Опубликовано в журнале СловоWord, номер 69, 2011
ЮМОР
Майк Гелприн
Майк Гелприн. Литератор. Родился в 1961-м в Ленинграде. По образованию инженер. С 1994-го живёт в Нью-Йорке.
Публикации в: «Мир фантастики», Москва; «Знание – Сила», Москва; «Химия и жизнь», Москва; «Полдень, XXI век», СПб; «Искатель», Чикаго; «Побережье», Филадельфия; «Я», Нью-Йорк и в других изданиях.
История козлов
Гошу Защёлкина повязали на рассвете.
Кодла вломилась в квартиру как обычно, по-революционному. Сначала, бодро протопав по лестнице пятью парами казённых говнодавов, кодла сосредоточилась у обитой ветхим дерьмантином двери. Затем старшой, утробно ахнув, отвесил этой двери залихватского пинка. Хлипкий замок сдался под революционным напором, и уже через пять секунд Гоша огребал по роже для профилактики.
– Попался, сука, – жизнерадостно оскалившись, сообщил старшой шестёркам. – Так, хату по-быстрому шмонаем, фраера – за рога и в стойло.
Следак оказался знакомым. Он был пламенным революционером, не выговаривал букву «л», вожделел к представителям своего пола и ненавидел диссидентскую мразь.
– Какие юди, – обрадовался Гоше следак. – Месье Защёкин! Попася таки, юбимый ты мой. А мы тут вонуемся, переживаем, можно сказать – куда, дескать, Защёкин наш юбезный пропа.
Следующие полчаса следак азартно уговаривал Гошу добровольно признаться. В случае признания он сулил роскошную камеру без клопов и гнид, а в противном – кокетливо кося дурным глазом, грозился заняться подследственным лично.
Защёлкин, как и подобает идейному инакомыслящему, включил несознанку и пошёл в отказ. Он не признал ни сопротивления синему террору, ни заговора с целью покушения на пахана, ни шпионажа в пользу Украины.
Под конец следак исчерпал запас весомых аргументов и потерял революционную выдержку.
– Ты меня доста, поня?! – заорал он, отбросив мужское кокетство. – Ну, ничего, я тобой займусь, козик. Поюбю тебя пыкой юбовью. В камеру его! К рецидивистам!
Рецидивисты, все трое, были сидельцами опытными, Защёлкину знакомыми, и встретили его как родного.
– Георгий Ильич, дорогой! – распахнул объятия Иван Абрамович Иванман, правый уклонист по кличке Пестель. Прозвищем Иван Абрамович был обязан привычке упоминать имя первого русского революционера к месту и без оного. – А мы всё гадаем, что же Георгия Ильича эти пестели никак изловить не могут.
– Я всегда сидел, – заговорил примостившийся на параше зиц-председатель Финт. – Я сидел при Вовке Картавом, потом при Ёське Кровавом. Ах, как я сидел при Ёське!
Финту было далеко за сотню, сколько именно не знал никто, включая его самого. Он был профессиональным председателем тайных обществ. Профессия досталась Финту по наследству – говорили, что его дедушка сидел чуть ли не при самом Трубецком. Тайные общества создавались, Финты неизменно их возглавляли, потом общества распадались, подпольщики спасались бегством, а Финтов волокли в каталажку.
– Это были лучшие дни моей жизни, – бормотал, шевеля нечистыми губами, Финт. – При Ёське я провёл на свободе не больше трёх месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду Евсеевну, и дал за ней крышку от фортепьяно, ещё птичку из фальшивого серебра и восемьдесят рублей, которые сожрала реформа. Я вас спрашиваю – где это всё? Где общество имени Бестужева-Рюмина? Где товарищество на вере а ля Муравьёв-Апостол? Где подпольная организация с радикальной платформой? Где организация с либеральной платформой? Где?..
– В Караганде, – прервал Финта правый уклонист. – Вот же заладит, старый пестель, – сказал он в сердцах. – Проходите, Георгий Ильич, проходите, голубчик.
