Опубликовано в журнале СловоWord, номер 68, 2010
ПРОЗА
Леонид Дорожко
ВЕЛИКИЙ УРОК
Приближались новогодние праздники. Я решил сделать себе подарок и отправился на вещевой рынок. Почти в полном одиночестве я брёл по галерее рынка. Все её стены были завешаны образцами товаров, от которых пестрело в глазах. Возле секций с выражением обыденной скуки стояли курящие молодые женщины. Многие из них, едва закончив одну сигарету, тут же раскуривали следующую, и я подумал, что жизнь продавщиц без покупателей – это хорошая школа бессодержательного существования, которое потом входит в привычку.
Возле одной из секций моё внимание привлёк пуловер вишнёвого цвета, который висел довольно высоко. Продавца возле секции не было, и я заглянул сквозь стеклянную дверь. Внутри сидел пожилой мужчина и читал книгу. В ответ на мои знаки мужчина нехотя поднялся и приоткрыл дверь. Он оказался высокого роста, худощав, с интеллигентным лицом и отсутствующим взглядом.
– У вас праздное любопытство или конкретный интерес?
Я показал, что именно мне приглянулось.
– Заходите.
Он пропустил меня внутрь крошечной камеры-секции, взял длинную палку с расщеплённым концом и вышел, чтобы достать пуловер. Стены секции были увешаны образцами мужского трикотажа разных моделей и расцветок. На маленьком столике рядом с электрическим чайником и чашкой покоились полбатона и кусок докторской колбасы. Тут же лежала раскрытая книга обложкой кверху, на которой я прочёл: «П.Я.Чаадаев. Сочинения»…
Продавец принёс пуловер:
– Какой у вас размер?
– Пятьдесят второй.
– Это как раз ваш… Если в отношении этой вещицы у вас серьёзные намерения, можете её примерить. Она стоит тысячу рублей…
Пуловер мне понравился. Примерка показала, что «вещица» сработана как раз на меня.
– Этот цвет вам к лицу, он вас очень оживляет, – счёл своим профессиональным долгом заметить продавец. Потом безучастно добавил:
– У нас есть и другие расцветки, если вам интересно…
Я поблагодарил и сказал, что сегодня искал лишь вишнёвый или бордовый цвет. Потом расплатился, но уходить не спешил. Меня разбирало любопытство. Я кивнул на раскрытую книгу:
– Это вы читаете Чаадаева?
Наверно в моём вопросе прозвучала интонация недопустимого сомнения или иронии. Продавец прищурился и жёстко ответил:
– Ну что вы! Я держу эту книгу исключительно для покупателей! А ещё вон для того интеллектуала-паучка, – кивком головы он указал куда-то в верхний угол каморки.
Я смутился:
– Простите, я вовсе не хотел вас обидеть… Но, согласитесь, среди продавцов не часто встретишь читающих русского философа.
– Как будто они вообще что-либо читают!
– Тем более… Поверьте, я воспринял ваш выбор чтения не только с удивлением, но и с восхищением.
Продавец смотрел на меня, как на дремучего сельского мужика.
– Дорогой мо-о-й, – почти жалостливо протянул он. – У меня два высших образования, техническое и историческое, да к тому же – диплом кандидата наук! А я вот сижу в этой стеклянной душегубке и при двух своих образованиях торгую тряпками! И никто в этой забытой Богом стране не может мне объяснить, почему со мной такое случилось…Так неужели, чёрт возьми, я не могу обратиться за разъяснением к одному из лучших умов России?!
Голос моего собеседника дрожал. Мне даже почудились в нём слезливые нотки, и я поспешил заявить, что у него, разумеется, есть все основания поискать ответ в трудах русского философа.
– Только не поймите меня буквально, я не настолько наивен, чтобы в философских трактатах, где постулируются суждения общего порядка, искать конкретное объяснение своего бедственного положения, – сказал он более спокойным голосом. – Но когда в университете я штудировал философию русской истории Чаадаева, меня поразила его мысль об особом в мире положении России и её подверженности регулярным катаклизмам. А от катаклизмов, как от цунами, лучше всего спасаться бегством, не так ли?
– Увы, не от всякого катаклизма убежишь, – осторожно заметил я.
– Вот именно… – он сделал паузу, как бы вспоминая что-то. – Если бы в начале девяностых я, как многие мои коллеги и друзья, уехал из страны, моя судьба могла сложиться по-другому: я мог бы стать сотрудником какой-нибудь технической фирмы в Нью-Джерси или скромным архивариусом в Вашингтоне. Мы, русские – народ не избалованный, меня устроила бы любая зарплата, а главное, я занимался бы любимым делом…
– И почему же вы не уехали?
