Опубликовано в журнале СловоWord, номер 66, 2010
ЛИТЕРАТУРА
К СТОЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ
ВЕЛИКОГО АМЕРИКАНСКОГО ПИСАТЕЛЯ
МАРКА ТВЕНА
(1835 – 1910)
Грета Ионкис
Перечитывая Марка Твена, опочившего сто лет назад, нисколько не удивилась тому, что его всё ещё читают, но задумалась о поразительных творческих метаморфозах писателя. Начавший с «неистового юмора», познавший «смех сквозь невидимые миру слезы», на склоне лет он пришёл к острой и горькой сатире.
Марк Твен: путь от юмора к сатире
Потомок Великого «Американского орла» на пути к славе
Этапы своего вхождения в литературу Марк Твен (1835 – 1910) изложил буквально в одном абзаце: «Я стал рудокопом в серебряных копях Невады, потом газетным репортером; потом золотоискателем в Калифорнии; потом репортером в Сан-Франциско, потом специальным корреспондентом на Сандвичевых островах, потом разъездным корреспондентом в Европе и на Востоке; потом носителем факела просвещения на лекторских подмостках, – и, наконец, я стал книжным писакой и непоколебимым столпом среди других столпов Новой Англии».
В этом отрывке из автобиографии уместилось пятнадцать лет жизни, которые промчались с тех пор, как наш герой в последний раз взглянул на Миссисипи из лоцманской рубки. Потерпев неудачу как старатель, он находит себя в журналистике. Владелец газеты «Энтерпрайз» Джо Гудмен, в прошлом золотоискатель и наборщик, заинтересовался корреспонденциями, которые присылал с приисков неизвестный ему Сэм Клеменс, представившийся «потомком Великого Американского орла и жеребенком континентальной матки». Летом 1862 года он приглашает его занять пост репортера в газете. Клеменс явился в редакцию без сюртука, в шляпе с отвисшими полями, в синей шерстяной рубашке, штанах, заправленных в сапоги, с бородой до пояса и с неизбежным флотским револьвером на боку. Последний оказался не лишним даже в таком сугубо мирном заведении как редакция городской газеты. Не следует забывать, что царственно восседавшая на крутом склоне Виржиния как всякий приисковый город находилась во власти преступников и головорезов, у которых уважение вызывал лишь тот, у кого был на счету «свой покойник», а то и небольшое кладбище. Выстрелы гремели повсеместно, в любое время суток и абсолютно безнаказанно.
Грубый и кровожадный быт приисков, ожесточенная борьба людей с природой, дикая нервная напряженность, жизнь, так быстро сгорающая – все это напоминает положение солдат в окопах. Смех, как говорят психологи, – лучшая разрядка напряжения. Но какой смех, какой юмор мог родиться на Дальнем Западе? Судорожный и жестокий, как сама жизнь. Юмор начинающего Марка Твена жесток и необуздан.
Комический эффект одного из первых его рассказов «Журналистика в Теннеси» рождается из резкого контраста между претензиями на благородство и разбойничьими действиями теннессийских джентльменов. Твен, конечно же, прибегает к излюбленному преувеличению на грани неправдоподобия, рисуя кровавое побоище в кабинете редактора: «Началась такая свалка и резня, каких не в состоянии описать человеческое перо, хотя бы оно было и стальное. Люди стреляли, кололи, рубили, взрывали, выбрасывали друг друга в окно. Пронесся буйный вихрь кощунственной брани, блеснули беспорядочные вспышки воинственной пляски – все кончилось. Через пять минут наступила полная тишина, и мы остались вдвоем с истекающим кровью редактором, обозревая поле битвы, усеянное кровавыми останками. Он сказал: – Вам здесь понравится, когда вы немножко привыкнете».
Твен ввел и нравы «дикого Запада» в литературу, нарушив традицию благопристойности. Ввел не так, как это сделал позже Драйзер, сохранявший жизненную достоверность, правдоподобие. Твен же, напротив, доходит до предела неправдоподобия, но при этом гротеск, карикатура и фактологическая точность у него срастаются.
«Школу» Гудмена он проходил два года. Издатель учил его уважению к факту, умению его добыть и им воспользоваться. Выполняя задания газеты, молодой репортер бывал на сессиях законодательного собрания территории Невада (штатом она станет чуть позже), наблюдал вблизи «административный зверинец» губернатора, вникая в делишки и крупные дела местных боссов. Именно здесь, в «Энтерпрайз» он впервые подписался псевдонимом Mark Twain (т.е. «мерка два» – лоцманский термин, означающий уровень воды, достаточный для прохождения судов), хранящим память о самой страдной поре его жизни. Было это 3 февраля 1863 года.
Особенности юмора Марка Твена
В 1864 году Твен переезжает в Сан-Франциско, где близко сходится с Брет Гартом, сотрудничавшим в журнале «Калифорниец». Ему принадлежит выразительный портрет Марка Твена: «Лицо, голова его поражали. У него были вьющиеся волосы, нос орлиный; взгляд был тоже орлиный – настолько орлиный, что я не удивился бы, если бы у него оказалось третье веко, – таивший некую власть, не схожий ни с чем. Брови были густые, кустистые. Он был небрежно одет, и по всему было видно, что его ни капельки не заботило, где он находится и что его окружает».
Брет Гарт, уже имевший имя и занимавший прочное положение в литературном обществе Сан-Франциско, принял его, по признанию Твена, тепло: «Всегда терпеливый, он возился со мной, правил и школил меня». Брет Гарт разглядел под «неистовостью» Твена глубину, о которой в 1866 году никто не подозревал. Представляя его читателям, он писал: «В нем есть проницательность и то идущее из глубины души отвращение к фальши, которое сделает его талант полезным для человечества».
У молодого Брет Гарта критическое отношение к американской жизни выражено сильнее. Однако Твен идет своим путем, и логика его развития приведет писателя на вершины, которых Брет Гарт взять не сумеет. Но все это далеко впереди, а мы – у истоков писательской карьеры. В 1867 году в Нью-Йорке вышла его первая книга «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса», куда вошли преимущественно рассказы о Дальнем Западе.
Юмористическую историю о прыгающей лягушке он услыхал на золотых приисках Калифорнии. Под его пером этот кочующий фольклорный сюжет превратился в рассказ, который «слушали с восторгом, точно какую-нибудь легенду Гомера или северную сагу». Мы не оговорились – слушали, именно слушали, ибо Марк Твен начал выступать с юмористическими чтениями, которые собирали полные залы и пользовались бешеным успехом.
Америка в ту пору хотела и могла смеяться. Только окончилась Гражданская война. Страна была еще достаточно свободной и счастливой, чтобы смеяться. Марк Твен на заре своего писательства добивался, чтобы читавшие его или слушавшие смеялись до слез. Главным источником сюжетов, характеров, ситуаций, языковых форм была для Твена жизнь американских низов, откуда он поднялся, и народный американский юмор.