– Здравствуйте, здравствуйте, – пробасил, протягивая руку, лже-историк Карломарксов. – Где мы с вами последний раз виделись, Защёлкин? Не на воркутинском ли лесоповале?
– Там, – подтвердил Гоша, устраиваясь на свободной шконке. – Сейчас, видимо, лесоповалом отделаться не удастся, Энгельс Фридрихович. Статьи шибко поганые. Шпионаж в пользу Украины шьют, да ещё заговор с покушением. На главного медвежатника.
– Ух, ты, серьёзные статьи, – привстал со шконки Карломарксов. – За одно покушение могут червонец припаять. И шпионаж серьёзный, не на Занзибар какой-нибудь или, там, США. Как думаете, Иван Абрамович? – обратился он к правому уклонисту.
– А пестель его знает, – искренне ответил тот. – Сейчас, с новой властью и синим террором, пестель разберёшься.
– При Никитке Болтливом я тоже сидел, – вступил с параши Финт. – Затем при Лёньке Бровастом. Сидел я при нём сиськи-масиськи.
Зиц-председатель замолчал и, задумчиво глядя на оконную решётку, предался ностальгии. Воспользовавшись образовавшейся тишиной, лже-историк приступил к любимому занятию – чтению лекций из курса несуществующей науки.
– Революция в России обречена на победу, – назидательно выпятив указательный палец, заявил Карломарксов. – С тех пор, как Алексашку Романова угораздило не вовремя отдать богу душу в Таганроге – обречена, господа. За без малого двести лет сколько их было, этих революций…
– Действительно, сколько? – заинтересовался Защёлкин. – Любопытно было бы посчитать.
– При Юрке Очкастом, Менте, я тоже сидел, – сообщил Финт.
– А вот считайте, – перекрывая басом поступающую от параши информацию, принялся загибать пальцы лже-историк. – Революция Пестеля-Трубецкого – раз. Затем устранение Пестеля Трубецким – два. Реставрация монархии. К несчастью, эти господа, пока дрались, допустили серьёзную ошибку – ненароком разбудили Герцена.
– Жаль, не надавали в своё время Герцену пестелей, – мечтательно произнёс Иванман. – И Огарёву за компанию.
– Вестимо, – согласился лже-историк. – Значит, переворот Герцена-Огарёва – три. Кровавое воскресенье – четыре. Затем реформа Столыпина, впрочем, за революцию её можно посчитать лишь условно. Зато вслед за ней – восстание Керенского, и чуть ли не сразу – красный террор Ульянова-Дзержинского. Власть бандитская, разбойничья. Чёрт, я уже сбился со счёта.
– При Мишке Райкине, Перестройщике, я опять сидел, – вновь включился Финт. – Затем при Борьке Седом, Алкоголике.
– Сталинская революция в двадцать втором, – игнорируя Финта, продолжил Карломарксов. – Власть палаческая. Хрущёвская так назывемая оттепель, и вместе с ней безвластие. Затем Брежневский застой, власть чиновничья и воровская. Тьфу, противно. Андроповский переворот, власть вертухайская. За ней мошенническая и рэкетирская. И вот, наконец, дожили – синий террор, власть авторитетов при бабках, наколках и кодлах.
– Да-а, – раздумчиво протянул Защёлкин. – Интересно, что дальше? По логике вещей получается, что следующая власть окажется не лучше настоящей. Например, сутенёрская. Или наркодилерская. Для нас, конечно, это мало что изменит.
– Будем сидеть, – оптимистично поддержал Финт. – Будем сидеть, я сказал.
– Не загреметь бы под вышку, – озабоченно проговорил Гоша. – С этим синим террором запросто могут шлёпнуть.
– Не шлёпнут, – успокоил Иванман. – Вы, Георгий Ильич, молодой ещё. На нарах как долго сиживали, голубчик?
– Четыре года в общей сложности, – признался Защёлкин.
