Опубликовано в журнале СловоWord, номер 66, 2010
ЛИТЕРАТУРА
Анжела Шпольберг
Анжела Шпольберг – кандидат филологических наук. Родилась и выросла в Одессе.
Окончила филологический факультет ОГУ, на котором впоследствии преподавала в течение 10 лет. Публикует статьи по языкознанию, литературе и искусству в российской, украинской, израильской и американской прессе с 1987 года. С 1996 года живёт в Бостоне.
О Человеке и Саде: «последний смех» Чехова
История постановок пьесы А.П. Чехова «Вишнёвый сад» служит яркой иллюстрацией к утверждению С. Сендеровича, высказанному в статье «Вишнёвый сад»: завещание Чехова»: «Если мы посмотрим на отклики читателей и критиков на произведения Чехова, мы придём к выводу, что он был самым непонятым писателем в русской литературе ХIХ века – непонятым и, вместе в тем, исключительно успешным!» (13, с. 240).
Пьеса «Вишнёвый сад» был написана в 1903 году и сыграна впервые 17 января 1904 года на сцене Московского Художественного Театра. Чехов, любивший Художественный Театр, писавший для него, критиковавший, но в целом принимавший постановки своих пьес на сцене этого театра, категорически не принял трактовки «Вишнёвого сада», предложенной МХТ. «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев (Станиславский) в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что они ни разу не прочли внимательно моей пьесы», – возмущался Чехов в письме к О.Л. Книппер от 10 апреля 1904 г. (1, с. 706).
МХТ, а за ним впоследствии и другие театры, в спектакле «Вишнёвый сад» показывали «тяжёлую драму русской жизни». «Когда Раневская-Книппер плакала под звуки меланхолического вальса, 
с ней рыдал весь зал» (9, с. 203). Чехов же настаивал на ином видении пьесы: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс…» (1, с.705).
Ещё лишь приступая к созданию «Вишнёвого сада», 11 февраля 1903 г. Чехов писал О.Л. Книппер: «Пьесу начну писать 21 февраля. Ты будешь играть глупенькую» (1, с. 701). «Если пьеса у меня выйдет не такая, как я её задумал, то стукни меня по лбу кулаком. У Станиславского роль комическая, у тебя тоже», – из письма к О.Л. Книппер в начале марта 1903 г. (1, с. 701). «Трудно, очень трудно было писать второй акт, но, кажется, вышел ничего. Пьесу назову комедией», – сообщал Чехов в сентябре 1903 года В.И. Немировичу-Данченко (1, с. 702). Чехов предупреждал, что роль Лопахина – «роль… центральная», его нельзя играть как привычного купца, и просил, чтобы не было «плачущего» тона у Ани, она – «ребёнок, весёлый до конца» (1, с. 705).
Широко известно также, что, говоря о названии пьесы, Чехов сравнивал два варианта произношения слова вишнёвый: «вишнёвый» и «вишневый». «Вишнёвый» сад – прежде всего, красивый, вишнёвого цвета. «Вишневый» – производящий вишню, приносящий материальную пользу (8, с.136). Чехов назвал свою пьесу «Вишнёвый сад», не вишневый. Мы не знаем конкретно, какой смысл вкладывал Чехов в символику этого образа, но сохранились воспоминания К.С. Станиславского о том, что Антон Павлович произносил слово вишнёвый так, что, казалось, «речь шла о чём-то прекрасном, нежно любимом». Станиславский услышал в этом, что Чехов хотел «обласкать прежнюю, красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе» (2, с. 259). Исследователи творчества Чехова и МХТ считают, что с этого момента и начались расхождения драматурга и театра в толковании пьесы.
Трактовка «Вишнёвого сада», предложенная МХТ, стала канонической. Многочисленные последующие интерпретации этой пьесы, более или менее оригинальные, развивались в рамках жанра драмы. В тех же литературоведческих работах, где делалась попытка взглянуть на текст пьесы так, как того хотел автор, – как на комедию, – детально описывалась история «непонимания» авторского замысла пьесы и рассматривались отдельные персонажи, однако не была предложена общая концепция всей пьесы как комедии (13). Такая концепция предлагается в этой статье.
Желание понять авторский замысел любого произведения, прежде всего, привлекает внимание к образу, который находится в центре произведения. Чеховская пьеса строится вокруг образа Вишнёвого Сада. Размышления об образе Сада в западной литературной традиции, частью которой является и творчество Чехова, сразу же приводят к мысли о библейском Райском Саде. Что может библейский текст рассказать нам о символике образа Сада?
