Опубликовано в журнале СловоWord, номер 64, 2009
Вечер в Нью-Йорке
Летние вечера в Нью-Йорке знойные и длинные, как Бродвей.
Таким вечером герой этого рассказа вышел из библиотеки на Пятьдесят третьей улице, что напротив музея модерного искусства, и неожиданно оказался в теплом пару. (В библиотеке, охлаждаемой кондишенами, он забыл об улице и даже короткий обильный дождь пропустил, ливший по окнам). Теперь этот дождь испарялся.
Был конец рабочего дня. Из билдингов высыпали «белые воротнички» и спешили к сабвею и автобусам. Солнце едва сдвинулось с зенита, жгло сквозь пар. Эта улица, как и все другие в Манхэттене, шла на запад, и тени на ней быть не могло. Зато в конце блока синела секущая авеню, прикрытая от солнца небоскребами. Туда он спешил в потоке, ступая на железные решетки в тротуаре. Под ними громыхали поезда.
В потоке же он спустился по лестнице на платформу сабвея. Поезда подходили один за другим, но все полные, и кондукторам не сразу удавалось закрыть дверь. В одну втиснулся и он. На следующей станции многие сошли, и ему достался поручень, еще теплый от чьей-то ладони. Перед ним покачивалась в такт движения поезда женщина с бейсбольной шапочкой на макушке и спортивным саком через плечо. Она повернула голову, и из-под длинного козырька «Yankee» открылось такое привычное московское круглое лицо, что нельзя было не улыбнуться комбинации. Вдобавок – розовые щеки. Ресницы белые, поросячьи. Без туши.
Откуда взялась эта матрешка в дребезжащем, жарком и старом вагоне «B-local» с вентиляторами над головой?
Но уже что-то узнавалось в ее облике, прежде всего детством забытые веснушки у курносого носа.
– Катя?
Она уже улыбалась как знакомому, глядя на него снизу вверх. Он был значительно выше.
Его еще удивило: была угловатый некрасивый подросток, стала не хуже других. Он до сих пор принимал такое превращение за литературный прием. И теперь в поезде, обмениваясь короткими вопросами-ответами (спрашивал больше он: «Как мама?», «Все там же живете?», «Школу уже окончила?») и глядя на несущиеся за окном толстые кабели на стенке тоннеля, они доехали до остановки.
– Катя, мне тут выходить, – он сказал с сожалением.
Уже тянуло к людям тех первых дней в Америке. Вроде ностальгии.
– Мне тоже, – неожиданно услышал.
И они вместе поднялись на улицу. У магазина цветов она остановилась.
– Мне нужно забрать пей-чек. Это недолго. Вы меня подождете?
На улицу были вынесены столы с цветами. Пустые длинные коробки от цветов сложили у обочины тротуара, откуда их было удобно забрать машинам. Он отошел к коробкам, чтобы не оказаться на пути прохожих. Даже в горячих испарениях гудрона, выхлопах в шаге несущихся автомобилей чудился влажный аромат цветов. И цветы, очевидно недавно политые, были унизаны отражающими солнце капельками влаги.
Два лета назад, он тогда прилетел в Америку, он оказался с Катиной мамой в школе английского языка для эмигрантов. Жили в одном районе, и как-то после занятий женщина позвала подняться к ней выпить чего-нибудь холодного. Пили за столом, накрытым знакомой советской клеенкой с шахматными клетками.
Первые месяцы его особенно влекло новое, американское. Клеенка напоминала о брошенных, кажущихся отсюда однообразными днях, как бы слившихся в один бесконечный.
Он еще несколько раз бывал у женщины, и всегда из другой комнаты выходила угрюмая девочка обменяться колкостями с матерью и уйти к себе, бросив на него исподлобья злой взгляд и даже буркнув «Здрасти!» Мама говорила, что отдала Катю в частную «Wilber Academy», чтобы получить хорошую подготовку в колледж и оградить от уголовщины паблик-скул. Бесплатно. Бонус (премия) новым эмигрантам.
