Отрывок из воспоминаний. Переводчик Илья Басс
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 71, 2011
МЕМУАРЫ
От переводчика
Каждый, кто интересовался культурной жизнью Франции начала 20-го века, знает имя Гертруды Стайн, американской писательницы, одной из зачинателей модернизма в литературе, мыслителя, коллекционера картин. Особую известность в 1903-1914 году приобрел ее салон, который посещали видные деятели культуры (Пикассо, Хемингуэй, Фитцджеральд и др.). Многие из ведущих деятелей культуры первой половины прошлого века в своем творчестве испытали на себе влияние идей Гертруды Стайн.
Личная жизнь писательницы была достаточно неординарной. Ещё в студенческие годы она испытала сексуальное влечение к представителям своего пола. В 1907 году, живя в Париже, она завязала знакомство с приехавшей из Америки Элис Токлас. Знакомство вскоре перешло в более близкие отношения, и девушка переехала жить к Гертруде, выполняя вначале роль машинистки, секретаря, а затем взвалила на себя и домашнюю работу, оставаясь подругой и женской ‘половиной’ семьи вплоть до смерти Гертруды в 1946 году.
Самое известное произведение Гертруды Стайн – Автобиография Элис Б. Токлас – в действительности есть автобиография самой писательницы. Элис Токлас, похоронив Гертруду в 1946 году, долгое время хранила молчание и лишь в 1963 году, за четыре года до своей смерти, опубликовала воспоминания под названием То, что запомнилось. Предлагаемый читателю отрывок относится к периоду приезда Элис Токлас в Париж и знакомству с Гертрудой Стайн.
Незатейливый текст, частично в подражание Гертруде Стайн, напоминает письмо или разговор, использует частое употребление имен, почти не содержит знаков препинания, что в некоторых случаях затрудняет понимание и, как следствие, перевод. Для русскоязычного читателя текст приведен в соответствие с синтаксическими правилами русского языка.
Примечания в тексте сделаны переводчиком.
Илья Басс
Элис Б. Токлас
То, что запомнилось
Отрывок из воспоминаний
Проснувшись, я открыла ставни и в ожидании, когда принесут кофе, высунулась из окна. Внизу, в скверике напротив, люди чистили территорию, орудуя какими-то странными метлами и ведрами с водой. По сравнению с уборкой улиц в Сан-Франциско, это напоминало скорее домашнюю уборку.
Мы сели в поезд, состав судорожно дернулся, и отправился в путь [Шербур-Париж]. Нам достались места у окна. Кондуктор сказал, что имеется вагон-ресторан, где для нас тоже зарезервированы места.
Ландшафт, мелькавший за окном, был восхитителен, в полях виднелись красные маки, белые нивяники, васильки и над всем этим распростерлось божественное голубое небо. Миниатюрные деревеньки, домики, жмущиеся друг к другу, церковь, коровы, волы, вспахивающие землю – полная благодать. Гарриет1 задремала. Во второй половине дня, когда осталась позади Нормандия, появился кондуктор, отрезал часть наших билетов и сообщил, что через полчаса прибудем в Париж.
Конечная станция была запружена и оживлена – ничего подобного в жизни я не видела. Люди входили, выходили, одни торопились – направо, другие – налево. Понадобилось довольно много времени, чтобы привыкнуть к французской неразберихе.
Получив на таможне багаж, мы решили вместо большого и закрытого дилижанса нанять два фиакра и по дороге к отелю присмотреться к Парижу. Нелли2 посоветовала нам снять номер в Магеллане, недалеко от площади Этуаль и улицы Булонский Лес. Его ресторан был хорошо известен и славился отменной едой.
Номера оказались просторными – для каждой из нас имелась спальня, ванная и туалетная комната. Тут же зашла Гарриет – оказывается, она уже позвонила Стайнам, дала знать о нашем прибытии и о намерении, не откладывая, навестить их.
Мы снова оказались в этих удивительных фиакрах. Улицы не походили одна на другую, один квартал никак не напоминал другой; даже каждый дом внешне отличался от соседнего. Роскошные особняки могли соседствовать с продуктовыми лавками или прачечными. В то время не требовалось покидать свой район, чтобы сделать покупки. Повсюду встречались цветочницы и цветочные магазины и вообще много интересного.
Семья Майкла Стайна3 проживала тогда (как и многие годы впоследствии) на улице Мадам, в здании, прежде принадлежавшем протестантской церкви. Огромная гостиная когда-то служила местом богослужения и занятий воскресной школы. Освещалась комната дневным светом благодаря нескольким огромным окнам, расположенным на одной стороне и выходящими в сад; стены были увешаны множеством картин.
