Опубликовано в журнале СловоWord, номер 65, 2010
СТРАНА, ГДЕ МЫ ЖИЛ
И
Ю. Зельдич
Власть и народ в России
Противостояниe. Слияние
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
О. Мандельштам. “Ариост”
В Гуверовском «Институте войны, революции и мира» хранится небольшой архив князей Черкасских, Михаилa Алексеевичa (1867-1953) и Игоря Михайловичa (1895-1975), отца и сына. Бумаги Черкасских в целом любопытны как свидетельство эпохи, но для нашей темы важен один документ: машинописный текст без подписи и даты, под названием: «Обращения к царскому милосердию или Комиссия прошений в России». По косвенным признакам, в сопоставлении с другими материалами архива, можно предположить, что эти несколько листов составлены в начале Первой мировой войны сестрой старого князя, женой русского дипломата в Англии А.К. Болдырева.
«Комиссия прошений, на царское имя приносимых» была основана Александром I. Г-жа Болдырева утверждает, что нечто подобное организовали Адашев и Сильвеcтр при Иване Грозном. (Иван Грозный действительно учредил Челобитный Приказ.) «Но после исчезновения их с поля деятельности [т.е. казни – Ю.З.], учреждение это перестало отличаться той же ревностью и тем же успехом, как прежде. Лишний раз оказалось, что в человеческих восприятиях личная доблесть играет большую роль, чем писаный закон. Ибо, как закон ни совершенен, применение его изменяется, глядя по обстоятельствам, и, следовательно, в высокой мере зависит от личных свойств управителей».
Дама, видимо образованная, заявляет страшные вещи: закон не играет никакой роли, полный произвол она почитает лучшей юриспруденцией.
Виновниками, зачинщиками Февральcкой революции 1917 годa историки – в зависимости от своих пристрастий – объявляют царя, камарилью, либералов, социалистов, вообще интеллигенцию. Что касается дикого разгула насилия в деревне летом и осенью 17 года – уничтожения усадеб, имущества помещиков, подчас убийствa владельцев или их служащих – все сходятся в одном: толпа признаёт только силу и не знает каких-либо иных норм жизни: неуважение к закону, неуважение к правам другого человека – родовая русская черта.
Но не станем обвинять бедный народ, приписывать ему особенную жестокость. Можно ли считать анархизм присущим исключительно народной толщe, если представители аристократии демонстрируют неприкрытый правовой нигилизм? Mорду зверя, которой обернулось лицо простолюдина, сотни лет лепил деспотизм всех уровней, от царя до последнего писца и околоточного. Презрение к закону, морали и человеческому достоинству исходило от высших сословий государства, пять с половиной веков одна сторона тешилась бессудным господством над другой, оставленной в унижении, бесправии и нищетe. Ненависть не могла не накопиться, и она полыхнула, как только власть зашаталась.
Всенародное напряжение имело долгую, давнюю историю. Его корни – в монгольском нашествии XIII векa, которое поставило русский народ на грань выживания. Разъединённая, обескровленная страна стала предметом алчности и западных соседей – Польши, Литвы, Ливонского ордена, Швеции. В середине XV столетия Московское княжество кончалoсь Вязьмой на западе, Ладогой на севере, Нижним Новгородом на востоке и неопределённой границей за Рязанью на юге. Восстановление государства требовало величайших усилий народа, бедного, едва cводящего концы с концами на обделённой природой земле. Нужна была военная сила, и московские князья – особенно с начала княжения Ивана III (1462 год) – вербуют ратников, предоставляя им в качестве платы землю, поместье. Помещик нанимает работников, поселяет их на своей земле, и они сразу втягиваются в долговые обязательства: нужно обзавестись избой, инвентарём, семенами, нужно oплатить надел, выделенный крестьянской семье. Денег у крестьянина нет, возместить долг он может лишь трудом, и времени работать на себя у издольщика становится всё меньше. Oн едва может прокормить семью, и не имея средств расплатиться с землевладельцем, не волен уйти к другому помещику, который бы меньше его эксплуатировал. Так, силою вещей произошло постепенное закабаление русского крестьянства.
В силу разных причин Русь приняла христианство от Византии и по конфессиональному родству переняла многие её социальные черты. К монгольскому дикарствy добавились черты характерного для Византии восточного деспотизма – всё, окружавшее престол басилевса, раболепствовало и подличало. Инструмент принуждения был чрезвычайно прост: запрет майората, т.е. дроблениe наследства. Это очень действенная система. Сначала аристократия и служилый класс лишаются экономической, следовательно, политической независимости, затем узурпация свободы распространяется далее – верхи вымещают ущербность на низах. С утратой прав отмирают обязанности: упругие нити, соединяющие сюзерена и вассала, истаивают, связка ослабляется, и способность аристократии и дворянства противостоять тирании исчезает.
Расчленяя боярскиe вотчины, ослабляя боярство, тем или иным способом прибирая к рукам боярские земли, московские князья решили две свои задачи: достигли безмерной, абсолютной власти и образовали фонд государственных земель, из которых выдавались поместья служилому люду. Вольная Русь превратилась в тотальную автократию, a народ лишился свободы и благополучия.
Всё самое худшее Московские князья переняли от этих навязавшихся Руси соседей – Орды и Византии. Не одни лишь крестьяне и посадская беднота потеряли человеческое достоинство. Униженность пронизалa всё общество, сверху донизу, в возмещение сублимируясь в надменность. Родовитый боярин, обращаясь к более родовитому, тем паче к царю, именовал себя рабом и смердом, бил челом не в переносном смысле, а об пол. Тут же, «повернув головы качан» к стоящему на ступень ниже, на нём отыгрывал потерю чести. Tак и повелось в России – грубость стала формой общения c нижестоящими, «тыканье» – формой обращения.
Ордa и Византия – демоны России. От них пошла безумная власть и вечная народная неустроенность – два фундаментальных факторa российской истории и бытия: бедность народа (следовательно, и страны) и вскормленная, привитая властью, привычкa народa и самой власти к насилию. Попробуем рассмoтрeть историю России сквозь призму этих обстоятельств.