Однажды он застал у женщины незнакомого эмигранта, оказалось – художник, в дырявых джинсах и такой же ти-шёрт, позволяющей видеть красноватые жгуты мускулов. Художник говорил о Сочи, Пицунде. Клеенка с шахматными клетками уже вызывала что-то похожее на обиду и ревность. Стало ясно, что надо уходить, оставив художнику Катину маму. Что он и сделал. И вот эта встреча с Катей.
Она торопливо вышла из магазина и посмотрела по сторонам, ища его. Ему показалось, ее лицо выразило удовольствие, что он не ушел. И они продолжали путь, она – заметно оживившись. Мама живёт там же, нет, замуж не вышла.
Вдруг он вспомнил:
– А куда мы идем?
Она тоже удивилась:
– Я думала, вы знаете. Но мне все равно. У меня еще есть время.
Его студия-апартмент была недалеко. Комната с нишей для газовой плиты, не очень светлая. Но был душ и все остальное.
Он как бы извинился:
– В Манхэттене апартмент приличный – надо быть миллионером. Но идем ко мне. Отдохнешь, расскажешь.
И они повернули в противоположную сторону, к нему. Дорогой он выкладывал о себе.
– Тебе хорошо, у тебя язык. Если бы у меня был приличный английский, мог бы занять позишн где-то тысяч в тридцать. Мой диплом подтвердили. А так только помощник библиотекаря.
Было приятно говорить с Катей, как со взрослой. И по-русски. Знакомых эмигрантов, с кем прилетел, осталось немного, разъехались по Америке.
Она негромко его перебила:
– А я уже с мамой не живу.
– Да?.. Колледжи, кажется, дают общежитие.
– Я не в колледже. Я даже в академи не дотянула.
Они вошли в лифт, тесный, как телефонная кабинка, и желтый от бронзы. Старый дом. Он передвинул рычажок, и их медленно потянуло вверх, щелкая на этажах.
У него она первым делом сбросила кеды и подошла к окну. Оно выходило на пожарную лестницу, и было почти доверху забрано железной решеткой. Она дотронулась до нее и тут же отдернула руку, ожегшись. А в комнате страшно душно. Он включил вентилятор.
– Садись. Не стесняйся, можешь прилечь на диване. Катя, в чем дело? Почему было не закончить школу?
Она опросила с загадочным видом:
– А вы знаете, кто я?
– Нет.
Ему даже не по себе стало от этого предисловия.
– Модэл.
– Модэл? – он удивился. – Натурщица? Или одежду показывать?
Она с заметным торжеством усмехнулась: «Не одежду».
Тем временем он приготовил сэндвич.
– Это тебе.
Она отнесла тарелку с сэндвичем на диван. На диване лежали словарь и «Psychoanalysis» (он принес из библиотеки, давно интересовался и для практики в языке). Она листала книгу и ела. Он тоже, присев к столу. Воображаю, что это «модэл» означает, он рассуждал. Но и в хорошем смысле, что она ей дает? Это даже не ремесло.
– Есть такие обещающие профессии. Что ты нашла…
Она отложила сэндвич. «Ну вас на фиг, Володя! Вы уж как моя мама. Можно позвонить?»
Первые минуты он не прислушивался к разговору, пока не заинтересовался. Разговор шел с каким-то Тимом. Катя сидела на диване, уютно подтянув под себя ноги.
Ее голос, всплески смеха сочились удовольствием. Болтая, закончила сэндвич. Он, невольно заимствуя ее довольное выражение, склонился над ней: «Еще?» Катя, на миг подняв на него сияющий взгляд, отрицательно мотнула головой, расшвыряв по лицу свою короткую стрижку.
Наконец положила трубку и с мечтательным видом закинула руки за голову.
Кажется, он начал что-то понимать. Он ходил перед диваном туда и обратно.
– Удивительно, ты совсем преобразилась. Не знаю, читала ли ты Гёте? Наверное, нет. Эвиге вейблих.
Она закрыла лицо руками. Должно быть, ее еще ласкал голос по телефону. Но уже возвращалась в его довольно-таки темную комнату, скорее всего из-за низкого потолка.
– Как вы сказали?