Американский юмор родился на границе. Понятие границы (фронтира) специфически американское. В начале Х1Х века граница здесь была подвижной. Это передовая линия американских колонистов, которая неуклонно продвигалась на Запад и в середине века достигла тихоокеанского побережья. Фронтир во времена Твена еще был особой социальной средой. Ее отличал демократизм, ведь основное население фронтира – трудовые люди Америки: фермеры-переселенцы, охотники-трапперы, лесорубы, плотогоны, старатели, матросы, ремесленники, мелкие торговцы и другой бывалый люд. Сам Твен был, безусловно, человеком границы, первопроходцем. Повседневность фронтира он делает фактом литературы.
До Твена эта «низменная» действительность была освоена фольклором. Фольклор границы, рождавшийся у костра и на страницах местных газет, получает ярко выраженную юмористическую окраску. Героические сказы проникаются пародийным смехом. Юмористический фольклор создает псевдогероев и формирует хвастовской жанр, сохраняя при этом гигантизм, гиперболизацию, свойственную былинным сказам.
Спустя некоторое время на основе фольклорного юмора рождается натуралистический бытовой анекдот. Анекдот границы охотно задерживается на неприглядных сторонах изображаемой жизни, рисует в гротескных образах ее дикость и неотесанность. Как заметил А.Старцев, автор книги «Марк Твен и Америка», «юмор границы был грубиянским, жестоким юмором». Его беспардонность отражала беспардонность самой здешней жизни, разнузданность цивилизации, основывающейся на праве сильного. Потому-то убийство здесь трактовалось как комический сюжет». С другой стороны, граница была лишена чопорности и ханжества, укоренившихся на американском Востоке. Граница предпочитала божбу, богохульную брань всякой иной, ее юмористы охотно пародировали ветхозаветные и евангелические сюжеты. В восточных штатах это было просто невозможно. Там был силен пуританский дух. Библия была семейной книгой в каждом доме и составляла едва ли не важнейшую часть начального образования. Клятва на Библии считалась нерушимой. Нельзя сказать, чтобы на Западе Библией пренебрегали, просто здешние нравы допускали большую вольность.
На границе был силен дух бравурного оптимизма, потому что массы американцев, обосновавшиеся здесь, жили надеждой на богатство и счастье, которые вот-вот должны даться в руки, и твердо верили, особенно после гражданской войны, в особый исторический удел Америки. Эту веру ярче других воплотил в своих громоподобных стихах Уолт Уитмен, певец американской демократии.
Мир фронтира представлялся Твену душой Америки, молодой, энергичной, по-юношески здоровой страны. Это восприятие целиком определило звучание его ранних юмористических рассказов, очерков и книг.
Изведав сладость большого успеха после выхода первой книги, Твен отправляется в почти полугодовое путешествие в Европу и Палестину на корабле «Квакер-сити» в качестве корреспондента калифорнийской и нью-йоркской газет. Американские паломники посетили не только святую землю, но побывали во Франции, Италии, Греции, заглянули в Константинополь, Одессу и Крым, где даже удостоились встречи с самодержцем всея Руси. За это время Твен отправил на родину около шестидесяти юмористических репортажей в виде писем и корреспонденций. Из них и выросла потом книга «Простаки за границей» (1869). Она стала бестселлером, разойдясь тиражом более ста тысяч, это был крупный литературный успех. Брет Гарт объявил Марка Твена самым выдающимся из американских юмористов.
Обаяние этой задорной и насмешливой книги коренится в ее свободомыслии, носителем которого является темпераментный и в то же время задушевный рассказчик. Этот «американский Адам» убежден, что Европа – вчерашний день человечества, будущее же принадлежит Новому Свету. Американцам льстило, что этот парень с берегов Миссисипи рассказывает о своем путешествии без всякого подобострастия по отношению к старушке Европе. Он хохочет над римскими древностями, средневековыми легендами о чудесах, над французскими манерами. Колизей ему напоминает шляпную коробку, обгрызенную мышами, а полотна классиков – закопченные каминные экраны. В истории любви Петрарки и Лауры, над которой пролито столько слез, его заботит судьба… мужа Лауры. Большой оригинал наш простак, не так ли? Однако некоторые его «уколы» весьма болезненны и не так уж безобидны. «Взгляните на большой собор во Флоренции – громаду, которая опустошала кошельки сограждан на протяжении шести веков». Сказано мимоходом, но проницательно и смело. Осматривая феодальные замки, он обращает внимание на орудия пыток и другие приметы кровавого гнета. Осматривая портретные галереи, он возмущается тем, что здесь «в идеализированных тонах изображены тираны и владетельные душегубы». И в Лувре его отвращает «тошнотворное подхалимство старых мастеров перед титулованными покровителями». Чем изображать пошлые «подвиги» Медичи, съездили бы лучше в Англию и нарисовали портрет Шекспира!
Юмористический нигилизм Твена несколько утрирован. Автор ведет полемику с европейцами, кичащимися родовитостью, устоями, традициями, памятниками культуры, реликвиями. Он полемизирует и с отечественными «европофилами». И в пылу спора подчас хватает через край, преувеличивая «вандализм янки», подчас даже сознательно пугая им европейцев.
Поскольку простак является главным героем подавляющего большинства рассказов и повестей Твена, стоит присмотреться к этому типу. Правда, образ простака у Твена не застывший, кроме того, у этого образа много разновидностей. В целом же это комедийный характер. Твен заимствует его из пограничного фольклора. Его простота и наивность – источник многих комических ситуаций и одновременно маска, за которой скрывается ирония по адресу тех, кто претендует на звание хозяев и учителей жизни, ревнителей общепринятой морали. В простаках Твена есть нечто и от «простодушного» Кандида, героя Вольтера, вобравшего в себя просветительские идеи о человеческой природе. Твен, хоть и не обучался в университетах, упорно занимался самообразованием и просветителям очень обязан.
Подобно вольтеровскому Кандиду, твеновские простаки склонны думать, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Они доверчивы, беспредельно наивны и преисполнены лучезарного оптимизма. Рассказчик, хоть и укрывается часто за маской простака, фигура более сложная. Он позволяет себе критиковать своих спутников, обнажает их невежество, ограниченность, бесцеремонность. И все же в споре Нового Света со Старым он принимает сторону первого. Европа представляется ему гигантской «усыпальницей» (ей, как выразился наш поэт, «история – пастью гроба»), а Америка – колыбель, за ней – будущее.