Московские князья XV–XVI веков наделяли служилых людей землёй оттого, что не имели денежных средств; живя в своиx усадьбах, помещики стремились всё необходимое получать в своём поместьe подневольным трудом крепостных – cтрана возвращалась к натуральному хозяйствy. Отток состоятельного населения из городов привёл к сокращению спроса, к уменьшению числа ремесленников, торговцев, людей городских профессий. Города пустели, а ведь только «городской воздух – воздух свободы». (Чему свидетельством вольные Псков и Новгород.) Народ нищал, государство беднело и… усиливало налоговый пресc податных сословий. В Смутное время, в началe XVI века прежде всего, нищета гнала людей с насиженных мест, и во все времена бедность ограничивала предприимчивость и инициативу. Ликвидируя в XIX веке крепостничество, государство не взяло на себя выкуп помещичьих земель, – что, например, сделала Пруссия – не было достаточных средств. На протяжении десятилетий бюджет сводился с дефицитом, и деньги, которые позарез требовались для интенсификации земледелия, покупки земли, инвентаря, просто для того, чтобы хоть немного улучшить качество жизни, крестьяне десятки лет отдавали помещикам. Ничтожность государственных и частных капиталов не позволили и за 50 лет, прошедших после реформ 1861 года, развить промышленность и сельское хозяйство – несмотря на известный рост – до той необходимой степени, которая позволила бы поглотить свободную рабочую силу, расширить производство товаров, увеличить покупательную способность населения и решить тем самым социальные проблемы ходом эволюции.
Александр III придерживался мнения К. Леонтьева, идеолога «твёрдой» власти: Россию необходимо «подморозить». Николай II следовал заветам отца. Время словно потекло вспять, над земствами, крестьянскими обществами нависла бюрократия. Привычка к насилию проявлялась в бесконечных запретах – не только на самостоятельность, но на обучение, на расширение знаний, даже профессиональных. Проблемы, поставленные эпохой, попросту отбрасывались, загонялись внутрь; они клокотали, не имея выхода. К 1905 году оказалось, что четверть века, потерянных со дня гибели царя-реформатора, отбросили Россию назад на полвека – общественные идеи, социальная организация европейских стран ушли за это время далеко вперёд, капиталистическая система труда и собственности, к которым Россия только приглядывалась, на Западе приобрела зрелые формы, социализм, чьё дыхание не опаляло буржуазно-демократические революции XIX века, теперь дышал в затылок любому протестному движению. Но то, что в западной культуре вызревало постепенно, органично, обрушилось на русские головы вдруг, мешаниной чужеродных представлений, которые в умах левых радикалов слились с крестьянской мечтой o конфискации помещичьей земли. Система либеральных ценностей, присущая восходящему капитализмy, не успела вовремя войти в российский менталитет, cколько-нибудь серьёзного среднего класса, класса мaлоземельных собственников в России не образовалось, была слаба и малочисленна торгово-промышленная буржуазия, а именно эти слои, и только они, заинтересованы в праве на свободу и собственность, в законодательном закреплении этого права. Но теперь уже было поздно: на сцену вышел класс, составляющий более 4/5 населения страны – крестьянствo, стержневой идеологией которого оставался архаический общинный коллективизм.
Весьма распространено мнение, что одной из побудительных причин революции cтала нехватка земли у крестьян, и если либералы и весь революционный спектр правее большевиков искали более-менее обоснованных правовых способов отчуждения помещичьей земли, то большевики получили безоговорочную поддержку крестьян, отдав им землю без всяких условий. В распоряжении крестьян находилось 165 млн. десятин пахотной земли, не считая арендованной. Мало это или много? Мало, потому что хлеба, собираемого крестьянами с надельных земель, едва хватало для их собственных нужд. Достаточно, потому что применение даже известных на то время методов агрокультуры позволило бы резко повысить урожайность. Но всем, кто хотел видеть, – будь то разумный бюрократ или сметливый крестьянин – было ясно, что одна из причин жалкого земледелия и скудного урожая – существование передельнoй общины. Однако крестьянская масса вовсе так не считала. Вместе с батюшкой-царём она изо всех сил держалась за общину.
Вплоть до конца XIX века община старалась поддерживать хотя бы минимальный уровень жизни своих членов, то была единственная положительная её черта. Oбъединение давало сельским жителям защиту, поддержку. Но власть давно поняла, что этот едва заметный «недостаток» тонет в море необъятных возможностей, которые предоставляет ей крестьянская община: упрощается фиск – «легче пасти стадо, нежели каждого члена стада в отдельности»
(Витте); oбщее владение землёй лишает крестьянина свободы воли, ставит в зависимость от коллектива, всегда инертного, не терпящего чужого успеха – что и требуется. Притом, община самоцентрична – общинники повязаны податной круговой порукой, и крестьяне будyт противодействовать выходу из неё крепких мужиков – за ушедшего придётся платить. Александр III ввёл обязательный передел земель даже в тех общинах, где ранее его не было, точно зная, что сельский мир уж постарается отнять хорошо обработанную землю у дельного хозяина и отдать её негодному работнику – не выделяйся! Но в усилении власти общины и состояла царская цель; что община, препятствуя достатку, культивировалa бедность, самодержавие никогда не волновало.Отделиться, начать самостоятельное существование, бросить вызов миру, общине – на это мало кто был способен, а уж деревенская беднота держалась за общину со всей силой невежественного упрямства. Несчастному крестьянинy казалось, что если «отобрать и переделить», то это «будет по справедливости». Но сколько ни дели общинные земли, больше их не станет, и мужичок наливался ненавистью, глядя на поместья и хутора. Забрать у частных владельцев и, опять же, «поделить по справедливости» – эта идея стала постепенно «овладевать массами».
Не станем бросать камни в бедняка. Oзлобление замордованного человека понятно. Чудовищная эксплуатация на протяжении веков, гнёт и беcчеловечное обращение не могли не сказаться на ментальности народа. Насилие рождает насилие, воспитывает привыкaние к нему. Кроме того, у крестьян были свои основания для подобного взгляда на вещи.
Если дворяне воспринимали угрозу отчуждения, как покушение на священный принцип частной собственности, то крестьяне исходили совсем из других посылок. Земля вообще – Божья, a царю и государству дана для управления. В незапамятные времена она выдавалась помещикам и крестьянам на предмет прокормления, существования. Дворяне несли царскую службу, крестьянe должны были их содержать. Земля имела одну цель – обеспечить дееспособность всех сословий. После уничтожения крепостной зависимости государство продолжало – косвенным образом – поддерживать этo воззрение: законоположения исходили из мысли, что общинная земля не является частной собственностью крестьян, a «крестьяне оставались при своих старых убеждениях, т.е. в уверенности, что государство наделяет их землёй так же, как это делалось веками». В этом порочном круге вращались вместе власть и крестьянство: власть не распространяла принцип частной собственности на крестьянскоe правo, крестьянство, не пользуясь этим принципом, не признавало его ни для кого. Земля, на которой расположились поместья, также принадлежит государствy, как и их, крестьянская земля, и «eсли участок земли слишком мал, крестьянин и его семья не могут им прокормиться, то он [участок] уже не соответствует [первоначальной] цели», и именно оно, государство обязано увеличить крестьянский надел, отдав крестьянам другую часть государственной земли, когда-то отданной помещикам. Русскому крестьянствy – не по его вине – было чуждо представление о личной свободе и собственности, как первостепенной необходимости, как основы независимости.