Об образе Сада
Библия говорит: «И насадил Господь Бог Сад в Эйдэне с востока, и поместил там человека, которого создал» (Бытие 2:8). Интересен комментарий к этому тексту, предложенный в книге П. Полонского «Две истории сотворения мира»:
«Что означают слова «Сад в Эдене»? Какая нам разница, где Сад расположен географически? Дело, однако, в том, что ивритский предлог «ба» в слове «ба-Эден» можно понять не только географически «в Эдене», но и в смысле «в категории Эден»; т. е. Эден может быть понято как описание, характеристика Сада, а не как его местоположение. Само же слово «Эден» означает «тонкость», «филигранность», «доведенность до совершенства», и в этом, в тонкой шлифовке человека и доведении его до совершенства – назначение Сада» (4, с.141).
Далее сообщается, что Сад в Эдене насажен «с востока». Почему?
«Опять следует обратиться к ивритскому оригиналу: слово «ми-кедем» может означать не только географическое расположение – «с востока», но допускает и иной перевод – «с изначального». (В отличие от европейцев, говорящих: «Стань лицом к северу, тогда справа окажется восток, а слева – запад», ближневосточная система нотации сторон горизонта такова: человек обращается лицом к востоку – и то, что перед ним, называется «кедем» – «впереди», слева от него север – «смоль» (буквально: «левое»), справа юг – «йемен» (буквально: «правое»). Поэтому «кедем» – это «восток»; но это слово имеет также много других значений, например, «впереди», «источник», «начало», и потому «ми-кедем» – это «изначально»).
Итак, фразу «ган ба-Эден ми-кедем» можно перевести не только как «Сад в Эдене с востока», но и – вполне правильно грамматически! – как «насадил Господь Бог Сад, предназначенный для совершенствования человека, [Сад], предусмотренный изначально» (4, с.141).
Таким образом, согласно библейскому тексту, еще до сотворения человека было предусмотрено, что человек не будет сразу совершенен, что он должен будет сам себя воспитывать, доводить до совершенства. И первый в нашем мире Сад и был создан как место/пространство/категория, где человек мог бы работать над собой, «взращивать» себя.
Тема Человека и Сада продолжается в Библии: «И взял Господь Бог человека, и поместил его в саду Эйдэнском, чтобы возделывал его и хранил его» (Бытие 2:15). От кого Адам должен был охранять Сад? Комментарий говорит: «Не от Змея, конечно (который сам по себе ничего сделать не может), но от себя самого, ибо только Адам и способен разрушить Сад» (6, глава В-1, сноска 15).
В Эденском саду, среди других деревьев, «приятных на вид и годных в пищу», росли «и дерево жизни посреди сада, и дерево познания добра и зла» (Бытие 2:9). И именно там, в Саду, самовольно (до срока, как говорят комментаторы текста) вкусив от Древа познания, первые люди, Адам и Ева, изменили своё сознание и были изгнаны из Сада, чтобы самовольно же не вкусили от Древа жизни. Если принять идею о том, что мы живём ради возвращения к своим истокам, однако уже на другом, осмысленном уровне, получается, что в конце своей истории помудревший Человек должен вернуться в Ган Эден, заслужив право вкусить от Древа жизни. Путь Человека – как смешно это ни звучит – от одного Дерева до другого. Всё это – ещё одно подтверждение того, что Сад является пространством, предоставляющим возможности для изменения сознания человека, для его падения или «взращивания».
На протяжении всей земной истории человечества Сад был спутником человека, результатом совместной деятельности людей и природы, Сад «говорил». Неудивительно, что с течением времени Сад превратился в объект садово-паркового искусства и в качестве художественного образа вошёл в литературу и живопись. К сожалению, умение «читать» сады как иконологические системы было практически утеряно в связи с тем, что за последнее столетие резко упала способность иконологических воcприятий и знание символики вообще (3, c.7).
Потеря умения воспринимать настоящий, природный Сад как живой объект искусства сказалась и на восприятии самого образа Сада в искусстве: он перестал «читаться» как самоценный образ и служил просто фоном для происходящего. Поэтому и на чеховский Вишнёвый Сад традиционно смотрели не как на самостоятельный образ, а лишь как на повод для показа исторических перемен в судьбах людей и жизни российского общества.
Однако, если спроецировать библейское понимание взаимоотношений Человека и Сада на чеховский текст, то это проявляет ещё один смысловой уровень пьесы. Вспомним историю, рассказанную Чеховым. В имении Любови Андреевны Раневской растёт дивной красоты старинный Вишнёвый Сад. Вместе со всем имением Сад выставлен на продажу за долги. Его покупает Ермолай Лопахин, который решает вырубить Сад, чтобы освободить территорию под дачные участки в аренду. Главные действующие лица пьесы – «хозяева» Вишнёвого Сада: Любовь Андреевна Раневская и её брат Леонид Андреевич Гаев, законные владельцы Вишнёвого Сада, Аня, дочь Раневской, к которой Вишнёвый Сад должен был перейти в будущем по наследству, и Ермолай Лопахин, новый владелец Вишнёвого Сада, купивший его. Что представляют собой эти персонажи и как проявляются они относительно Вишнёвого Сада?