Мой собеседник тяжело вздохнул:
– В те годы у меня на руках была парализованная мать, абсолютно неподвижная. Она ничего не говорила и только всё смотрела на меня с беспредельной тоской. Мне пришлось переворачивать её и кормить, менять пелёнки и стирать бельё. Сиделку нанять было не на что: денег катастрофически не хватало, в институте тогда почти не платили… Куда я при такой ситуации мог уехать?
Он снова судорожно вздохнул:
– В конце концов мне удалось найти сиделку, но чтобы оплачивать её услуги, пришлось вертеться в поисках подработок. Кем только не довелось побывать – и продавцом газет, и курьером, и расклейщиком объявлений, и Бог знает кем ещё. Кошмарные были годы… А всё равно, самое тягостное впечатление тех лет – страдающие глаза матери. Она, бедная, понимала, какой обузой для меня стала, и изводила себя этой смертной тоской. Мне было нестерпимо жаль её…
Ну, а когда мама умерла, я уже пребывал на шестом десятке, уезжать из страны было поздно, мой поезд уже ушёл…
Он замолчал, потом взглянул на меня так, словно только что заметил моё присутствие:
– Извините за безотрадный монолог… Я вас, должно быть, задерживаю, но в этой мышеловке сидишь целыми днями, как в одиночной камере, без каких-либо шансов на живое общение…
Я ответил, что никуда не спешу и что мне интересно с ним беседовать. Продавец просиял:
– Правда?! В таком случае, садитесь вот сюда, – он пододвинул ко мне кургузый табурет, а сам присел на уголок стола. – И давайте хоть познакомимся, а то ведь русские могут беседовать часами, не называя друг друга… Меня зовут Николай Сергеевич – научный сотрудник, временно занятый на коммерческом фронте.
Я сказал, что мне очень приятно с ним познакомиться, представился сам и спросил, правильно ли я понял, что он работал в научно-исследовательском институте.
– Совершенно верно, в одном из отраслевых НИИ… Откровенно говоря, к технике у меня никогда наклонности не было. С юных лет привлекали предметы гуманитарные, но когда полвека назад я собрался поступать в МГУ, раздумывая, подавать ли мне на исторический или факультет журналистики, мой дядя, незадолго перед тем вернувшийся из сталинских лагерей, сказал:
«Коля, послушай старого лагерного волка: не лезь в эти гуманитарные сферы…
Идеологические псы из разных комитетов и органов не дадут тебе там свободно мыслить и творить, а посему иди-ка ты лучше в технический вуз… Инженер – специальность всегда нужная, а в наше время – самая спокойная…»
– Дядя в нашей семье пользовался авторитетом, семейный совет его поддержал, и вот так я стал студентом факультета автоматики одного из лучших столичных вузов.
– И вы никогда не жалели о таком выборе профессии?
– Конечно жалел… Довольно скоро я понял, что побежал не по своей дороге, но, к счастью, обнаружил у себя способность увлекаться новыми техническими идеями. Элемент творчества всегда привлекателен… Разумеется, в советской прикладной науке делалось много вздорного и никому не нужного. Но существовавший порядок вещей, тем не менее, был достаточно хорош, чтобы я и мои коллеги могли спокойно удовлетворять свою научную любознательность за государственный счёт.
– Кажется, стабильное финансирование науки было одним из немногих достоинств советской системы, – заметил я.
– Безусловно, и мы это остро почувствовали, когда наступила эпоха рынка… Договоров не было, и директор института стал сдавать здание в аренду. Большая часть научных сотрудников уволилась, оставшихся нещадно «уплотнили» и посадили на мизерные оклады. Интересно, что штат администрации при этом не сократился, а даже вырос. Появились какие-то девицы и молодые люди, подозрительно похожие на директора, его замов, начальника отдела кадров, главбуха и т.п. У всей камарильи был вполне довольный и сытый вид. Доходы от аренды держались в тайне, а нам постоянно внушали, что денег в институте нет…
Естественно, что при такой ситуации мы ринулись в «отхожий промысел». Учёные и инженеры никому были не нужны. Ещё до перестройки я закончил вечернее отделение истфака МГУ, но историки тоже были не нужны. Я уже говорил, что на руках у меня тогда была парализованная мать, и мне показалось, что стабильный заработок мне обеспечит профессия бухгалтера. Я наскрёб денег на бухгалтерские курсы, но после нескольких посещений убедился, что эта профессия совсем не для меня. Ничего хитрого в ней не было, и я вполне мог бы её освоить, но все эти «дебеты-кредиты», «НДСы» и «прибыли» вызывали у меня такое тошнотворное чувство, что я сбежал с курсов и устроился в газетный ларёк торговать прессой…
Николай Сергеевич прервал свой монолог и озабоченно на меня посмотрел:
– Боюсь, я утомил вас своей болтовнёй. Не всегда интересно узнавать подробности чужой биографии…
– Напротив, очень даже интересно! У меня впечатление, что я слушаю собственную биографию, включая попытку стать бухгалтером.