Нас встретили супруги Стайн [Майкл и Сара] и Гертруда Стайн. Гертруда Стайн целиком завладела моим вниманием. Это продолжалось и в течение долгих лет нашей совместной жизни, и в мои опустошенные годы после ее смерти. Вся бронзовая, загоревшая под солнцем Тосканы, с золотым оттенком теплых каштановых волос – такой она предстала предо мной. На ней был теплый вельветовый костюм с большой круглой коралловой брошью. Говорила очень мало, но много смеялась. Мне казалось, что ее голос исходит из этой броши. И ни на какой другой он не был похож – глубокое, сочное, бархатное, замечательное контральто, как два голоса. Она была крупной, грузной с небольшими деликатными руками и необыкновенно прекрасной, будто вылепленной, головой. Её голову часто сравнивали с головой римских императоров, но позднее Дональд Сазерленд утверждал, что ее глаза характерны скорее для древних греков.
Нам подали чай, и вскоре после этого мы ушли. Гертруда Стайн пригласила меня на следующий день посетить ее квартиру на улице Флёрюс и вместе отправиться на прогулку.
От всех событий, в один день случившихся, голова моя шла кругом. Вкусно отобедав, я принялась за книгу, но вскоре заснула. Утром распаковала вещи. Гарриет хотела перекусить на свежем воздухе в одном из ресторанов в Булонском лесу. На случай возможного опоздания мне показалось разумным послать petit bleu4. Я-таки опоздала на полчаса.
Когда я добралась до улицы Флёрюс и постучала в громадную входную дверь во дворе, ее открыла сама Гертруда Стайн. По сравнению со вчерашним днем она выглядела по-иному. В руках – моя записка, на лице – ни следа от прежней ободряющей улыбки. Ныне она предстала мстительной богиней, и я испугалась. Я не знала, что случилось или что произойдет.
Даже сейчас не могу объяснить. Походив вдоль длинного флорентийского стола, удлиненного еще больше двумя прилегающими столиками, она остановилась передо мной и сказала: «Ну вот, теперь вы понимаете. Забудем это. Еще не поздно отправиться на прогулку. Пока я переоденусь, можете посмотреть картины».
Стены комнаты с киматия5 до потолка были покрыты картинами. Мебель и предметы окружающей обстановки восхитили меня. Вот и сейчас напротив меня – большой тосканский стол, тосканский же старинный восьмиугольный столик с тремя массивными изогнутыми ножками-лапами, двухэтажный буфет в стиле Генриха IV с тремя вырезанными орлами на верхней части. Только после того, как я протерла пыль с этой и другой мебели, я по-настоящему оценила ее красоту, детали и пропорции. Здесь, в комнате на улице Кристин6, от предметов той обстановки [кроме мебели], что на улице Флёрюс, осталось лишь несколько предметов: терракотовые, 17-го века, фигурки женщин да несколько артефактов итальянской керамики.
К тому времени, когда я разглядела мебель и всю обстановку, в комнату вернулась Гертруда Стайн, на сей раз более похожая на вчерашнюю. Улыбка пробилась сквозь хмурость, а из броши, как прежде, исходил смех. Она поинтересовалась Гарриет, ее здоровьем, настроением, интересами, говоря о Гарриет как о знакомой. Затем мы совершили нашу первую прогулку. В окрестностях Люксембургского Сада она обратилась ко мне со словами: «Элис, посмотри на осеннюю лиственную ограду». Но я не решилась ответить ей той же фамильярностью.
Люксембургский сад был заполнен; одни ребятишки пускали кораблики в искусственном водоеме-озере, другие – вертели обручи с колокольчиками, точно такими же, какими я играла в детстве в парке Монсо. Няньки все еще носили длинные пелерины и накрахмаленные белые чепчики с длинными и широкими лентами. Гертруда Стайн провела меня садами через Малый Люксембург на бульвар Сан-Мишель. По дороге расспрашивала, какие книги читала на корабле, и переведены ли на английский язык письма Флобера. Она предпочитала не читать и не разговаривать на французском и немецком языках, хотя владела и тем и другим.