– Эвиге вейблих. Вечно женственное. Оно, оказывается, дремало в недовольном никого не замечающем подростке. (Вчера он полночи провел за «Психоанализом», не мог уснуть от жары). И кто знает, может быть, даже угрюмый лик был лишь формой самозащиты от среды. Тема для романа.
Но она совсем на другое обратила внимание.
– Очень ошибаетесь. Была недовольна, да. Это даже мягко сказано – недовольна. Я престо бесилась. Мама, уже старая, ну, пусть не старая, но все-таки, всем нужна, а меня никто не замечает.
– А в школе? Я читал, там такое делается.
– В академи? Там одни джиниус. Их мамы женят.
Она искоса взглянула на него.
– Вы всегда приходили к нам небритым.
– А у меня не было переходника для нашей электробритвы, здесь другой вольтаж. – Он крепко потер ладонями впалые выбритые щеки. – Но теперь это, кажется модно.
– А вы говорите, не замечала. Но…
Он перебил:
– А художника ты помнишь?
– Он рисовал маму. Одна половина лица синяя, другая желтая. Мама обиделась: «Ты надо мной смеешься!» А я в душе молила: нарисуйте меня каким угодно цветом! Он скоро перестал приходить. Кто еще? После вас были разные люди, всегда в квартире чужие. Но никто, ни одна собака не отличала меня от мебели. А мама купалась в ласке. Она совершенно не понимала, что со мной делается. «Тебе нужно хорошо учиться и ни о чем не думать». И вот однажды вечером я просто ушла из дома, чтобы не видеть и не слышать. Иду мимо нашего супермаркета, а к тротуару подваливает машина и какой-то толстый дяденька предлагает меня подвезти. И я села. Он пригнал машину аж в Таймс-сквер и в самой страшной гостинице снял комнату. Но я его уже боялась. Он был, наверное, пуэрториканец, я его плохо понимала. С седой щетиной. Пока он платил деньги у стойки и все такое, я шмыгнула на улицу и спряталась рядом в «Макдоналдсе». Просто села пить кофе. За мой столик сел один, страшно остроумный, веселый, и я не заметила, как мы оказались у него. И с тех пор Тим мой друг. Я с ним только что говорила. Он сегодня занят. А дяденьку я потом увидела в нашем супермаркете, в белом халате, бутчер. Я туда больше не ходила, чтобы он меня не узнал. Вот и все. На роман не хватит.
Он пошутил:
– А ты добавь других.
Но она упрекнула:
– Вы в самом деле подумали, что я стою в кожаных трусах под дождем и машу проезжающим машинам. У меня друзья. И я с ними провожу время. Я у них как дома. Мне никакой квартиры не надо. Все здесь, – она поставила на колени свой сак и сделала закрутку из марихуаны. – Хотите?
Сосредоточенно выкурила и встала.
– Володя, я пошла.
– Ну давай! А где ты будешь ночевать, ты знаешь? Позвони хотя бы, может быть, там никого нет.
Она пожала плечами: «Ему отключили телефон».
По сути в Америке Володя остался один. Даже с сотрудниками в библиотеке он никогда еще не говорил ни о чем, только по работе. А вечером после работы: «Бай-нау!..» – и несет его поток к сабвею. Все получилось не совсем так, как он представлял себе. То ли английский причина, тонкости языка (а какая может быть, душевная близость без понимания с полуслова?), то ли еще что-то. Но бывали и «nite», и ночной бар, и разные недолгие связи. А вообще вечера пролетали за психологией. Он уже подумывал об этой профессии, получил программы из колледжа.
Когда они выходили, он осторожно, чтобы не обидеть, обратил внимание:
– Катя, но все же… Этот знакомый, у которого отключили телефон, он что, не работает? Не хватало еще, чтобы ты его кормила.
Она даже не поняла, в чем проблема:
– Он меня вылепливает!
Они миновали медленный лифт и спустились по лестнице, он – уже мысленно раскрывая пухлый фолиант на столе. На кипящей голосами улице даже сирены полицейских машин, казалось, выли по-английски.
– Танкс, – протянула Катя руку.
Сделала несколько шагов и на ходу обернулась к нему, помахав над бейсбольной шапочкой.