Вера в то, что будущее за Америкой, одушевляет и автобиографическую повесть «Налегке» (1872), которая вышла следом за «Простаками за границей». Связь между ними очевидна, неслучайно некоторые издатели выпустили ее с подзаголовком «Простаки – дома». Успех книги был ошеломляющим. Друг Твена, писатель Хоуэллс, говорил, что «Налегке» продавались наравне с Библией. Живо, остроумно, сопровождая рассказ целым каскадом шуток и анекдотов, Твен поведал о своей жизни с середины 1861 года до конца 1866-го. О чем эта книга? О нравах Запада, о приобретательской горячке, охватившей всех, о быте старателей, о газетных порядках, о новых набобах и бандитах, о дивной природе Калифорнии и Сандвичевых островов…
Общее настроение книги оптимистическое. Сокрушив старушку-Европу с помощью американского юмора, Твен с тех же позиций прославляет американский Запад. Юмор становится дружелюбным и даже содействует идеализации буйной, переливающей через край жизни. Бешеный темп, резкая смена пейзажей, ситуаций и настроений, калейдоскоп лиц и событий – все это задано изначально образом мчащейся кареты, увозящей героя-рассказчика из Сент-Луиса в Неваду, навстречу неизвестности, полной риска и приключений. Что-то знакомое напоминает нам этот образ дороги и несущейся в клубах пыли кареты. Конечно же, гоголевскую птицу-тройку! Но у Твена нет раздумчивости и сомнений Гоголя. «Смех сквозь невидимые миру слезы» появится позже, пока же звучат взрывы хохота – своеобразное эхо приисковых взрывов, сулящих счастливчикам богатую добычу и беззаботную жизнь.
Утверждение «неистового юмориста» на литературном Олимпе
Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена в большую литературу. «Литературными Афинами» Америки той поры слыл Бостон. Бостонцы, чтившие в качестве «бессмертных» Лонгфелло, Эмерсона, Холмса, приняли Твена весьма сдержанно, иронически третировали за «вульгаризм», «примитивизм». Но Бостон – еще не вся Америка. Американцы в массе своей отнеслись к нему восторженно. Репутация Марка Твена, осевшего в Хартворде в начале 70-х годов, основывалась на книге, названной по первому рассказу – «Знаменитая скачущая лягушка», которая то и дело переиздавалась, на «Простаках», на книге «Налегке», на множестве рассказов, написанных по возвращении из Европы. Это «Журналистика в Теннеси», «Как меня выбирали в губернаторы», «Мои часы», «Укрощение велосипеда» и др. Все это шедевры его комической прозы. В этих рассказах с помощью маски «простака», которую одевает рассказчик (Твен всегда предпочитал повествование от первого лица), он обнажает противоестественность господствующего порядка вещей, показывает, что в Америке происходит насилие над здравым смыслом, все поставлено с ног на голову. Здесь сапожники танцуют в балете, а танцоры шьют сапоги. «Кто пишет отзывы о книгах? – задается вопросом незадачливый редактор сельскохозяйственной газеты и сам отвечает: – Люди, которые сами не написали ни одной книги. Кто стряпает тяжеловесные передовицы по финансовым вопросам? Проходимцы, у которых никогда не было ни гроша в кармане. Кто пишет о битвах с индейцами? Господа, не отличающие вигвама от вампума, которым никогда в жизни не приходилось бежать опрометью, спасаясь от томагавка, или выдергивать стрелы из тела своих сородичей, чтобы развести на привале костер. Кто пишет проникновенные воззвания насчет трезвости и громче всех вопит о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу. Кто редактирует сельскохозяйственную газету? … чаще всего неудачники, которым не повезло по части поэзии, бульварных романов в желтых обложках, сенсационных мелодрам, хроники и которые остановились на сельском хозяйстве, усмотрев в нем временное пристанище на пути к дому призрения».
Откройте рассказ «Как меня выбирали в губернаторы»! Взгляните на незадачливого претендента! В начале предвыборной кампании у него было одно несомненное преимущество перед конкурентами, этими прожженными негодяями, – его незапятнанная репутация. Но уже неделю спустя, после того как подкупленные газеты обрушили на него поток клеветы, он ее лишился. Письмо о том, что он снимает свою кандидатуру, несчастный подписывает так: «когда-то честный человек, а ныне Гнусный Клятвопреступник, Монтанский Вор, Осквернитель Гробниц, Белая Горячка, Грязный Плут и Подлый Шантажист». Здесь собраны заголовки статей о нем в местной прессе. Герой недоумевает, хотя ситуация понятна всем. Герой – белая ворона. Смешно не то, что произошло, смешно то, как Марк Твен рассказывает о случившемся.
Вполне понятно, что уже в ранних рассказах «простак» становится фигурой опасной. В соответствии с привилегией шутов и юродивых он выбалтывал горькие истины относительно отечественных порядков и нравов. В подтексте его юмористических рассказов уже сквозит «несравненная свифтовская ненависть».
Бытует расхожее мнение, будто первую половину жизни человек работает на свой авторитет, а вторую половину авторитет – на человека. Жертвой этой традиции стал Марк Твен. Когда-то на заре писательства он добивался репутации «неистового юмориста». Теперь ничто не в силах было ее поколебать. Стоит ему выйти на сцену (а он много времени и сил отдал выступлениям с чтением произведений) – залом овладевает неистовое веселье. Сидящим в зале невдомек, что их любимец продолжает трудное восхождение к высотам искусства, что с «взрослением» меняется его мироощущение, а стало быть, и характер комического. Твен же все больше задумывается над тем, что юморист, если хочет, чтобы его книги жили подольше, должен не только смешить, но учить и проповедовать. Бернард Шоу, великий английский драматург, известный своими парадоксами, как-то заметил: «Мой способ шутить заключается в том, чтобы говорить правду». Именно к этому стремился и Марк Твен.
Его славу составили книги, поведавшие об одиссее Тома Сойера Гека Финна и их товарищей, обитавших на берегу великой Миссисипи. В библиотеках они хранятся в разделе «Детская литература». Но автор писал их, особенно вторую, и для взрослых. Не случайно Эрнест Хемингуэй считал самым значительным произведением Твена и всей предшествующей американской литературы «Приключения Гекльберри Финна» Установилась традиция отсчёта: русская литературы вышла из гоголевской «Шинели», а американская выросла из «Гека Финна». Именно в этой книге смех Твена начал звучать сквозь невидимые миру слёзы.
Два мира – две судьбы
Сказочная повесть «Принц и нищий» закрепила наметившуюся перемену в звучании твеновского смеха. В письме к другу-писателю Хоуэллсу от 11 марта 1880 года Твен рассказал о своём замысле: «Действие начинается 27 января 1547 года в 9 часов утра, за семнадцать с половиной часов до смерти Генриха VIII, – начинается с того, что принц Уэльский и нищий мальчишка, его сверстник, очень на него похожий (при этом знающий больше раза в полтора, куда более даровитый и наделенный гораздо более живым воображением) меняются одеждой и местами, после чего маленькому законному королю круто приходится среди бродяг и головорезов в глухой части графства Кент, а маленький поддельный король, окруженный роскошью и поклонением, скучает и мается на троне, связанный непривычными строгостями дворцового этикета, – и так продолжается три недели; наконец, 20 февраля, среди великолепия коронации в Вестминстерском аббатстве, туда пробирается оборванец – истинный король, но подлинность свою он не может доказать, пока этого не делает за него король мнимый, вспомнив одну подробность из того, что случилось в первый день; после этого они вновь меняются платьем, и коронация идет новым, законным порядком».
