Опубликовано в журнале СловоWord, номер 70, 2011
ИСТОРИЯ И ФИЛОСОФИЯ
Владимир Долуханян
Унесённые словом*
Оставаясь верным стилистике авторов большинства произведений, я попытаюсь прокомментировать публикации философского содержания на уровне авторского сознания, увидеть те знаки, символы и вызовы времени, которые выплескиваются в вечном потоке времени, услышать «шёпот» этого времени, согласно метафоре одного из авторов.
Но в начале я позволю себе несколько слов о жанре «эссе», в котором написаны интересующие нас публикации. Первоначально в этом жанре писали русские философы, начиная с Чаадаева. Позже он был подхвачен Серебряным веком, его яркими представителями – Бердяевым, Франком, В. Соловьёвым, Степуном, Мережковским, Федотовым. Затем это движение вольной, незакрепощённой, парадоксальной мысли было прервано с приходом новой диктаторской власти. Лишь в оттепельные шестидесятые годы начали обнаруживаться первые признаки возрождения после появления в печати «Уроков Армении» А. Битова и «Добро вам» В. Гроссмана. Но окончательное возрождение жанра началось в 90-е годы.
На Западе также наметилась тенденция сдачи позиций романа жанру эссе. Шесть номеров журнала не то, чтобы убедили меня, а напомнили уже наметившуюся со второй половины прошлого века тенденцию сдачи романа своих позиций жанру эссе. Конечно, роман ещё продолжал вести арьергардные бои и порой не без успеха, но эссе уже, засучив рукава, а иногда и расталкивая публику, победно продиралось к сцене. И вот результат: в шести номерах журнала, при всём многообразии представленных жанров, эссе лидирует. И дело не в том, что журнальное пространство было тесно для романа.
Это был один из вызовов времени, который нуждается в разъяснении. Хотелось бы понять, с чем была связана сдача позиций романа,
О том, как можно закопаться в невесёлые мысли
и незаметно для себя впасть в депрессию
В начале был не «шёпот», а «лепет», так начал Михаил Эпштейн своё эссе «Черновик человека» (№ 61, с. 68), ссылаясь на Осипа Мандельштама. В строчках поэта, приводимых автором в эпиграфе, заложен, как мне показалось, ключ интересующей меня проблемы.
Автор приводит строчки поэта. Там созданы две метафоры – «безудержность линий пустыни» и «дующий ветер». Вопрос задаётся «геометру» – творцу пустыни, Богу, который «чертит» природу: «Ужели безудержность линий сильнее, чем дующий ветр?» Бог отвечает, что его не волнует «трепет иудейских забот», управляющий ветром: «Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт».
Вот здесь вся тайна: «забота», «опыт», «трепет», «лепет». И в общем – «вибрация». Но послушаем автора: он говорит о «созначности» этих слов, о «национальной духоплоти» – источнике судьбоносного «трепета», который пытается оседлать время, то подталкивая его вперёд, в будущее, то останавливаясь на настоящем, вечно «перерисовывая», «пересматривая» жизненный «чертёж».
Мандельштам в своём восьмистишии поэтически заглянул в суть культуры – в кантовскую свободную волю, противостоящую природе и творящую человеческий мир. Но он, как бы призывая в свидетели бога, предлагает не очень-то праздновать победу человеческой воли над природой, времени – над пространством. Как бы нас снова не настигла судьба Вавилона или обрушился новый потоп, чтобы грядущие поколения не причислили нас ко второй «допотопной» эпохе.
Вот все эти вибрации иудейской духоплоти более сородственны жанру эссе. Здесь «пляшущая мысль» иудея, как пишет Эпштейн, может воплотиться самым прямым, непосредственным способом, исключающим переходы, обходы, круги, неизбежные в сложных сюжетных конструкциях романа. Авторской «депрессии» предоставляется полная свобода. А роману нужна авторская воля, а не его «депрессия». Конечно, в истории культуры были писатели, которым удавалось блестяще сочетать свою «депрессию» с конструктивностью романа. Но это были считанные единицы. Среди них, разумеется, Эсхил, Сервантес, Шекспир (его пьесы заряжены энергетикой романа), Достоевский, Чехов, Ницше, Томас Манн, Кафка. Лермонтов. Список, разумеется, можно продолжить. Да что говорить, их романы эссеистичны. Журнал «Слово-Word» лишь не смог утаить эту тенденцию спокойного, эволюционного перетекания романической энергетики в эссеистику. В наше время это началось, как отмечалось выше, с Андрея Битова.
Почему-то определённому сумрачно-демоническому типу писателей рамки эссе были удобнее для «выхода в адекват». Он вольнодумец, еретик, нон-конформист, и рамки романа с обжитыми, давно уже обставленными уютными вещами мешают его адекватному самовыражению. Много там громоздких вещей, воссоздающих реальную атмосферу повседневного быта. Его мысли дискомфортно среди них. Много там «наездов» быта на бытийность (вполне неизбежных в романе).
Ему не очень уютно не только с вещами, но и в компании персонажей. Вместо того чтобы додумывать свою любимую мысль он должен озаботиться о жизнеустройстве своих героев, чтоб всем было хорошо, либо переженить их, либо рассорить так, чтобы они разбежались в разные стороны, кляня тот день, когда встретились.
А от эссеиста никто такого требовать не будет, ведь его читают лишь те, кто нового смысла ищут и ничего, помимо смысла. И читают не для развлечения, а для соразмышления.
Нашу охоту за новым смыслом начнём с Виталия Раевского, благо его ницщеански «весёлый» текст, в котором «легко» пишется о серьёзном, поможет нам вступить в диалог с автором.
Как они похожи нас!
