Опубликовано в журнале СловоWord, номер 66, 2010
ЛИТЕРАТУРА
Розалия Степанова
О
Фёдоре Ивановиче Тютчеве
| Что если к живым возвратился бы Тютчев, Поэт, дипломат, царедворец и цензор? К кому б не имел он в России претензий И в роли какой оказался бы лучше? |
- Поэт, избравший иную стезю
Стихотворец, который за долгую жизнь ни разу не потрудился издать ни одного поэтического сборника, мог ли ожидать, что его стихи введут в школьную программу, что их будут знать на память, постоянно цитировать, не всегда даже отчётливо представляя себе, кем они написаны?
Такое сомнительно. Он и сам считал эту свою деятельность делом, по большей части, личным, а наиболее важным, главным достижением всей жизни признавал другое. В этом он был похож на многих творчески одарённых людей, не осознававших своего истинного призвания: император Нерон более всего ценил в себе актёра, Вивальди – автора опер, Вагнер – философа.
Тем не менее, чьё сердце не отзовётся на волшебные, с детства знакомые строки, которые так и хочется продолжить, лишь только услышишь их первые слова:
«Люблю грозу в начале мая…»,
«Зима недаром злится, прошла её пора…»,
«Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…»
А так и слетающие с языка, лаконичные, ставшие крылатыми фразы, позволяющие высказать бездонно глубокое, почти неизъяснимое:
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»,
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»,
«Мысль изречённая – есть ложь…»
Не говоря уже, о таком шедевре, как: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…». Ну и, конечно, незабываемое: «Я встретил вас и всё былое…» – Всё это он – удивительный, нежнейший, умница, Фёдор Иванович Тютчев.
Из двух прижизненных сборников его стихотворений первый был выпущен в свет Тургеневым, второй – Аксаковым. (По странному совпадению – оба Иваны Сергеевичи.) Сам поэт лишь изредка отдавал в журналы отдельные стихи, многие были опубликованы только после его смерти.
На первый взгляд могло показаться, будто причина этого в том, что первые 22 года взрослой жизни поэт почти безвыездно провёл за рубежом. Восемнадцатилетним юношей, едва окончив Московский университет со званием кандидата словесных наук, он был увезён в Баварию своим дядей, графом Остерманом-Толстым и «пристроен» сверхштатным сотрудником российской дипломатической миссии в Мюнхене.
Не связано это было и с отсутствием жалованья в течение первых 5 лет службы. Тютчев принадлежал к состоятельному дворянскому роду и, пока не был обременён семьёй, мог обходиться без заработка. Стихи он писал по велению сердца или «по случаю», особым честолюбием не отличался, собственную будущность с поэзией не связывал.
Впервые большая подборка его стихотворений по совету Жуковского была напечатана Пушкиным в его «Современнике» за год до гибели. Отклик Тютчева на эту невосполнимую утрату, как всегда кратко и исчерпывающе, выразил чувства, которые не тускнеют со временем:
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет.
А сами его стихи привезла из Германии и передала для публикации баронесса Амалия Крюденер, в девичестве графиня Лерхенфельд, его «божественная фея». В её руке – тогда 16-летней влюблённой в него девушки, ему, в те поры едва 22-летнему, было отказано. Это ей через долгих 46 лет посвятил он свой лирический шедевр «Я встретил вас – и всё былое в отжившем сердце ожило…». Написан он был за 3 года до смерти, а прожить поэту отмерено было до 70 лет.
В промежуток между этими тютчевскими датами практически уложилась вся его активная жизнь. Её без преувеличений можно назвать жизнью сердца, а оно выбирало только прекраснейших достойных женщин. Как вспоминал хорошо знавший поэта граф Соллогуб, «наружность его очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собой, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но всё исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; и во всей комнате только и слышался голос Тютчева…» Но, что поразительно, – и прибавим – для поэтов весьма нехарактерно, – даже будучи уже очень немолодым, Тютчев всегда был горячо и преданно этими женщинами любим.
Обе его жены – рано умершая Элеонора и пережившая поэта Эрнестина были овдовевшими молодыми красавицами, принадлежавшими к высшей немецкой аристократии. Однако самой большой страстью его жизни, которая настигла его на склоне лет и высекла из его души искры самых душераздирающих строк, была любовь (как всегда разделённая!) к подруге его дочери по Смольному институту благородных девиц, Елене Денисьевой, сломавшая ей жизнь. Трагической истории их отношений посвящён, так называемый «денисьевский цикл», строки которого невозможно читать без душевного волнения:
О, как на склоне наших дней
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе бродит сиянье, –
Помедли, помедли вечерний день,
Продлись, продлись, продлись очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О, ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Муку, которую принесла любимой женщине эта осуждённая обществом связь, он переживал с особой силой:
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя…
Год не прошёл – спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
………………………….…
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло…
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе её цвело.
