Опубликовано в журнале СловоWord, номер 70, 2011
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Зоя Ивницкая
ОДЕССКИЙ ПОДОКОННИК
На широком одесском подоконнике нашего красивого аварийного дома конца XIX века можно было расстелить сложенное вчетверо одеяло и удобно расположиться, когда было грустно и шёл дождь или сильный ливень. Можно было уютно сидеть и наблюдать, как улица превращалась в быстро мчащийся поток воды серо-коричневого цвета, покрытый кое-где пузырьками. Изредка появлялись одинокие прохожие, бегущие под падающим на них обильным водопадом. Люди пытались защититься от ливня, кто чем мог: портфелем над головой, или каким-то куском клеёнки, или даже простой газетой, что было уж совсем никудышной защитой. Счастливчики с зонтиками были крайне редки, поскольку ливень начинался внезапно. Иногда появлялась какая-нибудь легковушка, пытающаяся на большой скорости прорезать сопротивляющуюся воду, при этом создавая вокруг себя роскошный фейерверк брызг и пены. Какие-то прохожие, махнув рукой на бесполезную борьбу, переставали спешить, и как ни в чём не бывало просто шагали, сняв свою обувь и неся её в руках. Они с удовольствием шлёпали по лужам, промокнув до нитки, в прилипшей к телу отяжелевшей одежде и с облепившими лицо мокрыми волосами. Благо, что такие ливни в Одессе обычно тёплые. Наверно, каждый одессит хоть раз в жизни попадал в такую ситуацию и никто по этому поводу не раздражался, а было смешно и весело.
Смотреть в окно можно было бесконечно, как на огонь костра. Зрелище это как-то завораживало и наводило на мысли, не связанные с бытом и реальной действительностью, а на что-то странное, абстрактное, как будто ты сам плывёшь вместе с этой бегущей рекой и она несёт тебя и этот мираж полу-мыслей, полу-ощущений плывёт вместе с тобой. Похожее состояние возникает иногда на берегу моря. Не на переполненном пляже, а когда почти нет народа и ты чувствуешь себя с морем один на один. И вот это, возможно, самое ценное, что может подарить море. Это неизмеримо больше даже того блаженства, которое дарит купание в изумительной морской воде.
Но вот ещё одно наблюдение на нашем подоконнике, только совсем другого порядка. В бытность парадов в дни советских государственных праздников Первого мая или Седьмого ноября под нашими окнами проходили колонны. Наша улица подходила напрямую к Куликовому полю – площади, на которой устанавливались трибуны для правительства города и приглашённых гостей, а под ними проходили колонны демонстрантов. По периметру площади на высоченных опорах из толстых алюминиевых труб, вывешивались портреты правительства – членов политбюро, на огромных белых полотнах натянутых на подрамники и окантованных красной планкой. Почему-то все лица на портретах были похожи друг на друга. За редчайшим исключением, очень полные, с маленькими пуговичками напряжённых глаз. Может быть поэтому, когда моя десятилетняя дочка пришла с отцом в мясной корпус на Привозе (знаменитом Одесском рынке) и увидела над прилавками с нарубленным для продажи мясом длинный ряд подвешенных свиных голов, она воскликнула: Папа, смотри, политбюро!
После чего папе было уже не до мяса, он схватил её за руку и постарался побыстрей уйти. Она частенько ставила отца в рискованные ситуации, не понимая по детской наивности и прямоте, что не всё можно произносить вслух. Однажды, отец взял её с собой на избирательный участок, чтобы бросить в урну бюллетень и пойти с ней на прогулку к морю. Она спросила: что там написано? Покажи!
Внимательно прочитав бумагу, искренне удивилась: а как же выбирать? Здесь же только одна фамилия!
Опять пришлось побыстрее убираться.
Но вернёмся на наш чудесный подоконник – своеобразную домашнюю трибуну для наблюдения за парадом.
Шли с транспарантами, с флагами, с небольшого размера портретами того же политбюро, обыкновенные наши люди, которых обязывали идти на демонстрацию, а в случае отказа начинались всяческие неприятности и придирки. Проступок запоминался надолго.