Наследные хозяева Вишнёвого Сада
Чехов вывел на сцену вроде бы вполне симпатичных героев. Вы не найдёте ярко выраженного отрицательного персонажа среди «хозяев» Вишнёвого Сада. Более того, индивидуальная судьба каждого из них трагична.
Трагедия Раневской и Гаева очевидна: это попусту растраченная жизнь. Гаев «проел своё состояние на леденцах» (1, с.630). Раневская прокутила свою жизнь и состояние в поиске любви и красивой, «не-серой» жизни. Оба они – так и не повзрослевшие большие дети, которые не в состоянии нести ответственность ни за что, даже за свою собственную жизнь. Неслучайно действие пьесы начинается в комнате, «которая до сих пор называется детскою» (1, с. 608). Первая реплика Раневской в пьесе: «Детская!» И дальше: «Детская, милая моя, прекрасная комната… Я тут спала, когда была маленькой… (Плачет.) И теперь я как маленькая…» (1, с.610). Раневская экзальтированно эмоциональна, как дети. Ей то мерещится, то вспоминается мать (1, с. 620, 661). А старый слуга Фирс ходит за пятидесятиоднолетним «юнцом» Гаевым: «Опять не те брючки надели. И что мне с вами делать!» (1, с.619).
Раневская и Гаев выросли возле Вишнёвого Сада. Они любят его и видят его красоту. Предложение Лопахина вырубить Вишнёвый Сад и землю разбить под дачные участки в аренду, чтобы спасти своё финансовое положение, кажется им диким и пошлым. «Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишнёвый сад», – говорит Раневская (1, с.616).
Однако оба – и Раневская и Гаев – относились к Саду только как потребители, а не как настоящие хозяева. Они брали от Сада то, что было им нужно – красоту, покой, благосостояние, известность (Гаев с гордостью замечает, что их Сад упоминается в «Энциклопедическом словаре» (1, с.616)), – брали, ничего не давая взамен, не взяв ответственности за Сад, не заботясь о нём. В критический момент они совершенно не в состоянии предпринять что-либо, чтобы сохранить Вишнёвый Сад. Они способны только на пустые высокопарные речи, подобные знаменитому обращению к «многоуважаемому шкафу» Гаева (1, с.617), или восклицанию Раневской: «…продавайте и меня вместе с садом…» (1, с.642). Настоящее понимание того, чем был Сад для них, прорвётся в последнем крике Раневской: «О, мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье моё, прощай!.. Прощай!..» (1, с.661).
Ане, дочери Раневской, – семнадцать лет. Она славная, хорошая девушка, всеобщая любимица. И вместе с тем настораживает умилённое замечание её дяди Гаева: «Как ты похожа на свою мать! Ты, Люба, в её годы была точно такая» (1, с. 614). Действительно, действия Ани часто напоминают действия Раневской, только с иной окраской. Раневской свойствен уход, бегство от тяжёлых ситуаций. Аня рассказывает о матери: «Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик. Мама не перенесла, ушла, ушла без оглядки… (Вздрагивает.) Как я её понимаю, если бы она знала!» (1, с. 613). Эта же тема ухода прозвучит и для самой Ани. Позднее она скажет Пете Трофимову, бывшему учителю своего брата: «Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово» (1, с. 637). И мать и дочь, законные хозяйки Вишнёвого Сада, добровольно бросают его и уходят, хотя и по разным причинам.
Аня – столь же увлекающаяся и попадающая под влияние красивых слов натура, как и Любовь Андреевна. Только Раневская – «раба любви», потому и «покупается» на телеграммы из Парижа от своего бывшего возлюбленного. Аня же попадает под огромное влияние Пети Трофимова, наслушавшись его речей о социальной справедливости. Так что, говоря об Ане, нужно говорить и о Пете Трофимове, чьи ценности Аня избирает для себя в жизни.
Петя Трофимов – интеллектуал, бессребренник, мечтатель, собирающийся перестроить социальный уклад всей России. Вместе с тем, мы узнаём из пьесы, что он ничего не делает, ему около тридцати, а он всё ещё студент, «как зима, так… голоден, болен, встревожен, беден, как нищий… » (1, с. 637).
Сравните Петины монологи с выступлениями Гаева. Не звучат ли они похоже? Вот что, например, говорит Гаев Ане:
«Г а е в. Во вторник поеду ещё раз поговорю. (Варе.) Не реви. (Ане.) Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет… А ты, как отдохнёшь, поедешь в Ярославль к графине, твоей бабушке. Вот так и будем действовать с трёх концов – и дело наше в шляпе. Проценты мы заплатим, я убеждён… (Кладёт в рот леденец.) Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано! (Возбуждённо.) Счастьем моим клянусь! Вот тебе моя рука, назови меня тогда дрянным, бесчестным человеком, если я допущу до аукциона! Всем существом моим клянусь!
