Опубликовано в журнале СловоWord, номер 65, 2010
СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
Михаил Садовский
ТРЕТЬЯ
ПОПЫТКАЧего бы казалось проще: ни вернуть, ни оспорить, ни поправить, что было.
Когда ветер дует с залива, нагоняет волну, запирает воду в реке, она поднимается, сжимает пространство между землёй и небом и наполняет город тревогой, тоской и смертью…
Когда город полон смертью и окольцован врагами, ждут ветра с Ладоги. Он взломает лёд, дохнёт холодом и надеждой… на воде не остаётся следов, и льдины унесёт вместе с врезанными в них коллеями дороги, воронками от бомб и снарядов, вмёрзшими железяками и кузовами, лафетами и колёсами, оставшимися от разбитых машин и пушек, вместе с останками, недоклеванными воронами, вместе с надеждами и слезами, которые нигде не оставили следа и больше ничего не значат и не стоят…
Теперь вспоминать нетрудно… не то чтобы время лечит – оно не лечит: наслаивает, наслаивает, и сквозь толщу всё труднее пробиваться старой боли – новой хватает, а слои всё ложатся и ложатся… от этого сгибается спина, и тяжело ногам, и голова клонится книзу, вроде силится человек разглядеть получше, что было, и порой снова удивиться…
Детей стали вывозить из города вместе со стариками сразу. Ещё и не было этого слова «блокада», да и не думал никто, что далеко уже на юго-востоке от города с завыванием на резком снижении из-за облаков вынырнут самолёты с крестами, первыми же бомбами раскурочат путь впереди паровоза, а потом звеньями методично и с насмешкой, покачивая крыльями, потянутся вдоль состава, затарахтят пулемётами… кто помоложе и поудачливее, соскочит на откосы и бросится со всех ног до ближних кустов и ёлочек, высаженных вдоль полотна для его защиты от снега в метели и бураны, а остальным вечная память, и упокой их души Б-г, проглядевший, знать, как хляби небесные прорвало свинцовым градом…
– Ты думаешь, им сверху было видно, в кого попали? – интересуется она, замедленно произнося слова. – Ты ж летал тоже! Видно?
– Я же не тогда летал – позже… и не на таких машинах… ещё пострашнее… да… Зачем тебе знать это? Зачем? Ты молись, что жива осталась!
– Осталась? – удивляется она. – Всех же убить не могут?
– Могут. Могут. Послушай, зачем вспоминать это?
– А само вспоминается. Понимаешь, раньше впечатлений в жизни больше было, а теперь один ящик поёт, другой показывает – да это ж всё чужое, а своих впечатлений мало, и старое снова наверх поднимается… ты видел, как белка в колесе бегает… и я теперь в колесе своего прожитого… и сил бежать нету, и остановиться не могу, а даже наоборот: чем старше – колесо всё скорее крутится… видишь: я за ним не поспеваю… медленнее говорю, а бегу всё быстрее, быстрее… чего достичь хочу?
С первого раза, как нас вывозили, в бомбёжке бабушку с дедушкой навсегда потеряла… потом отец со станками уехал в Сибирь – ни адреса, ни треугольничка… в тайге на снег станки поставили, высоковольтка рядом – подключили, и… пошла работа… те же дети работали, других никого не было… а потом вокруг цех строили, ну это ты всё читал, знаешь…
Вторым эшелоном отправили… там уж одни дети: дома детские, сады, даже ясли, на авось: а вдруг прорвутся – в городе всё равно конец… а я уже большая была, помогала… мне тринадцать было… сначала помогала в вагон сажать…. потом, когда сожгли наш поезд, по кустам искать, по лесочкам… собирать… кого хоронить, кого хоть укрыть… уже осень настала… как обратно тащиться?.. И всё: кольцо и зима… блокада… – ну, ты же читал про это… а потом уже ходили по городу всех детей опять собирали, кто дышал ещё, это уже, когда вода высокая стала, полая пошла… чтобы их вывезти…
– Гиблый город. – вставил он в паузу, – Утопленник, просто… в болото его император бросил, недомыслив, не зря ж никто не жил там прежде… И никогда уж теперь этот город из болота не выберется… судьба.