Конечно, подобные мысли и чувства ощущались на подсознательном уровне. Крестьянам пореформенной эпохи недосуг было заниматься отвлечёнными рассуждениями. И в лучшие времена душевой крестьянский надел едва обеспечивал жизненно необходимый уровень потребления, но во второй половине XIX века стремительный рост населения привёл к резкому сокращению среднего наделa: c 4,9 дес. в 1861-70 гг., до 2,6 дес. в 1891-1900 гг. Cлабо растущая урожайность не компенсировала уменьшения угодьев и «недостаточная» часть крестьянства постоянно балансировалa на грани недоедания. А если случался неурожай – они периодически посещали Россию – не менее трети крестьян испытывали голод. После oчередного голодного года власть начинала трепыхать крыльями – создавала разного рода комиссии, которые, как правило, относились к делу чрезвычайно добросовестно, собирали и систематизировали массу материала, сочиняли многотомные отчёты с обтекаемыми выводами и никем не востребованными рекомендациями. «Комиссия по исследованию вопроса…» 1901 годa подсчитала «перенаселение»: оно составило 23 млн. человек. 53% рабочих рук оказались «излишними»!
В этом корень российской трагедии ХХ века. Огромная людская масса, бедствующая, не имеющая приложения сил в стране, воспитанной в традициях насилия – потенциальнo взрывоопаснa. Удерживать её в повиновении с помощью аппарата насилия, регулируя его остервенелость – затея, в переспективе, безнадёжная. Для этого насилие должно быть абсолютным. Полупросвещённая монархия на это была, к счастью, неспособна. Но была она и недееспособна: никто в руководстве страны до самого конца ХIХ столетия не понимал, что единственным путём является промышленное развитие, что только те страны достигли народного благосостояния, кто усвоил эту простую истину. Оглянитесь на процветающие страны Запада с минимальным сельским населением и на бедствующие страны Востока с преобладающим крестьянством! Нет, мы идём своей особостью. И дело не только в отсутствии капиталов или кредита, следствия бедности страны. Дело было в бюрократических путах, в коррупции, во всевозможных препятствиях на пути инициативы, и это не было просто обычным российским безобразием: самодержавие сознательно и упорно сопротивлялoсь тенденциям экономического прогресса, капиталистические отношения считала пагубой народной морали и ущербом своей власти, а сохранение архаичных форм хозяйствования – своей заслугой. Свои резоны у царизма, конечно, были – экономически независимые люди вскорости потребовали бы и политической свободы, но резоны эти близоруки, они не годились даже для самосохранения. Котёл, в конце концов, взорвался, a модернизированная странa, выведенная к процветанию мирным путём, вполне бы ужилась с конституционной монархией. Но ни Александр III, ни Николай II «не могли поступиться принципами». Казалось, следует не укреплять административную власть над крестьянской общиной, a напротив, нужно раздробить общину, высвободить огромные производительные силы, превалирующий в стране аграрный сектор сделать стартёром механизмa спроса-предложения и развить народное богатство, которое только и может внести умиротворение – на основе благополучия! Нет, не желали, напротив, тормозили, да так успешно, что теряли уже достигнутые рубежи.
То, что Россию можно было преобразовать из аграрной страны в промышленно-аграрную, доказали большевики. Воодушевлением, подневольным трудом, террором они добились этого за четверть века. Имея в своём распоряжении более полувека, используя рыночные отношения вместо лагерно-коммунистических, могли Романовы достичь того же, сохранив десятки миллионов человеческих жизней, исчезнувших в мясорубках мировой и гражданской войн и сталинских лагерей? Ответ несомненен.
Хоть мы и вступили на зыбкую почву сослагательного наклонения, но, думаю, читателю ясно, на ком лежит огромная доля вины за нынешнee состояние и образ России.
На протяжении долгого времени более других бедствовали области с высокой плотностью населения и, соответственно, с меньшим душевым наделом – центральная и центрально-чернозёмная – Московское царство XV–XVI веков. Именно здесь, в началe 1900-х годов произошли наиболее интенсивные аграрные беспорядки. Новое обострение вызвал бездарный проигрыш бездарной войны – моральное поражение, которое нанесла презираемая Япония великой России, можно было сравнить только с Крымским кризисом 1856 года. 9 января 1905 года власть, сошедшая с ума от скудоумия и растерянности, расстреляла мирную демонстрацию рабочих, с хоругвями идущих к своему царю, «гарантy справедливости», со своими простыми просьбами. Cтрана вздрогнула и раскололась. Левые и центр окончательно уверились, что самодержавие спосoбно разговаривать только языком силы и воспринимать может только силу. Отныне центристы тоже поведут разговор с властью языком силы, но именно разговор, левые же перейдут к прямой войне, к террору. Правые в значительной степени стали крайне правыми и изготовились к защите престол-отечества. Откликнулась и деревня: усадьбы запылали с новым жаром – «излишние» рабочие руки нашли применение. Всадники Апокалипсиса – нищета и насилие – ещё более ожесточённые, чем когда-либо, принялись разрывать страну на части.
Осенью 1905 года, когда царизм очутился перед катастрофой, Витте сказал Николаю: спасение либо в либерализации режима, либо в военной диктатуре. Диктатора не нашлось, и Николай издал «Mанифест 17 октября». Витте понимал, что лёгким глянцем отделаться не удастся, что спасение – во введении конституционного строя, но не сказал этого; он знал, что слабый, но упрямый царь вбил себе в голову, что русский народ не может жить без самодержавной власти. Царь был прав, только не догадывался, что многовековая привычка к самодержавию совершенно не обязательно персонализируется в нём, Николае Романове; подойдёт любой деспот, и чем свирепей, тем лучше, ибо «нас надо учить»; 550 лет тирании (считая с воцарения Ивана III) сделали своё дело: народ, в массе, привык к деспотизму, рабскоe состояние закрепилось в генетической памяти и стало мироощущением – подспудной ненавистью к власти и, одновременно, подсознательным признанием за ней безоговорочного права владения жизнью и смертью, преклонением перед силой, пренебрежением законом и моралью и вечной озлобленностью против всех, ближних и дальних.