А н я (спокойное настроение вернулось к ней, она счастлива). Какой ты хороший, дядя, какой умный! (Обнимает дядю.) Я теперь покойна! Я покойна! Я счастлива!» (1, с.623);
А вот что говорит Ане Петя Трофимов:
«Т р о ф и м о в. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, вот цель и смысл нашей жизни. Вперёд! Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперёд! Не отставай, друзья!
А н я (всплёскивая руками). Как хорошо вы говорите!…» (1, с. 636).
Похоже? Не кажется ли, что симптомы те же – та же демагогия, те же «замки на песке», тот же отрыв от реальной жизни? Только «болезнь» Пети Трофимова – оборотная сторона «болезни» Раневской и Гаева. Неслучайно Раневская и Гаев – настоящие баре, а Петю в пьесе называют «облезлым барином».
Для Раневской и Гаева всё в прошлом и о прошлом; Петя же сосредоточен на будущем, настоящее он разоблачает, а прошлое решительно «сбрасывает с корабля истории». Раневская и Гаев думают только о собственных сиюминутных нуждах и не заботятся о Саде; Петя же сконцентрирован на преобразовании всей России, поэтому его не волнует ни его собственная жизнь, ни какой-то один «отдельно взятый» Вишнёвый Сад.
В Вишнёвом Саде Петя Трофимов видит только социальную подоплёку: «Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…» (1, с. 636). Он говорит о необходимости покончить с прошлым, искупить его страданием и непрерывным трудом – и вдруг по-анархистки призывает: «Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны, как ветер» (1, с. 637).
К чему ведут Петины рассуждения, его вроде бы умный и справедливый анализ действительности, романтические лозунги? Аня восклицает: «Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишнёвого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.
Т р о ф и м о в. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест» (1, с. 636).
Что ж? «Земля велика и прекрасна… » – одним садом больше или меньше…
В образах «хозяев» Вишнёвого Сада ярко проявляется характерная черта чеховской поэтики – игра «казалось – оказалось». Казалось, Гаев и Раневская – самостоятельные взрослые люди, а они оказываются на поверку слабыми и беспомощными, как дети. Призывы Пети Трофимова внешне кажутся созидательными, а на самом деле несут разрушительное начало: равнодушие к судьбе одного конкретного сада влечёт за собой равнодушие и к судьбам остальных. Казалось, что у Вишнёвого Сада были наследные хозяева, а оказалось, что на самом деле им нет до него дела.
Новый хозяин Вишнёвого Сада
Особенно интересна история Лопахина. О нём привыкли говорить, как о типичном «хищнике», хотя Чехов предостерегал от этого (1, с.705). Пройдите по тексту пьесы и посмотрите, сколько участия, тепла, терпимости проявляет Лопахин к Раневской и Гаеву, и даже к Пете Трофимову. Он, предприниматель, человек занятой, который постоянно смотрит на часы (1, с. 616, 658), оставляет все дела и специально приезжает встретить Раневскую, вернувшуюся из Парижа. Он заранее продумал в деталях и предлагает ей план финансового спасения имения (1, с. 616). Он готов снабдить её деньгами для осуществления этого плана (1, с.619). Именно он постоянно напоминает Раневской и Гаеву, что время идёт, а они ничего не предпринимают для спасения Вишнёвого Сада. Посмотрите, как он «возится» с ними (И всё это абсолютно без какой-либо материальной выгоды для себя лично!):
«Л о п а х и н. Только одно слово! (Умоляюще.) Дайте же мне ответ!
Г а е в (зевая). Кого?
Л ю б о в ь А н д р е е в н а (глядит в своё портмоне). Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно. (Уронила портмоне, рассыпала золотые.) Ну, посыпались… (Ей досадно.)
* * *
Л о п а х и н. Ваше имение собирается купить богач Дериганов. На торги, говорят, приедет сам лично.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. А вы откуда слышали?
Л о п а х и н. В городе говорят.
Г а е в. Ярославская тётушка обещала прислать, а когда и сколько пришлёт, неизвестно…
Л о п а х и н. Сколько она пришлет? Тысяч сто? Двести?
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Ну… Тысяч десять-пятнадцать, и на том спасибо.
Л о п а х и н. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я ещё не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продаётся, а вы точно не понимаете.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Что же нам делать? Научите, что?
Л о п а х и н. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю одно и то же. И вишневый сад и землю необходимо отдать в аренду под дачи, сделать это теперь же, поскорее, – аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Дачи и дачники – это так пошло, простите.
Г а е в. Совершенно с тобой согласен.
Л о п а х и н. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили! (Гаеву.) Баба вы!
Г а е в. Кого?
Л о п а х и н. Баба! (Хочет уйти.)
Л ю б о в ь А н д р е е в н а (испуганно). Нет, не уходите, останьтесь, голубчик. Прошу вас. Может быть надумаем что-нибудь!
Л о п а х и н. О чем тут думать!
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Не уходите, прошу вас. С вами всё-таки веселее…» (1, с.628-629).
