Опубликовано в журнале СловоWord, номер 70, 2011
К 70-летию СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ИОСИФА БРОДСКОГО
Наташа Шарымова
Наброски воспоминаний
Слева направо: Иосиф Бродский, Наташа Шарымова, Сергей Довлатов и другие посетители
выступления Бродского в Сохо. Фото Нины Аловерт
ГЕОГРАФИЯ
На Мортон-стрит – дом 44 – в Нью-Йорке – в Виллидже – Иосиф Бродский прожил 17 лет.
Улочка Мортон расположена в западной части Гринич-Виллидж, значительно ниже 14-й улицы и немного ниже – южнее – знаменитой Кристофер-стрит. Одним концом Morton упирается в Гудзон, другим – в Бликер-стрит, центральную артерию Виллиджа. Последние двадцать лет этот район – от Гудзона и до Шестой авеню – с запада на восток – и от Хаустон-стрит до 12 улицы – с юга на север – все чаще именуют West Village, недавно даже появилась газета «Voice of the West Village».
Коренные нью-йоркцы никогда-никогда не используют полное географическое название и говорят просто – «Виллидж». Упоминание резиденции многих английских правителей и нулевого меридиана всегда опускается.
В Виллидже, если вы дружите или даже, если просто общаетесь с ее обитателями, очень чувствуется, что ушедшее прошлое, существующее настоящее и возможное будущее – едины. Чувствуется, что вольнолюбивые традиции, индивидуализм и творческие устремления креативной, интеллектуальной прослойки мегаполиса, жившей и живущей в Виллидже, не изменились и не изменятся. Это ощущение разлито в воздухе, в общей атмосфере. В одежде, в манере разговаривать и улыбаться. В убеждениях и образе жизни. Village – это дух и гений, который веет, где хочет.
Я поселилась в Виллидже году в 80-м, сначала это был саблет. Позже – году в 83-м – я получила квартиру в Westbeth, в субсидированном доме для художественной интеллигенции. Жилье было недорогое, арендная плата и сейчас ниже рыночной, но недорогим его уже никак не назовешь. Поселившись в Westbeth, я стала соседкой Иосифа Бродского.
ИСТОРИЯ
С Иосифом я познакомилась году в 57-м или 58-м в доме Еллы Липпы, Лени Ентина, Гали Потраболовой и Ефима Славинского на 1 мая. К этому времени я уже знала его стихи, перепечатывала их по семь копий на стареньком «Ремингтоне». Позже переснимала для него сборники американской поэзии на пленку и часто предавала ему еще мокрые отпечатки, которые он потом раскладывал по всей своей крошечной комнате. Очень высоко ценила его. И понимала масштаб его личности – да-да – с самой первой встречи.
Иосиф с нежностью относился к моему первому мужу – Володе Герасимову, человеку энциклопедических знаний. Мы часто встречались в Публичной библиотеке на Фонтанке или на Садовой, а то и просто на Невском. По Невскому прогуливались все, особенно весной. Сидели в ресторане «Восточный» и на «Крыше»: Вика Анцелович и Миша Беломлинский, Жанна и Гага Ковенчуки, писатели Федя Чирсков, Виктор Голявкин, Андрей Битов, Сережа Вольф, композитор Витя Лебедев и его жена, красавица Белла, Лева Поляков. Ездили компаниями в Солнечное, Комарово или Пушкин-Павловск: Нина Мохова и Леша Лифшиц (Лосев), Наташа Лебзак и Леня Виноградов, Рита Разумовская и Сережа Кулле, Володя Уфлянд и Галя Якушева, Миша Еремин, Миша Красильников, Миша Мейлах и Костя Азадовский. На электричках, машин тогда ни у кого не было.
Все питерские годы мы встречались в детском журнале «Костер», где работал Леша Лосев (Лифшиц), и одно время работала я – «парт-тайм» в отделе писем. В этом журнале было опубликовано детское стихотворение Иосифа Бродского «Баллада о маленьком буксире», которое, как мне кажется, было задумано как закадровый текст к короткометражному фильму». Однажды я привела в «Костер» Александра Галича, чтобы он спел для редакции.