То тут, то там можно было видеть студентов с цветными ленточками, свидетельствующими о принадлежности к тому или иному факультету Сорбоннского Университета. Гертруда Стайн знала хороший кондитерский магазин на Левом Берегу [Сены], где продают пирожные и мороженое, и спросила, не полакомиться ли нам. Что мы и сделали, заказав миндальное мороженое, точно такое же, как в Сан-Франциско. Мы поедали сладости на свежем воздухе, сидя за столиком на тротуаре. Гертруда пригласила меня и Гарриет непременно поужинать у них в субботу и встретиться с художниками – теми, кто появится в тот вечер.
На следующее утро я отправилась на Правый Берег, намереваясь получить рекомендательное письмо и забрать возможную почту в банке, что на Вандомской площади. Я обнаружила довольно неприятное письмо от капитана7, на которое и не собиралась отвечать. Положив письмо в сумочку, я пошла к Тюильри. Там, присев около искусственного озерка, разорвала письмо на мелкие кусочки, и, надеясь, что меня никто не увидит, бросила их в воду. Затем через Елисейские поля вернулась в отель. Ладно, с этим эпизодом покончено.
Я предприняла несколько утренних и послеобеденных прогулок по разным местам, находя Париж все более и более очаровательным. В Лувр не заходила и не собиралась этого делать до следующей недели. Прежде всего, следовало поближе познакомиться с городом, которому предназначалось стать моим домом.
В субботу я постучала в дверь студии. На сей раз то была не Гертруда Стайн, а ее брат Лео. Вряд ли я бы признала его, сравнивая с сестрой – они совершенно не были похожи. Гертруда походила на родственников с отцовской стороны, братья же – друг на друга. Внешне Лео весь, как и Гертруда Стайн, казался золотисто-бронзовым; борода тоже отсвечивала золотом. Эдит Ситвелл рассказывала мне, как ее отца спросили, похожа ли дочь на него. Он ответил: «Да, но ей недостает ‘этого’ » и ухватился за бороду. Как и Гертруда Стайн, Лео был одет во все коричневое. И одинаковые сандалии, сделанные во Флоренции по модели дизайнера Реймона Дункана. Дункан скопировал модель с греческой вазы в Британском музее. У Лео был красивый пружинистый шаг, он нес свое высокое тело с бесподобной грациозностью. В то время он вел себя вполне дружелюбно. Но позднее, когда они с Гертрудой Стайн разошлись в оценке Пикассо и ее литературного творчества, он стал необоснованно критичным и невыносимым человеком.
В студии вместе со Стайнами присутствовал и невысокий, очень смуглый и крайне оживленный молодой человек, Альфред Морер, американский художник; близкие звали его Альфи. Веселый и остроумный, он получал удовольствие, когда удавалось шокировать друзей. Однажды вечером, будучи в гостях у Стайнов на Фиесоле и глядя с террасы вниз, на долину Арно, он вздохнул: «Должно быть, там десять тысяч гурий». «Но десять тысяч чересчур много» – заметила Гертруда Стайн. «Но не для меня» – ответил Алфи.
Служанка Элен энергично постучала в дверь, призывая к обеду. Гертруда Стайн повела нас из студии, закрыв ее на американский замок8. Расположенная рядышком дверь в павильон была открыта и узким коридором, через первую же справа дверь, мы проследовали в столовую. Столовая была небольшая и выглядела еще меньше из-за того, что одну из ее стен занимали книжные полки. По обе стороны от двойных дверей – одна напротив другой – во всю их высоту висели акварели и рисунки Пикассо.
Когда мы сидели за столом, Элен объявила о прибытии месье Пикассо и мадам Фернанды, и в то же мгновение они вошли – возбужденные, не переставая говорить. Пикассо, очень смуглый, черноволосый, с удивительными сверкающими, всевидящими черными глазами, над одним из которых нависла узкая челка, доказывал своим резким испанским голосом: «Вы же знаете, как испанец, я предпочитаю приходить вовремя, таков я всегда». Фернанда же своим характерным жестом – поднятой над головой рукой с наполеоновским указательным пальцем, направленным вверх – попросила у Гертруды Стайн извинения9. Новый костюм на ней, сшитый к завтрашнему вернисажу в Осеннем Салоне, не был доставлен в срок и, разумеется, не оставалось ничего другого, как подождать. Фернанда была грузной женщиной с необыкновенным, естественного цвета макияжем, и черными узкими глазами. Вылитая одалиска.
Внимание, которое она привлекла, польстило ей и она, умиротворенная, уселась.
