Опубликовано в журнале СловоWord, номер 69, 2011
ПРОЗА
Инна Иохвидович
Девочка и дворник
Мине Полянской
Двор был большим. А девочке он казался так и вовсе огромным. Чего в нём только не было: ряды высаженных дворовыми подростками молодых тополей, качели, небольшая карусель, скамейки в уголках и, конечно, горка.
Двор был хорош во все времена года, особенно зимой, когда мальчишки заливали каток, на котором играли самодельными клюшками, гоняя по льду жестяную коробку из-под ваксы, катались на лыжах и санках с горки, весело и беззлобно играли в снежки.
Весной всходила посевная трава, красили скамейки, качели и старую карусель; лопались почки молодых тополей и старого каштана, выпуская клейко-нежные, ещё маленькие листья.
Пригревало солнце и гремели первые грозы. Летними светлыми вечерами дети долго играли во дворе, а дворовой пёс Шарик упорно не хотел залезать в построенную специально для него будку, и часто лаял среди ночи. А осенью, когда желтели деревья, жухла трава и в воздухе носилась паутина «бабьего лета», и даже когда лил затяжной осенний дождь, и струйки текли по стеклу медленно и сонно, всё равно было весело: впереди был Новый год, ёлка, праздничная блестящая мишура и конфетти…
Девочка, как и мальчик Митя из прочитанной ею книжки, тоже любила и зиму, и лето, и весну и осень. Гулять во дворе ей нравилось при любой погоде. Особенно ей нравилось во всём помогать дворнику, дяде Николаю Щербине. Осенью сгребала она граблями пожухлые листья и смотрела, как истлевают они в огромных кострах; зимой она бы ломом била лёд, как это ловко и споро делал дядя Николай. Но только лом был неподъемным, а своей лопаткой она только и могла, что откидывать снег. Весной девочка убирала прошлогодний мусор, щепки и ветки, остатки почерневших листьев, заметала маленьким веником дворовый асфальт, но больше всего любила поливать его из длиннющего шланга-змеи. Из своей лейки поливала цветы: кусты колючих роз и высаженные в землю петуньи, львиный зев, анютины глазки, душистый табак, обволакивающие своим запахом в сумерках «ночные фиалки – матиолы»…
Из всех ребят больше всего она сдружилась с Колькой Щербиной – сыном дворника. Он был только лишь на год старше её и уже ходил в первый класс мужской школы. С Колькой особенно хорошо было съезжать на санках: с ним санки никогда не переворачивались, даже на крутом повороте.
Единственно, что смущало девочку, так это поросёнок, вернее, поросята. Обычно дворник Щербина покупал очередного поросёнка и даже разрешал немного поиграть с ним. А поросята были смешными, маленькими, на ножках-столбиках, с игриво закрученными хвостиками. Визгливые, бегали они на своих толстеньких ножках, будто ненастоящие, будто из сказки «Три поросёнка». Потом девочка больше не видела поросят, а только слышала какое-то странное похрюкивание из каморки, в которую сажали животное, устроенное дворником в стене дома.
Девочка жила в квартире над аркой, и иногда среди ночи ей то ли в самом деле слышалось, то ли чудилось боязливое и жалобное похрюкивание очередного взрослеющего поросёнка, почти уже кабанчика. И тогда она плакала тайно, сама не зная о ком – то ли по себе, взрослеющей, то ли по поросёнку, которому, как она узнала, предстояло вскорости погибнуть.
Однажды зимой она спросила у матери: куда же девает своих поросят дворник Щербина? И была сражена открытием: этих кабанчиков специально откармливали ежегодно к Рождеству… Так вот, оказывается, почему исчезали они! И это проделывали с ними люди, которым смешные и весёлые поросята бесконечно доверяли?!
– Мама, – плакала она, – это же ужасно!
– А что поделаешь? – мать лишь пожимала плечами.
Девочка чувствовала равнодушие матери. Той многое было безразлично. Правда, мать не одобряла эту «странную дружбу» девочки с дворником Щербиной. И не просто не одобряла, а была категорически против:
– Знай: он страшный человек!
– Почему?
– Я не могу объяснить тебе это сейчас, вот подрастешь и все поймёшь сама. Слава Богу, что ты родилась после войны и многого не знаешь.
– Почему это не знаю, – обижалась девочка, – знаю про фашистов, про войну..
– Ну что с тобою говорить, несмышлёной, каши ещё мало съела, чтобы понимать.
На том, по обыкновению, разговоры и заканчивались, оставляя её недоумевать: почему же мать так не любит дворника Щербину?
Когда девочка пошла в первый класс женской школы, Колька Щербина перешёл во второй в мужской. Они по-прежнему дружили, но уже не столь много времени проводили вместе, потому что хоть были младшими, но школьниками, и домашние задания не давали возможности вволю нагуляться во дворе. Только вечером в субботу да в воскресенье дети могли гулять, сколько захочется.
Это произошло субботним вечером. Девочка зашла за Колькой в квартиру дворника Щербины в цокольном, как называла мама, или «полуподвальном», как говорил папа, этаже. Дверь была как обычно открыта. Как объяснил ей когда-то Колька, им свежего воздуху мало, спёртый он, потому часто и двери не запирают. Вход в кухню был прикрыт длинной до полу ситцевой занавеской. За ней слышались голоса дворника и его жены Марьи Ивановны. Кольки было не слыхать.
«Может, его дома и нету, надо спросить», – решила было девочка, думая кашлянуть, чтобы как-то известить хозяев о своём присутствии, но вдруг так и замерла: дворник говорил жене, и говорил о н е й:
– Какого чёрта она к нам повадилась? Да ко мне всё лезет, всё помогать норовит! Ох, как я ненавижу всё их племя! У-у-у… проклятые, – внезапно переходя на крик, – сорвался он.
– Коленька, милок, успокойся, – запричитала Марья Ивановна плачущим голосом, – не приведи господи, кто услышит. Вспомни, как после войны тебя хотели упечь за то, что полицаем был, – уже навзрыд плакала она.
– Ух, как же я их, жидов, ненавижу, а девчонку эту особенно, надоедливые, покою от них нет! Эх, жаль не те времена, попадись мне она во время войны, тогда, при немцах, я бы её башкой об стену дома размазал, чтобы все мозги повылетали, чтоб стена от них белой стала с кровью. Э-эх, – мечтательно проговорил он, немного успокаиваясь.
Жена продолжала плакать, и он стал грубо-успокаивающе ей что-то говорить…
А девочка стояла на этом страшном месте, приоткрывшем ей часть жуткой правды, и не могла сдвинуться, словно ноги её приросли к этому чистому крашеному полу.
«Почему? За что? За что дворник так сильно меня ненавидит, что даже желал бы, да ещё так, убить? Что же я сделала плохого ему? И каким таким полицаем Щербина был?» – эти и другие невозможные ещё пятнадцать минут назад вопросы крутились у неё в голове, не заглушая ужаса, воцарившегося в душе, а словно подкрепляя его.
– Ладно, твою мать, кончай тут сопли развозить, а мне надо идти кабану жрать давать!
И тогда страх, обуявший девочку, будто пушинку подхватил с заколдовавшего её места, и она побежала, стуча тяжёлыми зимними ботинками.
– Вернись! – кричала ей вослед Марья Ивановна. – Колька скоро придёт, я его в булочную послала.
Но девочка не слушала её, она бежала от дворника-полицая Щербины, который только и мечтал, чтобы ударить её головой о стену дома. Пробегая мимо коморки под аркой, где дворник держал своего кабанчика, она услыхала, как визжал он, предчувствуя свою погибель под Рождество.