– Я вернусь, если что, о’кей?
Она уже предвкушала, как позвонит маме от Володи. «Мама позеленеет!»
Он некоторое время смотрел ей вслед, задумался о чем-то, но тут же опомнился и взбежал по лестнице к себе в комнату (там все еще стоял сильный запах марихуаны. Минута-две ушли на холодный душ. И не вытираясь, чтобы сохранить прохладу, оставляя всюду мокрые следы, раскрыл психологию. Тут вспомнил, что надо диван передвинуть, спинкой к комнате, хоть какое-никакое прайвеси устроить для Кати. Еще бы протянуть через комнату веревку, простыней или чем отгородить, но и без того столько времени ушло сегодня впустую. Пусть сама. И погрузился, с опаской поглядывая на дверь, – как бы Катя не вернулась не вовремя. Это было самое удобное время для занятий.
Катя вернулась ночью. Молча сунула ему пахнущий жареной картошкой еще горячий пакетик из «Макдоналдса» и свернулась на диване. «Сорри!» Тут же уснула.
Он раскатал спальник под окном (оттуда ночью слабо веяло свежестью) и тоже лег спать. Утром, стараясь не шуметь, собрался и ушел, оставив Кате записку и запасной ключ. Ей на работу в цветочный магазин было позже.
По возвращении он Кати не застал. Не было и ее сака. Испытывая неловкость, он заглянул в ящик комода, где держал деньги на близкие дни. Все на месте.
Скоро Катя вернулась.
Вынула из сака и повесила свои джинсы и мелкие вещички сушить на оконную решетку, – они были еще влажные после стирки в ландромате. Тут же его тельник. Она щурила глаза, солнце било в окно, как днем.
Его осенило:
– Что, если мы поедем к океану, выкупаемся, а? Мы здесь испечемся.
Она минуту колебалась, как если бы намеревалась уйти в другое место. Но только минуту. И влезла в уже успевшие задубеть под солнцем джинсы.
По необъятному пляжу катили уборочные машины, из них полуголые негры цепляли на ходу крюками полные мусора бочкообразные контейнеры, опорожняли в машину и выбрасывали через борт. Контейнеры, раскатывались по пустому пляжу.
Шел прибой. Гигантские валы голубовато-желтой воды обрушивались на Володю и Катю, переворачивали в своей теплой глубине и выбрасывали на берег. Изнутри волна была светлой от солнца и мутной от поднятого со дна песка. Не слышно было и ее грохота. Удивительная тишина.
Это верчение под водой вымывало из головы все, кроме жгучего удовольствия. Они подставляли себя волнам еще и еще.
Обессиленные, распластались на теплом песке.
Солнце уже зашло за крыши закусочных и развлекательных заведений на тянущемся вдоль пляжа бордвоке. Воздух побледнел. Сумерки.
Они сидели за столиком на бордвоке, посасывали из бутылочек холодное: Володя – пиво, Катя – еще что-то.
Мимо столика шли гуляющие, бегали дети. Пахло горячими сосисками «хат дог» и океаном. Встать, чтобы ехать домой, было лень.
Катя купалась в джинсах, теперь, с прилипшим к ним мокрым песком, джинсы на ней высыхали.
– Я бы осталась ночевать на скамейке, – мечтала Катя.
Действительно, скамейки на бордвоке были широкие, с ложбинкой посредине, удобно лежать.
В пустом вагоне сабвея Катя задремала, прислонившись головой к темному окну. У ног Володи лежала длинная рыба, измазавшая слизью пол. Она была еще холодная и пахла йодом и водорослями. Володя купил ее на бордвоке у рыбака.
Дома он положил рыбу в отлив. Катя неуверенно посмотрела на рыбу: «По-моему, ее нужно сначала почистить». И устроилась на диване. «Лентяйка», подумал Володя.
Почистить и пожарить рыбу он бы сумел, но в раскаленной атмосфере комнаты страшно было подумать о горящей плите.
Рыба не помещалась в отливе, ее голова свешивалась через край. В ее засыхающих глазах стоял упрек: «Зачем вы меня погубили?»
Володя отнес рыбу многодетной соседке пуэрториканке. И растянулся на спальнике.
