Опубликовано в журнале СловоWord, номер 66, 2010
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Сергей Голлербах
Гюнтер
Он поступил в мюнхенскую Академию Художеств, где я тогда учился, в 1947 году. Его звали Гюнтер. В этот год все студенты Академии должны были отработать сто часов по ремонту ее здания, поврежденного бомбардировками союзной авиации во время войны. Гюнтера и меня причислили к бригаде водопроводчиков. Работа была несложная, мы таскали трубы и радиаторы, но большее время проходило в ожидании очередных приказаний. К этому времени я уже довольно бойко говорил по-немецки, хотя, конечно, было слышно по моему акценту, что я не немец. Имевшиеся у нас свободные от работы часы Гюнтер и я проводили в беседах. Узнав, что я русский, Гюнтер сразу же похвастался своим знанием русского языка, произнеся несколько отборных ругательств и глаголов. «Кто научно тебя этому?» – спросил я его. – «Я был в русском плену», – ответил он. В моих разговорах с ним я понемногу узнал историю его плена. О своей семье Гюнтер говорил мало, вполне возможно, потому, что отец его был нацистом. Видно было, что Гюнтер из относительно культурной семьи и родом из Вестфалии, западной части Германского рейха. На год или два старше меня, Гюнтер, будучи призван в Вермахт, попал на восточный Фронт в армии немецкого генерала Паулюса! Судьба этой армии в битве за Сталинград всем известна – она сдалась и оказалась в плену. Следует тут отметить, что многие западные политики в своих речах называют поворотным моментом в ходе войны против нацистской Германии высадку союзных войск в Нормандии 6 июня 1944 года. На самом же деле немецкая доселе непобедимая армия остановлена была именно под Сталинградом в конце 1942 года и потерпела первое поражение. О том, что он там пережил, Гюнтер говорил мало, сказав просто: «Эс вар Фурхтбар» («Это было ужасно»). Оказавшись в плену, он вскоре записался в организацию Антифа, созданную из немецких военнопленных, решивших бороться с фашизмом. Думаю, это давало им какие-то привилегии, но какие, Гюнтер не говорил, а я не спрашивал. Все же его с группой других военнопленных водили на разгрузку товарных эшелонов, приходивших из занятой советскими войсками Восточной Германии. На платформах, по рассказам Гюнтера, стояли сложнейшие станки и всяческое техническое оборудование. Разгружали их зверским образом, иногда просто катили под откос. Немецкие пленные были в ужасе, пытались что-то объяснить начальству, но те отмахивались и употребляли крепкие словечки… «Сколько ценного материала пропало», – сокрушенно говорил Гюнтер, чья немецкая душа не могла вытерпеть такого обращения с техникой, водили группу пленных через какую-то деревню и вот как-то, когда они остановились, к нему подошла русская женщина и подала ему кусочек хлеба. Такие случаи, как мне говорили потом, бывали не раз. Из слов этой женщины Гюнтер, уже понимавший немного по-русски, разобрал, что и ее сын в плену в Германии. Такое проявление жалости к нему, побежденному врагу, поразило Гюнтера, воспитанного в других традициях. Можно ли себе представить, что и в Германии найдется немецкая женщина, которая даст что-то покушать русскому военнопленному? Возможно, но маловероятно, во всяком случае, не на глазах у конвоиров.
А потом, сказал мне Гюнтер, он заболел, и его положили в госпиталь. Его членство в Ратифе, несомненно, сыграло роль. Лечил его доктор-еврей, говоривший на идиш, так что Гюнтер мог с ним свободно объясняться. «Вы, немцы, уничтожаете мой народ, евреев, но я тебя все же вылечу, потому что я врач и менш» (человек по-немецки). И вылечил его не знаю уж от какой болезни. И снова что-то изменилось в душе этого пленного немецкого солдата, понявшего, что существует другой мир человеческих отношений и ценностей, чем тот, который существовал в немецком рейхе. Наконец, Гюнтер рассказал мне о танкистке Тане. Он был в нее влюблен, но, думаю, только издалека. Я представил себе, по его рассказам, такую бой-девку, курящую, за словом в карман не лезущую, которая и спеть и сплясать могла, но и стрелять умела. Таких девушек Гюнтер в своей жизни не встречал. Немецкие девушки его круга на танкистку Таню похожи не были. Таким образом, в жизни этого молодого немецкого солдата сделали его другим человеком, открыли ему глаза – русская мать, доктор-еврей и девушка-танкистка.
Конечно, добавлю я, Гюнтер был человеком, способным увидеть правду, когда она являлась ему…
Вернусь теперь к положению в Западной Германии, в американской зоне оккупации. В 1947 году все еще ходили слухи, что американцы могут отдать Баварию советской армии, как они отдали в45 году Саксонию. Мы, перемещенные лица и невозвращенцы, мечтали поскорее эмигрировать куда-нибудь за океан, чтобы из одних лагерей не попасть в другие. Страшно боялся прихода Красной армии и Гюнтер. Думаю, он был выпущен из плена и послан в Западную Германию с заданием. Однако, оказавшись на свободе, Гюнтер порвал все связи с советской разведкой и поэтому боялся, что ему отомстят. Учился он у другого профессора, я никогда не видел его работ, и стал ли он вообще художником, я не знаю. Тем более что он вскоре покинул мюнхенскую Академию художеств и уехал дальше на запад, в Рейнскую область. Перед отъездом он пришел проститься со мной вместе с миловидной немочкой. Не могу вспомнить , чем он объяснял свой отъезд, скорее всего, его гнало какое-то беспокойство, неуверенность в будущем.
Впрочем, у кого она была в эти смутные послевоенные годы? Потребовалось несколько лет, железный занавес и холодная война, чтобы нам осознать наступившую для нас безопасность в западном мире.
Что же касается Гюнтера, то для меня он служит примером воздействия русской культуры на немецкую душу. Причем под русской культурой я подразумеваю не что-то узко национальное, а просто фундаментально человеческое, присущее людям, родившимся в России, может быть, в несколько большей мере, чем западному человеку в его более упорядоченной, регламентированной жизни… Попав в русский плен, Гюнтер, несмотря на ужасы войны, даже вопреки им, увидел глубинные человеческие чувства. Русская мать, русский еврей-врач и лихая танкистка Таня смягчили, даже переродили его душу. Будучи старше меня, Гюнтер вряд ли еще жив, и я решил упомянуть мое краткое с ним знакомство потому, что на темном фоне войны проступают все же светлые пятна, говорящие о том, что не все еще потеряно в нашем несовершенном мире.