Ужин был прост, но вкусно приготовлен. Элен не умела, да и не любила готовить сложные блюда или те, которые требовали долгой готовки. Она бы не рискнула приготовить восхитительные французские блины. Но все, требующее жарки, она доводила до совершенства. Баранья нога неизменно оказывалась редкостно вкусным угощением. Элен обычно ставила ее в духовку, отправлялась по делам поблизости от дома, но в нужный момент возвращалась, чтобы облить жиром мясо.
За столом велся оживленный разговор. Во время десерта появилась Элен с сообщением: в студии очередные гости. Гертруда Стайн заторопилась из-за стола. Вскоре мы последовали за ней и обнаружили ее сидящей в высоком кожаном тосканском, в стиле Ренессанса, кресле: ноги покоились на нескольких седловатых подушечках, наставленных одна на другую.
Она представила нам привлекательного рыжеватого человека, Пьера Роше, который говорил, коверкая слова, на нескольких языках, включая венгерский; Ганса Пуррманна, художника, почитавшего Матисса; Патрика Генри Брюса, убедившего (вместе с Майклом Стайном) Матисса открыть свою школу; Сайена, талантливого инженера-электрика, расставшегося с карьерой в фирме Томпсон-Хьюстон, чтобы приехать в Париж учиться искусству рисования; группу обитателей Монмартра, окружавших Пикассо как квадрилья тореадора; Жоржа Брака и Кремница, который мог петь песню Старая Кентская Дорога с заметным французским акцентом. Также присутствовали Аполлинер, испанский художник Пишо и некий, похожий на Греко, ювелир.
Фернанда и Брак затеяли игру в incroyables10. Брака я приняла за американца. Но настоящим американцем оказался Вильям Кук, который рисовал портреты английских герцогинь, затем деятелей Римской империи, включая многих кардиналов, но оставил живопись и переключился на гравюры.
К тому времени, пока Гарриет переговорила с каждым из представленных (а также не представленных), она была готова уйти. Гертруда Стайн договорилась с нами о встрече завтра на вернисаже в Осеннем Салоне. Она также спросила, не хотела бы я взять уроки французского языка у Фернанды, которая получила хорошее образование и читала вслух басни Лафонтена. Пикассо рисовал портрет Гертруды Стайн.
Мы выбрались на вернисаж рано и безо всяких трудностей разыскали salle des fauves11, диких животных, как их называли. Пикассо окружала его квадрилья за исключением Брака, проявлявшего двойную лояльность – он находился в толпе, окружавшей Фернанду.
Заметив Гарриет и меня, она подошла своей тяжеловесной походкой к нам и представила своих друзей: Алису Дирейн, чья невозмутимо-спокойная красота заработала ей прозвище La Vierge – Дива и Жермен Пишо, чья внешность была полной противоположностью.
Я переговорила с Фернандой и выразила желание брать у нее уроки французского языка. Не смогла бы она приходить по утрам в отель и заниматься там? Она назвала меня Меес (Мисс) Токлас и сообщила плату: за урок два с половиной франка (пятьдесят центов). Я предложила оплачивать извозчика. «О, нет – засмеялась она. – Я поеду автобусом или на метро». Мы выбрали день на следующей неделе. Подошла Гертруда Стайн. Она поболтала с тремя обитателями Монмартра и поинтересовалась, договорились ли мы об уроках. «Она будет приходить по утрам в 10 и оставаться до часу дня» – ответила я.
Помещение постепенно заполнялось. Присутствовали не только французы, но и русские, несколько американцев, венгры и немцы. Шли оживленные, хотя и не всегда дружелюбные дискуссии. Хрупкая русская девушка объясняла свою картину: обнаженная, держащая в воздухе отрезанную ногу. То было начало русских ужасов. Она была студенткой в школе Матисса. В первый же день, когда Матисс пришел осмотреть картины, он, как обычно, спросил ее: «Что вы пытались изобразить, мадмуазель?» Она ответила, ни минуты не колеблясь: «Модерн, новизну». Класс зааплодировал.
К нам подошел Пикассо. «Вы будете брать уроки у Фернанды?» – спросил он и добавил с мало лестным подтекстом: «Она очень образованна, но скучна, постарайтесь не заразиться этим от нее. Гертруда должна привести Вас ко мне». И закончил с жеребячьим смешком: «Я тоже живу на Монмартре».
На следующей неделе семья Майкла Стайна пригласила нас на ленч. В приглашении была приписка, сделанная рукой Майкла: «После ленча я возьму Элис в Лувр. Это скандал, что она еще не удосужилась туда сходить. Я полагал, она интересуется живописью». Возможно, я и интересовалась, но мой главный интерес заключался не в этом.
