – к моему удивлению – шейх не отвел ладони от своей бороды, не потянулся к предмету гордости всего мусульманского мира. Не кликнул слуг, стоящих сзади с кинжалами на поясе, чтобы они приняли драгоценный подарок. А спросил:
– Сабля настоящая?
– Истинное сокровище, могучий Али Ахбар Ор! Это я вам говорю…
– Ты не великий Дауд ибн Нахаш – ум сердца моего, чтобы говорить за него. А он говорит: разящая сталь Шахриара в одно касание отсекает голову отрока от туловища и режет в воздухе на лету человеческий волос.
– На лету? Человеческий волос? – переспросил Габи, и посмотрел на Толика Кравцова.
Тот кивнул.
Шейх нахмурился.
– Неправильно подсказываешь! – заметил нервно и поспешно, полагая, что его хотят обдурить с подношением.
Толик примирительно поднял руки.
– Он не подсказывает, он советует, как старший по возрасту и званию, – пояснил Габи.
– Тогда пусть он тебе посоветует правильно.
– А как это правильно?
– Сначала вынь саблю из ножен!
– Исполнено, – сказал Габи и обнажил клинок.
– Теперь размахнись! – скомандовал шейх.
– Исполнено! – Габи развернул плечо, отвел саблю в сторону. – Что теперь?
– Отсекай отроку голову!
– Что? Какому отроку?
– Тому, что слева, – шейх указал на меня, и, сознаюсь, меня пробрал на мгновенье озноб, и в этом, согласитесь, нет никакой странности, если не забывать о наших не совсем дружеских отношениях с обладателем отточенной «секиры».
Я посмотрел на Габи.
Габи посмотрел на Толика.
Тот кивнул.
У меня екнуло сердце.
Но тут раздалось – «хули-гули, черти вдули!» – невразумительное, но очень емкое по смысловому содержанию. Я будто услышал пароль, и мгновенно преобразился, сообразив, что следует предпринять.
В ту же секунду легкий, как дуновениеё воздуха, довольно длинный волосок стремительно покинул мою взволнованную возможным отсечением голову, полетел навстречу смертельно заточенному лезвию. Полетел, и едва прикоснувшись к острой стали, рассекся пополам.
Сабля экзамен выдержала. И, скорей всего, выдержали экзамен и мы все – я, Габи Милкинг и Толик Кравцов. Шейх смотрел на нас теперь иными глазами. В них уже не читалось нечто загадочное и тревожное. Все это постепенно перегонялось в убежденность и уверенность. Такие переменчивые взгляды я встречал не единожды у людей, желающих и боящихся доверить сокровенную тайну. Однако стоило им решиться, и сам взгляд обретал новый оттенок, становился глубже и ясней, подобно тому, как это произошло с шейхом Али Ахбар Ором сразу же после того, как он принял в дар от израильского народа саблю царя Шахрияра.
– Ввести! – коротко приказал он слугам.
И мы переглянулись – я, Габи, Толик. Переглянулись с тем напряжением, какое испытывают люди, когда им предлагают самостоятельно выбрать себе вид казни: или быть расстрелянным, или быть повешенным, или разорванным на куски.
Ввести должны были именно того, кто в своей жизни мог считаться магистром по изысканию способов казни для беззащитных людей, вся вина которых заключалась в том, что они родились евреями.
Еще минута, и мы его увидим. Увидим того, кто лично убивал наших родственников – моих, аргентинца Пабло и Толика Кравцова – в местечке Ялтушкино. Увидим и ничем не покажем, что знаем о нем все. Увидим, и не дадим ему понять, что мы – это мы, солдаты израильской армии. Для него мы якобы палестинцы, которые должны незаметно для властей переправить его в район Шхема, в лагерь беженцев «Балата», где ему предстоит обучать террористов тому ремеслу, каким он овладел в совершенстве – убийству безоружных людей.
В шатер должны были ввести гауптштурмфюрера Эрнста Фогельзанга, которого тайными тропами, через пустыню – где на верблюдах, где на закорках – бедуины с риском для жизни, как чрезвычайно секретный груз, доставили из Египта в Израиль, чтобы с выгодой для себя «перепродать» охотникам за нацистами.
26
Тряская ходка джипа клонила ко сну. Но спать ни в коем разе нельзя. Напротив сидит, если обратиться к стилистике репортажей с Нюрнбергского процесса, «зверь в человечьей шкуре». Сидит, спокойно покуривает сигарету «Кент» и посматривает по сторонам: когда это вынырнет из набегающих сумерек Шхем – Наблус. По бокам от него, справа и слева, два наших лейтенанта, один – Ури, отличие законное, мужское, второй, правильнее, вторая – Лиора, отличие законное, женское.