Конечно же, ницшеанское «веселие» подвигло Раевского заглянуть в своём эссе в историю «допотопного», как он выразился, человечества. Оно в органичном для эссе вторжении в зону «неприкасаемых» идей, фактов и подходов, трактуемых не как нечто давнопрошедшее и от наших дней надёжно отгороженное эпохальными границами, а вполне совмещаемое с современностью.
И даже более, чем совмещаемое. Порой, кажется, что автор, обращаясь к библейским текстам, подразумевает наши дни. В поведении Адама и Евы, нарушивших Божий завет, просматривается авторская аллюзия нетерпимости и нетерпеливости реального человека, ратующего за самостоятельный выбор, который и вчера, и сегодня, а, может быть, и завтра сохранит свой иконоборческий дух, в поисках нового, неистово нарушая освящённые веками традиции.
И вот тут автор как бы «шепчет» нам, что истинно новаторское не в безумном изничтожении всего старого, а в терпимости. О чём же «шепчет» следующий эпизод, если не об этом? Автор на второй странице (№59) пишет, что познание добра и зла должно было стать «завершающим элементом формирования духовной натуры человека. Необходимой частью этого формирования – было выработать способность к самоограничению, к контролю над своими страстями.» Не намекает ли это рассуждение на нашего современника, с необузданными страстями бросающегося в океан жизни?
Не этого ли человека с его подверженностью к крайностям имел в виду Достоевский, изобразивший его неспособность, да и нежелание овладеть своими страстями, призвав его доделать себя, как завещал Бог. И вся нынешняя цивилизация уподобилась миру, построенному потомками Каина, которые, как пишет (или напоминает нам) Раевский, «отличались упорным трудом, но полным забвением заповедей Бога.»
Можно отметить, что обо всём запредельно дальнем Раевский пишет так, чтобы мы «узнали» себя в этих древних наших предках, а также, чтобы, «ныряя» в прошлое, мы могли бы и отлепиться от него, как это делают Раевский, Сафир, и искать в ушедших временах ответы на сегодняшние, а может и на завтрашние вызовы.
И мы прервались на той ноте, что Каин со своими потомками были отъявленными трудоголиками, но пренебрегли моралью. В убийстве брата Авеля можно увидеть архетип хорошо нам знакомого олигарха, устраняющего конкурента и присваивающего его собственность.
Меня не покидает ощущение, что Раевский, описывая всё это, думал о наших днях. И как бы замахнулся на наши нравы. А мы увидели кое-кого из наших современников, которые завидущими глазами смотрели на своих пращуров, тайно восхищаясь их крутизной; они с ностальгией смотрят назад, пытаясь переписать историю по худшим пройденным образцам.
Время, действительно, всегда одно и то же. И человек в своей сути всё тот же. Ведь и в Библии о том же. Чего не хватало Адаму в Эдемском саду?
Заскучал он, ну совсем по Достоевскому: «И с чего это взяли все эти мудрецы,» вопрошает его герой из своего подполья, «что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? Человеку надо одного только самостоятельного хотенья. Чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела… Рискнёт даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент.»
Это же ментальность Адама!
Да, подсознательно мы – и сегодня те же. Но Раевский высвечивает и другой архетип. Это третий сын Адама – Шейт, родившийся после убитого Авеля и воспитанный тем же непутёвым Адамом в духе почитания заповедей. С него и началось поколение людей высокой морали.
Тут есть о чём подумать. И если род человеческий не прервался, уж точно этим мы им обязаны, хотя их было меньше.
Даже если учесть, что они, как и прежде, продолжают противостоять неуёмным потомкам Каина, что их с не меньшей жестокостью убивают, и жизнь наша катится в будущее с угрожающим перевесом в пользу каинов.
И снова слышится «шёпот», а не приближаемся ли мы к той черте, когда зло опять умножится на земле, и увидит Господь, «как земля наполнилась злодеяниями», и скажет, «вот наведу потоп на землю, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни…» Раевский, непреднамеренно, пытается нас подвести к идее, что новый потоп не за горами, поскольку человечество или, может быть, её часть, опять наступает на те же самые грабли. Вот к каким невесёлым раздумьям приводит нас интерпретация Раевским «допотопной» истории человечества.
В своём заключении автор призывает прочитать Тору как книгу, которая направлена в будущее. Ко многому, изложенному в этой вечной книге, стоит прислушаться. «Похоже, что в роли Адама и Хавы, нарушивших один запрет Бога, – пишет Раевский, – выступает «элита нашей цивилизации, поставившая право любого человека выше Бога и его заповедей.»
И здесь важно, как заключает автор, что под видом борьбы за права человека Зло и Добро уравниваются в правах, отчего выигрывает арабо-исламский расизм. Хотят они того или нет – радетели человеческих прав ставят своего нового подзащитного выше права человека на жизнь. Вместе с Раевским можно расписаться под вечными словами Талмуда: «Милосердие к жестокости – это жестокость к милосердному».
Рассказы шёпотом против отмывочных технологий
«Шепот» – один из присущих эссе методов повествования, присущих Алексу Сафиру. Именно в такой раскованной, неформальной разговорной манере «нашептал» он рассказы об императоре Клавдии и короле Артуре. Вот в такой нарративной манере общались и сами англичане в оны дни, о чём с присущим ему художеством писал Сомерсэт Моэм, изображая званые обеды и ужины в салонах литературных дам («Остриё бритвы», «Луна и Грош»). Причём, нарратив, как правило, подразумевал субъективность рассказчика, его право на собственную интерпретацию текста.