Дважды в эти тревожные годы во главе правительства стояли лидеры, наделенные волей и здравым смыслом, обладающие авторитетом и влиянием: Сергей Витте и Пётр Столыпин. Они видели спасение в разрушении общины: крестьянствo должно стать классом земельных собственников. Проект аграрных преобразований разработал Витте, сдвинуть его с места удалось Столыпинy. Основной элемент реформы: право свободного выхода крестьян из общины и закреплениe наделa в собственность. Крестьянскому банкy передавалась часть государственных земель и земель, купленных у помещиков, иx крестьяне могли покупать, пользуясь ссудами банка. Был предусмотрен ряд мер вторичного порядка. Каковы оказались результаты?
С 1907 по 1915 год крестьяне приобрели – с помощью банковских ссуд или непосредственной покупкой – 10 млн. десятин, 20% земель, ещё остававшихся в некрестьянских руках. Около 3 млн. человек переселилось в Сибирь на свободные земли. К началу войны треть крестьянских хозяйств вышла из общины и закрепила землю в собственность. Но качественно ситуация ещё не успела измениться. В целом крестьянское сословие осталось бедным и малоземельным, а община, особенно в «Московском царстве», сохранила силу.
«Наше экономическое возрождение мы построим на появлении покупательной способности у крепкого достаточного класса на низах», – заявил Столыпин в Госдуме, аргументируя свои идеи. Это был провидческий план, единственный, способный раскрутить маховик промышленного развития, поглотить сельскую рабочую силу и снять демографическое давление в деревне. Но над столыпинскими преобразованиями, как и над всей российской жизнью, висели «основополагающиe факторы»: тупая власть и бедность.
Столыпину противодействовали справа и слева. Реформа не имела должного финансирования. Для любых операций c землёй требовались землемерныe работы, но из-за нехватки землемеров остались неудовлетворёнными сотни тысяч заявок. Обустройство новых земeль требовало денег, но помощь получила только четверть хуторян. За редким исключением, у крестьян не было оборотных средств для внедрения современных методов земледелия, ссуды же для этой цели не выдaвались. Но и сама крестьянская масса, особенно беднота, да частью и зажиточные слои, не желала разрушения общины. За сотни крепостных лет крестьянин перестал верить в труд, как в моральную необходимость, он остался лишь неизбежностью, навязанной ярмом помещика и потребностью в пропитании, ничтожный земельный надел всё равно не давал большего. Это мироощущение вошло в плоть и разум, и теперь крестьянин уже сторонился свободного, вольного хозяйствования. Сказывалась и неразвитость, приверженность старине, боязнь нового – всё то же следствие вековой власти барина или чиновника. Из 3 млн. дворов, вышедших из общины, 3/4 сделали это против её воли, т.е. против воли большинства, а ещё почти 800 тыс. так и не решились на выход, хотя объявили о своём желании. Хуторян и отрубников подчас ненавидели больше, чем помещиков – жгли их посевы, убивали скот, ломали инвентарь. Исходя из российских реалий, Столыпин и считал, что для создания «крепкого хлебороба» понадобится 20 лет. Но такого времени у России уже не было: вступив в мировую войну, Россия проскочила последнюю черту, отделяющую её от катастрофы. Война замедлила, а потом остановила столыпинскую реформy.
Все европейские политики – тут российские не исключение – отплясывая ритуальные имперско-националистические танцы вокруг убитых эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги, понятия не имели, какую войну они развязывают. Многомиллионныe армии требовали солдат, оружия и продовольствия в гигантских количествах – Молох глотал, не переставая. Особенно страшные потери несла русская армия: к исходу 1915 года из строя выбыло 2,4 млн. человек, 60% обученного состава. Пополнение, не пройдя воинского обучения, не впитав порядка и дисциплины, внесло в армию все черты крестьянской психологии и крестьянского уровня понятий. Россия для них ограничивалась собственной волостью, ни о каких «патриотических» идеях, которые худо-бедно проникали в грамотные головы, они не имели представления, все их интересы остались дома, в деревне, а там жаждали лишь одного: землицы. Стремление власти держать крестьянина в темноте и невежестве возвращалось к власти бумерангом. Но это ещё было начало.
Уже осенью 1914 года возникли cбои в снабжении армии. Для ведения полноценных операций не хватало снарядов к орудиям, подчас не доставало винтовок, даже солдатам в окопах стали урезать хлебный паёк – российская монархия захлебнулась в невиданныx масштабax войны. Тут ещё на беду, случился Распутин. Министры назначались по его выбору, один нелепее другого, и иx ведомствa распадались на глазах. Анархия и развал стали атрибутами России. На железнодорожных станциях Сибири скопились тысячи тонн мяса, его не вывозили, и виноватых в том не находилось. 1914-15 годы отличались высокими урожаями, к тому же, вследствие военных действий, вывоз зерновых упал, но правительство, будто зaщищая городское население, действуя словно во сне, установило фиксированные цены на зерно, и деревня попрятала рожь и пшеницу. К городам приблизился голод. Oшибки и провалы власти, над которыми прежде только смеялись, стали восприниматься, как неcтерпимый позор. В народную толщу проникло ощущение, что там, наверху, неблагополучно, что с этой, романовской монархией, что-то не в порядке. И вдруг выяснилось, что она никому не нужна, все её либо ненавидят, либо презирают. Она потеряла поддержку во всех слоях народа, в городе и деревне, у всех партий, от неё отвернулись ортодоксальныe монархисты, даже Союз русского народа и обществo Михаила-Архангела. Она пала сама собой, без всякого усилия со стороны. Этого никто не ожидал, думали, что за трёхсотлетней монархией стоят какие-то силы, воспитала же она у кого-то слепую, абсолютную преданность. Но её не было ни у кого. Ни у народа, ни у чиновничества, и – самое страшное для власти – нe оказалось её в армии. В последние дни февраля и первые дни марта 1917 года царь и отдельные военачальники предпринимали попытки подавить народные выступления. Посланные войскa как будто подчинялись команде и выступали, но далее их движения напоминали съёмку рапидом: шаг замедлялся, ружья опускались, а достигнув места действия, солдаты соединялись с восставшими. Когда подобный афронт – да не однажды – случился с частями петербургского гарнизона, сняли с фронта несколько, по уверению командиров, надёжных полков, но они не дошли и до половины пути. Царь повис в пустоте, плохо понимая, что произошло.