Ленч состоялся в гостиной. Аллан, маленький сынишка Стайнов, вертелся тут же. Когда мать замечала его присутствие, то не упускала возможности погладить; отца же заботило больше, как доставить ребенку удовольствие. Оба, Матисс и Пикассо, уже сделали его портреты – самая большая награда, которая выпала в жизни на его [Аллана] долю.
После ленча Майкл и я направились к реке, прошли пешеходным мостиком, и скоро очутились в Лувре, у постамента Ники Самофракийской. Майкл быстро провел по этажным пролетам в Salle Carre12. Меня ожидал удивительный сюрприз: картина Джорджоне Сельский Концерт. Но удалось постоять у нее лишь мгновение, меня в спешке тащили вдоль длинной галереи. «Чтобы ты знала – объяснял Майкл, пока мы неслись мимо километров картин, – как найти то, что надо». Я была изнурена.
Напротив, на улице Риволи мы отведали мороженого в неповторимой венгерской кондитерской.
Гарриет и я, две калифорнийские девчонки, почувствовали, что нуждаемся в более спокойной, чуть ли не в домашней обстановке. Гарриет предложила снять меблированную квартиру. В газете Фигаро я нашла скромное объявление: «Граф К. желает сдать в аренду этаж в своем доме для двух персон». Гарриет отнеслась к объявлению более скептически, чем я, но посоветовала немедленно проверить
После ленча я направилась на улицу Фэзандери. Дверь небольшого каменного домика отворил очень вежливый дворецкий и отвел меня в салон, уставленный мебелью 18-го века, большим роялем и вазами с оранжерейными цветами. Почти тут же появился молодой человек и представился: Месье де Курси. Он говорил на английском, оксфордском английском. «Вы пришли по поводу квартиры? – спросил он – Она состоит из трех комнат и ванной». По его мнению, квартира была вполне подходящей для двух дам.
Узкая лестница вела на следующий этаж, где находился салон, менее изысканный, чем внизу, но меблированный с тем же вкусом, телефон и две спальни, выходящие окнами на маленький внутренний дворик, где видна была конюшня и кучер, моющий двуколку. Месье де Курси показал мне ванную, разделявшую спальни. Мы спустились на первый этаж и я спросила, какова плата за показанную квартиру. Он поинтересовался, в каком отеле мы остановились и сколько за него платим. «Я ожидаю – объяснил он – взимать на одну треть меньше». «Подходит – ответила я, – если включить сюда и питание. «О, – воскликнул месье Курси. – Моя мать, которая, кстати говоря, гостит у друзей на Луаре, исключительная гурмэн. У нас прекрасная кухарка, к тому ж тут много хороших магазинов». Я договорилась привести на следующее утро свою подругу. После чего попрощалась и помчалась в отель сообщить о находке.
Гарриет удивилась и обрадовалась. Ранним утром следующего дня мы поторопились на улицу Фэзандери. Комнаты, предназначенные для нас, были уставлены красивыми цветами. В ванной висели полотенца. Гарриет пришла в восторг от всего и спросила, можно ли въехать завтра. «Приходите к ленчу, – ответил месье де Курси – в час дня».
Вернувшись в гостиницу, мы оповестили администратора о наших планах. Она благожелательно пообещала, что горничная поможет нам упаковать вещи. У Гарриет было полно картонок – набор для шитья, писчие принадлежности, украшения, туалетные принадлежности – она все начала укладывать и перевязывать для надежности резиновой ленточкой.
Мы перебрались в наше новое жилище на улице Фэзондери следующим утром. Не успели целиком распаковаться, как позвали к ленчу. Повар был действительно великолепен, стол сервировали серебром и резным хрусталем. Ленч включал салат из моллюсков, отбивные из баранины, обжаренные в сухарях, со свежим зеленым горошком, а на десерт – мороженое с земляникой. Запивали еду тонким белым вином с виноградников их друзей с Луары. Кофе подали в салоне. Месье Курси поинтересовался, не музыкант-ли кто-либо из нас, и выразил готовность сыграть что-нибудь из Шопена. Он технически хорошо сыграл несколько этюдов с интересной интерпретацией.
Наш хозяин поинтересовался, не хотим ли мы пойти вечером в Фоли Бержер. Гарриет предпочла отложить посещение на завтра. Она также попросила, если нетрудно, сделать ужин легким – чашка бульона, овощи и компот или свежие фрукты – и принести его в нашу гостиную.