Для неё он был «Боженькой». Как и обе его жены, Елена родила ему троих детей, и когда безвременно угасла, он оплакивал её до конца дней:
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
Всё темней, темнее над землёю –
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Подобные строки убеждают в правоте Афанасия Фета, назвавшего Тютчева «одним из величайших лириков, существовавших на земле».
Но Тютчев был не только непревзойдённым лириком, это был поэт мысли, воспаряющей в космические пределы, философ, удостаиваемый мистических прозрений. В лучших своих стихотворениях он достигал совершенства, которого в принципе только и может достигнуть человеческое существо. В неполные 27 лет Тютчев написал своё Silentium! (молчание, лат.), в котором уже проявился запредельный ранг его личности:
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Лишь жить в себе самом умей –
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью и молчи.
Подобный шедевр не был случайным попаданием. Об этом свидетельствуют другие его прозрения, в которых сказано так много:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Чуткие струны его души, как бы улавливали голос вечности, в своих смелых прорывах он достигал границ жизни и как бы раздвигал их:
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьёшься на пороге
Как бы двойного бытия!
Поэт бесстрашно заглядывал в запредельное, доступное немногим, в ночной мир души, едва прикрытый цветным покровом, тонкой поверхностью мира дневного, за гранью которого скрыты бездны Космоса и Хаоса.
Перед природой поэт преклонялся и в то же время болезненно ощущал разлад с тем, что провидел в её основах:
О чём так сетуешь безумно?
Что значит странный голос твой
То глухо жалобный, то шумно?
………………………………………….…
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвётся он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
О, бурь заснувших не буди –
Под ними хаос шевелится!..
Эту мучительную двойственность он разрешал для себя признанием примиряющего высшего начала, верой в Бога. Но и эта его твердыня иногда давала трещину. О подобных горьких минутах он сказал с присущими ему лаконизмом и ясностью:
И нет в творении Творца,
И смысла нет в мольбе!
И не продолжил, боясь пошатнуть устои…
Таков был масштаб поэтического дара Тютчева, одного из самых замечательных русских поэтов. Поразительным образом, собственные стихи он не считал главным своим достижением, выше ценил иное.
В чём же усматривал он истинное своё поприще и призвание?
2. Падение и крутой взлёт камергера Тютчева
Жизненная стезя Тютчева, по которой он неизменно следовал, была обозначена дядюшкой, определившим его на дипломатическую службу еще «в младых летах». И, в конечном счёте, его карьера весьма впечатляет. К концу жизни он подошёл, будучи особой, приближённой к Его императорскому величеству, председателем Комитета иностранной цензуры, кавалером целого созвездия орденов и отличий. Был произведён даже в тайные советники, тем самым достигнув третьей, а фактически и даже второй степени в государственной иерархии. После Державина таких чинов и наград не удостаивался ни один значительный поэт.
Не остались незамеченными и его заслуги перед отечественной литературой – он был избран членом-корреспондентом Российской Академии Наук по Отделению русского языка и словесности. О близости его к царю говорит одна из последних блестящих шуток Тютчева. Узнав о том, что ввиду угрожающего состояния его здоровья, государь император вознамерился его навестить, Тютчев немедленно отреагировал: «Будет крайне неделикатно, если я не умру на следующий день после царского посещения». Об остроте, конечно, донесли, и высочайший визит был отменён.
Чиновником Фёдор Иванович был весьма своеобразным: службу не любил, серьёзно заниматься делами было вообще не в его правилах, представления о деловой дисциплине были ему органически чужды. Непривлекательность для него службы в посольствах была одной из основных причин его сплина, тоски, ворчливого настроения. По этой ли вине или вследствие козней, на должность всего лишь второго секретаря русской дипломатической миссии в Мюнхене он был зачислен после шести лет службы вне штата. И в дальнейшем, когда образовывались вакансии и поэт уже исполнял соответствующие обязанности, временно занимаемая им должность доставалась не ему. «Мой удел при этой миссии довольно странный, – жаловался он. – Мне суждено было пережить здесь всех и не унаследовать никому».