Будучи младшим современником Вальтера Скотта, отца исторического романа, во многом идеализировавшего средневековье, влюбившего весь мир, по словам Твена, «в устарелые и унизительные системы управления, в глупость и пустоту, мнимое величие, мнимую помпезность и мнимое рыцарство безмозглого и ничтожного давно исчезнувшего века», Твен был его антагонистом в подходе к истории. Средневековая Англия предстаёт у него как иерархическое общество, в котором главную роль играет не сущность человека, а то, к какому классу, сословию он принадлежит. Глядя на европейскую историю глазами бесхитростного ребёнка, он открывает в ней два мира – мир правителей и подданных, богатых и нищих. Между тем, когда мальчики меняются одеждами, принц замечает: «Если бы мы вышли нагишом, никто не мог бы сказать, кто из нас ты, а кто принц Уэльский». Это ключевая фраза, в ней главная идея книги – идея равенства людей.
Твена интересовала нравственная сущность истории. Вслед за просветителями он представлял исторический прогресс как движение по восходящей. В эту пору он ещё придерживался просветительской концепции истории, и ей он подчинил исход маскарада – переодевания, составляющего фабулу книги. Во время коронации всё возвращается на круги своя.
Сказочный сюжет позволил героям, поменявшись одеждами, поменяться на некоторое время и судьбами, но реальность взяла верх и расставила всё по местам: два мира – две судьбы.
От юмора – к горькой иронии
– таково было движение Марка Твена, и эта перемена ощутима в новых произведениях. Не все знают, что, начиная с 80-х годов, Твен многое будет писать «в стол», не для печати или публиковать не под своим именем. Сумел ли писатель поделиться с читателем открывшейся ему правдой? На это счёт он высказался вполне определённо: «Многие к тому времени, когда приходится умирать, уже истратили всю правду, которой обладали, и являются на тот свет с пустыми руками. У меня осталось столько, что там просто ахнут…»
Писателю перевалило за пятьдесят, когда его четырнадцатилетняя дочь Сюзи, записала в дневнике: «Папа сказал мне, что думает создать одну книгу и после этого согласен больше ничего не писать, умереть». Запись относится к 1886 году. Книга, о которой шла речь, – «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» (1889). Твена увлекла идея создать пародию на книгу писателя ХУ в. Мэлори «Смерть Артура», точно так же, как некогда его любимец Сервантес задумал в «Дон-Кихоте» осмеять моду на рыцарские романы. Пародируя легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, Марк Твен намеревался сокрушить европейскую феодальную традицию и ее пережитки: наследственную монархию, сословное неравенство, всесильную католическую церковь.
Первоначальный замысел со временем изменился. Роман все больше превращался в «притчу о прогрессе», в книгу смешную и горькую одновременно, отразившую процесс духовных метаний и исканий автора, вобрав его сомнения, противоречия и прозрения. Твена все больше волновали проблемы современности. Несмотря на влюбленность в научно-технический прогресс, он начал сомневаться в исключительно благотворной его роли. А ведь идея технического прогресса служила опорой целого комплекса национальных иллюзий. Новые тенденции исторической жизни Америки, проявившиеся в последние десятилетия Х1Х века (стремительный рост монополий, усиление плутократии, массовое обнищание фермеров, костры ку-клукс-клана, рабочее движение как следствие углубившихся противоречий между правящей верхушкой и народом, серия колониальных войн, развязанных США), явили полную несовместимость американской демократии с твеновскими критериями прогресса, оказались бесконечно далеки от разума, справедливости и естественности. История начинала казаться писателю трагической бессмыслицей. Яростные и мрачные мысли и чувства водили его пером.
Желая выявить универсальные законы истории, Твен «сталкивает лбами» две эпохи, «стягивает» время, соединяя «конец» и «начало». Для этого он использует оригинальную фантастическую ситуацию: его современник, рядовой американец Хэнк Морган, работавший старшим мастером на заводе в Хартфорде, где проживал с семьёй сам писатель, попадает в Англию VI века, в самый мрак раннего средневековья. Столкновение времен и, следовательно, разных культур и ментальностей, становится источником многих комических ситуаций, но в то же время наводит и на серьезные размышления, далекие от веселости.
Очнувшись во владениях короля Артура, во что, разумеется, поверить он не мог, Морган принимает встречных рыцарей и поселян за сбежавших пациентов сумасшедшего дома. Со временем ему пришлось смириться с тем, что он находится не в Хартфорде, а в Камелоте и окружают его не пациенты психбольницы, а всамделишные подданные короля Артура, существа невежественные, грубые, суеверные и одновременно непосредственные и доверчивые, как дети, каковыми по уровню своего развития они и являлись.
Вооруженный против них знаниями и опытом человека конца Х1Х столетия, века естественно-научной революции, Хэнк Морган сумел освободиться из темницы, куда его бросили, избежать смертной казни, к которой его приговорили, и стать вторым по могуществу – после короля – человеком в государстве. Его выручили хорошая память и стечение обстоятельств. Он вспомнил, что 21 июня 528 года, в день грозящей ему казни, должно случиться полное солнечное затмение. Играя на дремучем невежестве тех, чьим пленником он оказался, Хэнк выдал себя за величайшего волшебника, который способен погасить «благословенное солнце», ежели они посмеют причинить вред его священной особе. А так как затмение и впрямь началось, казнь превратилась в его триумф. Хэнк Морган поставил великолепный спектакль, где каждому была отведена своя роль. Толпа, павшая на колени, выла в ужасе. Король умолял сжалиться и сулил всевозможные блага. Торжество Хэнка, «погасившего солнце», а затем милостиво вернувшего его на небосвод, явилось сокрушительным ударом по придворному магу и чародею Мерлину, который еще будет интриговать против Хэнка, каждый раз терпя фиаско, ибо «чудеса», творимые Янки, не шли ни в какое сравнение с колдовскими трюками Мерлина.
Не ведающие табака и курения рыцари, видя клубы дыма, вырывающиеся из-под забрала Хэнка Моргана, легко поверят в его родство с драконами, которые внушали священный ужас темным и невежественным существам, каковыми являлись не только простолюдины, но и цвет рыцарства. «Потомок драконов» станет наводить на них страх, и они с готовностью станут сдаваться ему в плен.
Твен дал своему герою нарицательное имя. Кто такой Янки? Это условно комическая фигура американского фольклора, родившаяся на газетных страницах в начале XIХ столетия. Твен сохранил за своим героем самоуверенные манеры и «простецкий» язык. Как называют Хэнка Моргана при дворе короля Артура? Хозяин! Твен употребил слово Boss, а Н.Чуковский, переводчик книги, предложил версию «Хозяин». Твен заимствовал слово «босс» из американского жаргона. Так называли политических воротил. Для Хэнка Моргана Босс-Хозяин – это не кличка, это титул. «Это был очень высокий титул, – замечает Янки. – Он мне нравился, так как я получил его от народа».