К нему под окно доносилось легкое дыхание Кати. Он вспомнил, как проверял деньги в комоде. «Подонок!»
Но и назавтра, вернувшись из библиотеки, он Кати дома не застал. Следующим вечером тоже. Он справился о ней в цветочном магазине – она на работу не выходила.
Опасаясь худого, он опять заглянул в комод. Напрасно он ругал себя – денег там не было. Это означало, что вернуться Катя не собиралась. Он почувствовал себя задетым: все-таки он интеллектуал, развивающемуся Катиному уму общение с ним не должно было казаться неинтересным. И вот она с легкой душой им пренебрегла, скорее всего, ради скульптора. «Отключили телефон!» Не платил, небось.
Теперь уже самолюбие толкало докопаться до истины. Он позвонил Кате домой. Но ответила мама. Он положил трубку – она несомненно объяснит его звонок по-своему.
Катя как-то всучила ему бизнес-карт скульптора, чтобы он убедился – ее лепит настоящий скульптор. На карточке стоял адрес выставки его работ. Это был жилой дом, очевидно, выставка помещалась в квартире скульптора. Володя позвонил у двери.
Послышалась возня с замками, после чего в щели приоткрытой двери блеснул влажный, как маслина, глаз. Дверь открылась.
Скульптор был маленький человек с пухлым пунцовым ртом над седой бородкой.
– Идите за мной.
Прошли обжитую комнату, в следующей стоял на подоконнике серый от пыли уже упомянутый телефон, рядом – продовольственные купоны для бедных. Скульптор на ходу прикрыл их телефоном.
Еще в комнате были несколько безголовых женских торсов из бурой глины. Торсы держали подмышкой обрубленных рук свои головы. И в углу еще что-то, прикрытое простыней.
Пощупав простыню, скульптор вытащил из ведра с водой губку и выжал ее на простыню. После чего отошел в сторону, предоставив посетителю свободу осмотра.
Ходить между скульптурами приходилось по комкам глины, а у простыни – по мокрому паркету, оставляя на нем бурые отпечатки подошв.
Володя невольно подумал о живущих ниже, к которым эта жижа просачивается через потолок.
– Это, конечно, законченные работы? – спросил Володя.
Надо же было что-нибудь сказать.
– Нет! – услышал. – Поставить головы на место я предоставляю покупателям. Я им даю для этого немного глины.
«Хам!» – решил Володя. Оставалось уйти.
У двери скульптор остановился, загораживая выход.
– Я беру за тикет на выставку фифтин далар!
Вход во всемирно известный «Метрополитен» стоил меньше. Но Володя уплатил.
О том, где Катя, он так ничего и не узнал.
Однажды, уже улегшись на спальнике под окном, Володя услышал требовательный стук в дверь.
Мимо него вбежал в комнату скульптор, повертел во все стороны маслинами и, тут же обнаружив, что где, устремился к душевой: «Выходи!»
Заглянул и удалился.
После чего Володя сказал себе, что ноги Кати в его доме больше не будет.
Ее и не было.
Вообще, эта поначалу забавная история с Катей оборачивалась чем-то неприятным и ненужным.
Во-первых, скульптор. Несомненно, шарлатан. Торсы – черт те знает что: вроде бы женщина, но с нарушением форм и пропорций. А головы – подмышкой обрубленных рук. Да и головы страшно оригинальны: яйцеобразные мячи американского футбола со скобками, фламастером – глаза и рот. (В витринах магазинов Володя не раз видел такие).
Врывается ночью в чужую квартиру за Катей, как за собственностью. В морду за это, а не «фифтин далар»!
Со временем желчь в Володе улеглась. Но еще долго, возвратившись с работы, он бросал взгляд на телефон, как бы желая узнать, звонила ли Катя в его отсутствие. Ел холодный из холодильника суп из китайской кухни, хорошо в такую жару. После чего раскрывал что-нибудь по психиатрии, всегда стопка книг стояла на столе. Отрываясь только, чтобы окатить себя холодным душем. Телевизора у него не было – какие уж там занятия с тиви! Наконец, опять заглянул в бар.