О его отношении к служебным обязанностям красноречиво говорит такой факт из его послужного списка уже на новом месте – в Турине. Случай этот чуть не поставил крест на всей его карьере. Вот как его описывает И.С. Аксаков: «Исправляя, за отсутствием посланника, должность поверенного в делах и видя, что дел собственно не было никаких, наш поэт, в один прекрасный день, имея неотложную надобность съездить на короткий срок в Швейцарию, запер дверь посольства и отлучился из Турина, не испросив себе формального разрешения. Но эта самовольная отлучка не прошла ему даром. О ней узнали в Петербурге, и ему повелено было оставить службу, причём сняли с него и звание камергера…»
Поскольку отсутствовал он не один месяц, а более двух и за это время успел жениться на баронессе Эрнестине Дернберг, фактически это был добровольный уход в отставку, и неизбежные кары были ожидаемы. Но, что поразительно и даже уникально, – за столь полным крушением карьеры, после которого он почти шесть лет прожил вне России, чудесным образом последовал крутой служебный взлёт. Чтобы оценить всю его неправдоподобность, попробуем представить себе характер и привычки поэта.
Тютчев вёл жизнь светскую и рассеянную, не засиживался подолгу на одном месте, непременно посещал великосветские салоны, рауты, приёмы, где блистал красноречием – его остроты пересказывали по всему Петербургу. Он любил беседовать и переписываться с избранными умами, к числу которых, несомненно, принадлежала преданная Эрнестина. Это она, с её немецкой чёткостью и организованностью, помогла обожаемому мужу написать ряд статей на актуальные темы, принесших ему известность политического публициста.
В письме брату она описала характер совместной с мужем работы: «Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, – кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки – это поток, который течёт легко и свободно. Но, если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее чем он пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы».
Тем не менее, одного непременного правила Фёдор Иванович придерживался неукоснительно – он постоянно выезжал в свет. В первый же год по возвращении из Германии он был негласно признан в Петербурге «Львом сезона». В воспоминаниях графа Соллогуба мы читаем: «Он был одним из усерднейших посетителей моих вечеров. Он сидел в гостиной на диване, окружённый очарованными слушателями и слушательницами. Много мне пришлось на своём веку слушать знаменитых рассказчиков, но ни один не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст. Он был, едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, весёлое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин».
О том, насколько явно несовместимы были Тютчев и чиновная карьера, свидетельствует его друг П.А. Плетнёв, по чьим словам Фёдор Иванович был «барин по происхождению, сибарит по привычке, ленивый и беспечный по природе», который «не был способен к постоянному занятию, к срочной работе, к строгому исполнению определённых обязанностей». Имея в виду Тютчева и Вяземского, он с сожалением отмечал: «Различие образа жизни не даёт мне средств извлечь что-нибудь из их общества: я встаю – они спят, я ложусь – они едут кататься». Ясно одно – без серьёзных скрытых причин необыкновенный служебный взлёт поэта был невозможен. И без них, конечно же, не обошлось.
Когда уже несколько лет пребывающий в отставке Тютчев прибыл из Мюнхена в Петербург, его добрый ангел, графиня Адлерберг, в поклонниках которой числились и генерал Бенкендорф, и сам царь, устроила поэту встречу с всесильным начальником III отделения. Их продуктивная многодневная беседа, продолжившаяся в поместье самого Бенкендорфа, завершилась поддержкой инициатив Тютчева не только этим, одним из самых влиятельных людей в государстве, но и самим Николаем I.
В результате, поэту была поручена задача создания позитивного облика России на Западе с привлечением к этой работе крупных зарубежных интеллектуалов и политиков. Более того, самостоятельные выступления Тютчева в печати, освещающие политические проблемы взаимодействия между Европой и Россией, были высочайше одобрены. Чины и награды, посыпавшиеся на ещё вчера опального и бывшего, а теперь и настоящего дипломата и камергера, как из рога изобилия, свидетельствуют о том, что власти были им довольны.
Чем же заслужил давно проживавший за рубежом поэт столь неоценимую заботу о своём благополучии со стороны блестящей дамы петербургского высшего света? Успех Фёдора Ивановича у женщин общеизвестен, но услуги подобного рода оказывают только самым близким людям. И именно такой особой была для него графиня Адлерберг, в прошлом баронесса Крюденер – его первая любовь, его «божественная фея» Амалия фон Лерхенфельд, которой посвящены будут на склоне лет волнующие строки «Я встретил вас и всё былое». Воистину, старая любовь не ржавеет!