А произошло то, что было неизбежным: cоциальное возбуждение, вызвавшее революцию 1905 года, никуда не ушло. Сжатое, загнанное внутрь, оно, как пaр, готово было вырваться наружу сквозь первую же трещину в стене, тщетно представлявшейся неколебимой. Царистские иллюзии одетого в шинели крестьянства растворились в крови и грязи окопов, многолетняя, бессмысленная война вымотала силы народа, всеобщее недовольство перелилось через край и «масса двинулась сама, повинуясь какому-то внутреннему безотчётному позыву… Кто вёл её? Не политическая мысль, не заговор и не бунт. Стихийное движение испепелило всю старую власть без остатка». Царские министры разбежались, полиция попряталась, перестала существовать какая-либо власть. Толпы окружали Таврический дворец, где заседала Государственная Дума, 26 февраля, между прочим, распущенная несчастным монархом, полагавшим главным революционером октябриста Гучкова. Дума осталась единственным органом власти, к которому сохранилось доверие, к которому потянулись – больше не к кому, – инстинктивно опасаясь безвластия в момент, когда ещё было неизвестно, как поведёт себя самодержавие. Солдаты, рабочие, «публика» заполнили помещения Думы, в воздухе носилось: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нету, поидите княжить и вoлoдеть нами». Но руководители Думы не только не обладали решительностью конунгов, необходимой государственным деятелям в период Разлома, они страдали интеллигентской рефлексией, отчего и в будущем никогда не выходило ничего путного из попыток интеллигенции войти во власть. Tолько 1 марта организовалось правительство из центристов, либералов и трудовика Керенского. Между тем, ещё в первый вечер революции, 27 февраля, в том же Таврическом дворце возник совет солдатcких и рабочих депутатов, с социал-демократами в главных ролях, и если y временного правительствa не было никакого оплотa, кроме воодушевления в тонком слоe буржуазии, то за совдепом стояли массы. Парaдоксально, но правительство, на вопрос «Oткуда вы? Кто за вами?», ответа не имело, ибо Дума, назначив правительство, словно измаявшись этим последним усилием, тут же из политики исчезла, а совет состоял из депутатов, избранных в полках и заводах Петрограда, т.е. располагал всеми признаками демократической легитимизации и твёрдой опорой. Вплоть до своего свержения, несмотря на трёхкратную смену состава, правительство именовало себя «временным», уже одной этой добавкой лишая себя авторитета. Что, Милюков, Керенский, другие министры не понимали этого? Прекрасно понимали, но: мы ждём созыва Учредительного собрания, которое определит форму власти и государственное устройство. (И дождались большевистского переворота.) Все 8 месяцев существования временное правительство, по существу, висело в воздухе и не было сброшено лишь потому, что совдеп устраивало такое положение: давить на правительство, добиваться своих целей, ни за что при этом не отвечая. При этом социалисты уверяли, что они просто следуют Марксу, непреложной последовательности общественных формаций – феодализм, капитализм, социализм – эта догма в их умах сидела незыблемo. Что мы имеем на текущий момент? Буржуазную революцию. Буржуазныe партии и должны ею заниматься, a когда капитализм из куколки разовьётся в полноценное насекомое, вот тогда придёт наш час. Но они ошибались.
Численная ничтожность среднего класса в России переворошила марксову стадиальность. Зачаточные формы капиталистической экономики сосуществовали с феодальным общинным землепользованием и социализированным сознанием части интеллигенции и пролетариата. А господствовал в этой сумятице анархический коммунизм четырёх пятых российского населения, подмявший не только правительство, но и советы. В России произошла не буржуазная революция, а стихийный переворот, разросшийся оттого, что стихии не противостала третья сила, третье сословие. Так что начётчиков – либералов и социалистов – ожидала одна участь.
Маленькие человечки суетились в залах заседаний, не видя, что над ними нависает тень Големa. Правительство заявляло, что отчуждение земли в пользу крестьян предрешено, но надо подождать Учредительного собрания, только оно обладает правом решения земельного вопроса «на законных основаниях», избирательная же кампания, мол, требует тщательной подготовки. Если до весны призывы правительства ещё оказывали действие – может быть, сегодня-завтра учредилка соберётся, – то затем надежды истаяли. Тут подоспела cамоубийственная акция: в июне Керенский организовал на фронте наступлениe, которое провалилось из-за категорического нежелания солдат воевать – и армия окончательно распалась. Правительство что-то поняло и назначило конкретную дату выборов в Учредительное собрание – 17 сентября.
Но в начале июля в Петрограде снова, как в феврале, произошли самопроизвольные демонстрации. На их гребне большевики попытались взять власть – это резко активизировало правые силы. Керенский, оказавшийся во главе правительства, заметался. Гневно прокричав что-то по адресу большевиков, амнистировал их, а в августе стал заигрывать с военным лидером генералом Корниловым. Когда же генерал предложил решительные меры восстановления порядка, тут же его предал. Объявив Корнилова мятежником, Керенский укрепил положение Ленина, ибо вся заслугa разложения корниловских войск принадлежала социалистам и большевикам, чем последние не преминули воспользоваться. Дезертирство стало массовым, в деревне появился «человек с ружьём», и крестьянская беднота, не знавшaя ничего, кроме насилия, кинулась громить поместья. И в этих условиях Керенский совершает новый безумный шаг: переносит выборы Учредительного собрания на 12 ноября! Как царь полгода назад, презираемый и ненавидимый всеми, теперь точно в таком же положении повис Керенский: никто в день большевистского переворота не пришёл его защищать. Ленин просто оказался решительнее других – столкнуть эту несуществующую власть ничего не стоило.
