Опубликовано в журнале СловоWord, номер 68, 2010
Александр Алейник
МОДИЛЬЯНИ
1. ПРОВИНЦИАЛКА
Что делать женщине в Париже?
Мужчины смотрят тальи ниже,
а надо как-то жить.
Куда податься? В продавщички?
Да кто возьмёт? Загнать вещички?
В модистки поступить?
Хозяин в матовой жилетке.
Мадам, приказчики да детки.
А в мастерской тоска и гам.
Наедине с ним неприятно.
Глядит – ну точно ставит пятна
и жмётся всё к ногам.
Ну, я ушла. Потом в отеле
стирала простыни с постелей,
скребла и чистила ковры.
Крутилась целый день как белка.
Полгода плавала так мелко
среди такой муры.
Да и прибилась к живописцам,
народ чудной, чудные лица,
во всех кафе сидят.
Хоть пьяницы и оборванцы,
но что-то платят за сеансы, –
ишь тайна – голый зад!
Зато, какой народ забавный,
заносчивый и своенравный,
но вежливый вполне.
Чудно рисуют, но похоже.
Мне нравится, красиво всё же.
Не пропаду я с ними, Боже!
Зря говорили мне.
2. КОГДА ВИНО
Когда вино красно в стакане
и пьян художник Модильяни,
а ню простёрта на диване
и по Парижу сыпет дождь,
по мостовым и тротуарам,
предместьям, улицам, бульварам
огни подмигивают парам
и слышно шарканье калош, –
и узкий зонтик Сакре Кёра
теряется покрытый флёром –
лиловой сыростью ночной,
и в шумных дансингах танцуют,
и губки красные целуют
прелестнице очередной.
Река елозит под мостами.
Лощёный франт склонился к даме –
он пахнет пудрой и духами
и пахнет розою она;
откинет кверху вуалетку –
он замурлычет флажолетом,
так взгляд у франта фиолетов,
так шляпа у него темна,
что роза падает в объятье
и шепчет нежные проклятья,
украдена… унесена…
Париж не спит: стучит ударник.
Рыжебородый самоварник,
поляк и немец – мыловарник
играют в карты на «носы»,
терзают фистулу шарманки,
дают фисташки обезьянке,
хамят танцующей цыганке
и прячут в рукавах тузы.
3. НОЧЬ
Художник пьян, как оборванец.
Под веками лиловый глянец.
К нему явился чужестранец
и завалился к ню в постель.
И кашель слышен из-за стенки,
она мычит, подняв коленки,
и гость с неё снимает пенки,
гудя, как над фиалкой шмель.
Художник спит, во сне томится,
ему какой-то город снится,
дома покрыты черепицей,
она звенит на все лады.
Он отделяется от звона,
под ним плывут каштанов кроны
и солнце смотрит из короны,
из золотой слюды.
Он видит маленькую площадь,
а на неё выходит лошадь,
за нею мим с прозрачной кожей,
уже за ним – толпа.
Он видит сквозь нагое тело
какой-то мир, как сахар белый,
и только сердце в нём алело,
как гребень петуха.
И Модильяни присмотрелся, –
он видит улочкою детства
себя, шагающего резво,
кругом знакомые дома.
С какой-то девочкой свиданье,
соединенье губ, касанье,
слова, лишённые звучанья,
как на экране синема.
И точно: плачет фортепьяно
о том, что девочка с экрана
в ряды шагнёт, и режет странно
нам зренье нагота.
Из темени он смотрит слепо:
на пахе – треугольник крепа,
незрячего кусочек неба
меж веками и нежность рта.
Вот так он завтра нарисует…
Она зачем уйти рискует?
Из этой белизны могу я
виденье удержать?
Он закричал во сне: – Останься!
Она кивнула… волны глянца
блестят как занавес… струятся…
где нет её – дрожат.
Он ринулся туда, за нею,
где, вытянув по-птичьи шею,
она, теряясь и белея,
глядела на него.
А где она? Толпа и площадь.
И перед ним – худая лошадь,
и тощий мим с мучнистой кожей
и больше – никого.
Переступает лошадь тихо…
Вдруг мим сказал, что он заика.
Толпа молчит, взирая дико.
А мим сказал, что он умрёт
п-п-ас-коль-ку он за пре-е-дставл-енья
не видел ни е-е-ды не денег
и жизнь достойную пре-е-зренья
он натощак ве-е-дёт.
И потому он помирает,
и лошадь так же помирает,
мослы её так распирают,
что слышен в шкуре треск,
он эту лошадь завещает
толпе и с миром жизнь кончает
на этой площади, отчаясь,
волочь свой жалкий крест.
Мим пал. И лошадь пала плача.
Прошёл под окнами шарманщик.
И dolce vita мчится дальше
нелепо, как во сне.
Пусть всё пройдёт, но небом смотрят
мужчина, женщина и отрок
и чужестранец – сучий потрох,
доконченный вполне…
7 июня 1979
4. НЮ
Слышишь ли, рыжеволосая ню,
твои губы Венецией вечером пахнут,
жизнь монеткою медной в волну оброню
за родной виноград твоей груди и паха.
Я люблю тебя, дымноволосая ню,
дай дыханье твоё как миндаль розоватый,
дай жасмины ладоней, я шею склоню,
я дугой изогнусь, как пророк бесноватый.
Я люблю тебя, солнцеволосая ню, –
оба неба под веками синего цвета,
я червлёною кровью в сосудах звеню,
удаляясь в твоё флорентийское лето.
Я люблю тебя, ню, в белизне лебедей
прогибай своё голое долгое тело,
не любовь в позвоночник вошла, а слепень.
Вот и слепну. Ночь становится белой.
День становится чёрным.
Жизнь комкаю, как простыню.
Голос гладок и сух, как пальцы от мела.
Отмели мои губы, моя кровь потемнела
без тебя, душноволосая ню.
Я как сдавленный мех, слух тоскою черню –
я люблю тебя, пьяноволосая ню.