Почему-то возникла неловкая пауза и молчание.
– А ладно, – сказал Иосиф, – они стесняются. Давайте начну я.
И он спел свою “Лили Марлен”, которая ему очень нравилась.
Как-то Александр Иванович, отец Иосифа, предложил мне на работу лаборанта в фотолаборатории Института челюстно-лицевой хирургии около Петропавловской крепости. Работу, которую только что бросил Иосиф. Фотографы клиники фиксировали достижения отечественной медицины – сюда привозили больных со всего Союза, и врачи – точно – творили чудеса. Иосиф как-то рассказал мне, что ему пришлось снимать человека, которому медведь содрал лицо. И другого, которого ударила молния, и которому хирурги создавали новую физиономию. В клинике лежали дети с врожденными дефектами: без рук, без ног. Как и Иосиф, я не смогла там долго выдержать. Не здесь ли источник сведений о том, что Иосиф работал в морге, я об этом никогда от него не слышала. Эта работа научила меня ценить повседневную, заурядную, нормальную жизнь. И благодарить – не знаю кого – за свое обычное человеческое существование.
Еще через несколько лет, уже в начале 60-х, я работала и училась в Ленинградском Театральном Институте на Моховой – пять минут ходу от Пестеля, где жили Бродские. Иосиф частенько наведывался ко мне в здание Тенешевского училища, бывший ТЮЗ, где у меня была каморка-кабинетик. Учиться в Театральном Вузе было непросто. Актерское и режиссерское расписание – с 9.00 до 21.00, а нам, театроведам, приходилось перелопачивать тонны книг. Мы изучали такие редкие предметы как источниковедение или теорию драмы. Нас снабжали списками обязательной литературы, которые надо было читать. Иначе – ни зачет не сдать, ни экзамен. Конечно же, львиное место в этих списках занимали античные авторы: драматурги, поэты, историки и философы. У нас были замечательные педагоги, ученики Жирмундского и других космополитов из ЛГУ, иногда эти наши высокообразованные педагоги читали нам греческих и римских поэтов в оригинале.
Библиотека института была прекрасной, нравы либеральные: многие издания начала века можно было брать домой. Иосиф как-то заинтересовался переводами Анненского и Мережковского.
– Гиппиус и Мережковский жили в моем доме, – сказал Иосиф, – дай почитать. – Книги Иосиф потом сам сдал в библиотеку.
НЬЮ-ЙОРК
Когда я приехала в Штаты, то Иосиф, я думаю, считал естественным несколько опекать меня и помогать, как впрочем, он помогал, если не сотням, то десяткам своих питерских друзей и приятелей. У него на Мортон постоянно звонил телефон. И чтобы спокойно поговорить, нужно либо было телефон отключить или перейти во дворик, плотно прикрыв окна и двери. Либо – отправиться пить кофе в ближайшее заведение – мобильных телефонов еще не было.
Между нами в Нью-Йорке, вернее, еще раньше – в Венеции в 1977-м году, возникла определенная дистанция, которой не было в Ленинграде. Иосиф еще не получил «Нобеля», но знаменитым уже стал. О том, что он станет Нобелевским лауреатом, Иосиф говорил мне году в 1960 или 61-м, до ссылки. В Нью-Йорке у него катастрофически не хватало времени. Его рвали на части, многие – совсем незнакомые люди – от него чего-то хотели. Людмила Штерн ошибается, когда пишет, что Иосиф дружил только со «звездами». У него дома я видела Марину Темкину и покойного Сашу Сумеркина, переводчика Барри Рубина, русского врача, который практиковал в Бруклине и лечил Иосифа, к сожалению, не помню его фамилии, Иру и Юза Алешковских, Лену и Сергея Довлатовых, Петю Вайля и Эллу, Марину Рачко и Игоря Ефимова, Карла и Эллендею Профер, саму Люду Штерн, Гену Шмакова и так далее. Конечно, среди людей, с которыми Иосиф постоянно общался, были и Михаил Барышников, и Сюзан Зонтаг. Люди, с которыми ему было интересно и, я думаю, эмоционально комфортно.