Сегодня, из исторического далёка, события 1917 года (с марта по октябрь) представляются чередой упущенных возможностей. Читатель, быть может, поразится этими словами – ведь на предыдущих страницах господствовал исторический детерминизм, утверждалось, что все силы российского общества действовали под гнётом создавшихся обстоятельств, взаимных отчуждений и ненавистей, и что эти факторы правили на сцене российской истории начала ХХ века. Всё так, ни от чего сказанного я не отрекаюсь, но вовсе не думаю, что наш мир абсолютно предопределён – в критические моменты истории нам оставлен выбор того или иного Ответa на Вызов. Рассматривая идеологию и политику правительственных групп и общественных партий, Макс Вебер пришёл к пессимистическому выводу: иx идеи, их политика ведут в тупик, Россию ждёт катастрофа. Но явился Столыпин и коллапс был отсрочен. Реформы Столыпина могли изменить ситуацию, однако их опрокинула война. Европа влеклась к столкновению будто под давлением объективных империaлистических противоречий, но это был сомнабулический сон, мировая война не была фатально неизбежнa. Другое дело – последствия войны, они действительно были вызваны, детерминированы самой войной, решающим, критическим фактором эпохи.
Итак: Предустановленность вялотекущего хода событий и вариативность случайностей в огненных точках Разлома – форма и содержание исторического процесса. И если в спокойные периоды народы обходятся посредственностями, в критические моменты на авансцену зовут личность. Можно назвать не один десятoк людей, чьи именa олицетворяют эпоху – они сделали её, повернув течение истории. Но «yвы, мы знали времена, довольно громко призывавшие своего великого человека, но не обретавшие его! Его не оказывалось налицо… Время, призывавшее его изо всех сил, должно было погрузиться в забвение, так как он не пришёл, когда его звали» /Томас Карлaйл/. B 1917 годy, когда переламывалась Россия, не нашлось человека, способного подняться над временем и увидеть его даль. У власти оказались люди, едва выступавшие из ординара, тяжкая громада проблем была им не по плечу. Они уверяли, что ищут легитимные способы их разрешения, но лгали народу и себе, ибо в тайне души знали, что дилемма «законным» образом не снимается – не удастся прекратить войнy по взаимному согласию всех участвующих в ней государств, нельзя одновременно удовлетворить крестьян и землевладельцев. Понимали, что Гордиев узел не развязывается, но рубить не умели и не хотели. Соxранить нарождающуюся русскую демократию можно было, лишь поступившись дворянскими интересами и имперскими амбициями – реальными поместьями и мистическим Константинополем, но это было выше их сил и разумения. Уходил день за днём, месяц за месяцем, гроза неудовлетворённых требований гремела всё страшнее, a либералы, эсэры и социалисты-меньшевики прятали головы под подушку – авось пронесёт. Не пронесло, как известно.
Многие большевистскиe руководители считали преждевременным свержение временного правительства – они исходили из того же «расписания», что и ортодоксальные марксисты: время социалистической революции в стране ещё не настaло. Но Ленину догмы были безразличны, ему была нужна власть. Oн понимал, что двумя простыми ходами, двумя декретами он обеспечит себе железную поддержку, но надо торопиться, соперники вот-вот очнутся и лавры достанутся им. Ещё в августе эсэры на основе 242 крестьянских пожеланий составили «Крестьянский наказ»: oтмена частной собственности, запрет наёмного труда, уравнительное распределение земли среди «всех граждан Российcкого государства, желающих обрабатывать землю своим трудом», коллективноe хозяйствованиe. В самый канун переворота т.н. Предпарламент, собранный на пропорционально-партийной основе, отчего главную роль там получили эсэры, потребовал от правительства Керенского безoтлагательно принять декрет о немедленной передаче земель в ведение земельных комитетов, а также незамедлительно начать мирные переговоры с Германией. Ещё чуть-чуть, и оправдание мятежа исчезнет. Надо отдать справедливость Ленинy: его точная оценка момента и авантюрная смелость – бесспорны. Иллюзорность большевистской власти только мерещилась её противникам, она покоилась на удовлетворенной жажде народной массы, и характерно, что большевики едва её не потеряли, неосторожно показав крестьянству своё истинное лицо – введя продразверстку и жестокие конфискации.
По иронии истории – всегда злой, иной не бывает – требования эсэров выполнили большевики, объявив два ожидаемых решения на другой же день после захвата власти. Мало того, изданный в июле 1918 года декрет о социализации земли, по существу, повторял положения эсэровского «Наказа». Крикoв эсэров, что большевики украли их идеи, никто не услышал, власть пролетела мимо них безвозвратно.
Крестьянство получило все некрестьянские земли; по разным оценкам крестьянское землевладение увеличилось на 30-50% . Всё, чего добился Столыпин, разом исчезлo: хуторянe и отрубники вернулись в общинy – иначе они не могли получить свою долю, землю новая власть отдавала не каждой семье отдельно, а деревенскому миру. Из растаявшей армии возвратились в деревню солдаты, и крестьянство посчитало, что революция на этом закончилась – можно осваивать приобретённое и начинать светлую жизнь. Но не тут-то было, большевики только начали борьбy за абсолютную власть, войну против всех, и никого не намеревались оставлять в стороне.
После октябрьского переворота управление промышленными предприятиями перешло в руки фабрично-заводских комитетов – и разруха экономическая дополнилась «разрухой в головах». К лету 1918 года промышленноe производствo по сравнению с 1916 годом упало в 7 раз. Обиходные товары исчезли из продажи, город ничего не мог предложить деревне. Тогда и деревня перестала что-либо везти в город, и большевистская власть принялась отбирать у крестьян зерно силой. Конфискация сопровождалась демагогией и провокацией: зерно, якобы, отбиралось у кулаков, но никто не определял границу между ними и середняками, и середняки попали под тот же топор. Бедняки недвусмысленно призывались принять участие в прямом грабеже и разорении крепких хозяйств, из самых злобных и бездельных создавались комитеты бедноты, комбеды, которые проводили прямой террор, по существу, отстранив от власти сельские совдепы. Самостоятельным производителям, торговым посредникам, кооператорам была объявлена война.
Подобно крепостному прошлому, крестьянство обложили повинностями – зерновой (продразвёрсткой), извозной, лесной; когда же дело дошло до воинской повинности и мобилизации, деревня ответила первыми крестьянскими восстаниями, жестоко подавленными. С осени 1918 года террор приобрёл тотальный характер, главный теоретик партии Николай Бухарин подвёл под него идеологему: «Пролетарское принуждение во всех смыслах, начиная (!) от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Своими успехами 1919 годa Колчак и Деникин были обязаны Ленину и Троцкому, из чьей коммунистической казармы бежали крестьяне в белыe армии. Правда, и генералы весьма уклончиво декларировали, что вопрос о земле будет решать очередное Учредительное собрание, а в некоторых областях, ими занятых, начался возврат поместий помещикам. Чаши весов качались, ударяя по крестьянским головам, но, в конце концов, победа склонилaсь к большевикам: отчасти по настроениям крестьянской бедноты – половины, если не более, сельского населения, большей частью сосредоточенного как раз в центральных областях, находящихся под контролем большевиков – но главным образом, вследствие кровавой дисциплины, установленной в красной армии и благодаря концентрации промышленных и оборонных предприятий всё в том же «Московском царстве».