Николай Сергеевич рассмеялся:
– Ах, вот как! Близнецы-братья!.. Значит, и вы не избежали блаженства и невзгод научной карьеры?
– Увы…
… За время нашей беседы к стеклянной стенке секции неоднократно подходили люди и подавали знаки покупательской заинтересованности. Однако, продавец всякий раз мотал головой и скрещивал на груди руки наподобие Андреевского креста, давая понять, что он сейчас занят. Одна молодая пара оказалась крайне настойчивой и никак не уходила. Николай Сергеевич приоткрыл дверь и сказал:
– Господа, секция временно не работает. Видите… – он кивнул в мою сторону, – у меня человек из налоговой инспекции… Заходите через полчасика.
– Нет уж, спасибо, обойдёмся, – зло ответила женщина. – Небось, дерёте за свои шмотки втридорога, а как налоги платить, так – в кусты!
– Сударыня, к сожалению, от налогов в кустах не спрячешься, – учтиво ответил Николай Сергеевич и, улыбаясь, вернулся ко мне.
Я запротестовал:
– Послушайте, я вам всю коммерцию расстраиваю, выпроваживайте меня подобру-поздорову!
– Ни в коем случае! Мы с вами ещё не обсудили, что по поводу нашего возлюбленного отечества говорил Чаадаев.
– Мне со студенческих лет запомнилась его мысль, что Россия существует для того, чтобы преподать миру великий урок, как не надо жить, – заметил я.
Мой собеседник хлопнул себя по колену:
– Вот!.. И вы о том же!.. Не знаю, откуда пошло это расхожее мнение, да я и сам думал так же, но, оказывается, это не совсем так!
Он схватил со стола книгу и нетерпеливо перелистал несколько страниц:
– Вот, послушайте, как здесь буквально написано: «…Мы как бы не входим составной частью в человечество, а существуем лишь для того, чтобы преподать великий урок миру» – и чуть дальше: «…мы жили и сейчас ещё живём лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдалённым потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования».
– По-моему, последняя фраза и дала толчок расхожему мнению, о котором вы говорите: мы живём неразумно!
– Но это слишком примитивная трактовка того, что написано! Толкователи не заметили одного нюанса, – возразил Николай Сергеевич, заметно волнуясь. Глаза его блестели, а в голосе нарастал полемический задор. – На самом деле философ говорит о «неразумности» нашей эволюции, по сравнению с европейским развитием (в силу особенностей нашей истории и географии)… И заметьте, он нигде прямо не акцентирует отрицательность для мира российского опыта. Этот опыт аномален и трагичен прежде всего для россиян…
– Особый путь России? – улыбнулся я.
– Если хотите, то – да!.. Послушайте-ка, что об этом здесь сказано, – он перелистал несколько страниц, – вот отсюда: «…мы не принадлежим… ни к Западу, ни к Востоку и не имеем традиций ни того, ни другого… По мере движения вперёд пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне… Одинокие в мире… мы ни в чём не содействовали движению вперёд человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили…»
При чтении Николай Сергеевич делал многозначительные паузы, бросал на меня проникновенные взгляды, призывно трогал моё плечо и ронял реплики типа: «ну, каково?», «прямо в яблочко!», «актуально и поныне!» и т.п. Закончив чтение, он сказал:
– Вот вам анализ «особого пути» России, последствия которого нам с вами приходится ныне расхлёбывать!