* * *
Несмотря на то, что Лопахин знает цену каждой копейке, он добр и щедр к обитателям Вишнёвого Сада. Он ссужает Любовь Андреевну деньгами на каждодневные нужды, зная, что ей не с чего будет их вернуть (1, с. 635). Он искренне предлагает Пете Трофимову денег на дорогу (1, с. 653). Не зря Петя говорит ему, прощаясь: «Как-никак, всё-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…» (1, с. 652).
Лопахин – человек очень деятельный. Он всего добился своим трудом и трудится непрестанно. По характеру, он прям и искренен. Он не амбициозен и помнит, что сам из мужиков. Более того, Чехов показывает его и как «существо мыслящее». Первое появление Лопахина в пьесе: «Входят Дуняша со свечой и Лопахин с книгой в руке» (1, с.608). Серьёзное чтение даётся ему с трудом, и он искренне признаётся в этом, но пытается читать. Далее мы узнаем, что Лопахин бывает и в театре (1, с. 630). Именно в уста Лопахина Чехов вкладывает рассуждения о человеческой жизни – в сцене о «гордом человеке» (1, с. 633) и в финале пьесы: «…Мы друг перед другом нос дерём, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, всё равно, циркуляция дела не в этом…» (1, с. 654).
Вполне возможно, что у Лопахина есть секрет, в котором он не признаётся даже самому себе. Известная русская актриса Алла Демидова, игравшая Раневскую в спектакле «Вишнёвый сад» московского Театра на Таганке (в постановке А.В. Эфроса), считала, что Лопахин тайно влюблён в Любовь Андреевну. Поначалу, это звучит абсурдно. Однако обратимся к тексту: в первой же сцене первого действия Лопахин рассказывает: «…Помню, я тогда был мальчонком лет пятнадцати, отец мой покойный – он тогда здесь на деревне в лавке торговал – ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу… Мы тогда вместе пришли зачем-то во двор, и он выпивши был. Любовь Андреевна, как сейчас помню, ещё молоденькая, такая худенькая, подвела меня к рукомойнику, вот в этой самой комнате, в детской. «Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживёт…»» (1, с.608).
«Любовь Андреевна… ещё молоденькая, такая худенькая…» Сколько лет могло быть тогда Любови Андреевне? Восемнадцать? Двадцать? Любовь Андреевну и Лопахина разделял не столько возрастной, сколько социальный барьер. (В момент, когда разворачивается действие пьесы, Раневской может быть немногим более сорока, учитывая, что её родной дочери Ане семнадцать лет, а приёмной дочери Варе – двадцать четыре года.)
Лопахин – труженик, работа для него – суть его жизни. Его деловые интересы связаны с Харьковом. На протяжении пьесы он несколько раз говорит о том, что едет в Харьков работать. И вот в первой сцене первого действия, встретив Раневскую, этот деловой человек говорит: «Мне сейчас, в пятом часу утра, в Харьков ехать. Такая досада! Хотелось поглядеть на вас, поговорить… Вы всё такая же великолепная.» И дальше: «Ваш брат, вот Леонид Андреевич, говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно всё равно. Пускай говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл всё и люблю вас, как родную… больше, чем родную» (1, с. 615).
Возможно, отчасти поэтому Лопахин и не может жениться на Варе, хотя умом соглашается, что пора бы ему жениться, и признаёт, что Варя – хорошая девушка, труженица, и относится к ней очень уважительно.
И вот жизнь поворачивается так, что Лопахин, поехавший на торги с Гаевым, чтобы в последний раз попытаться спасти имение Раневской, «схватившись» с конкурентом на торгах, чтобы не отдать имение, неожиданно для себя самого покупает его. Он сам боится того, что произошло. И, вместе с тем, у него дух захватывает от этой покупки. И в этот момент «деловой человек» в душе Лопахина вступает в конфликт с «человеком тонким, нежным и любящим», – и «деловой человек» побеждает. С точки зрения «делового человека», «…замечательного в этом саду только то, что он большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает» (1, с.616). Поэтому и решает Лопахин вырубить старый Сад и раздать землю дачникам в аренду, чтобы рачительно использовать свою собственность. Купив имение Раневской и приняв решение вырубить Вишнёвый Сад, Лопахин «вырубает» сад в своей собственной душе. Именно об этом – потрясающая сцена, которую вполне можно назвать сценой «сумасшествия» Лопахина:
«Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Это вы, Ермолай Алексеич? Отчего так долго? Где Леонид?
Л о п а х и н. Леонид Андреич со мной приехал, он идет…
Л ю б о в ь А н д р е е в н а (волнуясь). Ну, что? Были торги? Говорите же!
Л о п а х и н (сконфуженно, боясь обнаружить свою радость). Торги кончились к четырем часам… Мы к поезду опоздали, пришлось ждать половины десятого. (Тяжело вздохнув.) Уф! У меня немножко голова кружится…
Входит Г а е в, в правой руке у него покупки, левой он утирает слезы.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Леня, что? Леня, ну? (Нетерпеливо, со слезами.) Скорей же, бога ради…
Г а е в (ничего ей не отвечает, только машет рукой; Фирсу, плача). Вот возьми… Тут анчоусы, керченские сельди… Я сегодня ничего не ел… Столько я выстрадал!