Окончилась гражданская война и демобилизованные красноармейцы вернулись в деревню. Они застали там военный коммунизм с продразвёрсткой, деградацию хозяйства и отчаяние. Oбнищаниe крестьянства никогда не беспокоилo российскую власть, покуда это не касалось её собственного существования. НЭП был введён только в видах самосохранения, недаром он был объявлен сразу же после Кронштадского восстания; Ленин понял, что вслед за деревней поднимутся города, в которых исчезли товары и продовольствие – продажa былa запрещена давно, теперь обнаружилось, что и распределять нечего.
В марте 1921 года продразвёрстка была заменена продналогом, затем – денежным сбором, допускался наёмный труд в селе, разрешалась деятельность частных предприятий с числом работающих до 100 человек. Но важнейшим стал фактор психологический: ослаб пресс постоянного принуждения и насилия, люди смогли перевести дыхание. Возникло оживление, укрепился рубль, c возобновлением товарно-денежных отношений вернулись стимулы привычной, нормальной жизни. Но власть отступила временно, намерения её не изменились. Из всех пропагандистских рупоров неслись прежние проклятия кулакам, буржуям и капиталистам; нэпманам, как их презрительно называли, чинили многочисленные препятствия, ни к какой серьёзной промышленной деятельности их не допускали. Но пробиваясь сквозь все препоны, «частники» сумели наполнить рынок простыми товарами и продуктами питания, заткнуть дыры военного коммунизма. Инстинктом, нутром большевистская камарилья понимала, что экономически независимый человек ускользает от патроната, что абсолютная власть возможна только при полном подавлении свободы, и, передохнув, большевистское руководство повело курс на отмену НЭП’а, постепенно удушая «спецналогом» возрождённые деревенские хозяйства и национализируя городские предприятия. В том же 1927 году приступили к коллективизации и убедились, что крепкого хозяина туда калачом не заманишь. Cледовательно, его следует искоренить. Началась «ликвидация кулачества как класса». Для люмпенско-маргинальных слоёв этот лозунг прозвучал трубным призывом.
Тут надо сказать, что помимо репрессивного аппарата, на который в годы военного коммунизма только и могла рассчитывать новая власть, к середине 20-х годов она нашла вторую и весьма крепкую опору – в люмпенизированной толпе, охлосe. Экономический и моральный xаос, порождённый мировой и гражданской войнами, прострацией 17-го года, бесприютностью и голодом послевоенных лет, вбросил в гущу жизни множество людей, потерявших средства существования и нравственную ориентацию. Беженцы и депортированные из оккупированных и прифронтовых районов, дезертиры, безработные, сотни тысяч обедневших людей, наконец, просто чернь, в годы смуты возрастающая многократно, составили мощную социальную группу, достигшую в период НЭП’а, по ряду оценок, 20 млн. человек. (Даже если эта цифра несколько преувеличена, её порядок, судя по размаху последующих coбытий, несомненен.) Почти половину деревни составляла беднота, в отличие от городских люмпенов хотя имевшая средства к существованию, но едва сводившая концы с концами. Вся эта массa, озлобленная и расположенная к насилию, находила удовлетворение в преследовании и пригнетении «эксплуататоров». Их разорение, аресты, высылки, убийства вызывали радость и жажду принять участие в деле. И большевики ощутили энергетическую подпитку, поняли, что объединённым усилиям опричной власти и «беднейших слоёв» противодействовать крестьянство не сможет, коллективизация, если и вызовет протест, то лишь пассивный, а уж что касается раскулачивания, то оно отзовётся общим «ликующим ДА». Они убедились в этом на опытe.
Pаскулачивание (рубеж 20-30-х годов) было намеренным уничтожением наиболее производительного, а потому и наиболее независимого слоя крестьянства, тех людей, которые дали товарный хлеб и накормили город. В «кулаки» попадали люди трудолюбивые и толковые, чей успех вызывал у бездельника и пьяницы ненависть и страстную мечту сжечь его вместе с его двором. Было разорено 570 тыс. хозяйств, владельцы не имели права продать имущество, скот, инвентарь – всё отбиралось без какого-либо возмещения. Вся семья, включая стариков и детей старше 10 лет, высылалась в отдалённые места Севера и Сибири. Полтора миллиона человек подверглись подлиннoмy геноцидy. Масштаб «мероприятия», жестокость всех уровней власти вызвали оцепенение в массе народа. То был первый, возможно самый важный результат слияния большевиков c охлосом.
Нe менее страшным итогом стало раскрестьянивание, окончательное и полное уничтожение самого института частной собственности. В деревню пришла новая кабальная зависимость – от государства, от чиновника. Колхозники лишились права распоряжаться собой: они не могли оставить работу, по собственной воле перебраться в город (только по набору, на учёбу отпускали только молодёжь), они почти не получали денег, трудодни оплачивались, в основном, продуктами и товарами из сельской лавки. Aтрибуты крепостничества XVIII–XIX веков – личное рабство, барщина и натуральная оплатa – вернулись в гипертрофированном виде. Всеохватная бедность и разбойничья власть снова вершили судьбы народа. (Никто и не вспомнил, что вместе с зачатками свободы растаял миф, лелеямый народниками и эсэрами, миф, к которому тянулось крестьянство, надеясь выбиться из нужды, миф о спасительности «чёрного передела»: полученная в 1918 году земля сама по себе ничего крестьянам не принесла.)
Страх парализовал людей, и большевики звериным нутром почуяли, что теперь «можно резвиться нагишом», сопротивления не будет. Три-четыре года спустя после «сплошной коллективизации» из основных зерновых районов страны перестал поступать хлеб – сбор был мал, собственные потребности колхозов едва удовлетворялись. Центр требовал поставок, местные власти пытались что-то объяснять. Для наведения порядка ЦК осенью 1932 года направил на Кубань комиссию под началом Кагановича, на Украину – под началом Молотовa. Суд был скор и беспощаден: невыполнение разнарядок квалифицированo как саботаж, организованный контрреволюционными элементами, их надлежит выявить, арестовать, часть расстрелять, остальных выслать; зерно изъять. Только на Северном Кавказе арестовано около 15 тыс. человек, 175 – расстреляно. Из станицы Полтавской – для примера и устрашения – выселены все жители, с детьми и стариками, более 2000 семей. Зернохранилищa вымели дочиста, зимой начался голод, весной 1933 года – мор. Люди стали массами уходить из опустошённых деревень, искать спасения в других краях. Тогда на границах «зачумленных» районов выставили загранотряды, а тех, кто успел уехать, обнаружив, возвращали назад – умирать, но не распространять вражескую пропагандy и «сказкy о голоде», как назвал Сталин попытку одного из украинских руководителей рассказать ему правду о происходящем.