И после небольшой паузы задумчиво добавил:
– Вы знаете, у Чаадаева меня более всего поражает образ нашего вселенского одиночества и судорожные попытки что-то заимствовать у других народов. И мы действительно потом это взятое искажаем… Вот взяли идею коммунизма, и чем всё кончилось? Угробили миллионы своих же людей, вновь поработили крестьян, загнав их в колхозы, осквернили и разгромили Церковь. И к чему пришли? К очередному катаклизму: хозяйство в руинах, сотни тысяч высокообразованных граждан не востребованы, нравственный уровень народа упал, как никогда…
– А мы уже начали новый эксперимент, – подхватил я, – теперь со свободным рынком. И удивляемся, почему наш юный капитализм такой преступный. А какой он может быть у абсолютно безбожного народа? Коли Бога в душе нет, то всё позволено: убийства, ограбления, обманы. На это ещё Достоевский указывал…
– Да-а-с, – протянул Николай Сергеевич, озадаченно взглянув на меня. – Я как-то об этом не думал, но наверно вы правы. Убив в людях Бога, большевики лишили их контроля совести и чести. Конечно, это не единственная причина бандитской сути постсоветского капитализма, но, видимо, одна из главных…
Мы помолчали, потом я спросил:
– Николай Сергеевич, так что же будет с Россией? И что за великий урок миру нам уготовило Провидение? Неужели у Чаадаева нет никаких соображений на этот счёт?
– Никаких… Как глубоко верующий христианин, он считал для себя недопустимым вторгаться в сферу действия Небесных Сил с какими-то прогнозами… Но в одном из писем проницательно заметил, что мы освободимся от влияния чужеземных идей, лишь когда беспристрастно разберёмся в собственной истории, признаемся во всех наших заблуждениях, во всех ошибках нашего прошлого и «когда из наших недр исторгнется крик раскаяния и скорби, отзвук которого наполнит мир»… Вот так буквально и написал…
– Так может, национальное покаяние – это и есть наш «великий урок» отдалённым потомкам, – предположил я. – В таком случае, мы с вами его не дождёмся…
– Боюсь, вы правы, – вздохнул Николай Сергеевич. – Это могло бы стать нашей «национальной идеей», но при существующем разброде в умах это, конечно, невозможно. А жаль: без единодушной оценки ошибок и преступлений своего недавнего прошлого страна не способна к развитию…
Он помолчал, потом неожиданно добавил:
– В этом послевоенная Германия нас опередила. Немцы покаялись в своих грехах и постоянно напоминают о них детям, что особенно важно.
– Пожалуй, вот это нам стоило бы у них позаимствовать…
– Безусловно… И если мы с вами правильно «вычислили» смысл «великого урока», это стало бы нашим последним заимствованием…
…Пока мы обсуждали Чаадаева, к секции по-прежнему время от времени подходили потенциальные покупатели, которые неизменно видели «Андреевский крест» продавца. Вот и теперь двое парней всё заглядывали через стеклянную дверь. Николай Сергеевич сделал им «крест», но парни не уходили. Тогда со словами «ну до чего настырные, надоели, канальи!» он взял со стола табличку «Закрыто» и повесил её перед носами парней. Я невольно улыбнулся: такого продавца мне ещё видеть не доводилось.
– Сдаётся, что сегодня коммерческий успех вам не грозит.
– Плевать! – беспечно откликнулся Николай Сергеевич. – Не каждый день выпадает удача побеседовать с мыслящим человеком.
– Спасибо, но у вашего хозяина на этот счёт может быть иное мнение. Наверняка он меня давно бы турнул!
Я сделал попытку приподняться, но Николай Сергеевич мягким движением вернул меня на место:
– Два слова о моём хозяине, и я вас отпускаю. – Он улыбнулся. – Это вроде десерта к нашему философскому диспуту, потому как речь опять же о русском образе жизни… Так вот, хозяин мой – человек восточный и не бедный, у него тут несколько секций. Меня он уважает и любит иной раз побеседовать «за жизнь».
«Вы, – говорит, – русские не умеете жить… И при советской власти не умели, и теперь не умеете»…
«Это почему, Рустам?»
«Вы, – говорит, – торговлю презираете, считаете её ниже своей чести. А купец – самая древняя на земле профессия, торговлю во всём мире уважают: это самый быстрый способ деньги заработать. Только тут смекалка нужна и оборотистость… А вы – ленивые, вина много пьёте и всё мечтаете да фантазируете»…
«Верно, – говорю, – фантазёров у нас хватает. Зато, смотри, сколько у нас художников, музыкантов, поэтов… Всё великое искусство России – от фантазёров!»
«А что, – говорит, – вашим художникам да поэтам и кушать не надо, и костюм не нужен, и автомобиль?»
«Не нужен, – отвечаю, – для них главное в жизни – их творчество. Ради него они готовы сидеть на хлебе и воде и носить один заношенный до дыр костюм…»
И тут мой Рустам начинает недоверчиво покачивать головой и улыбаться своей ускользающей восточной улыбкой… Ну как мне ему объяснить, что для какого-нибудь Венички Ерофеева или Анатолия Зверева бутылка водки была куда важнее куска мяса и нового костюма?..