Сафир, свободно излагая свой нарратив, демифологизирует мифы и довольно убедительно. Предваряя свой рассказ, он описывает «галерею шепота» в соборе святого Павла в Лондоне: на ней как бы акустически реализуется метафора – всё сказанное (или сделанное) внизу, рано или поздно «восходит наверх». Это метафора «Божьего глаза» и слуха. Хорошо бы иным атеистам, засекречивающим свои мерзкие игры, знать, что правда непотопляема. Впрочем, они и не сомневаются в этом. Всплывёт, но ведь после них. Главное, чтобы не при них, а там, хоть потоп, говорят они с циничной ухмылкой.
Вот такой образец презумпции абсолютной прижизненной безнаказанности.
Мы опять «узнаём» в римских полководцах, императорах, даже солдатах, многих наших современников. Сафир постарался. Взять хотя бы вот такой пассаж из внутреннего монолога Клавдия: «Теперь он – великий вождь империи. А ещё ведь недавно был заурядным человеком, с которым никто не считался». (№ 59.с.16).
А чуть пониже в его монологе мы созерцаем другой, до боли знакомый и знаковый сюжет: Клавдий помнит, что великий император Август любил его вот такого серенького, недостаточно полноценного. Уж лучше вот такой больной и немощный родственник в сенате, чем здоровый и сильный оппозиционер. Юлий Цезарь, его предшественник, доигрался именно оттого, что окружил себя умными людьми. Вот и зарезали его. Вот такое показательное признание серенькой мышки на троне приводится; это философия лжи и самозащиты серости, для которой самый страшный зверь – умный политик. А лживо оно, потому что Брут, Кассий и все, кто принимали участие в заговоре, отличались не столько умом, сколько аморальностью. Но серость аморальности не видит, поскольку она ей родственна.
Автор использует жанр «шёпота», как еле слышимую разновидность внутреннего монолога. Но мысли вопиют, предательски горят в глазах превосходно владеющего собой преступника на троне, созидающего свои внутренние самооправдательные тексты.
Сколько столетий пронеслось в истории, но одни и те же сюжеты, как в дурной бесконечности, предательски высвечиваются к великому огорчению глушителей правды.
Примечателен переход Сафира от Клавдия к королю бриттов, Артуру, обросшему благородными легендами. И, читая об Артуре, мы не можем не заметить из текста Сафира, что легенда легенде рознь. В одних случаях она безуспешно стремится приукрасить злодея, в других, преувеличивая благородство, как в случае с Артуром, не может отменить факт его избранности. О злодеях легенд не сложишь, ведь его действительные злодеяния превосходят полёт самого необузданного безумия.
Адепты злодеев, в наши дни стали увлекаться новым жанром их «отмывки». Не знаю, как и назвать их «отмывочную» тактику. Надо что-то подходящее изобрести на новоязе. Я могу пока дать определение этому «жанру». Если эссе порождено отсутствием свободы, которое провоцирует склонность к максимально вольному жанру, создавшему условия наибольшего благоприятствования здравому смыслу, то методом от противного мы можем определить этот, с позволения сказать, «новый жанр», как некий интеллектуальный симулякр (видимость, подобие), эдакую гремучую псевдонаучную смесь, создающую условия наибольшего благоприятствования оправданию зла и злодеев. За примерами такого «симулякра» далеко ходить не надо. Пресса наша кишит откровениями подобного рода. Скажем, обсуждается, казалось бы, наболевшая проблема сталинизма сегодня и один из таких адептов тоталитаризма на вопрос, что это такое, отвечает: «Это такая вот большая высшая (!В.Д.) фаза. Некоторая высшая и особая фаза». Всё, что далее излагается, интересно с точки зрения методологии рыцарей вот такого новояза (и новосмысла).
Разумеется, прошу прощения, что отвлекаюсь от нашей темы, связанной с обсуждением публикаций в «Слове-Word». Но косвенно это ассоциируется с нашей магистральной темой по контрасту, рельефно высвечивая тот интеллектуальный позитив, который раскрывается в журнале. Такие вот перлы и откровения, уместные только в театре абсурда, никогда не могут появиться на страницах обсуждаемого журнала. Я почти дословно воспроизвожу откровения одного из «экспертов-отмывальщиков», выскочившего прямо из театра Ионеско. Вооружитесь терпением. Обещаю, что скучно не будет.
Продолжаю. Далее за «высшей» фазой следует такое замечательное развёртывание титанической мысли персонажа из «Носорога», который прямо «тёпленьким» спрыгнул к нам с подмостков Ионескова Театра Абсурда и возник во всей своей славе в эпохе нашего российского Постмодерна. Итак, дослушаем. «Жемчужины» его мыслей стоят того, чтобы высветить их особо. Речь идёт об определении тоталитаризма:
«Такая вот романтически национализированная, уже переходящая в стадию ненависти к врагу – такая вот некоторая особая и не лишённая известной идейной высоты (! В.Д.) фаза. Возникли известные инициативы суда над сталинизмом и Сталиным, мне лично они не показались, если откровенно, не убедительными, хотя каждая, как национальная, так и социальная группа имеет право на свой идиосинкратический нарратив (ух-х! В.Д.). Но проблема в том, что Сталин неподсуден формулировке «Сталин – преступник». Такая формулировка не может быть подтверждена ни одной юридической инстанцией. Я не в том смысле, что это хорошо, но можно понять и другую сторону, государственников, имеющих также право на свой нарратив, как мне кажется…»
На вопрос, не помогают ли следствию формулировки репрессированных, следует:
«И да и нет. С одной стороны, международный закон у нас никогда не действовал… с другой стороны, Ахматова сказала, должны были когда-либо встретиться Россия сажавшая с Россией сидевших (и Ахматову приплёл наш мудрец, В.Д.). Это обстоятельство вызвано необходимостью консолидировать общество, нормализовать его самоощущение.»