Каких же конкретно взглядов на настоящее и будущее горячо любимой родины придерживался Тютчев? – Его патриотизму присуща была противоречивая двойственность. Длительное пребывание Фёдора Ивановича вдали от родной земли привело к далёкому от реальности поэтически-приукрашенному её видению. В одном случае перспектива воссоединения с ней вызвала у поэта прилив умиления: «Я не без грусти расстаюсь с этим гнилым Западом, таким чистым и комфортабельным, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины». В другом, – по словам Эрнестины Тютчевой, «о переезде в Россию муж думал с отвращением». А о подсознательном стремлении, сложившемся у него уже в Петербурге, непроизвольно свидетельствует одна из крылатых тютчевских острот, о которой вспоминал И.С.Гагарин (дело было вскоре после гибели Пушкина): “… однажды я встречаю Тютчева на Невском проспекте. Он спрашивает меня, какие новости; я ему отвечаю, что военный суд только что вынес приговор Геккерену. – «К чему он приговорён?» – «Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря». – «Уверены ли вы в этом?» – «Совершенно уверен». – «Пойду Жуковского убью»”.
Что же касается сознания поэта, то в нём складывались другие представления, зрели идеи иного рода. «Грязь милой родины» он не зря назвал «многообещающей». Будущее отечества виделось ему грандиозным, но требующим особого подхода, исчерпывающим образом выраженного в его знаменитой формуле:
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.
В какую же Россию верил Тютчев, какою он себе её представлял?
3. Геополитические мечтанья
С одной стороны, в российской действительности он повсюду отмечал признаки разложения и, хотя они вызывали в нём смешанное чувство горечи и жалости, судил он о её состоянии здраво: «канцелярия и казарма»; декабристам, которых «развратило самовластье», поставил правильный диагноз:
Вы уповали, может быть,
Что хватит вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить?
Едва она, дымясь, сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула –
И не осталось и следов».
С другой же стороны, Тютчев был уверен в божественной законности Российской самодержавной монархии, в возложенной на неё высшей миссии – защитить Европу от разъедавшей её революционной заразы. По его словам, революция способна только разрушать, высвобождать «судорогу бешенства человеческой природы». Когда же она «на мгновение изменяет своим привычкам, и вместо разрушения берётся созидать, она всякий раз неизбежно впадает в утопию». В пламени революции «Запад исчезает, все рушится, все гибнет», однако «над этим громадным крушением мы видим всплывающую святым ковчегом эту империю (Россию), еще более громадную и одну только способную усмирить революцию».
В его поэтическом воображении сложилась грандиозная картина будущей христианской сверхдержавы во главе с Россией – хранительницей духовно здоровых идеалов, сконцентрированных в триаде Православие – Славянство – Держава. По тютчевским прогнозам через 400 лет после падения Византии, то есть примерно в 1853 году, на месте Стамбула должен был воссоздаться Константинополь, который снова станет столицей православной империи, средоточием сохранившего духовное здоровье восточного, греко-российского христианства. Этот «святой ковчег» спасёт беззащитную перед охватившим её революционным сатанизмом Европу, объединит под своей властью братьев-славян, подчинит себе Австрию и Италию и воссоединит Восточную и Западную Церкви. На римский престол воссядет православный Папа, подданный русского царя.
Таким представлялся Тютчеву выход из векового противостояния европейских политических сил, суть которого заключалась, по его мнению, в борьбе не между добром и злом, а между различными модификациями зла (с чем и сегодня нельзя не согласиться), точнее – между «развращённым христианством» (католицизм с протестантством в придачу) и «антихристианским рационализмом». В свидетели призывались высшие силы и пророк Даниил.
Эту свою геополитическую утопию поэт изложил не только в публицистических статьях и записках на Высочайшее имя, но и в стихотворной форме. Полюбуйтесь! Это не Жириновский, это Тютчев:
Вот царства русского заветные столицы…
Но где предел ему? и где его границы –
На север, на восток, на юг и на закат?
Грядущим временам судьбы их обличат…
Семь внутренних морей и семь великих рек…
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Вот царство Русское… и не прейдёт вовек,
Как то предвидел Дух и Даниил предрек.
Написаны Тютчевым были и другие политизированные стихотворения, пересказывающие идеи его публицистических статей или отражающие сервильную верноподданность в чуть зарифмованном виде. Вот отрывок из длиннейшей оды, адресованной императору Александру II:
С любовью к ближнему святою,
Принять, державный, удостой
Гимн благодарности простой!
Ты, обнимающий любовию своей
Не сотни, тысячи людей,
Ты днесь воскрыльями ея
Благоволил покрыть и бедного меня,
Не заявившего ничем себя
И не имевшего на царское вниманье
Другого права, как своё страданье!..
Вниманьем благостным своим
Меня призреть ты удостоил
И, дух мой ободрив, ты успокоил…
А вот отрывок из обращения автора к врагам славян – трудно поверить, что этот неуклюжий стих написан Тютчевым:
«Вот к стенке мы славян прижмем!»