Колонна демонстрантов двигалась неритмично, то простаивая подолгу, то чуть ли не бегом. Шли разные предприятия, заводы, вузы, мореходка – морское училище и многие учреждения города. Некоторые имели свои оркестры, самодеятельные, но вполне профессиональные по уровню. Это же Одесса, где музыке учатся дети почти в каждой семье. Иногда на одном квартале играли сразу два оркестра, стараясь громкостью переплюнуть друг друга. Когда колонна застревала надолго, люди создавали небольшой круг и начинались танцы. Начиналось часто вальсом, но сразу переходили на народные, особенно под аккордеон, или баян. Обычно танцевали немолодые женщины в деревенских платочках с розочками и мужчины, принарядившиеся в длиннющие до земли макинтоши. Все слегка навеселе. Плясали истово, женщины счастливо повизгивая, мужчины, подобрав полы, чтобы не наступить. У многих из них на груди были военные ордена и медали. Музыка переходила на Семь сорок или ускоренную Хаву нагилу, чередующуюся с Чебурашкой и разными весёлыми еврейскими мелодиями. Когда слишком долго задерживали колонну, пропуская потоки с других улиц, люди начинали томиться, уставали держать тяжёлые знамёна и транспаранты, садились на бордюр тротуаров. Между всеми сновали дети, которым вся эта кутерьма страшно нравилась. Шутка ли, на проезжей части, где всегда столько машин, можно гонять и беситься, и всё сходит с рук, все добрые.
Мой отец, ровесник века и участник революции, смотрит в окно со слезами на глазах. У него разрывается сердце от боли за этих людей, за обманутые надежды видеть это народ счастливым, и вот к чему всё пришло. Танцуют полупьяные, обманутые, обворованные, бесшабашные в своей наивности. Разве об этом мечталось когда-то?
На звуки Семь сорок он начинает сквозь слёзы смеяться, коренной одессит, значит чувство юмора основная черта характера. Ему вспоминается другое время, когда людей гнали не на демонстрацию, а с демонстрации. Были и выстрелы и нагайки, и чёрный ворон, куда запихивали зачинщиков. Да, было… Не боялись и шли, оставив семьи, забыв о тепле и еде. Зачем?
На стенах каземата Петропавловской крепости, кто-то из узников начертал – Безумства семена дадут вам рабства всходы.
Пророческая надпись. Да, революция всегда безумие, даже если оно замешано на романтике, потому что кровь, потоки крови и эстафета казней. Французская революция тоже утопала в крови, но Россия во всём любит масштабы. В результате Франция установила республику и человеческие нормы жизни, а России это не удалось. Почему? Помните, в Чеховском Вишнёвом саде слова старого Фирса – «это было ещё до несчастья». Имеется ввиду отмена крепостного права. То, что уже давно произошло во всей Европе и воспринималось, как благо и возможность активной самостоятельной деятельности, в России воспринимается, как несчастье. Феодальная Россия отставала прежде всего морально от этого обоюдоострого понятия – деятельность отстаёт и сейчас, опять прежде всего морально от деятельности в капиталистической системе отношений. По-русски бизнесмен – это крупный жулик. Нет понятия, что бизнес – профессия, требующая умения красивых комбинаций, как в шахматах и обязательной порядочности, как гарантии надёжности. Да, в капиталистической системе есть огромное количество лжебизнесменов, практически – мафиози. Мафиози тоже профессия, но уже совсем другая. Но не нужно забывать, что свой моральный кодекс есть в любом деле, главное не перепутать.
Да, обо всём этом можно думать, говорить и спорить бесконечно, но где же наш одесский подоконник?..
Вернёмся поближе к нему.