– Конечно, судьба… а мы, знаешь, тоже через болото какое-то шли… это я помню, когда нас потом на катер грузили… я ещё шла сама… многих несли… всех в трюм спустили… оттуда уж бежать некуда было, если что. И душно… но никто не плакал… даже маленькие совсем… знаешь, почему? Все слушали… мотор у катера гудит ровно, а когда вдруг над ним ещё гул… мы знали, что самолёты… только не видно же какие, а по звуку угадать не умели… там одни дети были… взрослых – никого. Места экономили. И когда вдруг стало трясти и кидать, поняли: опять бомбят… Один раз сильно очень подкинуло. Я головой об пол ударилась… больше ничего не помню…
– Ты подожди, не пропускай… ты медленно говори, но и медленно рассказывай – не пропускай… всё из маленьких клеточек в мире сделано, ты не теряй их…
– Я не пропускаю. Темно стало. И ничего не помню… а когда очнулась – тихо и очень жарко… это я потом поняла, что от пожара… там наверху горело. Весь катер… а меня в угол забило, темно совершенно… и крикнуть не могу, и подняться… даже голову повернуть… только когда глаза привыкли, – далеко, далеко пробился свет рыжий, и кричит кто-то… спрашивает вниз… «Есть там кто, отзовись?!» Я поняла, что это ко мне, а ответить не могу… и дым вниз пополз… совсем душно и последнее слышу наверху орёт голос: «Ты понял, что я их по счёту сдать должен!» …. И очень сильно выругался… что – я тебе повторить не могу… и всё – внутри жарко стало. Я на самом деле ничего не помню… только тот, которого ругали, полез вниз и ещё троих нас нашёл… и вынес… если б я одна осталась, может, и не полез бы… они пересчитали – троих нет! Это уже он мне потом рассказал… а теперь: я вроде сама всё видела… так он рассказал… что это в меня перенеслось, и я уверена теперь, что сама видела, а на самом деле – нет… Но я не вру. Я ж первый раз в жизни рассказываю: тебе. А зачем тебе?
– Сказать правду? Не знаю… только мне кажется, раз это было – я должен знать… а то прожить и не знать такого… я уже не молоденький тоже… умереть и не знать такого…
– А ты знаешь, что я сама запомнила точно! Там пол железный был… гладкий-гладкий и плоский… и очень холодный… он, по-моему, прямо в воде был – дно этого катера… может такое быть?..
– Отчего не может? Всё может…
– И я его руками трогала… ладошками… на спине лежала и с двух сторон ладошками гладила… нежно-нежно…
– И говорила что-нибудь? Молилась?..
– Не помню. А вот что гладила, помню. Нежно-нежно…
Если надолго замолчать, может, и не будет дальше ни слова… память странная штука – у неё ни законов, ни правил, ни приличий: вдруг подкинет что-нибудь некстати и затопит, замучает, заморочит, а если замкнёт её – ничем не отворишь… но одиночество сильнее памяти…
– Ты знаешь, он потом ко мне приехал…
– Кто?
– Кто приехал? Фёдор. После войны… разыскал… тот, который сквозь огонь вниз спустился… спас нас… Он меня старше на шесть лет был…
– Разыскал тебя?
– Да! Представляешь! Издалека откуда-то… я уж забыла… разыскал… разыскал…
– Зачем?
– Предложение делал…
– Предложение?!!
– Да. А я ему сказала: зачем ты так – один раз меня спас, а теперь убить хочешь?
– Так сказала?…
– Сказала… а он не понял. Я ему говорю: я ж тебе жизнью обязана, как же мне «нет» сказать, а ты же знаешь, что у меня кроме благодарности вечной нет никакого чувства… Видишь, как вышло… неудобно… я мучалась очень…
– Разве за всё платить надо?
– Не потому… знаешь, я подумала, а если бы мне пришлось на его месте…
– И что?
– Я тоже себя спросила… и от этой правды мне всю жизнь больно… я бы, как он, не сумела… я трусиха ужасная… мы потом встретились ещё раз случайно, уж много позже… и я ему сказала это…
– А это зачем?
– Чтобы освободиться…
– Ну, тебе-то в чём виниться? Так легла карта!