– То-то. А мы с Энгельс Фридриховичем, считай, по четвертачку отмотали. Не говоря уже о старом пестеле. Сидельцы, дорогой мой, при каждой власти нужны. Так что мы с вами ещё посидим. Вот будет суд – сами убедитесь.
Суд не заставил себя ждать. Прокурор был зол, небрит и с похмелья, судья, напротив – весела, наштукатурена и в лёгком кокаиновом приходе. Кивалы, споро разбившись на две команды по шесть рыл в каждой, затеяли турнир в очко.
Прения сторон длились недолго. По их окончании прокурор, яростно почёсывая щетину, принялся клеиться к судье, а кивалы, недовольно сквернословя, сложили карты и удалились в комнату для совещаний. Через полминуты они вернулись, старшой кивала небрежно бросил «виновен, сука», и турнир возобновился.
– Десять лет с конфискацией, – постреливая глазками в прокурора, манерно произнесла судья. – Ах, да, конфисковывать нечего. Тогда десять лет без. И пять по рогам. Впрочем, сегодня я что-то в настроении божоле, то есть весьма покладистом. Напомните, подсудимый ведь не сознался?
– В отказе, падла, – подтвердил прокурор.
– Вот и хорошо. Не пойман – не вор. Пять лет общего без конфискации и без рогов. Все свободны, кроме Фокса. В смысле нацепите подсудимому кандалы и все проваливайте. А вас, прокурор, попрошу остаться.
Зона имени Чикатилы мало чем отличалась от прочих. Осенью там шёл дождь и рота конвойных. Зимой падал снег и производительность труда. Весной стучала капель и лагерные стукачи. Зато летом – впрочем, до лета надо было ещё дожить.
Защёлкину повезло – его определили в самый престижный барак – петушиный. Контингент здесь был сплошь идейный, из закоренелых ненавистников власти нетрудящихся, нерабочих и некрестьян. Однополой любовью петухи, правда, не страдали, зато традиции угнетённых и опущенных блюли свято.
В бараке новоприбывшему, как положено, устроили «прописку».
– Кем на зоне жить думаете, голубчик? – задал первый традиционный вопрос смотрящий по бараку, потомственный интеллигент в третьем поколении по кличке Фанька Каплан.
– Да я бы хотел, – робко ответил Гоша, – если, конечно, возможно – петухом.
– Такую честь заслужить надо, – увесисто бухнул особо опасный рецидивист Валентина Терешкова. – А пока посмотрим, чем вы дышите. Антинародную литературу распространяли?
– Распространял, – радостно подтвердил Гоша. – Роман «Преступление и наказание» распространял, – понизив голос, принялся перечислять он.– Агитационный листок «Смерть убивцам и душегубцам» развешивал. А также, – Защёлкин сделал многозначительную паузу, – изучал манифест «Вор в законе».
– Ого! Это про главного медвежатника, – уважительно сказал Терешкова. – Похоже, наш человек. Преступления против власти совершали?
– Совершал, – не стал отрицать Гоша. – Много совершал. На овощебазе отказался воровать фрукты. Был за это показательно избит во избежание. На заводе ежедневно выполнял норму, а то и перевыполнял. Был трижды наказан лишением зряплаты и четырежды – профилактическим мордобитием. Затем на митинге…
– Достаточно, – прервал особо опасный. – Сдаётся мне, сгодится нам этот петушок. Я думаю, Фаина Хаимовна, – обратился он к смотрящему, – стоит представить его Троцкому.
Гоша затаил дыхание. Познакомиться с легендарным демократ-оппозиционером, мировым авторитетом по кличке Троцкий, это вам не с каким-нибудь левым буржуа или правым уклонистом поручкаться. Имя Троцкого каждый день неоднократно звучало по всем вражеским голосам, включая радиостанции «Вольная Беларусь» и «Свободная Чукотка». И не мудрено – не каждый авторитет может похвалиться пожизненным сроком за политическую проституцию.