Я привёл текст, который можно считать эталонным экземпляром современного двоемыслия. Поток квазинаучного суесловия не так безобиден, как может показаться. Он демонстративен с точки зрения как двойственности лжи, так и живучести мифологического сознания не только в народной памяти, но и в методологии мышления «образованщины». Я употребляю слово, введённое в оборот речи Солженицыным, так как интеллигентами эту категорию назвать нельзя. Факт существования такого мышления найдёт в будущем своего исследователя. Но пока они делятся своими откровениями на страницах журналов и газет, смущая неискушённых всевозможными «и да и нет», «и то, и другое», «синтетический нарратив» и многими другими перлами современного политического новояза и двоемыслия, вконец запутывая читателя и уводя нас от справедливого стремления разобраться в нашем прошлом. Необходимо вынести им окончательный приговор, для предотвращения сталинизма в будущем.
Сафира полезно прочитать и тем, кто до сих пор находится в плену мифологической интерпретации истории. Автор именно им, не помахивая указательным пальцем, объясняет опасность мифологизации. В качестве формы изложения британской истории он выбрал малыша Эрни с дедушкой Бертраном, что облегчает ему возможность избавить историю от всевозможных драконов и эльфов. Особенно интересны вариации типа: «хорошо сказано, да исторически не точно», или «хороша сказка, однако было-то всё иначе», или «не хочу тебя разочаровать, но Камелот выглядел проще… да и Ланселот не был столь могуч…»
Искусство размагничиванья мифов весьма актуально в наши дни, когда многие ещё продолжают пребывать в плену «детского» сознания.
Сафир имеет в виду детское сознание, оно же и массовое. Как можно оставаться спокойным, когда на наших глазах со всей откровенностью развёртывается процесс отмывания преступлений Сталина новыми адвокатами зла, когда власти стремительно идут к расчеловечиванию, создавая себе социальную базу, начиная от прикармливаемых бесноватых хунвейбинов и, кончая иными политологами, «экспертами», играющими в «беспристрастность» и «объективность». Они будто выглянули из галереи всевозможных «логиков», «диалектиков» и «метафизиков», изображённых бессмертным Ионеско. Есть события, личности в истории, о которых можно спорить до бесконечности, возможно яснее станет, но в отношении Сталина и сталинизма двух мнений быть не может – всё подтверждено неоспоримыми фактами и здесь дискуссии, объективная мина, всевозможные «и да, и нет» просто смехотворны.
А с мифами не так всё просто
Мифы, кумиры, легенды… что это они к нам так привязались? Это наше подсознание, от него не убежишь. Не запретишь никому стремиться к лучшему в своём облике. Вот, хотим выглядеть. Когда идут на бал, надевают лучшее. Не придёшь же ты туда, как пугало, если, разумеется, это не маскарад.
И здесь, конечно, нельзя не согласится с Владимиром Кантором, автором другого эссе «Русская революция или вера в кумиры» (№ 62 с.20), утверждающего, что разумом во все века живут единицы. А пищей для обыденного сознания служат гиперболы, приукрашивания, переоценки, экстравагантность, сенсационность, искажение в сторону красивости, экстремальность, даже безумие – да всё, что угодно, только не разум. Так оно легче усваивается. Обыденный ум не любит усердствовать: Take it easy! И политики, превосходно зная эту черту обыденного сознания, носители которого составляют большинство, с превеликим удовольствием этим пользуются, представляя свои предвыборные программы в более чем восхитительном и доступном виде для ума, не любящего напряжение.
Кантор напоминает, что носителями этого сознания могут быть также интеллектуалы. И в подтверждение ссылается на Бердяева, пишущего, что «Каждая великая историческая эпоха… насыщена мифами – так, например, великая французская революция, которая была недавно, при ярком свете рационалистического дня. История о ней насыщена мифами.»
Кантор, развивая мысль Бердяева, показывает, что рационализм нового времени не мешает мифам «в самых разных обличьях господствовать среди образованных людей… Вообще, ХХ век – век торжества мифологического сознания. Самые разительные примеры такого господства – нацистские и коммунистические мифы. М. Мамардашвили называл это господством «алхимической» идеи».
По разным мотивам они приходили в революцию, но самая представительная её часть не столько верила в идеи социализма, сколько была одержима властью. Они, разумеется, хотели под аккомпанемент громоподобных обещаний прорваться к власти. Нельзя, конечно отрицать и того факта, что немало было среди них бомбометателей-фанатиков. Именно из-за существования среди них этих двух типов – циников и фанатиков, Дантон признался, что революция пожирает своих детей. Победа Сталина над своими соратниками была победой циников над фанатиками, что лишний раз подтвердило, что циники оказались опаснее фанатиков, хотя и те, и другие, вместе взятые, были носителями зла – первые осознанно, вторые, веруя.
Кантор ссылается в своём эссе на полные горечи слова Семёна Франка, признавшего, что русским интеллектуальным изгнанникам у европейцев учиться «нечему и что наученные более горьким опытом наших несчастий, испив до дна чашу страданий, мы, пожалуй, сами можем научить кое-чему полезному человечество.»
Но, оказывается, не научили. Теперь европейцы играют в политкорректность с новым злом, обрушившимся на них под видом эмиграции. Они забыли не только последствия своей революции, продолжая праздновать её, как великое событие, но и библейского Соломона, чьё царство было разрушено Богом именно за то, что царь, движимый лучшими чувствами, решил «учредить» толерантность. Достаточно обратиться к некоторым текстам из его притч:
«Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города». «Не говори, «я отплачу за зло», предоставь Господу и Он сохранит тебя».
Можно себе представить, в каком состоянии оказался бы сегодня Израиль, если бы последовал советам библейского мудреца.