Дни уходили, отличаемые друг от друга только вот чем: после исчезновения Кати он сушил свои вещи (а стирал их в отливе под краном) на оконной решетке по ее примеру – раз-два, и снимай, сухие! Потом пришлось стирать утром, до работы, чтобы успели к вечеру высохнуть. А еще потом – пошел в ландромат на углу, там и сушилка была.
В небе прибавилось холодной синевы. На улицах появились желтые школьные автобусы. Пришла осень.
А с нею проблема.
Где-то решили, что его институтский диплом не эквивалентен американскому. Не хватает нескольких «кредитов», а чтобы их получить, нужен семестр-два. Так стоит ли тратить еще год на эти «кредиты», если он решил заняться психиатрией?
Об этом он думал, возвращаясь вечером с работы. На мокрых черных тротуарах отражались пестрые огни витрин. Моросило. Зонтик он не подумал взять из дому и шел быстро к сабвею, стараясь не наступать на размокшие окурки сигар, похожие на экскременты.
У входа в сабвей у «Мюзик-холла» он заколебался. «Пойти?» Никогда не был. Но начало в восемь, а теперь чуть побольше пяти, хотя уже темно. Но и домой на этот раз показалось вернуться немыслимо – те же голые стены, древняя газовая плита на чугунных ножках у такого же чугунного отлива с остатками белой эмали, спинкой к комнате диван у стены, он почему-то не повернул его, хотя уже давно на нем спит. Увядший Катин цветок на столе. Нужно хоть на один вечер переменить обстановку.
И он вспомнил о женщине, с которой когда-то познакомился на танцах в клубе для одиноких. Бывало, провожал ее домой. И всегда женщина звала войти.
Была она не очень привлекательна, общих интересов было мало, она инженер, но его возраста и интеллигентна. Потянуло отвести душу, побыть в домашней обстановке.
Он купил зонтик у уличного продавца-китайца и направился к другому сабвею. Телефон и адрес женщины остались дома, но он помнил, где она живет. Авось застанет.
Она удивилась, увидев его на пороге, но он почувствовал, что его появление не в тягость. Приняла цветы в длинном кульке, ввела в комнату. «Чай? Кофе?»
У нее уютно, тепло. (У него – не очень, хозяин экономит топливо). Несколько книг на журнальном столике. Он поднял одну, когда женщина куда-то вышла. Дамский роман. Остальные тоже, судя по обложкам. Очевидно, женщина живет одна. Еще медицинский журнал.
Она вернулась в чем-то другом, успела для него переодеться, освеженная.
Появилось уже забытое тягостное ощущение – его к чему-то обязывают. Собственно, не желая возбуждать в ней ложных надежд, он и перестал ходить в клуб, где мог ее встретить. Он совсем забыл об этом. Глупо, не надо было приезжать.
Было очевидно, что она истолковала его появление как возвращение с повинной: «Не знаю, как такую низость (что вдруг исчез) терпели, я не знаю, кто там у вас был. Но со мной вы этого больше не дождетесь, вам клир?..» Все в таком роде. Довольно долго.
Он слушал, опустив голову. Справедливо, но как не похоже на ожидаемую им «домашнюю обстановку».
Но за кофе тон ее изменился, она расспрашивала его, рассказывала о себе. Принесла последний пей-чек, она что-то не поняла в налогах. (Показать, сколько получает). Больше, чем он. Инженерам хорошо платят.
Их прервал телефон. Она возбужденно, счастливым голосом вела разговор: «Юрочка, как мило, что вы позвонили!.. Но, ради Бога, не сегодня! Нет, нет, пожалуйста. Страшно бизи!..» и т.д.
И это для него.
Через приоткрытую дверь в спальню видна была знакомая кровать под балдахином на резных столбиках, модная. Застеленная пышным шелковым одеялом. Вспомнил ее: «Ты мне давишь на мочевой пузырь!» И теперь эта комедия с несчастным Юрочкой.
Он уже стоял, когда она закончила разговор.
– Пора. Пока доеду.
Она поспешила его успокоить:
– Надоел! Еле отшила. Буквально каждый вечер звонит. Как можно так не понимать!