На майские праздники было всё окрашено весной, солнцем и одеты все были легко и красочно, всё выглядело мажорнее, но октябрьские часто проходили в пасмурные ненастные дни, бывало с осенним холодным дождичком и тогда всё выглядело совсем уныло. Однажды, в такой хмурый день, когда колонна долго стояла под нашими окнами, среди демонстрантов оказался молодой высокий парень с сынишкой на плечах. Мальчику нравилось сидеть у папы на спине, но впереди стоящий знаменосец томился своим тяжёлым грузом и перекладывал то и дело древко с одного плеча на другое, не видя, что знамя всё время проходит по лицу мальчишки. Было довольно холодно, ребёнок продрог и у него потекло из носа. Он очень удачно стал пользоваться знаменем – вытирал им нос. Это было забавно. Настоящий театр. Но это просто маленький милый эпизод. А ведь вообще всё происходящее было похоже на театр. Спектакль проходил одновременно по всей стране, во всех городах. Все старались играть добросовестно, не искусства ради, а для спасения себя, своей семьи. Кто играть не соглашался, был страшно наказан.
Но лучше поговорим о чём-нибудь приятном, о весне в Одессе, о весне на нашем подоконнике. Он был таким роскошно широким благодаря тому, что Одесса построена в основном из ракушечника, и наш дом в том числе. Этот строительный камень имеет где-то сантиметров шестьдесят по длинной стороне. Зачастую в старое время делали кладку в два камня. Отсюда ширина одесских подоконников. Когда начиналось настоящее тепло, в Одессе цвела сирень и тюльпаны. Сирень была везде: на многих дачах, по всему Большому фонтану, на даче Ковалевского. Одесса утопала в сирени. Белая, сиреневая, фиолетовая, душистая, махровая – сказка! А на нашем подоконнике стояли всевозможные вазы и вазочки, когда же их было недостаточно – простые бутыли и литровые банки с пышной, благоухающей сиренью. Это был целый сад сирени с вкраплением тюльпанов: красных, жёлтых, лимонных. От цветов шла прохлада и то умиротворение, которое идёт только от них и от музыки.
В жаркую пору на улицах, а особенно во дворах, можно было увидеть отдыхающих на подоконниках открытого окна пожилых полных женщин. Они лежали, навалившись всей грудью на большую подушку, высунувшись до безопасного предела. Это заменяло хоть немножко дачу, а к вечеру, когда спадала жара, можно было на трамвае поехать на пляж, к морю. Можно было бы и утром, но какая хозяйка пропустит утренний Привоз, когда рыбаки несут свежую рыбу и на почин всегда отдают дешевле? А море не убежит. Свежий воздух есть и на своём собственном подоконнике. Если придвинуть вплотную к окну какой-нибудь столик, можно прекрасно устроиться, с комфортом, и при этом ещё переговорить с соседкой напротив. Она наверняка тоже была утром на Привозе и женщинам найдётся о чём поболтать.
Сколько полезных и интересных вещей можно изобрести, что называется, не отходя от кассы.
Теперь Вы понимаете, что такое одесский подоконник?
СПЕШКА
У меня был близкий друг, очень сильный художник. Его называли Одесский Пикассо. Это – Александр Фрейдин. Он рассказывал, как в Союзе художников курирует Киев большие заказы. Обычно, чтобы иметь возможность не умереть с голоду, творческим художникам распределяют заказы на картины большого размера: колхозная свадьба, заседание в правительстве, приём в Кремле, или что-то ещё в таком же роде. За это хорошо платили, что давало возможность художнику, экономно расходуя полученную сумму, скромно прожить год до следующего заказа и в течение этого времени писать что душа просит, то есть, быть свободным художником. Свободным, – имеется в виду не безделие, а напряжённый труд настоящего творчества, путь поиска, находок, провалов и потерь, пока, как говорил поэт: «из тонны породы – грамм руды.»
Чтобы следить, как движется работа над заказом, изредка появлялся из Киева человек, обладающий правами контролёра над исполнением. Какого уровня обычно оказывались эти люди, не слoжно представить, поскольку это типично для разных сфер и ситуаций, что так точно сконцентрировал Михаил Булгаков в образе Шарикова.
Однажды Фрейдин рассказывал у нас дома с присущим ему юмором о таком эпизоде. Приехал очередной товарищ из Киева и делал блиц-поход по мастерским. Зайдя к нему, посмотрел глубокомысленно на картину и произнёс: Вот тут видрижтэ. А я пишов, бо я дуже захлопотанный.