VILLAGE & WEST VILLAGE
Итак, Иосиф Бродский в конце 70-х поселился в Виллидже, а я, его старинная приятельница, жила неподалеку.
Хочу немного рассказать о том, что представляет собой сейчас и представляла в 1977 году эта часть города. Я пишу эти заметки не в расчете на знатоков Большого Яблока: их можно – среди всех русских – и тут и там – перечислить по пальцам, а для тех, кто в Нью-Йорке никогда не был. Для тех, кто здесь был, но проездом. Для тех, кто живет в Бруклине или Нью-Джерси, и очень много работает.
В статьях, которые можно найти в Интернете по-русски да и по-английски, много фактических неточностей. Это не значит, что у меня абсолютно все выверено, но я стараюсь приблизиться к идеалу.
Когда-то, в начале 16-го века, на берегу Гудзона (в районе нынешней Gansevoort Street) существовало индийское поселение – Sapokanikan, переводится – tobacco field – табачное поле. Примерно в 1630-м году на этих болотистых местах стали селиться голландцы и освобожденные рабы. Фермы, по свидетельству современников, окружали густые леса.
Индейское имя исчезло, появилось голландское название – Noortwyck – северный район или Groenwijck – pine district – сосновый район. Англичане захватили Новые Нидерланды в 1664 году, и на месте Groenwijck/Noortwyck образовалось что-то вроде большого села. Название стало английским и превратилось в Greenwich, произносится как GREN-itch, гриныч, что, к сожалению, совсем не учитывается в русском написании. В официальных документах Grin’wich Village впервые упоминается в 1713 году.
В 1822 в Нью-Йорке разразилась эпидемия «желтого Джека», лихорадки, и многие жители из основного жилого массива, нынешнего даун-тауна, перебрались сюда. Потом были и другие эпидемии – народу в Виллидже пребывало. С середины 19-го века район начинает бурно застраивается и заселяться итальянцами и ирландцами.
В Виллидже до недавнего времени не было высоких зданий, это связывали с особенностями геологии районы – болота, теперь же небоскребы построили – то ли технологии ушли вперед, то ли прежнее объяснение было неверным.
В начале 20-го века здесь обитали леваки-идеалисты, суфражистки, писатели, начиная с Марка Твена, – Юджин О’Нил, Уильям Фолкнер, знаменитая Айседора Дункан (значит ли это, что здесь же жил Есенин?), художники, и пр. и пр. богема. Гениальный провокатор, дадаист и сюрреалист Марсель Дюшан как-то запустил с арки на Вашингтон-сквер воздушные шары, провозглашая «Независимую Республику Гринвич-Виллидж».
В 50-е Виллидж облюбовали битники Аллен Гинзберг устроил мне как-то экскурсию по Бликер-стрит и показывал ресторанчики и кафе, в котором они ночи напролет сиживали с моим любимым Джеком Керуаком. Аллен сказал, что они считали угол Бликер и МакДугал-стрит – центром вселенной.
В конце 60-х здесь проходили протесты людей с нетрадиционной ориентацией, но к концу 70-х, к тому времени, когда в Виллидже поселился Иосиф Бродский, бунтарства и эпатажа на улицах поубавилось, хотя криминогенная обстановка сохранилась. Цены на жилье подскочили. Бунтари переместились в Сохо и в «алфабетик-сити». Вилидж остыл, остепенился. Мортон-стрит стала весьма респектабельной «эрией».
Постепенно отсюда исчезли и все расположенные рядом типографии, занимавшие громадные индустриальные ангары, «принтинг дистрик» испарился: в ангарах открылись гимнастические залы. Два года назад снесли старейшую двухэтажную фабрику чернил, которую можно было видеть из окна моей квартиры в Westbeth. Построили дом в двенадцать этажей, и – теперь – прощай вид на Гудзон!
Иосиф за эти годы, что я была его соседкой, заходил ко мне по праздникам и красным датам. Часто он подолгу стоял у окна, и высунувшись насколько возможно, смотрел на Гудзон, на катера, буксиры, баржи и океанские лайнеры. Молчал. Курил. Мне Гудзон всегда напоминает Неву, Ленинград. Предполагаю, что ему – тоже.