Янки хочет быть проводником идей демократии в королевстве Артура, но понимает, что с демократией придется повременить. Янки-Хозяин выступает как великий реформатор. Он хочет преобразовать королевство Артура в демократическую республику. В течение четырех лет он ведет подготовительную работу, втайне насаждая цивилизацию ХIХ века в глубинке темной страны. С чего начинает Янки? «Я прежде всего основал учительский институт и множество воскресных школ». Главным он считал формирование нового мышления. Он создает Фабрику людей, здесь по рецептам философов-просветителей надеялся он сформировать нового человека. Парадокс состоит в том, что «естественного» человека он намерен был воспитать «машинным» способом, при помощи техники ХIХ столетия, которую он усиленно внедрял в VI век.
Итак, Янки насаждает грамотность, открывает мастерские, на месте которых вырастают обширные предприятия Он задумывает внедрить в Камелоте телеграфную и телефонную сеть, наладить выпуск газеты. Как истинный американец он верит в силу рекламы и решает использовать страсть рыцарей к странствиям для своих далеко идущих планов. Странствующие рыцари в латах и шлемах, увешанные легкими щитами (человек – «бутерброд»), становятся ходячей рекламой зубной пасты, крахмальных рубашек, цилиндров, политуры для мебели. Рекламируя этот товар среди тех, кто и умывался далеко не каждый день и не знал, что такое мыло, они выглядели, конечно, комично. Но именно этого и добивался Янки: «Мой тайный замысел был именно таков: ослабить рыцарство, сделав его смешным и нелепым».
Отдельные эпизоды романа напоминают прежнего Марка Твена, но в целом «Янки» – новое слово писателя. Его взгляд на средневековье стал более беспощаден, а картины более резкими. Янки, подобно свифтовскому Гулливеру, наблюдает нравы чужой эпохи с близкой дистанции. Мрачные подземелья, в которых десятилетиями томятся пленники, чаще всего безвинно, камеры пыток, костры – все это вызывает у Хэнка Моргана содрогание и протест. Удивительно, что воплощением кровожадности, свирепой жестокости становится у Твена фея Моргана, сестра короля Артура. Обычно в сказках доминировали добрые феи, Моргана же – настоящее исчадие ада.
Конечно, не все новые знакомцы Янки способны потягаться с Морганой по части жестокости. Скорее напротив, большинство напрочь лишены коварства, непосредственны, доверчивы и наивны. Неудивительно, что они становятся друзьями Янки, более того Сэнди становится его женой, а Кларенс – правой рукой, верным Санчо Панса.
Антиподом свирепой сестрицы выступает великодушный и благородный король Артур. Используя уже опробованный в «Принце и нищем» прием переодевания, Марк Твен отправляет короля Артура в путешествие в компании с Янки. Оба странствуют инкогнито. Королю нравится затея выдавать себя за мужика-поселянина, хотя он то и дело забывается, в нем то и дело вспыхивает воинственный дух, надменность. Он не привык клонить голову долу, ему не хватает подлинности в игре. А уж когда он пускается с неумелой хитростью говорить о сельском труде, мы сразу вспоминаем незадачливого редактора сельскохозяйственной газеты.
Затея хождения в народ заканчивается тем, что короля Артура и Хозяина продают в рабство. Такой глубины падения не пережил даже принц Эдуард. Только оказавшись в положении раба, испытав на себе свирепые законы, король заинтересовался вопросами рабства и стал его ненавистником. Спасенный от виселицы, вернув себе свой сан, король Артур отменяет рабство. Хозяин-Янки, приняв, наконец, участие в рыцарском турнире, с помощью лассо, а затем и пистолета сокрушает, как ему кажется, не только своих противников по бою, но сам институт рыцарства. Отныне он может действовать, не таясь. Янки чувствует себя в VI веке не хуже, чем в любом другом. Ведь перед человеком знающим, умным, предприимчивым здесь открыто величайшее поле деятельности. И он не упустит свой шанс. Оказавшись в условиях экстремальных, Янки превращается в бизнесмена, в настоящего титана менеджмента.
Прошло три года. Англия чудесно изменилась. «Рабство было уничтожено; все люди были равны перед законом; налоги взыскивали со всех, независимо от сословия. Телеграф, телефон, фонограф, пишущая машинка, швейная машина, пар, электричество мало-помалу входили в моду». Началось торговое судоходство, появилась первая железнодорожная линия Камелот – Лондон. Кондукторами экспресса служила знать титулом не ниже графского. Все рыцари были заняты полезным трудом.
Марк Твен, увлеченный техникой, восхищавшийся и благоговевший перед достижениями технического прогресса, наделил этой влюбленностью и своего героя. Даже маленькая дочь Хозяина и Сэнди носит имя, запечатлевшее дух эпохи начавшейся научно-технической революции – Алло, Центральная.
В лице Янки Твен славил и достижения технической мысли, и деловитость, и организованность. В то же время Твен не был уверен в главном – сулят ли преобразования Янки подлинный золотой век человечеству. Он дал скорее отрицательный ответ, потому-то все и заканчивается в эксперименте Янки гигантской бойней, в которой не остается победителей.
Сомнения и колебания, владевшие писателем, определили противоречивость образа нового «простака». Он оказался сложнее предыдущих, в нем появились новые черты. Какие? Одним словом не объяснить. Носитель технического прогресса, воинствующий прагматик, Янки выглядит более естественным человеком, чем злокозненный волшебник Мерлин или королева Моргана, эта прародительница инквизиции. «Естественность» Янки роднит его в какой-то мере с рыцарями Круглого стола, простодушными и наивными. Хитроумный Янки, ошеломляющий дикарей «волшебством» своих познаний, в чем-то не менее примитивен, чем они. Явившийся из века победившей буржуазии, он, однако, лишен ее стяжательского духа и по-своему благороден. Янки очень напоминает Дон Кихота, хотя это сближение кажется парадоксальным. Действительно, Дон Кихот, Рыцарь Печального Образа, всей душой был предан идее странствующего рыцарства, стал его символом, а Янки, напротив, хотел изничтожить и предать осмеянию саму идею рыцарства. И все же они похожи. Сходство – в их благородном и бескорыстном намерении облагодетельствовать человечество, в том, что они готовы встать на защиту страждущих, на защиту справедливости. Янки походит и на Санчо Пансу, который стал губернатором ненадолго тоже по воле случая, и на благородного Дон Кихота одновременно.
Ещё одна новая отличительная черта Янки: он вооружен просветительскими идеями, он верит в них и пытается реализовать в условиях VI века. Вкусив плодов демократии и научно-технического прогресса, он лучше подготовлен к своей миссии, чем Дон Кихот Ламанчский. Он называет себя «чемпионом сурового, несентиментального здравого смысла». Один из американских политических деятелей конца ХVIII века носил прозвище «Здравый Смысл». Это был Томас Пейн, просветитель, участник войны за независимость, защитник народных прав. Вот на кого походит Янки. Деловитость, смекалка, энергия сближают его и с таким героем литературы Просвещения, как Робинзон Крузо.