В своём эссе «Русская революция или вера в кумиры», В. Кантор размышляет над известной книгой С. Франка «Крушение кумиров». Он призывает нас более внимательно всмотреться в два базовых типа революционеров – циников и фанатиков. Позже они столкнутся в борьбе за власть, как выше отмечалось. Это будет столкновение расчёта и веры, и расчёт с цинизмом победят. Хотя мы не забываем, что это была борьба двух типов власти внутри одной и той же системы.
А эти два человеческих типа всегда в разных обличиях возникали. В этом вся наша двойственность. Я этот список могу продолжить: славянофилы и западники – в прошлом, а сегодня они же, патриоты – государственники и демократы, делающие упор на личность или общественные организации. Единственное отличие, что сегодня вторая сторона находится в абсолютно бесправных условиях и ведёт диалог с властью на свой риск и страх.
Но вернёмся к Франку. Вот он уверен, что мы можем кое-чему поучить европейцев, и Кантор, высвечивая то обстоятельство, что мы «по крайней мере уже тем опередили его (европейца), что у нас меньше осталось иллюзий и призрачных верований», не соотносит свою ссылку с современностью. А современное состояние кумиротворения весьма далеко от утраты «иллюзий и призрачных верований», как в России, так и на Западе. Процесс этот продолжает наращивать обороты. Мог ли предполагать Франк, что утрата иллюзий коснётся лишь незначительной части общества, а процесс кумиротворения уже перебросится из Европы в Америку?
Именно этот печальный факт подтверждает Кантор, у которого по сравнению с Франком явное преимущество, связанное с более поздним эпохальным опытом: Франк в двадцатых годах минувшего столетия, разумеется, не мог предвидеть того, что увидел Кантор девяносто лет спустя, когда «кумирное сознание победило империю». Не мог предвидеть Франк, что процесс кумиротворения приобретёт более масштабный, «пассионарный» характер, и что Сталин – трезвый калькулятор и дозировщик власти, направит этот взрыв народной пассионарности по нужному лишь ему руслу «враготворения».
В определении Кантором мифа, как «воображаемого представления о реальности» (с.21), необходимо увидеть его национальную природу. В таком восприятии мифа и заключается вся опасность массового сознания, «безумность» его, когда выдумка, абсурд вытесняют реальность и здравый смысл.
Западное мифотворчество было лишено такой приземлённости. Никому там, даже в народном сознании, не приходило в голову воспринимать миф как реальность; тем более земного правителя отождествлять с богом. Вся опасность такой подмены в России выразилась в сакрализации царей, которая позже перешла на людей в кожаных тужурках; и эта кумиротворная черта массового сознания стала одной из причин беспрецедентного размаха кровопролития на собственной земле.
Самым любопытным в этой сакрализации можно считать «народопоклонничество», на которое указывает Кантор в своём эссе; оно в дальнейшем было переистолковано большевиками как право насилия над образованными слоями общества. Конечно, этот миф был взят революционерами от народников, в известной степени, от Льва Толстого, идеализировавшего «простой народ» и сурово третировавшего интеллигенцию именно за её образованность. Необходимо сделать упор на актуальность данной проблемы, учитывая, что даже в наши дни в России общество делят на классово «близких и чуждых». Это своеобразный рудимент, оставшийся от Октябрьского переворота и дальнейшего 75-летнего славословия трудящегося класса, хотя в реальности этому классу было ничуть не лучше той части интеллигенции, которая отказалась прислуживать власти. История этого периода весьма красноречива карательными акциями власти по отношению к той части рабочего класса, которая не пожелала соответствовать ленинского мифу. Центральный пункт этого мифа, как известно, заключался в том, что рабочим чужд бюрократизм и им надо поручить контроль властных структур. Практика показала, что из рабочей (так же, как и из крестьянской среды) «вырастали» ничуть не менее послушные исполнители решений неправедной власти.
Главное в доводах Кантора, который весьма кстати ссылается на солидные авторитеты русской философии и культуры – это своевременное предупреждение Владимира Соловьёва, которого официальная советская историография заклеймила как «религиозного философа», отбросив актуальный, вполне земной позитив его произведений. Предупреждение, разумеется, было проигнорировано ещё его же современниками. А Соловьёв ещё в 70-х г.г. 19-го столетия в своём труде «Идолы и идеалы» предупреждал, что народопоклонничество является «взглядом ложным в своих теоретических основах и далеко не безвредным в своих практических применениях.» Предупреждение Соловьёва, к сожалению, не утратило свою остроту и сегодня, и ценность публикации Кантора заключается, на мой взгляд, в том, что он заостряет наше внимание на этих вопросах сегодня. Хочется вновь перечитать с высот сегодняшних наших реалий нетленные произведения блестящего созвездия русской и европейской философской мысли, собранной в работе Владимира Кантора – В. Соловьёва, С. Франка, Ф. Степуна, К. Ясперса, А. Лосева, М. Мамардашвили и многих других мастеров жанра философского эссе, чьи имена читатель может найти в примечаниях к его публикации.
Журнал такими публикациями как бы восстанавливает почти забытую культуру серьёзного чтения. На фоне торжества цветов современного Постмодерна – всевозможных китчей, «развлекух» и псевдоинтеллектуально-отмывочных «нарративов», обращение к культуре серьёзного чтения можно только приветствовать.
Безусловно, к лучшим образцам вот такого серьёзного жанра можно отнести и эссе Михаила Эпштейна, «Совестливые циники и бессовестные идеалисты», «Черновик человека» (№№ 61-62), Анны Герт «В защиту крамолы» (№ 62), Владимира Кантора «Гамлет как христианский воин» (№60). Все они написаны в духе полемики с предполагаемым оппонентом.