МОRTON-СТРИТ
Мортон-стрит, как и многие другие кварталы Нью-Йорка, застроена однотипными таунхаусами. Тownhouse – усеченное от “house in town” – дом в городе. Так называли дома лондонской знати, постоянно жившей в поместье неподалеку от столицы. Строения были роскошными, добротными и солидными. Потом таунхаусы измельчали, и теперь – даже в Лондоне – довольно трудно отличить таунхаусы мелкой аристократии от домов британской высшей буржуазии.
В Новом Свете таунхаусы стали популярными в середине 19-го века. Потом они мутировали в пригородные «кондо» и получили имя «роухаусы». Таунхаусы – одинаковы: темный кирпич, что-то вроде высокого крыльца с чугунной решеткой, высокая парадная дверь, шесть-восемь окон по фасаду. Четыре этажа.
Я знаю двух владельцев подобных жилищ в Виллидже. Один получил его в наследство от подруги матери, а вторая – дочь всемирно известного художника-абстракциониста Уильяма де Кунинга. И там, и там интерьеры обставлены темной антикварной мебелью. Люстры, ковры. Очень спокойно и гармонично. И обязательно – какая-нибудь ультра-современная деталь. Скажем, диодная работа Андрея Бартенева. Стоимость домов – миллионы.
БОТАНИЧЕСКОЕ
Мортон – уютная улочка, она расположена в стороне от туристических троп. Редкие машины. Как и везде в Виллидже, на Мортон много мощных, высоченных, без признаков старости или упадка, деревьев.
Лет двадцать назад кто-то в Нью-Йорк-сити-парк- энд-рекриейшн-департмент принял решение засадить стриты и авеню Нью-Йорка декоративными, элегантными грушами. Цветут они дружно, плодов я никогда не видела. Весной кажется, что идешь по саду из средневековой миниатюры братьев Лимбург. Воображение рисует райские кущи и виды необыкновенные. В общем,
– Что мне шепчет куст бересклета?
– Хорошо пройтись без жилета!
Всего в Большом Яблоке, не считая парков и палисадников, растет около полумиллиона деревьев – их пересчитали четыре года назад. Если поставить эти деревья одно от другого на расстоянии 25 футов, то они образуют линию длиной поболее 2800 миль, а это – расстояние отсюда до Лас-Вегаса. Сейчас нью-йоркский мэр Блумберг обещает довести количество крон и стволов до миллиона. Рекордную отметку собираются пройти в 2017 году. Не такой уж и необозримый срок – семилетка. Блумберга поддерживают тысячи нью-йоркских добровольцев.
У дома 44 на Мортон-стрит растет лондонский гибридный платан, рядом – норвежский клен и гледичия обыкновенная. Березы, которая сейчас красуется во внутреннем дворике, при жизни Иосифа не было.
Около каждого крыльца на Мортон – палисадничек в два на полтора метра. На этой площади ухитряются соседствовать вечнозеленые самшиты, черные карликовые сосны и тиссы. По весне – в марте – цветут крокусы, нарциссы, тюльпаны. В апреле – магнолии. Осенью – дикие розы и какие-то еще неопознаваемые кустарники.
Иосиф терпеть не мог «цветочную срезку», букетов никому не дарил и сам не принимал. К микросадикам относился с абстрактным одобрением, глаз теплел.
ИЗ ЖИЗНИ
На Мортон Иосиф, когда позволяла погода, работал во дворе. Пил с гостями чай и кофе. Курил. На небольшом металлическом квадратном столе, рядом с рукописями и портативной пишущей машинкой («Колибри» или «Olimpia?) сидела и мурлыкала Миссисипи.
Вечерами, вернувшись с работы, приходили друзья-соседи: Маша Воробьева, Марго Пикен, Эндрю Блейн и позже – секретарь Иосифа Энн Шелберг. Но «privacy» свято с облюдалось. Как? Ответить трудно. Тонкие, едва уловимые флюиды, язык жестов, никто никому не мешал, не докучал и не сидел на голове.