– Не в этом дело… я от себя освободиться хотела… а он мне знаешь что ответил? Я же не слышала тогда ничего, как они орали друг на друга наверху у люка… Он сам сказал мне, Фёдор: «Я бы тоже не полез… Анисимов, лейтенант мой, достал пистолет и говорит: «Лезь, сука! Мне что, под трибунал идти, что ли? Сказано: сдать по счёту! Лезь! Не то я тебя шлёпну… » Он такие слова сказал неприличные… я тебе повторить не могу… Я тогда плакала очень… представляешь… я ведь никому не рассказывала… даже детям… да им и не нужно…. Тебе вот первому… так вышло… ты меня всегда разговорить умеешь…
2004
ЦИРКУЛЬ
«Отличная позиция, – думал он, разглядывая из окна двор: напротив – глухую стену приземистого кирпичного дома, слева – трёхметровый забор каменной кладки начала прошлого века, справа – створ узких ворот с разведенными в стороны чугунными крашеными-перекрашеными и облепленными серой пылью по чёрному лаку решётками. – Здесь можно долго продержаться… если только не снайпер сверху… с крыши… или танк подгонят к воротам… в лоб… а так… никому не подобраться… на гранаты им рассчитывать нечего…»
Сзади его шаркали шаги, какой-то лёгкий говорок шелестел мимо… хихикнули девчонки под стук каблучков по щелястому, щербатому паркету… Он внезапно взмок, почувствовал такое категорическое выпадение из окружающего, что, казалось, не в состоянии будет вернуться… «Какая позиция? Какой снайпер? Какой танк?… Если бы они, проходя мимо, могли заглянуть в меня моими глазами, что я вижу, – точно бы ужаснулись и отправили в психушку…»
По этому коридору, отрезанному от ротонды параллельно тянущейся вдоль наружной стены фанерной перегородкой, бесконечно сновали из старого корпуса в новый. А саму ротонду бывшей барской усадьбы тоже разделили на комнаты-лаборатории, из которых сквозь хлопающие двери сквозняк захватывал запахи и смешивал здесь: резкий аммиачный, приторно-сладкий черемуховый, горелый, густо заправленный пылью от расплавленных электродов сварки… Это был циркуль – самый короткий, удобный и спасительный в дождь или мороз путь… по дуге градусов в двести…
Но взгляд его всё никак не мог вырваться из решётчатого старинного переплёта высокого окна: ровно покрытые пылью с двух сторон, ставшие дымчатыми стёкла, и сквозь них вдруг равнозначно затуманенное временем увиделись: такой же полукруглый двор, забор чудовищно крепкой кладки, которую не брал 76-й калибр, створ ворот, решётки, ротонда, заложенные мешками окна, щебечущая немочка на каблучках, прорывавшееся сквозь кашель ворчание старухи… наверное, матери… позиция… запах весны… черёмухи… палёного перекаленного металла… конец войны… и он уже капитан… Кого не уложило навсегда, росли в чинах быстро…
А потом вторая картинка… только он снаружи… во дворе… и в циркуле заложены пролёты окон, а пулемёт такой же, как у них, и он знает, что те могут долго продержаться, а у него рота – да что за рота: одни мальчишки срочной службы… и мир же! Война почти десять лет как закончилась… и что они тут делают, выглядывая из-за мощных столбов?! И он не хочет учить жить ни тех, что там укрылись, ни тех, что за спиной… он выпал из времени… навсегда…
И теперь он старше тех, что с ним рядом в аудитории на десять лет… и седина у него в висках так нравится девочкам, вчерашним школьницам…
Он вытягивает наконец взгляд из окна, как штык из осевшего тела, и грузно идёт на бесшумных толстых подошвах модных полуботинок по циркулю до конца, а там через бывший чёрный ход на улицу, перешагивает через лужу и сразу за углом слева ныряет в тамбур, по ступенькам в подвал… опять налево… за двойной дверью в жёлтом свете предбанника два шага… и ещё одна дверь, а там сразу длинное тело тира с яркой противоположной стеной в трёх зебровых кругах…
– Здорово, Михалыч, – говорит он и протягивает руку сидящему у стола в полутьме человеку…
– Навестить собрался? – отвечает тот ехидно. – Мне гостями заниматься некогда…
– Не ворчи! – не обидевшись, отвечает вошедший. – Не было сил…
– А сейчас где набрался? – уже зло возражает сидящий. Он пристально смотрит на молчащего вошедшего, потом грузно встаёт, прихрамывая, подходит к железному шкафу, открывает скрипучую створку и вынимает оружие. Медленно возвращается к стойке, кладёт пистолет, рядом с ним перевёрнутую пустую крышку от коробочки, из которой отсчитывает в неё девять патронов, и кивает головой: – Иди… работай… у меня группа в два тридцать…
– Я успею, – отвечает вошедший, подходит с стойке, заряжает пистолет не глядя, на ощупь, ловко и бесшумно. Хозяин прихрамывая направляется к трубе, но пока он медленно совершает свой короткий путь, один за одним гремят выстрелы, и вошедший кладёт оружие…
– Спешишь? – ворчит хозяин тира. Он несколько мгновений молча смотрит в трубу и совсем другим голосом произносит почти восхищённо: – Чёрт!