Горькая ирония кроется в том, что Янки чувствует себя Хозяином лишь в условиях невероятных, переместившись в далекое прошлое. В современности боссами являются другие, он же может рассчитывать самое большее на место заводского мастера.
Современникам, узнавшим в романе многие идеи Просвещения, показалось, что перед ними еще одна социальная утопия. Между тем, Твен прокладывал путь новому жанру, который расцветет через полвека, – антиутопии. В его книге литературная пародия сочеталась с философским гротеском, а облечено все было в форму романа-приключения. С помощью фантастики и иронии Твен не создает, а разрушает утопический идеал. Оценивая прошлое сквозь призму сознания человека конца ХIХ века, Твен развенчивает средневековую идиллию, сокрушает романтическую легенду о средних веках как о золотой поре человечества. Однако и насаждаемая Янки цивилизация не есть абсолютное благо. Многие нововведения двусмысленны и подвергаются дискредитации. Превращение рыцарского сообщества Круглого стола в Торговую палату, превращение сэра Ланселота, променявшего славу храбрейшего защитника справедливости на карьеру удачливого биржевика, ловко играющего на повышении и понижении акций и разоряющего своих соперников, – это же насмешка над самой идеей прогресса и эволюции. Оценка настоящего с позиции прошлого позволяет Твену выявить не только приобретения, но и потери.
Твен приходит к выводу, что человечество за тринадцать веков многое потеряло. Цивилизация загубила природу. Неслучайно Янки, переносясь из промышленного Хартворда в VI век, поражен прежде всего ландшафтом, спокойным и мирным, и воздухом, напоенным ароматом цветов.
Но еще страшнее этих утрат то, что за тринадцать веков человечество не избавилось от многого, что возмущало Янки в VI веке. Живучим оказалось средневековое варварство. Вот признание самого Марка Твена из письма Хоуэллсу: «Нынешний день человечества ничем не лучше вчерашнего».
Старый и Новый свет встретились и, отразившись один в другом, оказались не столь уж далекими друг от друга. Во всяком случае, твердого убеждения, что Новый непременно лучше Старого, у Янки не возникло. А что думает об этом сам Марк Твен? В письме к Джорджу Твичелу в начале 1900 года он признается: «Наша цивилизация представляется мне чем-то очень жалким, полным жестокости, суетности, надменности, подлости и лицемерия. Я ненавижу слово «цивилизация», потому что оно лживо. Что же касается самой цивилизации, то я от души желаю ей провалиться в ад, где ее законное место. Однако при условии (выделено Марком Твеном – Г.И.), что вместо нее мы обретем что-нибудь получше. Но это, вероятно, невозможно … Как наша цивилизация ни жалка, она все же лучше подлинного варварства, а посему мы должны поддерживать ее, распространять и (публично) хвалить». Хвалить становилось, чем дальше, тем труднее. Поздние вещи Марка Твена в этом убеждают.
Паладин разящего смеха, или Американский Вольтер
«Я долго ждал возможности написать книгу, не надевая на себя никакой узды, – пишет Марк Твен Хоуэллсу в мае 1899 года, – книгу, не считавшуюся ни с чьими чувствами, предрассудками, мнениями, верованиями, надеждами, иллюзиями, заблуждениями; книгу, где излагались бы все мои самые заветные мысли без всяких смягчений и умалчиваний». Такую книгу он написал. Это – «Таинственный незнакомец». Повесть стала средоточием тех идей и проблем, над которыми билась мысль писателя последние два десятилетия. Он работал над нею долго и умер, не считая ее завершенной.
В письме к Хоуэллсу Твен пишет: «Надеюсь, удастся выразить в повести, что я думаю о Человеке: и о том, из чего он слагается, и о том, какое он жалкое, нелепое и смешное существо, и о том, насколько он ошибается в оценке своего характера, талантов, душевных качеств и своего места в ряду остальных животных».
В «Таинственном незнакомце» рупором авторских идей становится Сатана. Вот некоторые из его высказываний: «Человек был создан из грязи, я сам видел, как он был создан. Я не создан из грязи. Человек – это собрание болезней, вместилище нечистот. Он рожден сегодня, чтобы исчезнуть завтра. Кроме того, человек наделен Нравственным Чувством!» «Ни один зверь никогда не совершит жестокого поступка. Это прерогатива тех, кто наделен Нравственным Чувством. Зверь никогда не причинит боли, чтобы получить от этого удовольствие, так поступает только человек».
Сатана глумится над верой в прогресс. Он согласен признать, что человечеству доступно совершенствование в его развитии, но в чем оно проявляется? «Каин убил брата дубиной. Древние иудеи убивали мечами и дротиками. Древние греки и римляне имели латы и создали воинский строй и полководческое искусство. Христиане изобрели порох и огнестрельное оружие. Через два-три столетия они неизмеримо усовершенствуют свои смертоносные орудия убийства, и весь мир будет вынужден признать, что без помощи христианской цивилизации война осталась бы навсегда детским баловством».
Смех Марка Твена саркастичен. Он издевается и над иллюзиями относительно демократии, показывая, что на деле она является господством «ничтожных самозваных монархов, которые пренебрегают всеми остальными, которые сочтут себя оскверненными, если вы прикоснетесь к ним, и захлопнут дверь у вас под носом, если вы к ним постучитесь». Сатана обвиняет людей, привыкших к рабскому подчинению. Он пытается пробудить в своих знакомцах человеческое достоинство, самоуважение, которые несовместимы с верноподданническим служением господину.
Панорама истории, которую Сатана развертывает перед взором юного героя повести, безотрадна. Он прокручивает ленту убыстренно, таким образом, резче проступает ведущая тенденция: войны, войны, опять войны и снова войны. Сатана не клевещет на людей. Он признает, что «люди добры по своей натуре и не хотят причинить боль другим». Но он негодует против стадного чувства, которое превращает людей в отару покорных овец. Стадный инстинкт делает их заложниками в руках агрессивного и безжалостного меньшинства. Сатана поясняет, как начинаются войны. «Горстка крикунов требует войны. Церковь для начала возражает, воровато озираясь по сторонам. Народ, неповоротливая, медленно соображающая громадина, протрет заспанные глаза и спросит: «К чему эта война?», а потом скажет, от души негодуя: «Не нужно этой несправедливой и бесчестной войны!» Горстка крикунов удвоит свои усилия. Несколько порядочных людей станут с трибуны и с пером в руках приводить доводы против войны. Сперва их будут слушать, им будут рукоплескать. Но это продлится недолго. Противники перекричат их, они потеряют свою популярность, ряды их приверженцев будут редеть. Затем мы увидим любопытное зрелище: ораторы под градом камней сойдут с трибуны, орды озверелых людей, которые в глубине души по-прежнему против войны, но уже не смеют в этом сознаться, удушат свободу слова. И вот вся стая, поддерживаемая церковью, поднимает боевой клич, кричит до хрипоты и линчует честного человека, который осмелится поднять голос протеста. Вот уже стихли и эти голоса. Теперь бесчестные государственные мужи измышляют лживые доводы, чтобы возложить ответственность за начавшуюся войну на страну, подвергшуюся нападению …»
Монологи Сатаны показывают, насколько глубоки были прозрения Твена. Обличающий правителей в том, что они манипулируют сознанием масс, оболванивая и запугивая их, он наблюдал этот фарс у себя на родине и за ее пределами. Именно в эту пору США душили Филиппины под предлогом их освобождения. Одновременно начиналась кампания против Кубы. Твен не смолчит. Он ответит на агрессивные действия своего правительства серией памфлетов. В повести «Таинственный незнакомец» он абстрагируется от конкретных случаев. Сатана выводит универсальные законы, а потому видеть в его инвективах прямой отклик на сиюминутные действия правительства США – значило бы сузить масштабы твеновских откровений.