Я написала несколько писем и записку Гертруде Стайн, извещая о нашей находке и приглашая к нам на ленч в удобное для нее время. Ужиная в нашей комнате, мы поздравили друг друга с удачным решением проблемы.
На следующее утро мы наняли фиакр, объехали Булонский лес, водопад, спустились к реке, огибавшей ипподром, к ресторану Пре-Каталан и вернулись к себе. Месье де Курси собирался позвонить в Фоли Бержер и заказать билеты на вечернее представление.
После ленча Гарриет легла отдохнуть, а я прогулялась вдоль улицы Виктора Гюго, поглазела на витрины, и вернулась, чтобы пообедать и переодеться. Представление в Фоли Бержер было красочно поставлено. А то, что было непонятно, все равно воспринималось с удовольствием. Собралась многонациональная публика. Во время антракта в фойе разодетые молодые женщины прогуливались в одиночку и парами, стараясь привлечь внимание мужчин. Один из них, услышав мою речь, сказал: «Я тоже говорю по-английски». Месье де Курси это не обескуражило. После представления наш молодой хозяин пригласил нас на ужин в ресторан Пейяр, после чего Гарриет почувствовала себя усталой. И на следующий день за ленчем, когда месье де Курси заговорил о посещении Комеди Франсез, мы обе запротестовали, решив пропустить один вечер. Что и сделали. А уж потом посмотрели классическую постановку Рю Блаз с Жаном Муне-Сюлли в главной роли.
Гертруда Стайн пришла на ленч и положила конец нашей жизни в этой квартире. Она рассматривала продолжающееся отсутствие мадам де Курси объяснимым лишь одним: она в неведении, что у сына в ее доме проживают две девушки. А потому нам следует в конце недели съехать из квартиры, прежде чем возникнут осложнения. «Найдите отель в нашем квартале и немедленно переезжайте, – заявила она.– Если у вас будут трудности, пошлите мне petit bleu, но я не думаю, что они будут».
Итак, мы опять стали паковаться и за обедом объявили о нашем решении месье де Курси. Бедный юноша! Он все повторял: «Но я полагал, что вас здесь все устраивает, что вы вполне довольны, даже счастливы. Моя матушка будет разочарована, не найдя вас по возвращению. Что я ей скажу?» Гарриет, молча, улыбалась – мы договорились не давать никаких объяснений. Никто из всей троицы не ощущал себя свободным в выражении своих чувств. После обеда мы извинились и отправились заканчивать сборы. Отъезд существенно отличался от прибытия.
На следующее утро мы, возможно чересчур игриво, попрощались с месье де Курси. От Гертруды Стайн пришла petit bleu с советом попробовать удачу в отеле Юниверс на бульваре Сен-Мишель. Туда мы и поехали.
Отель был хорошо расположен между садом Малого Люксембургского Дворца и садом Института глухонемых. В этом отеле останавливался Стринберг. Гарриет досталась большая комната с окнами, выходящими на Малый Люксембургский дворец, а мне – меньшая, с видом на сад Института. В номере имелись две ванны.
Мы только начали распаковывать вещи, в комнатах еще царил беспорядок, когда появилась Гертруда Стайн с небольшим букетом цветов для Гарриет и шоколадом для меня.
С порога она сообщила, что, по ее мнению, мы сделали удачную замену. Экономически выгодную, во всяком случае, ибо плата за номер составляла половину платы за квартиру и четвертую часть от стоимости пребывания в отеле Магеллан. К тому же требовалось лишь 20 минут, чтобы пересечь Люксембургский сад и дойти до улицы Флёрюс, 27. Гертруда Стайн и я могли теперь вместе совершать прогулки и посещать разные мероприятия.
То было началом моей дружбы с Гертрудой Стайн, и с тех пор я должна была обращаться к ней только по имени. Но никогда не приспособилась называть жену Майкла Стайна ‘Салли’ – она так и осталась Сарой. С Майклом все обстояло проще. Мне доводилось больше встречаться с ним, чем с Сарой, но чаще всего я виделась с Гертрудой.
Гарриет и я навещали улицу Флёрюс по субботним вечерам. Трижды в неделю у меня были уроки французского. Поскольку Фернанда проявляла мало интереса к чему-нибудь, кроме одежды и духов, я вскоре стала брать ее на выставки картин и встречаться с ее подругами – Элис Дерейн и Жермен Пишо в ее квартире на Монмартре. Квартира была меблирована с большой тщательностью арендованными вещами: пианино, турецкие покрывала для кровати и стола, чаши из матового стекла и пепельницы – ужасный вкус. Я предложила Фернанде пригласить подруг к нам в отель на чай, но она отложила визит. Гертруда объяснила, что Фернанда считает высказывания Элис Дерейн чересчур откровенными и не для ушей Гарриет. Я так не находила.