– Мне кажется, вы нарисовали картину уходящей России, – возразил я. – В теперешнем молодом поколении куда меньше фантазий, и оно нацелено на зарабатывание денег любым путём.
Николай Сергеевич хитро прищурился:
– Ничего… Я верю в наш национальный характер: гены пращуров сработают, и для многих мальчиков и девочек дух наживы окажется совсем не по нутру… Ну вот, а теперь я вас отпускаю…
Я поднялся:
– Очень рад был с вами познакомиться и большое спасибо за интересную беседу.
– Это вам спасибо. Сегодня, благодаря вам, у меня праздник для сердца и ума. Надеюсь, вы видите, что здесь мне общаться абсолютно не с кем.
Он помолчал, потом невесело добавил:
– Иной раз сижу в этой стеклянной одиночке и думаю: » Зачем я здесь, почему? Что я тут забыл, чего добиваюсь?.. Какой-то театр абсурда!..»
Он вздохнул и как-то потерянно улыбнулся:
– А вы заходите ко мне… если будет время и желание. Я буду рад… Потолкуем ещё о судьбе России. Это ведь тема неисчерпаемая…
Я поблагодарил моего нового знакомого, пообещал заходить и на прощанье с чувством пожал ему руку. А по пути домой всё думал о необычном продавце и его потерянной улыбке…
В ту зиму я ещё дважды навестил Николая Сергеевича. Он неизменно радостно меня приветствовал, сразу же вывешивал на дверь табличку «Закрыто», и мы впадали с ним в длительную беседу. В первый из этих визитов я застал его за чтением сборника статей Георгия Федотова «Судьба и грехи России», во второй – за чтением аналогичного сборника Николая Бердяева почти с таким же названием: «Судьба России». Я понял, что эта тема волновала моего собеседника более всего…
Николай Сергеевич воодушевлялся, цитировал философов по их книгам и высказывал свои соображения, которые мне иногда представлялись спорными. Тогда я возражал ему, и он, на минуту задумавшись, либо соглашался со мной, либо приводил контраргументы. Его неизменно раздражали те покупатели, которые, невзирая на табличку «Закрыто», кивали нам из-за стеклянной стенки и даже постукивали по ней пальцами или ключами. Николай Сергеевич вставал и со словами «Ну, это же какие-то дебилы из «Общества потребления»!» подходил к двери, тыкал пальцем в табличку и делал настырным покупателям «Андреевский крест». Каждый раз при этом я испытывал неловкость и старался поскорее освободить эксцентричного продавца для его коммерческой деятельности. Он же, напротив, отпускать меня не спешил и всякий раз, прощаясь, настоятельно просил заходить чаще…
Случилось так, что житейские дела надолго поглотили моё свободное время, и «окошко» для очередного визита образовалось у меня только в середине весны. В знакомой секции Николая Сергеевича не оказалось, а на его месте сидел молодой парень с не вызывающей сомнений азиатской внешностью. Поздоровавшись, я спросил, не заболел ли Николай Сергеевич и не переведён ли он в другую секцию. Некоторое время на широкоскулом лице парня отражалась мучительная работа мысли, как видно, он пытался уразуметь смысл моего вопроса. Наконец, парень сказал:
– Николай Сергеевич здесь переставал работать. Хозяин говорил, он много читал и мало торговал, и ещё хозяин говорил, он плохо разговаривал с покупателями, не приглашал их и не хвалил товар. И хозяин просил его переставать здесь работать…
Парень разводил руками и виновато улыбался. Я поблагодарил его и покинул секцию. Мне было жаль потерять Николая Сергеевича, точнее, утратить возможность наших бесед. Всё-таки в процессе беседы мы с ним додумались, как нам казалось, до тайного смысла чаадаевского «Великого урока» России. К сожалению, сам Николай Сергеевич своим коллегам-продавцам давал каждодневный урок того, как не надо торговать, и восточный человек по имени Рустам, как видно, больше не захотел с этим мириться…
…Я брёл домой в расстроенных чувствах. В моём окружении почти не осталось людей, способных к беседам на отвлечённые темы. Ушли родные и друзья, умевшие не только слушать, но, главное, слышать то, что я хотел им сказать. В лице Николая Сергеевича счастливый случай подарил мне интересного собеседника, духовного собрата, и я не могу, не имею права безвольно смириться с его внезапным исчезновением. Я должен вернуть в мою жизнь этого беспокойного искателя истины. Не так уж сложно отыскать его след. Для этого потребуется всего лишь небольшое волевое усилие. И я был готов его сделать…