Троцким оказался неказистенький, сутуловатый старичок со старомодной эспаньолкой и в не менее старомодном пенсне. Жил он в отдельном флигельке, пристроенном к зэковской столовой. Дверь во флигелёк украшала размашистая надпись «Хорошо сидим».
– Ко мне можете обращаться запросто, – благожелательно предложил Гоше Троцкий. – Называйте просто – Лев Давидович. Присаживайтесь, молодой человек, располагайтесь. Чайку, пожалуй, сейчас прикажу. Эй, служивый! – крикнул он, и в дверях вырос обильно татуированный вертухай. – Чифирьку нам завари-ка покрепче, дружок.
Освоив кружку чифиря, авторитет довольно отрыгнул и приступил к беседе.
– За что сидите, коллега? – осведомился он.
– Шпионаж шили, Лев Давидович, – пожаловался Защёлкин. – Потом заговор с целью устранения. Ну, и так, по мелочам – сопротивление властям, инакомыслие, отсутствие тяги к совершению преступлений.
– Вот как? И давно эта тяга у вас отсутствует?
– С рождения, Лев Давидович. В детстве по каким только врачам меня не таскали. Не могу воровать, и всё тут, хоть ты тресни. И мошенничать не могу, не говоря уже о разбое или там грабеже. Доктора так в один голос и сказали – редкий случай, врождённая патология.
– Понятно. На самом деле, не такой уж редкий. А скажите, Георгий Ильич, нравится ли вам сидеть?
– Да кому же это понравится…
– Не скажите, не скажите, голубчик. Мне, к примеру, сидеть вполне по нраву. Вот вы как считаете, почему мы сидим?
– Как почему? – растерялся Защёлкин. – Мы же несчастные люди. Жертвы системы. Преступники, можно сказать – отщепенцы. Законы нарушаем. Не воруем, не кидаем, не рэкетируем.
– Это всё так, – отмахнулся Троцкий. – Только ведь мы никому не мешаем. Зачем же нас сажать?
– Не знаю, Лев Давидович. Правда, мне говорили, что мы нужны при всякой власти. Иванман говорил, Иван Абрамович. Но зачем нужны – не сказал.
– Знаю Иванмана, толковый сиделец, – кивнул авторитет. – Не сказал, значит? Ну, так я вам скажу. Мы нужны, чтобы было на кого валить все грехи. Мы, если угодно – козлы, молодой человек. Козлы отпущения. В стране, где постоянно идёт революция, козлы отпущения необходимы. Хотя бы для того, чтобы списать на них революционные твердолобость, глупость и жадность. Только вот какое дело, Георгий Ильич, это не мы сидим.
– Как не мы? – опешил Защёлкин.
– А так. Мы с вами находимся на свободе. А в тюряге – все остальные. Их обворовывают, динамят, иногда грабят. Им систематически врут, их оболванивают, облапошивают, обжуливают, объегоривают, объё… Просто удивительно, сколько в русском языке синонимов к глаголу «обманывать». А от нас сидельцев ограждают колючей проволокой, чтобы случайно на свободу не вырвались. Они там, за проволокой, жрут, пьют, совокупляются, собираются в кодланы и шоблы, дерутся друг с другом, бодаются… В точности как стадо. Да-да, козлов, только не отпущения, а обыкновенных. Caprinae vulgaris, это по латыни. История России, голубчик – это история козлов, так-то вот. По крайней мере, за последние пару веков.
– В-вы хотите сказать… – запинаясь, пробормотал ошалевший Гоша.
– Именно то, что сказал. Теперь идите, свободный человек Георгий Защёлкин. Поразмыслите над моими словами. Как я вас перевербовал – за пять минут и без всяких фокусов, а?
Защёлкин вышел из флигеля наружу. Недавно прошёл дождь и рота конвойных. Над зоной висел туман и плакат с надписью «На свободу – с нечистой совестью!» Подмигивающая жуликоватая рожа под надписью показалась Гоше не столь отвратительной, как обычно.