Дверь в бильярдную открыта; слышен стук шаров и голос Яши: «Семь и восемьнадцать!» У Гаева меняется выражение, он уже не плачет.
Устал я ужасно. Дашь мне, Фирс, переодеться. (Уходит к себе через залу, за ним Фирс.)
П и щ и к. Что на торгах? Рассказывай же!
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Продан вишневый сад?
Л о п а х и н. Продан.
Л ю б о в ь А н д р е е в н а. Кто купил?
Л о п а х и н. Я купил.
Пауза.
Любовь Андреевна угнетена; она упала бы, если бы не стояла возле кресла и стола. Варя снимает с пояса ключи, бросает их на пол, посреди гостиной, и уходит.
Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу… (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти… Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! (Хохочет.) Боже мой, господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме, что все это мне представляется… (Топочет ногами.) Не смейтесь надо мной! Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все это происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню. Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется… Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности… (Поднимает ключи, ласково улыбаясь.) Бросила ключи, хочет показать, что она уж не хозяйка здесь… (Звенит ключами.) Ну, да все равно.
Слышно, как настраивается оркестр.
Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь… Музыка, играй!
Играет музыка. Любовь Андреевна опустилась на стул и горько плачет.
(С укором.) Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. (Со слезами.) О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь.
П и щ и к (берет его под руку, вполголоса). Она плачет. Пойдем в залу, пусть она одна… Пойдем… (Берет его под руку и уводит в зал.)
Л о п а х и н. Что ж такое? Музыка, играй отчётливо! Пускай всё, как я желаю! (С иронией.) Идёт новый помещик, владелец вишнёвого сада! (Толкнул нечаянно столик, едва не опрокинул канделябры.) За всё могу заплатить!..» (1, с. 648-650).
О Человеке и Саде
Итак, в пьесе Чехова показан удивительный, прекрасный Вишнёвый Сад, данный людям во владение, и нет настоящего Хозяина этому Саду, нет Человека, понимающего истинную ценность Сада и взявшего за него ответственность. Каждый из героев пьесы живёт в своей иллюзии: Раневская – в иллюзии любви (Обратите внимание на имя героини – Любовь Андреевна. Совпадение?), Лопахин – в иллюзии всемогущества денег, Петя Трофимов – в иллюзии социальной борьбы. Каждый движется к своей иллюзорной цели – лишь направления разные. Так, на протяжении всей пьесы, от сцены приезда до сцены отъезда звучит «парижская» тема Раневской. В сцене приезда начинается и в сцене отъезда заканчивается «харьковская» тема Лопахина. Что касается Пети Трофимова, то у него нет даже конкретного направления; он спешит в «светлое будущее»: «Вперёд! Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперёд! Не отставай, друзья!»(1, с.636).
А в это время не где-нибудь в иллюзорном тридевятом царстве-тридесятом государстве, а здесь и сейчас решается вопрос о жизни или гибели существующего, реального чуда – Вишнёвого Сада, и ни одному из персонажей по-настоящему нет дела до этого Сада. Поэтому действительно фарсово могут быть обыграны характеры чеховских персонажей и фарсово могут прозвучать многие места пьесы, например, знаменитая сцена дискуссии о гордом человеке из второго акта, того самого акта, который дался Чехову труднее всего. В этой сцене собраны вместе и проявляются в беседе все главные персонажи. В свете идеи пьесы об отсутствии Человека вровень Саду, символична и тема самой беседы – «о гордом человеке». Утончённое светское щебетание Раневской, выспренная демагогия Гаева, пропагандистские выступления Пети Трофимова и даже искренние попытки поразмышлять над жизнью Лопахина оказываются мелкими и незначимыми перед финальным звуком этой сцены – звучанием Рока: «Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный» (1, с. 632-634).
Отношения между Человеком и Садом в пьесе Чехова складываются трагически-нелепо, и в этом нет противоречия, так как «трагическое и комическое – не что иное, как два аспекта реальности, и что мы видим – трагическое или комическое – зависит от перспективы» (10). Спор Чехова с МХТ был именно спором о перспективе: автор пьесы и театр «читали» её по-разному, и разница эта была принципиальной, потому что форма – фарсовая или драматическая – позволяла акцентировать разные смысловые уровни, потенциально заложенные в тексте.
Для МХТ, исповедовавшего реализм в театральном искусстве, в центре внимания стояли люди как представители определённых социальных слоёв российского общества, их пути, их судьбы, в историко-социально-политическом (линейном) ракурсе, как и диктовало тогдашнее время. Художественный театр провожал со слезами Раневскую, возмущался «хищником» Лопахиным и возлагал большие надежды на Петю Трофимова и Аню. История с Садом в такой трактовке была всего лишь поводом показать смену исторических эпох в России через судьбы отдельных типичных представителей главных социальных групп российского общества той поры.