Седоусый перестарок, может, дамский угодник, а, может, и нет, но взгляды то и дело кидает на Лиору, отвлекается, что нам на пользу, от слежения за дорогой. Если он не совсем хорошо знаком с географией местности, то не уследит, что мы сменили курс, вывернули на вспомогательную трассу, которая выведет к нашей базе. Но до нее еще пылить и пылить, проходить через контрольно-пропускные пункты.
А вот и первый, высветился на изгибе шоссе. Горит опознавательным знаком, как маячок. И мы, в свою очередь, включили подсветку на железном ободе, изображающем крышу нашего тарантаса. Глядите, граждане судьи, в кузове шесть пассажиров. Но не заглядывайте, пожалуйста, под наши бортовые скамеечки, снизу к ним на пружинных держаках прикреплены автоматы. Полагаю, вы и не заглянете. Наш водила, он же Толик Кравцов, предъявит вам надежные бумаги. Из них – доходчиво разъясняю – следует, что мы мастера-строители из еврейского поселения Нахон, а он наш прораб, работодатель, так сказать, титульной национальности. Родился в Иерусалиме, что и пропечатано в удостоверении личности. И едем-едем-едем отнюдь не в далекие края, а за пятидесятикилометровую отметку, мимо выстроенного неподалеку от лагеря беженцев «Балата» городка одноэтажных коттеджей, прямиком в указанный крестиком на путевом листе поселок. Посему не томите нас с досмотром, пропустите, будьте добры. Да и ночь набегает… А она в здешних краях способна разразиться взрывами гранат, скороговоркой пулемета и, самое опасное, выстрелами палестинских снайперов. Как поговаривают, некоторые, самые охочие до крови, и облюбовали городок коттеджей, возведенный специально для жителей «Балаты», но в знак протеста неизвестно против чего ими так и не заселенный.
Начальник КПП бегло просмотрел бумаги, козырнул Толику Кравцову и поднял шлагбаум.
– Езжайте!
Мы и поехали. Километр, другой, третий. Едем-едем-едем, поддерживаем разговор, начатый по-арабски.
– Как ваше самочувствие? Все в порядке? – спросил Габи.
Эрнст ответил по-английски, довольно неуверенно, как на чужом языке.
– Ай ду нот спик аравит.
Тогда в разговорный жанр нашей далеко не эстрадной программы включился Пабло, из-за куфии и длиннополого одеяния не узнанный бывшим его истязателем.
– Господин, Эрнесто Фог! Мои друзья, – повел он по-испански, – интересуются, как ваше самочувствие после столь длительного перехода из Египта в Израиль?
– Нет проблем.
– Сколько времени вы намерены пробыть у нас?
– Это мы будем обсуждать с вашим командиром.
– Наверное, вам понадобится переводчик.
– Ну, а вы на что?
– Я не всегда свободен. У меня работа…
– Попросите отпуск.
– А других языков вы не знаете?
– Нет! – коротко, с набегающей злостью отрезал нацист.
И тут пришла очередь Лиоры.
– Не скажете, какой час? – спросила она по-немецки, чтобы удостовериться, что наш попутчик блефует.
Эрнесто Фог машинально отвернул ребром ладони рукав пиджака и, опомнившись, растерянно уставился на Лиору.
В резком электрическом свете я увидел на ремешке от часов, цвета слоновой кожи, четко пропечатанные ивритские буквы, и вспомнил: такими буквами, по преданию, выполнена подпись Колумба, завещанная наследникам. И еще с той же стремительностью вспомнил: ремешок выкроен из живой кожи, которую Эрнесто Фог самолично срезал с тела человека, как с подопытного животного, и этот человек сидит сейчас напротив него.
Пабло! Я хотел перехватить его руку. Но она выброшена вперед, к часам, с такой пружинной силой, что потребовалось вспоминать уже об автомате, и превращаться из палестинца в израильского солдата.
– Мое тело! Моя кожа! Моя кровь! – кричал Пабло на иврите, забыв о родном языке.
Толик Кравцов дал по тормозам.
– Прекратить балаган!
Но куда там – прекратить…
Пабло вцепился в запястье Эрнесто Фога.
– Мое тело! Моя кровь!
Фог отстегнул ремешок и толкнул ногой Пабло, тот отлетел к противоположному борту. Немец выхватил из бокового кармана «Вальтер», и… секундой позже случилось бы непоправимое, но Лиора сбила прицел стрелку, толкнув его плечом.
Фог перемахнул через борт джипа и побежал к темнеющему за насыпью камней коттеджу.
– Не стрелять! – бешено орал Толик Кравцов, выскакивая из машины.
Я бросился за ним, на ходу передергивая затвор автомата.
Следом за мной рванул Пабло.
Бежать в арабской хламиде, похожей на платье, довольно утомительное занятие – не разгонишься, хоть и обольешься потом. Но и упустить беглеца нельзя.
Что делать?
Послать вдогонку пулю?