Ну, как бы им не оборваться
В задорном натиске своем!..
Да, стенка есть – стена большая, –
И вас не трудно к ней прижать.
Да польза-то для них какая?
Вот, вот что трудно угадать.
Ужасно та стена упруга,
Хоть и гранитная скала, –
Шестую часть земного круга
Она давно уж обошла…
…………………………………….…
Как ни бесись вражда слепая,
Как ни грози вам буйство их –
Не выдаст вас стена родная,
Не оттолкнет она своих.
Она расступится пред вами
И, как живой для вас оплот,
Меж вами станет и врагами
И к ним поближе подойдет.
Подобные вымученные опусы, мало сказать, уступают его лирическим шедеврам, они создают впечатление, будто вышли из-под пера чуть ли не графомана. А ведь поэтический дар Тютчева с годами не ослабел, о чём свидетельствуют по-прежнему лаконичные, берущие за душу строки из его поздней лирики:
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
Или:
Кто смеет молвить: до свиданья
Чрез бездну двух или трёх дней?
Излишне говорить, что свойственное Тютчеву романтически-фантастическое видение будущего оказалось несостоятельным. По меткому определению Ходасевича: «Он стремился устроить дела Европы, но в Хаосе понимал больше». Однако тютчевские политические мечтанья продолжают дурманить слабые головы и подпитывать агрессивность.
Эту огорчительную двойственность его творчества, прискорбную сниженность самоконтроля, недостойную поэта-классика, который в своих лучших произведениях подымался на недосягаемые высоты, удостаивался мистических прозрений, не мог не заметить другой поэт-классик, в стихах более всего ценивший метафизический подтекст, – Иосиф Бродский.
«Не то чтоб я Тютчева так уж не любил, – предельно откровенно объяснял он, – Тютчев, бесспорно, фигура чрезвычайно значительная. Но при всех этих разговорах о его метафизичности и т.п. как-то упускается, что большего верноподданного отечественная словесность не рождала. Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал. Не знаю, за что Маяковский на него серчал – по сходству ситуации, возможно. Что до меня, я без – не скажу, отвращения – изумления второй том сочинений Тютчева (его статьи, Р.С.) читать не могу. С одной стороны, казалось бы, колесница мирозданья в святилище небес катится, а с другой – эти его, пользуясь выражением Вяземского, «шинельные оды». Скоро его, помяните мои слова, эта «державная сволочь» в России на щит подымет. Вообще, с крупными лириками, противозаконный союз поющими (намёк на связь поэта с Еленой Денисьевой, Р.С.), надо ухо востро держать. Нет-нет, да и захочется им компенсации. То есть нелады с полицией нравов – осанной на Высочайшее имя как бы уравновешиваются».
Насчёт державной сволочи умолчу, но в 2003 году заместитель министра иностранных дел России Александр Яковенко, формулируя национальную государственную политику, открыто использовал заготовку Тютчева. Кстати, в наши дни нисколько не устарели слова, которыми поэт «припечатал» определённую разновидность общественных деятелей: «чем либеральней, тем он пошлее». Так что, явись к нам сегодня Фёдор Иванович, кое-какая роль для него могла бы найтись. Претензий же он не имел бы, разве что к источнику главной в его глазах опасности – революционной Европе. Не имел по причине отсутствия оной.
А наглядным примером интерпретации тютчевского наследия младой российской литературной порослью может служить сегодняшний вариант прочтения исполненных глубокого внутреннего смысла слов поэта: «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои…». Его дал современный российский поэт Иван Ахметьев:
«Молчи и скрывайся, воруй и смывайся!»
БИБЛИОГРАФИЯ
Ахметьев И. Избранные стихотворения 1968-1992 г.г. Б-ка альманаха «Весы»; Изд. Квартира Белашкина, М. 1993.
Бачинин В. «Ф. И. Тютчев и Николай I: прожект неовизантийской империи».
Волков С. Беседы с Иосифом Бродским» Изд. Независимая газета, М. 2000.
«Дикое поле». Донецкий журнал. 2004. №4 Междуречья. Вопросы к Тютчеву.
Лабанов С. «Тютчев Фёдор Иванович». www.pravaya.ru/ludi/450/6125 – 52k
Тарасов Б. «Ф.И.Тютчев как христианский поэт и мыслитель». www.pravoslavie.ru/sm5/051117131122 – 54k
Ходасевич В. «О Тютчеве». www.Lib.ru/
Чагин Г. «Фёдор Тютчев. Женщины в его жизни и творчестве». Изд.Урал LTD, Челябинск, 1999.