Опубликовано в журнале СловоWord, номер 70, 2011
НАШИ ИНТЕРВЬЮ
Наташа Шарымова
Интервью с художником Ильей Шенкером
В этом году художнику Илье Шенкеру, который живет в Нью-Йорке и к которому русскоязычная община относится с неподдельной теплотой и любовью, исполнилось 90 лет. К этому юбилею галерея
InterArt (Светлана и Константин Вайсы при участии жены художника Ларисы Шенкер) выпустила большой альбом-монографию, посвященный его творчеству. Интервью проходило сначала в манхэттенской мастерской Шенкеров, а потом у меня дома. В этой мастерской собраны, как мне показалось, десятки, нет, сотни работ. И когда рассматриваешь его портреты, или «пляжную» серию, или пушкинскую, сразу понятно – дело имеешь с настоящим мастером, светлый талант которого дал ему возможность увидеть в жизни красоту, надежду, доброту, гармонию, наделил уникальным чувством формы и цвета. Этими дарами он щедро делится с нами, зрителями.
Наташа Шарымова (Н.Ш.): Илья, что Вы помните об Одессе своего детства?
Илья Шенкер (И.Ш.): Моя память возвращает меня в 26-й год. Мне – шесть лет. В воспоминаниях – Одесса до бешеных российских экспериментов. Почти дореволюционная: сытная, красивая, веселая. К нам часто приходили гости.
Мой отец был кондитером, до революции у него было свое небольшое дело, а потом, естественно, он понял, что надо с ним кончать, отдал большевикам и поступил работать на большую кондитерскую фабрику, владелец которой уехал заграницу. Мой отец был большим специалистом.
Н.Ш.: То есть он мог изготовить любой десерт сам?
И.Ш.: Конечно. И главное – он создавал новые типы лакомых кушаний. Он творил шедевры из сахара, муки и своего таланта. Новые типы конфет, всяких там пастилок, пирожных. Одаренный был человек.
До сих пор кое-что в нем мне кажется странным: до революции он был капиталистом, а потом к большевикам относился с наивным уважением, идеализировал их. Он полагал, что они что-то такое сделают -справедливое, чистое. Умный был человек, но обманывался. Утопист. Его жена, моя мачеха, была скептиком и смеялась над этими фантазиями. Как стало ясно в дальнейшем, большевики не очень-то отличались от немецких фашистов. Руководители большевиков – это люди-звери. Дикие звери. Остальные – подчинялись.
Начались пятилетки, они все были голодные. Однажды, когда мне было лет восемь, я потерял хлебные карточки, последние талончики месяца. Такие маленькие, розовые. Кошмар. Я боялся возвращаться домой, хотя отец был мягким человеком и никогда нас не наказывал. Обнаружив пропажу, я пошел обратно, обратно, обратно. Искал. И пришел в магазин – карточки лежали под прилавком. Дома я ничего об этом не сказал. Тяжелое было время.
Я благодарен судьбе, что родился в Одессе. Какой разброс градостроительства: от нашей знаменитой лестницы до Молдаванки, до слободок, до самых простых, почти деревенских, районов. Лестница – главное, что есть в Одессе, она ведет в порт. Район высокий, и оттуда видно море… Мне это снится…
Н.Ш.: Когда вы начали рисовать?
И.Ш.: С самого детства любил, и мой брат тоже рисовал. С семи-восьми лет. Среди людей, живших в Одессе во времена моей юности, было много дореволюционных интеллигентов. Их захватила революция – они уже не могли уехать. Один из них – Анатолий Дивари, итальянец или грек, родившийся в Одессе, позже был моим педагогом. Второй – заметный и яркий художник – Теофил Фраерман, замечательный человек, член независимого, неформального объединения, которое сейчас определяют термином Ecole d’Odessa – одесская школа живописи. Она существовала в 1914 – 1919 годах. Художники Ecole d’Odessa путешествовали, ездили в Париж учиться живописи. Их называли «одесскими парижанами». Когда-то Одесса была ближе к Парижу, чем к Петербургу. Моря Черное, Средиземноморское объединяли…
Можно сказать, что одесский авангард этого времени вышел на мировой уровень. Почти все одесские художники-модернисты были этническими евреями: Амшей Нюренберг, Теофил Фраерман, Сандро Фазини, Израиль Мексин, Исаак Малик, Наум Соболь и Сигизмунд Олесевич. У них были противники – товарищество южнорусских художников, ведущих свое начало от передвижников.
Не все оказались в эмиграции, Теофил Фраерман жил в Одессе, и я имел счастье у него учиться. Советская власть была ему поперек горла. Он много рассказывал о своих путешествиях по Европе и жизни в Париже. Италия и Франция для него были художественным раем. Теофил Фраерман тепло относился к студентам. Это был настоящий интеллигент без всяких копеечных интересов. Настоящий человек. Так что в Одессе моей молодости живо чувствовалась художественная атмосфера, была артистическая среда и существовали традиции. Но началась война…
Н.Ш.: Во время войны вы служили в авиации.