Фернанда оказалась трудной спутницей, завидовала другим женщинам, их красоте, вниманию со стороны мужчин. Но была без ума от Эвелин Тоу – маленькой, бесцветной, невыразительной актрисы и модели, которая в то время не сходила со страниц газет.
Фернанда привораживала Пабло своей внешностью. Гораздо позже, когда они расстались окончательно, он выразился о ней так: «Мне никогда не нравились ее фокусы, но ее красота всегда удерживала меня». Во время болезни Фернанды, Пабло оплатил ее пребывание в чудесной частной лечебнице. Когда я посетила там Фернанду, то поразилась ее красоте.
Фернанда поведала мне превеликое множество историй о Ван Донген, Жермен Пишо, Мари Лоренсин. Мари Лоренсин в те ранние годы выглядела простоватой девушкой – близорукие, навыкате глаза, чересчур толстые губы, а по темпераменту и поведению напоминала нам некое странное мифологическое животное. Фернанда говорила, что Мария издавала шипящие, диковатые звуки, как маленькие животные. Пабло не мог выносить ни их, ни ее саму.
Гертруду одолевало желание узнать, носит ли Фернанда свои большие золотые испанские серьги в виде колец. Лишь несколько недель спустя мне открыли, почему. Фернанда поссорилась с Пикассо, и сейчас, по прошествии некоторого времени, снесла серьги в ломбард. Это означало, что для нее наступило безденежье, и они скоро помирятся.
Фернанда отказалась от своей квартиры и переехала в студию Пикассо на улице Равиньон. Именно в этот период я стала брать ее с собой за покупками, на выставки собак и кошек, на все, что могло бы послужить ей предметом для разговоров. Пабло остался благодарен мне, сбыв с себя заботу о Фернанде.
Я встречалась с ними по субботним вечерам на улице Флёрюс. Там же, среди множества прочих, увидела и Луизу Хейден. Луиза собиралась стать концертным пианистом, готовилась в Мюнхене, но, устав от города, переехала с матерью в Париж. Они нашли хорошо отапливаемую квартиру на бульваре Распай и я часто их навещала. Вскоре Луиза стала одной из любимейших учениц Филипа, известного наставника и пианиста. Гертруда считала, что он научил ее играть чересчур быстро.
Однажды, пересекая Люксембургский сад, я встретила Лесли Хантера, художника из Сан-Франциско, крупного, упитанного шотландца. Он навещал меня и брал меня с собой в длительные, холодные, зимние прогулки. Я показала ему картины на улице Флёрюс, он был глубоко шокирован. Он пожалел, что пошел смотреть их. Ведь его стиль вырабатывался под влиянием сэра Томаса Лоуренса.
В этот период произошел тревожный инцидент. Еще в Сан-Франциско Гарриет попала под влияние миссис Кинг, обладавшей мощным интеллектом. Миссис Кинг, жена викария Высшей Церкви, пыталась вбить в голову Гарриет концепцию своего мужа о Боге. Бедняжка Гарриет, терзаясь, поделилась своими проблемами с Гертрудой. Между ними произошли долгие обсуждения, и однажды Гертруда сказала девушке, что у нее нет иного выхода, как покончить с собой. Это расстроило меня больше, чем саму Гарриет, которая впала в глубокий транс. Гертруда отправилась домой, а я – обедать. Вернувшись, я обнаружила в своей комнате на письменном столе записку, нацарапанную Гарриет. В ней содержалась просьба не будить ее утром – она сама даст знать, когда проснется. Я уснула за чтением одного из тридцати томов о жизни Жорж Санд, которые приобрела в лавке подержанной литературы на улице Вожирар.
Ранним утром Гарриет разбудила меня, повторяя: «Элис, быстренько иди ко мне». Набросив платье, я поторопилась к Гарриет. Она сидела на кровати, ее маленькие выразительные глаза блестели, как никогда прежде. «Я видела Бога, – сказала она блаженным голосом. – Он явился мне в виде капли воды с небес». «Очень рада за тебя», – начала было я, но она жестом прервала: «Иди к Гертруде и немедленно приведи сюда. Я неотлагательно должна ее видеть».