В День рождения народу собиралось много: друзья, приятели, коллеги, переводчики, студенты. Американцы, англичане, русские, итальянцы и так далее…
Некоторые свои публикации в «Нью-Йоркере» Бродский подписывал псевдонимом «F.F.Morton». Американские школьники часто в переписке вместо предлога «for» пишут четверку. Иосиф же поступил наоборот.
ОПЯТЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ
От Иосифа я как-то услышала, что генерал Джейкоб Мортон, именем которого названа улица, был «замечательный старик и, что интересно, масон. Великий мастер Нью-Йоркской ложи». Далее Иосиф не пошел.
Генерал Джейкоб Мортон 30 лет трудился на благо города в разных ипостасях – среди прочего, был генерал-майором первой нью-йоркской милиции. Обладал прекрасными манерами и носил пудреный парик. Именно он во время инаугурации первого президента Америки брата-вольного каменщика Джорджа Вашингтона предоставил для церемонию алтарную Библию масонской ложи St. John, чем и прославился. На этой Библии давали клятву президенты: Эйзенхауэр (1953), Картер (1977), Буш-старший (1989), Буш-младший (2001). Библия хранится в Federal Hall в Нью-Йорке.
Не раз Иосиф сетовал, что в Нью-Йорке, среди его американских знакомых, нет зрудита, который бы, как питерский Володя Герасимов, знал про свой город все.
ЛИЧНОЕ
На Мортон-стрит 44 Иосиф сначала занимал квартиру в полуподвальном этаже. Это были две комнаты: гостиная, спальня и крошечная кухня. В гостиной, она же кабинет, доминировало дубовое бюро начала века, сработанное, как говорил Иосиф, совместным шведско-американским предприятием. На книжных полках стояла энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Диван, журнальный столик, кресло, стул, телевизор, приемник, он же музыкальный центр. Пластинки. Везде лежали книги на самых разных языках – ему присылали, и он сам покупал.
На бюро стояли фотографии Марии Моисеевны и Александра Ивановича, Марины Басмановой. Вы сами можете посмотреть на кабинет-гостиную Бродского, если зайдете на сайт Youtube.com, наберете фамилию «Бродский» или «Brodsky». Среди прочих роликов вы найдете «Brodsky in New York, 1989 года» в трех частях. Снимал покойный Женя Поротов, оператор из Петербурга, и я.
С Мортон-стрит связывается одна из многих мифических историй, которые создаются вокруг Иосифа. Пишут, что он на домофоне использовал псевдоним «Бакунин». Полная чепуха! В доме 44 жил реальный человек по фамилии Бакунин, никакого отношения не имеющий к известному анархисту. Семья этого человека продолжает жить на Мортон до сих пор. И, естественно, на домофоне остается фамилия «Бакунин».
Почему журналисты решили, что за этой надписью скрывался Бродский, не знаю. Факт сопровождается всяческимси необязательными рассуждениями о том, подозревал Бродский или нет, что за ним следят, опасался он этого или нет… Иосиф, я думаю, предполагал, что за ним «присматривают», относился к этому спокойно, не обращал внимания. Но он всегда помнил, что «они» не пустили к нему родителей…
ВСЕ МЕНЯЕТСЯ
Иосиф на Мортон-стрит чувствовал себя комфортно – а кто бы не чувствовал? – и не то, чтобы любил гулять по Виллиджу, но, направляясь, скажем, в Бликер-стрит Синема, кинотеатр повторного фильма, или в Нью-Йоркский Университет, где он преподавал, читал отдельные лекции и выступал с чтением стихов, или в любимый китайский ресторан напротив кинотеатра, шел пешком и любил знакомить своих спутников с кулинарными, архитектурными, литературными и прочими достопримечательностями района. Рассказывал, что на месте этого симпатичного садика когда-то была женская тюрьма, или что у Марка Твена в квартире на Пятой авеню стоял бильярдный стол с зеленым суконным покрытием, а стены Твен распорядился выкрасить в красный цвет. Иосиф с гордостью старожила показывал, где надо покупать хлеб, где – сыры, где – пасту, а где – вяленые помидоры.