Вот это – «дуже захлопотанный» осталось в нашем семейном словаре до сих пор и работает безотказно. Ну, например, сейчас, когда я уже не только мама, но и бабушка, жду внука, не волнуюсь, потому что я уже не дилетант, а вполне профессиональный аксакал. Жду. Где-то в затылке слабенький голосок периодически пытается пробиться: почему так долго, он же не ел ничего перед уходом. На что второй более мощный одёргивает слабенького: ничего, проголодается – придёт. В конце концов не маленький, купит себе какой-нибудь бутерброд, или булочку в крайнем случае. Не пропадёт!
Через какое-то время опять слабенький пытается вякнуть: такое сумасшедшее движение в городе, а он такой невнимательный…
Тут же получает раздраженное: Ещё чего! Не волнуйся за него, на это у него ума хватает, не хочет же он погибнуть на дороге!
Вот этот текст наводит на мысль постоянным гвоздём торчащую не в мозгу, где ей положено быть, а в душе. Может быть, эта самая душа как раз в черепе и обитает. Этого не знает никто, хотя общеизвестно, что от страха она на мгновение отправляется в пятки, но вот куда возвращается, об этом пока гипотез нет.
Так вот, всё таки, глубоко где-то сидит и с трудом усыпает, – отвратительная, страшная штука, а вдруг… Вдруг именно сейчас марихуана, или ещё какая-то гадость, или водка, или пиво, или вино.
Опять оппонент возражает, но как будто не так уверенно, как раньше. Как видно, этот вопрос и его крепко цепляет, но он ещё пытается: «а вот везде пишут, что красное вино полезно для организма, конечно, смотря какая порция. Тоже и с пивом – смотря сколько. Помнишь, у нас был сосед, совсем молодым умер от цирроза печени. Пил только пиво, но количество! А есть даже диагноз – пивное сердце!»
Тут слабенький – довольный, что ему удалось наконец пробиться к невозмутимому оппоненту, примиряюще вставляет: «А помнишь, как Сашка Фрейдин говорил: пить можно, главное – правильно закусывать. Это не Союз, в Америке всегда найдётся в доме, что поесть. Даже, когда отправляешься на шопинг, можно, по нашим прежним меркам, ещё долго крутиться, ничего не покупая. А вот там у нас, если видишь, что надо в магазин, значит действительно пусто, хоть шаром. Да…»
А почему ТО время всё равно вспоминается, как счастливое?
– Наверное, молодость – всегда счастье. Понимаешь это потом, но процесс необратим, даже если неплохо выглядишь…
О!!! Наконец-то идёт внук! Сразу: «Привет, как дела?»
Ответить не успеваешь, пока молниеносно обдумываешь, что лучше – сделать вид, что всё нормально и ни о чём не тревожилась, или всё-таки не проглатывать свинство, – ведь телефон всегда при тебе, можно же сказать, что задерживаюсь, или дать знать, что скоро буду и тогда можно успеть согреть его любимый борщ, такой вкусный, специально для него сваренный, но практически ты эту большую кастрюлю добиваешь целую неделю сама, не только на обед, но и на завтрак, или на ужин, – не пропадать же такой вкуснятине.
Пока решала, дверь его комнаты захлопнулась! Всё…
Теперь жди, пока появится. На вопрос через дверь: «не голоден?» Ответ: «я отдыхаю. Кушать не хочу.»
Может быть ещё вариант: после «привет!» – идёт сразу на большой скорости «я на минутку, сейчас убегаю, меня ждёт на улице друг!» И всё.
– А тебе так хочется посидеть с ним рядом, вспомнить, какой он был, тогда, дома…
Так хочется погладить его руку, теперь уже большую, но такую же любимую.
И тут сразу работает: я пышов, бо я дуже захлопотанный.
Спешат все, не только младшие в семье, но и старшие. Только не самые старшие. Из самых старших у нас осталась только я. Таким некогда только с другими, для семьи они свободны всегда, потому, что все маленькие минутки, а никто, никогда не знает, сколько их, хочется провести рядом, видеть детей своих, слышать их, чувствовать их присутствие. Понять это в молодости невозможно, разве только в момент сильной влюблённости. И тут вдруг понимаешь, что это одной природы. Это просто любовь. С годами меняется только объект, а все атрибуты те же: волнение, ожидание, нежелание расставаться.