Одевшись, я спустилась в холл, наняла фиакр и попросила отвезти на улицу Флёрюс, а там подождать. На часах было половина девятого. Элен предупредила, что мадмуазель Гертруда еще спит, а будить себя не позволяет. Но этим утром было неотложное дело. Элен отправилась наверх и я услышала сильный стук в дверь. Наконец, служанка вернулась с известием, что мадмуазель одевается и скоро спустится, а пока она приготовит для нас кофе. Добрая Элен!
Когда Гертруда появилась, я рассказала, что произошло. Гертруда разразилась смехом: «Гарриет предпочла видеть Бога, а не убивать себя. Что же мне делать с ней? Придется найти того, кто возьмет на себя решение ее проблемы. Может, Салли».
В отеле я оставила их наедине, а сама приняла ванну, оделась и выпила еще кофе.
В течение нескольких последующих дней проходили таинственные беседы Гарриет с Сарой, адептом Научной Церкви Христа. Уговаривали ли ее присоединиться к этой церкви? Со мной этим не делились, но в тех редких случаях, когда я видела Гарриет, она была прежней.
В эти дни я встретилась с Гертрудой, которая сказала мне, что Салли не потерпит ее участия в духовном спасении Гарриет. Да и сама Гертруда не желала этим заниматься. Поэтому мы уходили гулять или посещали картинные галереи.
Но вскоре Сара решила, что Гарриет отнимает чересчур много времени, от чего страдают ее занятия рисованием. Как раз в то время Сара стала любимой ученицей Матисса в школе, которую она и Патрик Генри Брюс убедили его открыть. Они же нашли и очень большую студию недалеко от квартиры Матисса и его собственной студии. Студия была дешевой даже по тем временам. Гертруда всегда величала Матисса le cher maitre13, в насмешку, конечно.
Школу посещали иностранцы – три американца, несколько чехов, молодые венгры, итальянец, группа немцев. Молодая и привлекательная русская девушка, Ольга Мерсон липла то к одному, то к другому юноше. Ее не беспокоило их безразличие к ее прелестям. В конце концов, она проявила особый интерес к самому cher maitre. Он был светловолос, носил очки с позолоченной оправой, что делало его похожим на немецкого профессора. Возможно, в память о его студенческих годах в Германии?
Среди студентов существовала большая разобщенность во мнениях и серьезная ревность к близости Сары Стайн и Матисса – результат приобретения его картин Майклом Стайном. Пат Брюс обычно появлялся на улице Флёрюс по субботним вечерам после визита на улицу Мадам. У него был острый глаз и не менее острый язык. Он считал, что Сара Стайн обожала Матисса скорее как мужчину, чем как художника; впрочем, Брюс был искренним поклонником и последователем школы Матисса.
Отзываясь о том времени, он говорил, что достойная сожаления борьба за выживание велась не великими художниками, а второстепенными. Не был ли он одним из таких?
Брюс был согласен с мнением Матисса о Пикассо – несимпатичен как человек, и ничтожен как художник. Матисс утверждал, что симпатия Гертруды к Пикассо и ее визиты на улицу Равиньян были вызваны скорее сценами, происходящими там. Гертруда, услышав это, разразилась характерным для нее приступом смеха. Она не рассердилась, у меня же начинало складываться собственное мнение о cher maitre.
Сара Стайн сообщила Гертруде, что отказалась от духовной опеки Гарриет. По их мнению, эту проблему следовало передать Давиду Эстрому. Давид Эстром был привлекательным молодым шведским скульптором. Живя во Флоренции несколько лет, он знавал многих американок, но ни одной, подобной Гарриет, прежде не встречал. Вскоре он поведал Гертруде интересные истории о духовной жизни Гарриет.
___________________________________
1. Подружка и соседка Элис по Сан-Франциско, которая познакомилась с Гертрудой Стайн и ее братом Лео во Флоренции.
2. Знакомая Элис по Сан-Франциско.
3. Старший брат Гертруды.
4. Срочное письмо, передаваемое пневматической почтой (франц.).
5. Декорированный карниз.
6. Последнее место жительства Элис Токлас.
7. Случайное знакомство на корабле.
8. Т.н. замок, изобретенный Лайнусом Йейлом (Yale key).
9. Этот эпизод описан Стайн и в Автобиографии Элис Б. Токлас с любопытным и характерным отличием: у Стайн Пикассо извиняется за опоздание.
10. Игра в придумывание или демонстрацию необычного (франц.)
11. Зал диких (франц.). Авангардистское течение в живописи французского постимпрессионизма.
12. Квадратный зал (франц.)
13. Дорогой Учитель (франц.)