Если же поставить в центр интерпретации образ самого Вишнёвого Сада, то открывается иная, круговая (или «коперникова «, как назвал её сербский критик Йован Христич (12, с.48)), структура пьесы: Вишнёвый Сад в центре и персонажи вокруг него. Спроецированный на эту структуру библейский вопрос о Человеке и Саде проявляет ещё один, «вневременной » смысл чеховского текста. Вишнёвый Сад – непреходящая ценность, данная людям и передаваемая из поколения в поколение. (Что подразумевается под этим символом в пьесе? Русская культура? «Вся Россия – наш сад», – говорит Петя Трофимов (1, с.636). Глобальнее – духовность человечества? …? Текст позволяет разные прочтения.) Люди, которых мы видим вокруг Сада и которые вроде бы «владеют» им, к сожалению, намного мельче по сути, чем то, что оказалось у них во владении, – Вишнёвый Сад. Все они – персонажи «человеческой комедии», фарса. Единственный образ пьесы, который стоит в центре действия, но вне фарса, – это Вишнёвый Сад. Пьеса Чехова – об отсутствии Человека вровень Саду.
Следует отметить, что ко времени написания «Вишнёвого сада» в русской литературе уже был прецедент создания пьесы подобного рода – «Ревизор» Н.В. Гоголя. Ведь в «Ревизоре» рассказывается не только комическая история о приезде мнимого ревизора в провинциальный городишко, в ходе которой проявляется суть русского общества той поры. В пьесе Гоголя был поднят вопрос о «ревизоре» в душе каждого человека: «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!» И, как подчёркивал сам Гоголь, единственным положительным лицом этой комедии был Смех.
«Человечество прощается с прошлым, смеясь»
«Человечество прощается с прошлым, смеясь», – сформулировал как-то сам Чехов. Своё последнее литературное произведение, пьесу «Вишнёвый сад», он писал, умирая от туберкулёза. Актриса Алла Демидова, работая над ролью Раневской, заметила: «Для меня в понимании пьесы важно и то, что Чехов писал «Вишнёвый сад», будучи уже смертельно больным.
Туберкулёз медики называют весёлой болезнью. Болезнь обостряет ощущение окружающего. Озноб. Умирают в полном сознании. И в основном – на рассвете, с воспалённой ясностью ума. Весной» (8, с. 143).
Невольно обращаешь внимание на соответствия (совпадения?). Первое действие «Вишнёвого Сада» открывается ремаркой: «Комната, которая до сих пор называется детскою. Одна из дверей ведёт в комнату Ани. Рассвет, скоро взойдёт солнце. Уже май, цветут вишнёвые деревья, но в саду холодно, утренник. Окна в комнате закрыты» (1, с. 608). Заканчивается пьеса снова в декорации первого акта. Только «нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около входной двери и в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т.п. …» И звучат слова Лопахина: «Холодно здесь чертовски. …На дворе октябрь, а солнечно и тихо, как летом…»(1, с. 651).
Холодно в этой пьесе, и события происходят с мая по октябрь – в течение шести месяцев. Через шесть месяцев после премьеры спектакля «Вишнёвый Сад» в МХТ, 2 июля 1904 года, Чехова не стало. Логично предположить, что умирающего и знающего, что умирает, Чехова волновали уже не судьбы отдельных людей или даже социальных групп, которые приходят и уходят, а вопрос о судьбе бесценного наследия, передаваемого из поколения в поколение, – прекрасного, нежно любимого Вишнёвого Сада, без которого Человек не может быть Человеком, вопрос о Человеке и Саде.
Пьеса «Вишнёвый сад» и структурно, и по настроению отличалась от написанных ранее знаменитых пьес Чехова. В «Чайке», «Дяде Ване», «Трёх сёстрах» не было чётко обозначенного одного центрального персонажа. В «Вишнёвом саде» такой персонаж – Вишнёвый Сад – есть, и есть центральное событие, происходящее за сценой, но «нависающее» над героями пьесы с самого начала, – продажа имения с торгов.
В «Чайке», «Дяде Ване», «Трёх сёстрах» финал был открыт – жизнь продолжалась и, наряду с одиночеством, страданием, трагичностью, звучал мотив надежды и веры. Хоть и видоизменяясь, но звучал. Так, в «Чайке» заканчивает жизнь самоубийством Треплев, пошлость жизни побеждает, но в последней встрече Нины Заречной с Треплевым звучат слова: «Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своём призвании, то не боюсь жизни. …Когда я стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня…» (1, с. 479).
В финале «Дяди Вани» будущее безотрадно, однако Соня смиренно несёт свой крест и верит в Божье милосердие по ту сторону земной жизни: «Что же делать, надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрём и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянёмся с умилением, с улыбкой – и отдохнём. Я верую, дядя, верую горячо, страстно… Мы отдохнём! Мы отдохнём! … » (1, с. 532).