А приказ «не стрелять»?
Не стрелять, так не стрелять. Но – что это? Явно прозвучал выстрел. Один, потом второй. Одиночные. Скорей всего, из винтовки. Из американской М-16.
Кто стрелял? Я оглянулся на Пабло. Он?
Однако…
Он вообще без винтовки: из-за приступа ярости забыл ее прихватить.
Кто же стрелял?
И тут я заметил вспышку из оконного проема того коттеджа, к которому направлялся Эрнесто Фог. И тотчас услышал вскрик. Обернулся. Так оно и есть: Пабло!
– Пабло ранен! – предупредил я, спешащего к нам на выручку Габи.
Затем подполз к аргентинцу, спросил:
– Куда?
Он показал на грудь. И тихо прошептал:
– В то место, которое для тебя – остров.
– Ничего, – попытался его успокоить. – Обойдется.
Пабло мотнул головой.
– Если умру, передай эти часы и медальон Алисе…
– Стой! Стой! – затормошил я его, видя, как он закатывает глаза.
– Стреляй! Убей его! – сказал напоследок Пабло, теряя сознание.
Я и начал стрелять, раз за разом всаживая свинец в окно на первом этаже коттеджа. Темный силуэт за подоконником не исчезал, огрызался огнем, но почему-то с недолетом.
Что бы это значило?
И вдруг я осознал. Снайпер целится не в меня – я еще далек от него и, вероятно, по его мысли, менее опасен, чем опередивший меня метров на сто человек с пистолетом. Этим человеком был гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг, прибывший в Израиль под именем Эрнесто Фога, чтобы активизировать палестинский террор.
Здесь он и нашел смерть.
В ту минуту, когда, убегая от нас, взывал к палестинскому снайперу сразу на двух языках о помощи.
Палестинский снайпер был не Пабло. Он не понимал по-испански.
Палестинский снайпер был не Лиора. Он не понимал по-немецки.
Палестинский снайпер понимал по-арабски, а на этом языке самое известное ныне слово – «джихад».
И он совершил свой «джихад», уничтожив неверного.
По его представлениям, еврея. По нашим…
Но не будем о наших представлениях.
И наши представления, когда встречаешься лицом к лицу с врагом, тоже вполне четкие: пуля за пулю. А если не пуля, так…
Толик Кравцов бросил в проем окна гранату…
На часах Эрнесто Фога, мертво зажатых в пальцах Пабло, светилось, навсегда замершее в моем сознании, время: 23. 55.
27
Крутится, крутится, крутится голубая акварель…
Жизнь остановилась за пять минут до двенадцати…
На разбитых коленках судьбы – гнойники…
На закостенелом лице – пулевые пробоины глаз…
Хочется жить, хотя жить уже невозможно. Будущее размыто, прошлое похоронено. Настоящее – пять минут до двенадцати, пулевые пробоины глаз, круговерть голубой акварели.
Пабло! Твои голубые тона – холодны. Есть в них небо, но нет в них жизни. Мерзко тебе, Пабло, там, на фоне замшелых сопок. Мерзнет в руке автомат, зябнет на заиндевелом пальце перстень. Помнишь, ты мне говорил о миниатюрном медальоне с портретом твоей сестры? Как здорово ты ее изобразил, свою Алису, в самых радостных красках! Но что может дать ей сейчас свечение твоей радости? Даже глаза, и те, должно быть, выцвели у нее, как услышала от меня по телефону, что ты в коме.
Зачем это, Пабло? Не проще ли было упредить выстрелом смерть? Почему я должен был стрелять за тебя? Чтобы спасать уже свою жизнь?
Эх, ехали мы, ехали… Ночь. Звездная сыпь. И предощущение обязательного рассвета.
Но где-то у горизонта крадется скорпионом полночь.
Человек знает все. Только не знает своей пули. Только не знает, кем и когда взведен затвор.
Вот поднимается ствол винтовки. Мушка перебегает с одного сердца на другое. И ей все равно. Как патрону, послушному пружине магазина. Как пальцу на спусковом крючке.
Две живые мишени. Из них на прицеле та, что повыше ростом – легче попасть. А мишени, живые мишени, перебрасываются живыми словами, непонятными еще мертвой пуле, еще мертвому затвору, еще мертвому бойку.
Я вроде бы жив…
Жив еще…
Потом поеду в Иерусалим. Но что я скажу Алисе?
Разве что – «он просил передать…»
И отдам ей часы Фога с ремешком, скроенным из твоей кожи, отдам твою последнюю акварель.
Отдам медальон.
«На нем твой портрет, Алиса. Махонький, как слеза…»
Легче ли мне станет? Не знаю…
Страшный неживой голос Алисы с резким телефонно-русским акцентом все еще давит меня.
Иерусалим – Кирьят-Гат – Шхем,
1979 – 2011