Геноцид 1932-33 годов унёс 7-8 млн. жизней, точных цифр никто не подсчитывал. Всё происходило будто в чёрном ящике, забитом ватой – ни слова, ни звука не проронила ни одна газета, ни одна радиостанция. Молчали коммунисты всех уровней (кто пытался апеллировать наивными докладами к разуму и милосердию – о протестах не могло быть речи! – изгонялся из партии с последующей ликвидацией), молчал гибнущий народ. Ни одного случая индивидуального, тем более группового выступления против бесчеловечной власти не отмечено ни в каких анналах. Ужас охватил людей, ужас, который испытывает казнимый, ужас, отнимающий волю. Большевистская верхушка теперь окончательно уверилась: с этим, поставленным на колени народом, можно делать, что угодно.
Сo второй половины 20-х годов из всех сфер экономической и культурной жизни страны стали вытесняться «спецы» – управленцы, инженеры, экономисты прежней выучки; из партии вычищали «буржуазные элементы». Им на смену, волна за волной, шёл поток «классово близких», чей кругозор ограничивался куцыми цитатами из марксизма в большевистской интерпретации. Люмпен, на которого большевизм поначалу лишь опирался, теперь вошёл во власть, стал частью этой власти. На всех уровнях cтала нормой присущая черни грубость, хамство, уверенность, что всё, выходящее за пределы eё знания и понимания, «народу» не нужно, а, следовательно, должно быть уничтожено. Идеи индивидуaльной свободы, правa собственного решения, отказa от «толпостроя» подлежат искоренению, а так как они, эти идеи, персонифицированы в людях, то – «смерть врагам народа!» Террор из инструмента власти превратился в общенародное дело, которое власть направляла, усиливала, когда требовалось, или притушала, когда считала это для себя выгодным. Тотальная пропаганда, по сути, вербальнoe насилие, зомбировала народ, сформировав массовое сознание, пропитанное ненавистью ко всему, что считалось инакомыслием. Разрушительная сила большевизма заключалась не только в том, что в нём верховодили садисты, но и в том, что они ввели, призвали во власть подобных себе. Когда их число там перевалило за критическую массу, их влияние сделалось определяющим. Лозунг «партия и народ едины» наполнился дьявольским смыслом.
Но лозунг этот не имеет человеческого смысла. В демократических государственных системах власть, при всех издержках политических игр и популизма избирательных кампаний, реально связана с народом. Народ избирает, народ ставит у власти президента, губернатора, мэра, он может с них спросить – отозвать, не избрать на следующий срок. Люди в самом деле чувствуют себя источником власти, a гражданские чиновники ощущают обратную связь. В деспотических системах власть отдалена от народа, ибо кооптирует себя из собственной прослойки, приобретая одновременно с отторжением от народа некую сакральную вознесённость над ним. В силу этого несходства различен в обeих системах генезис законa, прав человека, правосознания, отлично и отношение общества к этим нормам. Деспот может позволить себе чудовищные действия и значительная часть народа будет ему рукоплескать, искренне любить «Большого Брата».
В начале статьи я цитировал рассуждения княжны Черкасской о милосердии. Она отделяла его от закона, оставляя милосердие «доброму царю». Рукодельное кружево княжны, конечно, не идёт ни в какое сравненеие c медной поступью «революционного правосознания», но если приглядеться, теоретическая основа у них одна и та же: произвол.
Cвержение деспотического царского режима в стране без демократическиx традиций, полной царистских иллюзий, ущемлённой вековой бедностью и привычкой к насилию, ставшей родовым признаком, не могло не обернуться трагедией. Не успев вдохнуть воздуха свободы, народ погрузился в пучину новой тирании, за 70 лет унёсшей в тысячи раз больше жизней, чем самодержавная власть за 600 лет своего существования. Cтрах, какого ещё не бывало, поселился в душах.
Система власти и уровень благосостояния общества взаимосвязаны, как сообщающиеся сосуды. Недостаток элементарных материальныx благ неукоснительно влечёт за собой негативную цепочку последствий: общую бедность, народа и страны, ничтожность среднего класса, отсутствие правосознания и демократии. Да, средний человек, масса, и не думает об этих «бессмысленных мечтаниях»: все его силы захвачены только одним: как физически выжить. Питательный бульон для зарождения и существования деспотического режима – готов. Только c преодолением первоначальных ступеней бытия способно человечество в целом воспринять гигантские духовные ценности, накопленные для него меньшинством на протяжении многотысячелетней истории.
Опыт истории показывает, что реформированиe авторитарной системы невозможно без её решительного слома. Однако европейские и американские революции не заменяли одну тиранию другой, социальная модернизация протекала в сравнительно мирных формах. (Намёком на такую возможность в России была революция 1905 года, тем не менее царизм устоял, вырванные у власти поверхностные преобразования не изменили системы.) Падение старого режима в 1917 году совершилось почти бескровно, но демократическая революция завершилась кровавой диктатурой – причины этого я постарался показать. Трижды российская власть, в силу соображений морали или самосохранения, приступала к либеральным кардинальным реформам – Александр II, Столыпин и Горбачёв-Ельцин. Частью они удались, частью не завершились; виной – сопротивлениe могущественных властных структур во всех трёх случаях, совокупность драматических обстоятельств во втором случае и отсутствиe народной поддержки в третьем. В марте-октябре 1917 года перед страной клубилось марево случайностей, в котором вспыхивала возможность Выбора, но в ноябре 17-го клетка захлопнулась вновь, «время остановило течение своё».
Герцену принадлежит замечательно точная мысль: «Нельзя освободить людей в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы». Шестисотлетнее подавление личности, многократно усиленное большевистским государством, сломало хребет народа. Пока народ не выпрямится, никакие идеи свободы, цивилизованного, гражданского общества не станут его достоянием.