В «Трёх сёстрах» жизнь семьи Прозоровых «уходит» в небытие с уходом военных из города, со смертью Тузенбаха, расставанием Маши и Вершинина, воцарением Наташи в доме. Сёстры находят опору уже не в своей собственной земной или потусторонней жизни, а в «тех, кто будет жить после нас». «…Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, – говорит Ольга, – но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь» (1, с. 601).
И, вместе с тем, сёстры Прозоровы ещё готовы начать сначала. «Они уходят от нас, один ушёл совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…» – внушает себе Маша. Ей вторит Ирина: «…а пока надо жить… надо работать. Только работать!» (1, с. 600). Выстраданная убеждённость Нины Заречной в необходимости «нести свой крест» в этой жизни, сменившаяся смиренной верой Сони в «небо в алмазах» по ту сторону земного бытия в «Дяде Ване», в «Трёх сёстрах» переходит в риторический вопрос Ольги: «… мне кажется, ещё немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!» (1, с. 601).
В «Вишнёвом саде» трагизм жизни показан на новом уровне: «под топор» попадает уже не отдельный человек, не семья, а сам Вишнёвый Сад, и нет надежды на спасение. Вишнёвый Сад обречён – Человек, который был создан, чтобы возделывать и охранять Сад, уничтожает его. Однако это только часть трагедии. Вся же правда в том, что, обрекая Сад на гибель, Человек обрекает на духовную гибель самого себя.
Эта трагедия была и личной трагедией Чехова. Жизнь Чехова была служением. Как врач, он исцелял тело страждущих, как писатель – врачевал душу. Его служение было служением во имя «Вишнёвого Сада». Поэтому так возмущён был интеллигентнейший Антон Павлович трактовкой Станиславского и так настаивал на своём видении пьесы: ведь погибало то, во имя чего он жил. Кто знает, что было тяжелее перенести: туберкулёз (на физическом уровне) или гибель Вишнёвого Сада (в духовном плане)? Честно смотреть на происходящее, смиренно принять его и выполнить до конца свой долг писателя, врача и интеллигента, рассказав о происходящем, Чехову дал силы Смех.
На протяжении веков смех был одним из наиболее специфичных для человеческого существа способов подняться над трагедией, справиться с трудностями, болезнью и даже с неизбежностью смерти. Смех давал человеку возможность преодолеть жёсткую причинно-следственную связь в мире, показав события в неожиданном, непривычном, аномальном ракурсе. Там, где сталкивались два разных уровня сознания – общепринятое в данный момент и не общепринятое, смех возникал как энергетический «выброс», разрядка, освобождая человека из «тисков реальности» и переводя его на другой уровень сознания (5). Именно поэтому смех был издавна любимым развлечением народа, а юмор и сатира – излюбленными приёмами литераторов.
В поисках нетрадиционных путей помощи пациентам даже медицина обратилась к смеху. Современный американский психолог Аллен Клейн в исследовании «Мужество смеяться: юмор, надежда и лечение перед лицом смерти и умирания» рассказал о силе юмора как духовного ресурса пациентов и с медицинской точки зрения описал такое явление, как «last laugh» – «последний смех» (7).
Для Чехова смех был той линзой, сквозь которую он смотрел на абсурдность человеческого бытия. Писательский путь Чехова начался с коротких смешных историй Антоши Чехонте и завершился высокой трагикомедией, показывающей «душераздирающую глупость нашего будничного существования» (11, c. 1).
Поскольку «Вишнёвый сад» – последняя пьеса Чехова, а последние работы великих мастеров часто представляют собой нечто вроде их завещания, в статье С. Сендеровича предлагается взглянуть на пьесу «Вишнёвый сад» как на завещание А.П. Чехова (13, 225). Завещание как жанр предполагает изъявление воли умирающего по отношению к живущим. Вложено ли какое-либо волеизъявление Чехова в текст «Вишнёвого сада»? Нет. В «Вишнёвом саде» Чехов-писатель констатировал то, что происходило, как доктор констатирует факт смерти пациента, но выхода из этой ситуации Чехов не видел. Неслучайно «Вишнёвый сад» – единственная из пьес Чехова, в которой нет – уже нет – традиционного для чеховских пьес персонажа-доктора. И неслучайно «Вишнёвый сад» заканчивается словами забытого в старом доме старика-слуги Фирса (1, с.662): «… Жизнь-то прошла, словно и не жил. (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотёпа!..»
Скорее, пьесу «Вишнёвый сад» можно рассматривать не как завещание, а как «последний смех» А.П. Чехова, решившись, наконец, сыграть её так, как хотел автор, – как фарс, как бурлеск, как комедию по форме, которая должна привести зрителя к мысли о трагическом несоответствии Человека и Сада.