Эпштейн в разделе «Полемика» посвятил вышеупомянутым ключевым типам исторических фигур специальное исследование. Конечно, их деление по принципу «циники, идеалисты», может показаться схематичным, неубедительным, но от этого публикация Эпштейна не утрачивает интереса, поскольку заряжена стремлением понять эпоху, в которой мы жили, и тех людей, которые, так или иначе, сыграли известную роль в наших судьбах.
Разумеется, человек сложнее. Он не укладывается в рамки одного определителя цинизма или идеализма. Можно сослаться и на другую характеристику Великого Инквизитора из романа Достоевского – совмещение сверхидеалиста и сверхциника. Возможно ли такое?
Но, видимо, именно эту возможность имел в виду Достоевский, когда сказал: «Широк человек, надо бы сузить».
И вот другой автор – Анна Герт, как бы в развитие той же темы, полемически заостряя свою позицию, предлагает более развёрнутую картину протобольшевиков, так их назовём – народников, эсеров, кадетов и других борцов за волю народа, названных Достоевским коротким словом «бесы». Автор статьи на основе изучения политических взглядов русских писателей второй половины 19-го века – от Некрасова, Льва Толстого до Леонида Андреева, Горького и даже Чехова, приходит к выводу, что крамольные, антимонархические мысли и идеи, принадлежащие им, были высказаны ещё задолго до революции и прямо или косвенно её идеологически подпитывали.
Примерно такая же драма настигла и учёных, которые из лучших побуждений постигли тайну атомного ядра, а получилось, мягко говоря, не совсем то, что предполагалось. Возникает вопрос. Что же, не двигать науку вперёд, и не увлекаться новыми идеями более справедливого мироустройства из-за того, что кучка негодяев захватит это в свои руки и полностью извратит идею?
Новацию, которую извратить нельзя, ещё никто не изобрёл. А жаль.
Но всё же попытаемся с помощью разбора эссе Анны Герт, «В защиту крамолы» (№62 с.35) хотя бы прикоснуться к проблеме.
В процессе чтения прежде всего хочется обратить на некоторые обороты Анны Герт типа: «Однако вряд ли можно упрекнуть всех этих возмутителей спокойствия (имеется в виду социально активная часть образованной части общества, которую определили как интеллигенция) в том, что они не смогли шагнуть на десятилетия вперёд и понять какую страшную страницу истории открывают, какая бездонная трясина государственного террора ожидает страну в будущем» (№ 62, с. 36). И ещё. Это также относится к нашему поколению: «Теперь, оторвавшись от панорамы событий того времени, очень легко обвинить всех участвовавших в такого рода объединениях в терроризме, неоправданных жертвах, несбыточных социальных проектах и т.д.» Возможно Анна Герт, увлечённая и «симпатизирующая» этим романтическим донкихотствующим бедолагам, не заметила, что дала этакую универсальную индульгенцию и нашим витийствующим современникам, «отмывающим» последующие поколения уже государственных террористов, которые под видом спасения дела революции приступили к массовым убийствам своих же современников. Разумеется, Анна Герт не имела в виду сталинизм, но эта «бездонная трясина», в которую страну затянуло, хотим мы этого или нет, оказалась генетически родственным явлением защищаемых ею «героев». Вот эти речевые обороты, которые обрели универсальность в апологетике зла, типа «теперь легко обвинить всех…» или «однако вряд ли можно упрекнуть всех…», претендующие на «объективность», дистанционность», «панорамность», » беспристрастность» в видении тех событий и людей, хочется издать крик души и во всеуслышание ответить: можно и нужно!
Вот если будем играть в научную объективность и беспристрастно разбираться, весь этот кошмар для миллионов людей вернётся. Вернётся непременно, предстанет пред нами и скажет: «А вот и я. Вернулся вашими молитвами, за что благодарен вам, и в подтверждение моей благодарности предлагаю сотрудничество. Более подходящей опоры и поддержки я среди новых не найду, ведь ещё нам с вами придётся перевоспитывать их в нашем духе. Так что, засучим рукава и – за дело». Разговор вот в таком духе уж точно произойдёт. Тираны любят преданных, хотя с лёгкостью их «кидают» при первой же ошибке.
Я вполне согласен с автором, её подзащитные никак не сопрягаются с фундаменталистами в тюрбанах, поскольку действуют не в международном масштабе, а исключительно внутри страны. Ну любят они свой народ и не оставляют его без присмотра!
Исключительно из любви к народу действуют предреволюционные «Дон Кихоты» и «Гамлеты» (хотя Гамлетов я что-то среди них не знавал (В.Д.), которые, как пишет автор, «предпочли карьере и вполне обеспеченному существованию жизнь на грани смерти, тем более, что их борьба, как теперь доподлинно известно, была обречена на неудачу.»
Конечно, здесь не может быть и речи об оправдании автором её героев. В попытке ответить на вопрос авторского отношения к ним, я не спрячусь в хитроумную диалектику типа «и да и нет», чтобы не попасть в ловушку, поставленную самому себе.
Конечно, и автора нельзя упрекнуть в такой диалектике, ибо она испытывает искреннюю симпатию, когда пишет о наших отечественных Желябовых, Засулич, Савинковых, эсерах, кадетах. Список можно продолжить. Более того, у меня нет почти никакого сомнения, что любая из этих партий, приди они к власти вместо большевиков, была бы способна на такие чудовищные злодеяния по отношению к своему народу, какие сотворил Сталин. Несомненно, среди них было уж поболе ярких, мужественных, самоотверженных, чем среди большевиков. Не случайно они первыми оказались в числе жертв большевиков, поскольку, зная их твёрдость и неуступчивость в политической борьбе, большевики превосходно понимали, что с ними они сотрудничать не смогут, и своевременно избавились от них, чтобы не создавать внутри партии серьёзную оппозицию. И правильно рассчитали. Поскольку в большевистской партии оказалось поболе бесцветных (хотя и были исключения), не способных противостоять диктаторству полуобразованных, а то и вовсе безграмотных людей. Сталину удалось выстоять (и их лояльность их не спасла) в борьбе за власть. Ни с эсерами, ни с кадетами у него этот номер уж точно не прошёл бы.