Язвительным пером Твена движет не ненависть, а любовь к человечеству, потому-то Сатана и произносит в финале горький монолог, обвиняя самого Бога в жестокости и несправедливости по отношению к человеку, своему творению. Дух отрицания в этой повести очень силен. Сатана на прощанье открывает Теодору страшные истины: «Иной жизни не существует», «Нет ничего, кроме пустоты и тебя», «Нет Бога, нет вселенной, нет человеческого рода, нет жизни, нет рая, нет ада. Все это только сон, замысловатый, дурацкий сон. Нет ничего, кроме тебя. А ты – только мысль, блуждающая мысль, потерявшаяся в вечном пространстве».
Неизбывный трагизм в «Таинственном незнакомце» странным образом сочетается с особо светлой атмосферой. Ее создает мальчишеская дружба, сам дух детства, свойственная юным героям чистота помыслов, устремлений, тяга к добру, жалость и сострадание к людскому горю, вера в справедливость, которую не смог поколебать даже Сатана. Впрочем, добивался ли он этого, стремился ли искусить ребят? Он скорее хотел им открыть глаза, просветить их, чтобы они шли по жизни не бездумными слепцами. Он хотел освободить их из плена самообмана: избавить от иллюзий, предрассудков, ложных верований.
Почему Марк Твен обратился к образу Сатаны? В европейской литературе существует богатая традиция его разработки. Мировая «дьяволиада» необозрима. Однако определить, из каких источников черпал писатель, не так уж и сложно. Прежде всего, это Библия и апокрифические Евангелия, которые Твен внимательно изучал всю жизнь, начиная со времени первого путешествия по святым местам на «Квакер-Сити». Следы этого пристального чтения мы находим и в «Письмах Сатаны», и в «Письмах с Земли», над которыми он работал в то же время, что над «Таинственным незнакомцем», и которые, как и эта повесть, увидели свет только после его кончины.
Другой источник – поэма английского поэта ХVII века Джона Мильтона «Потерянный рай», в которой противоборствуют два мотива: утверждение Добра и Благости, воплощенных в Боге и небесном воинстве, и дух мятежа, непокорности, выразительно и сочувственно представленный в образе Сатаны. Твен читал Мильтона, когда плавал лоцманом по Миссисипи. В письме к брату Ориону в 1858 году он отметил, что его более всего поразило в поэме: «Самое замечательное в «Потерянном рае» – это неукротимая энергия врага рода человеческого».
Трюки и чудеса Сатаны, поражающие воображение ребят, заставляют вспомнить Мефистофеля из гетевского «Фауста». Сатана напоминает Мефистофеля и своей беспощадной насмешливостью по отношению ко лжи – осознанной или бессознательной.
Идеи, которые развивает Сатана, во многом совпадают с мыслями Вольтера в его философской повести «Задиг» («человек не может сам себе давать ни ощущений, ни идей», несчастья благотворны и необходимы», «нет такого зла, которое не порождало бы добро» и т.д.).
Сатана, свободно перемещающийся во времени и пространстве, позволяющий Теодору увидеть панораму минувшей истории, увлекающий его то в Китай, то в Индию, напоминает байроновского Люцифера из мистерии «Каин». И Байрон, и Шелли, английские поэты-романтики, подчеркивали моральное превосходство Сатаны перед Богом, изображали его не духом зла, но, прежде всего, богоборцем, защитником человечества, носителем знания и гуманности. Хотя Твен по отношению к романтикам всегда был настроен критически, его Сатана напоминает тираноборцев Байрона и Шелли.
Обращение к образу Сатаны характерно было и для писателей-сатириков, начиная с Рабле и кончая Булгаковым. Современник Твена, американский сатирик Эмброз Бирс также испытал потребность в этом образе, чтобы обличать и бичевать. Он начал с «Утех дьявола» (1874) – так назывался сборник его ранних рассказов, а кончил «Словарем Сатаны» (1906), в котором яростно нападал на цивилизацию «позолоченного века».
Твену Сатана понадобился лишь на последнем этапе творчества, когда у него созрела потребность выявить универсальные законы истории, когда он вышел на проблему «человек и мироздание», когда ему понадобилось преобразовать пространственно-временные связи, чтобы передать свои представления о крупномасштабности структуры Вселенной. Повесть «Таинственный незнакомец» вобрала в себя те мысли, которые выразились в многочисленных произведениях позднего Твена. В основном это публицистические вещи: памфлеты, трактаты, заметки, записи, наброски, письма, большая часть которых при его жизни не была опубликована. Сатана фигурирует не только в «Таинственном незнакомце», но и в рассказе «Сделка с Сатаной» )1904, напечатан в 1923), в памфлете «Доброе слово Сатаны» (1905). От лица Сатаны написан в 1909 году памфлет-пародия на священное писание «Письма с Земли», опубликованные лишь в 1962 году. Памфлеты Твена принадлежат социальной сфере, его гнев в них более конкретен, обращен против колониального гнета, империалистической политики США, против насилия над демократией. «Таинственный незнакомец» – философская повесть, в ней идет речь о более широком явлении: о сущности человека и о смысле его бытия. Степень обобщенности здесь намного выше. Но, вчитываясь в твеновские письма, записи, наброски последних десятилетий, находишь текстуальные схождения с «Таинственным незнакомцем».
В «Таинственном незнакомце» мысли о жестокости и бессмысленности истории выражены в более резкой и обнаженной форме. При всей самобытности этой фантастической и гротескной повести в своих идейных истоках она близка и философским притчам Анатоля Франса, и последним драмам Ибсена, и даже поздней прозе Толстого. Все они помечены печатью переходного времени, а рождены они на сломе века, когда шел пересмотр коренных представлений о человеке.
Представления Твена базировались на просветительской концепции человека и истории. Просветители объявили человека «первым вольноотпущенником природы», субъектом духовной деятельности, носителем разума. Человеческую историю они рассматривали как последовательное движение от первобытного варварства к позднейшей цивилизации. Идею прогресса они выводили из человеческого разума, они оптимистически полагали, что золотой век, царство разума, лежит не в прошлом, а в будущем. И вот настал момент, когда эти представления рухнули.