Однажды он сказал мне, что «пересек Нью-Йорк с запада на восток и обратно более 10 000 раз – вполне монашеская практика, медитация на ходу».
Все переменилось. Булочной – нет, семейный итальянский магазин сыров превратился в яппистый сырный бутик, китайский ресторан и кинотеатр исчезли. Вашингтон-сквер постоянно реконструируют, Нью-Йоркский университет расширился. Нет магазинчика пластинок на Гринич-авеню, который держала парочка седоволосых хиппи. Здесь можно было найти «все», Иосиф подолгу рылся в пыльных коробках с «пластами». Нет и «винтажного стора» на Бликер, где Иосиф любил примерять кепки и рассматривать галстуки, хотя «шоппинг» терпеть не мог.
КАФЕ
В Нью-Йорке у Иосифа было несколько любимых кафе: Cafe Reggio в Виллидже на МакДугал, Cafe Borgia – в Сохо (это кафе переехало) и Саfe – (не помню название) – на Hudson-street, которого уже нет.
В Reggio мы иногда садились за столик на улице, иногда – внутри. «Это заведение, – сказал мне Иосиф, когда мы пришли туда на второй день моей жизни в Нью-Йорке, – любили все битники и другие литераторы. Здесь бывал и Берроуз, и Керуак, и Корсо, и Диана ди Примо, и Питер Орловски, и все остальные».
Reggio – вполне европейская кафешка, с неплохим каппучино, прекрасным набором травяных чаев и итальянскими десертами. Когда-то на этом месте была парикмахерская, и раз клиент сказал мастеру: «Ты стрижешь прекрасно, но твой кофе – выше всяких похвал. Открой кафе – и ты разбогатеешь».
Дело было в 1927 году. Как ни странно, Доминик Паризи, парикмахер, последовал совету и не разорился. Он потратил все свои сбережения, выписав из Италии машину, которая готовила «настоящее каппучино». Эта машина и сейчас украшает интерьер кафе, стены которого увешаны полотнами старых мастеров – школа Караваджио, итальянский Ренессанс, среди них можно обнаружить русскую темную икону.
Все столики и стулья разномастные. Некоторые столешницы из мрамора. Есть железные стулья. Официанты дружелюбны и приветливы. Часто это девочки и мальчики из России.
Нынешний владелец кафе – Фабрицио, кажется, сын Доминика Паризи. Поговорить с ним не удалось – он в Италии и неизвестно, когда вернется в Нью-Йорк. В интервью, которое я год назад слышала по радио, Фабрицио рассказывал, что Иосиф бывал у него в кафе раз пять в неделю. Пил «маленький двойной». Что всегда что-то забывал: то кошелек, то очки, сказал Паризи. По- моему, это дань Паризи стандартному представлению о гении, рассеянном и погруженном в свои видения. При мне ничего такого никогда не случалось. Но раз я забыла в кафе сумку – мы шли уже минут пять, когда я спохватилась. Вернулись – сумка спокойно висела на спинке дивана у входа за дверью справа. «Ну, вот, сама видишь, поголовная честность…»
Однажды мы сидели с Иосифом в Reggio на улице. Дело было поздно ночью, в июне. Жара, и духота несусветная. Вокруг толпы, толпы, все столики заняты. Час ночи или даже – два. Вдруг к нашему столику протискивается высокий блондин, симпатичный такой, со стулом и спрашивает, не может ли он к нам присоединиться. О.К.
Молодой человек садится, открывает рот и говорит, что он – член террористической группировки «Красные бригады». Немецкий акцент, исторические подробности, эмоции. Я обалдеваю. Речь блондина льется и льется – Иосиф внимательно слушает. Минут через пять Иосиф перебивает парня: «Слушай, ты поешь, как соловей. Хватит бомбы бросать, чувак, пиши романы. Шутка».
– Как ты думаешь, – спросил он меня на пороге моего дома на углу Бетюн и Вашингтон-стрит, прежде чем попрощаться, – этот золдатен, обкурившись, импровизировал или еще что? Странная история, а?