В высказанное верю, но не считаю, что не могут быть и другие взгляды и мнения. Вполне симпатизируя позиции автора, понимая ту ностальгическую волну «горячего» идеализма, которая накатывается с особой силой на фоне беспрецедентного размагничивания морали и раскручивания звериного эгоцентризма, очень хочется противопоставить всей этой мерзости особую альтруистическую породу людей, сознательно вступившую на опаснейший путь служения обществу.
Очень хотелось бы увидеть в них прообраз справедливого диктатора. Вот я и приближаюсь к своей метафизике, выстраивая модель новаторской личности, разочаровавшейся в демократической форме правления, которая, в конечном итоге, расчищает путь тиранам и тирании.
В этом смысле я с симпатией воспринимаю всё, что по этому поводу сказано Платоном в его «Государстве». Не знаю, думала ли Анна Герт в этом направлении, возможно, подсознательно в жертвенных фигурах она увидела продолжателей дела декабристов. Не берусь судить. Но я бы увидел их именно в этом ракурсе. К сожалению, история не дала нам таких деятелей. Но всевозможных Калигул, Неронов, Робеспьеров, Пугачёвых, Нечаевых. Сталинов, Мао, Кастро сотоварищи – сколько угодно. А вот такой могучей личности, которая не постеснялась бы вступить в бой со злом не по идейным, классовым, национальным или каким-то иным корпоративным соображениям, а исключительно моральным, вооружившись законом, – такого деятеля история ещё не дала. И в ностальгии по таким личностям мы обращаемся к историческим фигурам, которым большевики не дали шанс осуществить те высокие цели, ради которых они пожертвовали собой. Не исключаю, что и они не смогли бы оказаться на высоте. Не исключено, что, «войдя во вкус», при возникновении малейшей проблемы, они снова бы попытались решить её самым «скорым», хорошо знакомым им способом. Это я размечтался, а действительность, если отделить её от мифа, поскольку эти рыцари взрывчатки и маузера, вступившие на путь террора, были по существу с большевиками из одной и той же матрицы; скорее всего они также ничего принципиально нового не смогли бы предложить. Хотя, и в этом я вполне уверен, их террор при власти никогда бы не принял таких чудовищных масштабов.
Получается вполне по Достоевскому. Устами Версилова в романе «Подросток» он изображает модель будущего общества, созданного «социалистами»: «Начнётся борьба, и те, которые не имели акции и вообще ничего не имели, а также все нищие, уничтожат акционеров, отберут у них акции от имени многострадального народа, разумеется, и сядут на их места… акционерами же».
Анна Герт особенно на личностях своих подзащитных героев не останавливается. В её эссе нет ни одного портрета или хотя бы попытки портрета. А хотя бы один такой образ был бы вполне уместен, диктовался самой темой. Особое возражение у меня вызывает трактовка всей истории, связанной со Столыпиным, образ которого она воспроизвела согласно мифу о «вешателе».
В этом пункте А. Герт уподобилась европейским правозащитникам, которые в случае суровой реакции властей на действия террористов, поднимают вопли о жестоком отношении к преступнику. В плену этого мифа оказалась, к сожалению, и автор. Методика оценки противоборствующих сторон довольно банальная; если «не наша» власть наказывает «нашего» преступника, эта власть «не хороша», поскольку «наш» преступник бился за «угнетённых» (сюда можно подставить палестинцев, арабов, взрывающих всё, что создано трудом цивилизованных стран, чёрных, насилующих и сжигающих жертву, силовика сделавшего то же самое в Чечне, за что был возведён народом в ранг «героя России»). Герт пошла тем же путём, и Столыпин опять под её пером превратился «в опытного царедворца, произносящего пламенные речи и плетущего интриги». Ну чисто советский лубок получился у автора, словно взятый из какой-то агитпроповской хрестоматии! И под огонь критики попался Солженицын, который, конечно, может ошибаться, но в том-то и дело, что в данном случае он был прав и вовсе не рисовал, как Герт выразилась, «образ прозорливого и мудрого» правителя. Прилагательные, выбранные автором, также отдают хрестоматией и контр-пропагандистским агитпропом. Мы ведь те слова уже успели подзабыть, но автор постаралась их восстановить в нашей памяти. И эсер Багров, застреливший его в Киевском оперном театре, отмытый и сияющий предстал сверхгероем во всей своей славе. Обер-злодея застрелил. Настолько доходчиво, что, закрыв глаза, вижу лик коварного царедворца, который только и делает, что плетёт одну интригу за другой.
Не повезло в статье Герт и Достоевскому. Он оказался более легковесным титаном и не стал властителем дум, как она утверждает, потому что «недооценил» террористов, нехороший роман о них написал, утверждая, что «борец» за свободу «выходя из безграничной свободы, заключает безграничной диктатурой.» А на поверку оказалось, что он был прозорливее Л. Толстого и не пленился никакими мифами о «народе-праведнике», которому суждено изменить жизнь России.
А нам пора повзрослеть и смириться с мыслью, что миф никак не соприкасается с реальностью. И нет на свете никаких особых народов с сакральными проектами, которым суждено претворить заповеди Нового Завета во всё мире. И когда такие проекты срываются из-за их мифичности, то, оказывается, что виноваты другие, потому что, видите ли, «сговорились» все против нас.