Старшие дети тоже всегда торопятся, но тут оба голоса внутри тебя единодушны, они сливаются в один. Боже, как дети устают, как они пашут! Как можно охватить всё, что им за день приходится проворачивать? Сократить или ужать нечего. Всё необходимо. Работа – само собой понятно! Дай Бог, чтобы она была! Страх за неё всегда – фон их жизни, то яркий, то бледный, но не уходит. Капитализм!
Каждая система имеет свои плюсы и свои минусы, идеальную ещё не придумали. Жаль, что проверять это невозможно на мышах, или собаках. На людях исследования обходятся безумно дорого, расплачиваются миллионами жизней и сломанными биографиями не меньшего количества. Долго тянется процесс, десятилетиями и последствия непредсказуемы, не говоря о побочных эффектах.
В Союзе, профессия нашей семьи – театральных художников, требовала занятости похожей на капиталистическую, с той разницей, что работа эта была любимой. Зарабатывать на жизнь любимым трудом – великое счастье. Сейчас мои старшие дети делают свою работу очень хорошо, с полной отдачей, но это не их любимая работа, хотя в ней есть свои радости. Просто это нельзя сравнить с трудом, который делается для души. Как бы ни устал, всё равно в радость. При всех сложностях театральной жизни, при всех видах деятельности, связанной с выпуском, всё равно в радость.
Сейчас, когда моей взрослой дочери удаётся вырваться ко мне на минутку и всегда, чтобы мне помочь, разве я могу обижаться, что это краткие мгновения. Тем более, что я понимаю, как много тратится времени на то, чтобы эти краткие мгновения были. Надо потратить время на шапинг, потратить время на стирку, потратить время на всё, что я уже не могу сама сделать. Всего не перечислить. А после работы есть всего вечер. Короткий вечер, продлеваемый за счёт ещё более короткой ночи и результат – постоянный недосып. Если даже плюнуть, что он даёт плохой цвет лица и под глазами подушечки, есть ещё вождение машины, когда этот голод на сон, даёт себя знать в самый неподходящий момент. Хорошо, если получается свернуть в переулок и хотя бы полчасика поспать на заднем сидении, свернувшись в три погибели, а если не получается и это?
Всё понимая, могу только молиться, чтобы хватило сил на всё это. Я ведь ещё не самый сложный объект внимания. Есть дети, а это намного труднее. В основном, самая большая трудность в достижении контакта для реализации самых насущных вещей. О духовном контакте с детьми говорить сегодня наивно. Эти времена давно миновали. Дети – иностранцы, даже точнее – инопланетяне. Проблема не отдельной семьи, проблема эпохи. Зрелище беременной женщины на улице вызывает сложный букет негативных эмоций – страх, жалость, опасения…
Наверное, каждое время имеет свои ужасы, но жизнь продолжается, и продолжается она за счёт появления новых рождающихся, рождающихся и рождающихся. Эту лавину не остановить, как и лавину проблем, рождаемых каждым новым временем новых, а старые остаются тоже, иногда, становясь смешными, а иногда, трагическими. Но что происходит безусловно и повсеместно – нарастание скорости, от самолётов до общения друг с другом. Нарастает скорость, и как следствие, нарастает нетерпение, и как следствие нарастает раздражение. Нарастает снежный ком разрушения нервной системы. Все нервные. Спокойные выглядят идиотами, сдержанные – тряпками, интеллигентные – психами. Но всех их уже не так много осталось. Они стесняются самих себя. Другими хотели бы быть, чтобы не выглядеть странно, но не умеют. Одна надежда – исправиться там, где всем горбатым, наконец, это удаётся. Так и живут, надеясь. Давно придуманная реинкарнация, наверное, утешение для них. Но когда и как это будет? Нет, не работает. Всё равно вокруг всё мелькает на бешеной скорости и выражение «я пышов, бо я дуже захлопотанный» – вот это работает безотказно.