В 1906 году, после смерти жены, Твен решился опубликовать философский трактат «Что такое человек?», над которым работал более десяти лет. Памятуя о слове, данном покойной, он выпустил его крохотным тиражом всего в 250 экземпляров и не под своим именем, чтобы не повредить репутации. Трактат написан в форме беседы между Стариком и Юношей. Форму Твен заимствовал у Вольтера, диалогами которого зачитывался в пору лоцманской практики. Главная мысль книги, вытекающая из разговора любознательного Юноши и циничного Старика, заключается в том, что основные мотивы человеческого поведения – это эгоизм и самодовольство, как бы ни маскировались они честью, милосердием, альтруизмом, любовью. Жажда самоутверждения – непобедимая страсть. Свободная воля человека, находящаяся во власти демона эгоизма, – чистая фикция. Драйзер назвал эту книгу «ироничной и жестокой».
Проблема твеновского пессимизма стала предметом ожесточенных дискуссий. Одни связывали его с личной трагедией писателя – разорением и смертью близких. Другие видели источник пессимизма во внутреннем конфликте, который зрел в писателе с годами. По природе трезвый и беспощадный реалист, он должен был долгие годы «наступать на горло собственной песне», как выразился наш поэт. За этот компромисс с обществом, которому «он позволил совратить себя», Твен, дескать, ненавидел собственное благоразумие и переносил эту ненависть на весь человеческий род.
Многие американские писатели – Эптон Синклер, Синклер Льюис и даже Эрнст Хемингуэй – считали, что Твена погубило американское общество с его культом успеха, ханжеской моралью, с его страхом перед настоящим реализмом. Они полагали, что, достигнув зрелости, создав свой «эпос реки Миссисипи», Твен вошел в полосу творческого кризиса. Пессимизм Твена – это следствие творческих неудач. Иначе оценил ситуацию Драйзер. В юбилейной статье «Два Марка Твена» (1936) он также отметил губительность американского общественного климата для писателя, но при этом настаивал на том, что Твену удалось устоять в нелегкой борьбе. Драйзер оценил позднее творчество Твена высоко. Он считал пессимизм не слабостью, а достижением писателя и видел в нем вызов американскому самодовольству, прорыв к высокому трагизму, который и составляет основу подлинно великого искусства.
Социальные истоки твеновского пессимизма очевидны. Он сам на это неоднократно указывал. «Прочел утренние газеты, – читаем в одном из его писем. – Я это делаю каждое утро, хорошо зная, что найду в них обычные развращенность и низость, лицемерие и жестокость – продукты цивилизации – это заставляет меня остаток дня проклинать человеческий род». За пять лет до смерти Твен записал в книжке: «Шестьдесят лет тому назад слова «оптимист» и «дурак» не были синонимами. Вот вам величайший переворот, покрупнее, чем произвели наука и техника». Всего за шестьдесят лет произошла такая переоценка ценностей. Переворот этот способствовал превращению «неисправимого шутника и неистощимого юмориста» в «крупнейшего и оригинального писателя-пессимиста» (Драйзер).
Крушение иллюзий всегда болезненно, а если они были длительными и устойчивыми, как у Твена, – болезненно вдвойне. Твен смолоду был убежденным американистом. Враг монархии, республиканец до мозга костей, Твен верил, что с несостоятельным общественным строем в США покончено. 4 июля 1776 года – день принятия Декларации Независимости США – он считал «самым замечательным и самым великим событием за всю историю земли».
Американская революция дала свободу, равенство, одинаковые возможности для всех – эти истины он усвоил с младенчества. А его собственная судьба – история бедного паренька с берегов Миссисипи, ставшего знаменитым гражданином своей страны – разве она не подтверждение этих истин?! Итак, корень зла не в общественной системе, а в человеке, в его природе. Твен мыслил не столько политическими, сколько этическими категориями. Разочарование в буржуазном обществе он переносил на род человеческий.
Но мизантроп он не в большей степени, чем Свифт, который в «Путешествии Гулливера» изобразил человеческий род в виде отвратительных, злобных, зловонных животных йеху. Оценки Твена перекликаются со свифтовскими. Свифт так ответил на вопрос, что есть человек: «Мы являемся особенной породой животных, наделенных крохотною частицей разума, каковым мы пользуемся лишь для усугубления прирожденных нам пороков и для приобретения новых, от природы нам не свойственных». Твен назвал свой трактат «Низшее животное». За страстными нападками на человека стоит желание видеть его лучшим. Твен, как Свифт, Франс, Шоу и другие сатирики, заставлял читателей глотать горькие пилюли в надежде на их выздоровление. Пусть прочтут, ужаснутся, устыдятся и, быть может, захотят стать лучше. Осмеивая Нравственное Чувство, он продолжал взывать к нему. Его мизантропия являлась, по существу, оборотной стороной его гуманизма, а его Сатана на поверку оказывался строгим моралистом. Это звучит парадоксально, но у позднего Твена почти все парадоксально.
Мизантропом Твен вообще не был. Верно подметил Куприн: у Твена было многое от Диккенса. «Точное, здоровое и прилежное наблюдение жизни, мужественное сердце, спокойная любовь к родине и рядом с нею – широкая всечеловечность, свободное понимание прелести шутки, порою – простонародная грубоватость, чисто мужская покровительственная нежность к детям и женщинам, легкое преувеличение в сторону лирического и трогательного и чрезмерное – в сторону смешного и порочного, а в глубине – неистощимая любовь к человеку…»
В ту же пору, когда его рука выводила горькие строки о человеке как о низшем животном, Твен пишет «Дневник Адама» (1893) и «Дневник Евы» (1905) – остроумные вещицы, в которых веселая ирония, светлый смех соседствуют с неподдельной нежностью к первым «прародителям человеков». Мизантроп не мог бы написать ничего подобного. Твен, несомненно, умел и любить, и ненавидеть, и у его любви и ненависти были точные адресаты. Посмертные публикации поздних произведений Марка Твена открыли новые грани его блестящего дарования. Английский писатель и критик Колин Уилсон заметил: «Если бы у Твена достало мужества начать, а не кончить свою литературную деятельность «Таинственным незнакомцем», он мог бы стать по-настоящему великим писателем». Уилсон незаслуженно принижает другую часть наследия Твена. Хемингуэй, как отмечалось, считал самым значительным произведением Твена и всей предшествующей американской литературы «Приключения Гекльберри Финна», а вот его соотечественник и наш современник, сатирик и фантаст Курт Воннегут предпочел всему «Путешествие капитана Стормфилда в рай» (1907, напечатан в 1952). У Марка Твена есть, из чего выбирать. Такой разнобой в оценках не должен обескураживать, с ними можно спорить. Одно ясно: творческий импульс позднего Твена был высок, нам еще предстоит оценить и меру его художественного новаторства, и масштабы его многоликости. Твен неизменен лишь в одном: на всех этапах и поворотах творческого пути его могучим оружием остается смех. Смех в устах Сатаны – орудие правды.