Вот и Анна Герт отдала дань этим «обвинительным», скажем так, настроениям. Она ищет «виновников»,как среди своей национальной интеллигенции, так и на Западе, где наряду с Марксом было и много других опасных авторов, «подбросивших» России свои идеи. Свой обвинительный список она начинает c Ницше. Не стану обсуждать ницшеанскую концепцию «сверхчеловека», возвышающегося над толпой и способного трансформировать общество и сделать его более совершенным. Скажу лишь, что Сталин вообразил себя именно таким «суперменом», «распустившим» реальный народ, не желавший соответствовать его мифологическому представлению о пролетариате, и на его место поставивший лжелюдей, подыгрывавших его маниакальным требованиям. И если ему удалось провести такой мерзкий эксперимент по деквалификации народа, трудно винить кого-то на Западе, в том числе Ницше, и даже Маркса. Достоевский же, который оказался честнее многих и не заигрывал ни с народом, ни с западными идеями, во время предупредил своим романом «Бесы» о главной опасности для России – быстрой трансформации западных идей в дела с примешиванием к их идеям своего «пагубного фантастического элемента».
Именно эту «скорость» и «пагубность» в имитации чужого как исконно русскую черту, имел в виду писатель, когда сказал: «вот от немцев мы определённо стащили что-то себе в карман». Но самое любопытное, что Запад, обильный идеями преображения общества, сам-то не шибко спешил сотворить нечто подобное в своих пределах. И если в Баварской республике или в Венгрии нечто подобное в начале 20-го столетия сотворилось, то и продержался этот «новодел» всего несколько месяцев. А Россия, решившись выйти в лидеры «всерьёз и надолго», разыграла квазисоциалистическую карту, ввергнув страну и народ в пучину убийственных катастроф. Можно ли согласиться с итоговым заявлением Герт?
«Достоевский пользовался огромным прижизненным авторитетом, однако он не стал «властителем дум» и не изменил мировоззрения большинства современников. Его герои не хотели счастья, купленного слезой даже одного-единственного ребёнка, хотя и не мыслили рая без свободы.»
Что тут можно сказать? Что «большинство современников» вместе с присоединившейся к этому большинству Анной Герт, себе на горе и беду не изменили своего мировоззрения; и, хотя «не мыслили рая без свободы», не поскупились на слёзы уже не одного ребёнка, а уже десятка миллионов, как детского, так и взрослого населения. Заметьте, я озвучиваю слова автора, чтобы мне не приписали, будто я присочиняю. Да, я понимаю, что мысль, высказанная, не всегда адекватно передаёт то, что хочется сказать. И вполне допускаю, что автор имела в виду нечто более благородное, но вопреки её желанию, текст вышел из-под авторского контроля и пошёл по иному пути. Потому что мы так же, как и Анна Герт, не хотим, чтобы человечество превратилось в скотный двор, а люди – в винтиков очередного «великого вождя».
Но каков итог этого затянувшегося дискурса? И, чтобы далее не распространяться, я скажу словами Владимира Кантора из его другого блистательного эссе – «Гамлет как христианский воин» (№ 60, с. 19). Он отвечает на вопрос, почему Гамлет медлит с убийством Клавдия, и его ответ внезапно подводит черту и под нашей полемикой. Это пронзительные слова:
«Гамлет медлит, потому что он не верит слепо призраку.» Вот и подзащитным Анны Герт не бросаться бы, не глядя, в объятия того призрака, который в оны дни бродил по Европе. Гамлет медлил, да и нам велел.
Весь демифологический пафос философских публикаций «Слова-Word», направленный против ложных идолов массового сознания, крайне актуален в наши дни. Именно жанру эссе, в котором восторжествовала «пляшущая», то есть подлинно свободная мысль, развенчивающая мифы и идолы рынка, пришлось взять на себя нелёгкий труд поиска истины, утраченной в эпоху победившего кумиротворения.
Философские публикации «Слова-Word» помогают нам сегодня «узнать» нас в ушедших мифах, чтобы найти адекватные ответы на новые вызовы времени. Они воспроизводят тенденции массового сознания, обнаруживаюшего достойное лучшего применения упорство в приверженности к мифотворческим стереотипам прошлого.
Публикации развенчивают не только мифы, но и мифологизацию истории, искажающую адекватную картину человека и его поступков. Массовое сознание и сегодня продолжает пребывать в плену мифической героизации тех царей и деятелей, которые сыграли крайне отрицательную роль в истории. В статьях, посвящённых анализу древних мифов и исторических событий, раскрывается вневременной, инвариантный образ как массового человека, так и вершителя судеб, по сей день сохранившие те же стереотипы выживания и властвования, какие демонстрировали Адам и Каин – с одной стороны, императоры Август, Калигула, Иван Грозный, Сталин – с другой.
Таков закон дистанции. Чем дальше отстоит событие от нас во времени и пространстве, тем более оно обрастает побрякушками и гирляндами нашей фантазии, приукрашивающими, а то и вовсе изменяющими подлинный образ властелина.
Мы вступаем в эпоху, когда «детское» сознание, основанное на подмене реальности мифами, на сохранении патернализма, становится не только неуместным и нелепым, но и препятствует дальнейшему развитию тех стран, в которых такая ментальность сохраняется. «Детский» тип сознания ведёт страну к самоубийству, к самоустранению из истории, к поиску виновных на почтительном отдалении от пределов своей страны, возвеличивает злодеев и искажает объективную оценку подлинных героев.
Публикации, давшие толчок настоящему соразмышлению с их авторами, напоминают нам о настоятельных императивах эпохи.
* Размышления над философскими публикациями в «Слове-Word» (№№ 59-64).