– Дай ещё! – говорит вошедший и протягивает руку. Хромой опять тащится к шкафу, вынимает новую коробочку и, не раскрывая, вкладывает в так и висящую протянутую руку. Вошедший снова поворачивается к стойке, разрывает с треском бумажную ленту, опоясывающую коробку, и наполняет обойму… В тире тихо, и выстрелы сливаются в один. Он снова заряжает и снова палит, и снова, и снова, кажется, в каком-то запое, остервенело, не целясь, без перерыва, нажимая и нажимая на спусковой крючок и возвращая чуть подпрыгивающую, вытянутую на всю длину руку в её необходимое исходное положение, пока не опрокидывает вверх дном пустую коробку от патронов… Тогда он кладёт пистолет и поворачивается уходить…
– Чёрт! – опять произносит хромой, отрывая взгляд от трубы и пожимая протянутую руку: – Один в шестёрку засадил на четыре, – и, не слыша ответа, добавляет: – Вот и на соревнованиях так подсадишь… тренировка, понял? Тре-ни-ров-ка!
– Понял, – говорит уходящий. – Я так там натренировался, что никак забыть не могу… Понял?..
– А ты не пали в прошлое! – возражает хромой. – Оно к этому делу не чувствительно, я тебе скажу. Со зла рука дрожит… Ты в мишень целься! А не в призрак, понял?
– Ладно, Михалыч… я понял… – но Михалыч не может успокоиться и продолжает, не заботясь, чтобы его слушали.
– У меня тоже повод есть… больше отняли…
– Я знаю, – мрачно возражает стрелявший. – Только тут «больше» не бывает, – он бросает вниз руку, как стряхивают термометр, на секунду останавливается, тупо смотрит в дверь, оборачивается лицом к присевшему на край табуретки Михалычу, и в свете дежурной лампочки и рефлексов от стены с мишенями видно его сухое лицо с торчащими скулами, туго сжатый рот и горячие глаза… – Я в одну дырку все уложу, чтоб считать не надо было… – обещает он на прощанье и берётся за ручку двери.
Он возвращается в циркуль и опять становится у окна… Оба полукружья циркулей неожиданно совмещаются, заключив его в центре, где за спиной тотчас оказались у каждого проёма Абашкин, Бродский, Газануллин, Иверов, Кравченко, Лакаускас, Пухов, Широбоков… да! Сашка Иванов… прильнувшие к прицелам… но как только он оборачивается – оказывается: сквозь каждую пустую, не загораживаемую никем раму за стеклами, расчерченный переплётами, виден двор с заброшенным фонтаном, посредине… наивно бесстыжий писающий амур так и замер, давно израсходовав струю, очевидно, навсегда… над пустым, замусоренным резервуаром… На каменном бруствере круга, подложив книжки под себя, сидят нога на ногу парочками студенты, согнувшись над конспектами и о чём-то споря… их лиц не видно… Может быть, это те, что остались навсегда у окон циркулей и внутри, и снаружи, и он, чудом выживший… почему?.. отказавшийся от всех посулов, привилегий, звёзд, академий… теперь здесь… столько лет мечтавший угадать, как дышит строчка «На холмах Грузии лежит ночная мгла» , как она одна вмещает горы, звёзды, море воздуха, синеющего над бесконечной далью, и уже открывающую гениально просторную вечность – «Печаль моя светла»… и опять отложивший это надолго… На филфак попасть нечего было и думать… фамилия цеплялась за все створки папок и никак не пролезала в список… словно буквы растопыривали свои завитки и закорючки и не было силы ни укоротить их, ни расширить рамки столбцов…
Ему было всё равно.
Химия – тоже увлекательное дело. Радикалы, валентности, бензольные кольца… крекинги, перегонки, ректификации… и тирование… – какого ты цвета? Везде ценз… лакмусовая бумажка, нашедшая себе применение в заанкетированной жизни…
В первый же день он случайно набрёл во дворе института на полустёртую табличку «Тир» и под словом потерянные строки расписания… что-то толкнуло его туда, в глубину полуподвала, и рука снова привычно сжала холодную рукоять оружия…
А что он ещё умел делать? Десять лет, с первого дня уральской пулемётной школы в истинные шестнадцать, а не добавленные для военкомата восемнадцать, и до порога этого старого особняка – стрелять… ежедневно стрелять и не думать о том, куда летят выпущенные тобой пули… расплата всё равно придёт – он не формулировал, но точно знал… не от других, не из книг, ниоткуда! Он чувствовал это, но до поры заглушал и топил в повседневной тяготе… и теперь, после вынужденного перерыва, с первого выстрела здесь, у Михалыча, понял, что это его дело, что это он действительно умеет… и ещё он знал, стоя тут, что этот циркуль никогда не выпустит его из своей круговой орбиты… никогда не даст отдыха и забвения, что не случайно судьба привела его сюда, что всю жизнь он назначен стоять у окна и выбирать позицию, как было на своей отбитой у немцев орловской земле и в чужом безвинном европейском городишке…
2004