И.Ш.: Меня взяли в армию на второй день войны с четвертого курса института. Нас построили и сказали: «Кто хочет служить в авиации, сделайте шаг вперед». И я тут же сделал этот шаг. Я был авиатехником, не пилотом. Готовил к полетам самолеты. Дошел до Берлина.
Н.Ш.: Когда война закончилась… Забылись ли эти годы? Можно ли в принципе забыть военный опыт?
И.Ш.: Что вы?! Эти воспоминания остались со мной навсегда. К счастью, моя семья спаслась – они уехали в Среднюю Азию. Но было много недальновидных людей, которые знали немцев дореволюционных, приличных и деловых. Не фашистов. Они большевикам не верили, остались и погибли. Дина, моя тетя, младшая сестра моей приемной матери… она и ее муж погибли сразу же.
После войны я закончил Строительный институт, архитектурный факультет и работал архитектором и почти сразу же начал выставляться везде, где только было возможно.
Н.Ш.: Критики всегда отмечают широкий диапазон вашего творчества.
И.Ш.: Сложилось это постепенно. Накапливалось понимание, приобретались знания. Я читал, смотрел, путешествовал. Много ездил по России. Москва, Ленинград. Некоторое время работал на самом Севере, в Архангельске на Белом море.
Н.Ш.: Когда Вы впервые обратились к Пушкину? «Пушкин в Одессе» – это так естественно для вас.
И.Ш.: Пушкин и Одесса – были воздухом моей жизни. Избежать или не заметить связи между ними было невозможно. Пушкин жил в нашем городе чуть-чуть больше года. Я заинтересовался тем, что поэт здесь делал. Собирал материалы. И в конце 60-х начал серию линогравюр. Их было штук сто. Всю серию купил Музей Пушкина в Одессе. А позже – и Ленинградский Музей Пушкина на Фонтанке 12.
В Советском Союзе в 1973 году издали книгу «Пушкин в изображении художников», где были Тропинин и Кипренский. Там оказалась одна гравюра из моей серии «Пушкин в Оперном театре». Это молодой поэт, который любил море и мечтал повидать заграницу.
Н.Ш.: Вы уехали в 1975 году. Связано это с тем, что приоткрылась дверца и из «совка» можно было вырваться. Были ли еще какие-то причины для отъезда?
И.Ш.: Надо было уезжать. Одесситы были очень разочарованы в большевистской России. Мое положение было неплохим: я был членом Союза художников, у меня была хорошая мастерская на Белинского, выставлялся в СССР и за рубежом. Но я должен был рисовать и выставлять только то, что подходило советской власти. Идеологически и по форме. Меня это угнетало, хотелось работать свободно. И хотелось путешествовать – посмотреть Италию, Францию, мир.
Н.Ш.: У вас был, очевидно, обычный эмиграционный маршрут: Вена, Рим, Нью-Йорк. Как вы провели время в Италии?
И.Ш.: Итальянская архитектура, итальянские города – чудо. В Одессе были какие-то намеки на это. У меня в Италии были заказы. Я писал портреты, натюрморты. Когда мы были уже в Нью-Йорке, в Болонье открылась моя выставка, которая получила весьма приличную прессу.
Потом, уже выезжая из Штатов, я посмотрел всю Европу. Исполнилась моя юношеская мечта. Видите ли, я люблю историю и, более или менее, ее знаю. Античную, греческую… Увидеть Афины или Рим – только ради этого можно было уехать.
Н.Ш.: Как вам открылось, что и здесь художник не свободен, а зависит от конъюнктуры рынка, от меняющейся моды?
И.Ш.: Это показала сама жизнь. Но в Америке всегда сосуществовали все направления… Мне галеристы никогда ничего не навязывали.
Н.Ш.: Среди ваших многочисленных выставок, которые проходили в Америке, есть какая-то, которая вам дорога, которую вы выделяете?
И.Ш.: Заметная выставка была в Вашингтоне. В Нью-Йорке каждый год в галерее Нахамкина на Мэдисон выставлялись мои работы. Что-то вроде творческих отчетов. Когда эта галерея закрылась, коллекционеры нашли меня. У меня где-то лежат их открытки. И еще, похвастаюсь: моя работа висит на стенах королевского дворца в Норвегии.
Н.Ш.: Вы написали полотно «Рембрандт в кругу моей семьи».
И.Ш.: Рембрандт – мой любимый художник. Я мечтал, чтобы он пришел ко мне в гости на праздничный обед. На столе – фаршированная рыба (какой еврейский праздник без гефилте фиш?), пироги. Поскольку мой отец был кондитером, я написал много пирожных и конфет…
Н.Ш.: Илья, в этом году вам исполнилось 90 лет. Как вы себя ощущаете на этой возрастной отметке?
И.Ш.: Прекрасно. Я каждый день обливаюсь холодной водой, и думаю, холодная вода меня сохраняет.
Н.Ш.: Что бы вы посоветовали молодежи и начинающим художникам?
И.Ш.: Надо много работать. Интересоваться историей. Изучать старых мастеров и читать классиков. Литературное наследие порождает в вас массу идей. С неподдельным любопытством я до сих пор изучаю психологию. И я – я люблю людей.
Илья Шенкер. Черное море. Пляж