Он опять присел. Они еще поговорили о том, о сем. Оставаться дольше было нельзя.
Женщина поняла. Что-то упало в ее лице. Она смотрела, как он в передней надевает куртку.
– До свиданья.
Она ткнула ему в руку зонтик. И захлопнула за ним дверь.
Он уже был у лифта, когда дверь ее приоткрылась:
– Вообще-то люди звонят перед приходом, о’кей?
Это свидание настроило его на такое рассуждение: «Кто-то говорил, что первую половину жизни мы приобретаем, вторую – теряем. И это еще одна потеря. Все-таки что-то хорошее теплилось к ней. И вот вместо того – чувство вины, обида, злость с ее стороны». Или: «Что я приобрел за эти годы? Какие новые привязанности? Зато от старых ничего не осталось». И еще на ту же тему.
Он даже подумывал, не заглянуть ли по дороге в бар: запах сигарет и пива, азартный стук клюшек из светящегося под потолком в полутьме экрана телевизора, неясные очертания лиц.
Вот и его дом. Он стоял у входа, не решаясь вернуться к себе. Пустая в этот поздний час, слепая из-за опущенных на витрины штор широкая торговая улица, стены домов залеплены вывесками между черных окон этажей. Из люков на мостовой поднимался пар. Если смотреть вдоль улицы – похоже на дым костров. Проехала полицейская машина.
Он машинально поднялся по лестнице. Его комната в конце длинного плохо освещенного коридора. Там на полу у двери темнела чья-то фигура с поджатыми к подбородку коленями и опущенной на них головой. Ему сверху видна была только черная круглая шляпка с загнутыми полями. Фигура подняла голову. Это была Катя.
Дальше все очень просто. «Привет!», это она. «Как жизнь?» – он. Вошли в комнату. «Садись. Где ты пропадала?»
То же пухлое лицо подростка под шляпкой.
– Я с самолета. Можно переночевать?
Неожиданно он прижал к себе ее голову. Шляпка упала на пол.
Он сам удивился своему порыву. Но электричество бесспорно светило ярче.
– Ужасно рад, что ты вернулась. Правда…
Она уже сидела у стола, шляпка на коленях.
– Я вам должна деньги.
Он притворно удивился: «Что за деньги?»
– Вы сами знаете. Но дайте мне еще пять. Я сбегаю на угол.
Он колебался:
– А может, обойдешься? Я не хочу, чтобы ты привыкла к марихуане.
– Начинается. А что в ней плохого?
– Вообще, к наркотикам…
– Почему нет? – уже как бы пренебрежение слышалось в голосе. – Что за дикость. Вся Европа… В Швейцарии совсем свободно. Это заговор корпораций, чтобы наживаться ни лекарствах. А Африка вымирает от эйдс.
– Катя, это абсурд! – он чуть не взмолился. – При чем тут корпорации, Африка? Ты лефтистов наслушалась.
– Ну, ладно, – она устало поднялась. – Я ухожу.
– За тобой прибегал скульптор.
И тут же пришло в голову, что он как бы подсказывает Кате, куда идти.
Но направилась она к дивану и села, спиной к нему. «Если вам нравиться меня мучить…»
И все в нем перевернулось. Уж он-то мучить меньше всего был способен.
– Я тебе сам принесу. Отдыхай. («Еще купит что-нибудь покрепче»).
Идти нужно было недалеко, на угол, где ландромат. Появляющиеся как бы из стенки таинственные фигуры с поднятыми на голову капюшонами встречались ему, когда он поздно возвращался домой. Шли рядом, потом отставали. Теперь он сам подошел…
Володя вернулся и вложил в Катину шершавую крепкую ладонь пакетик с марихуаной.
– Чем ты занималась там? Копала землю?
– Нет, сак таскала за ручки по Европе, потому что шлея порвалась. И натерла. – Она взглянула на ладонь. – А на земле мы спали. На траве, конечно. Всюду парки, скверы. Но вообще мы как-то даже не спали. В Мадриде вообще не спят ночью, все на улице, прохладнее. А деньги – в двенадцать закрываются городские базары. И тогда все почти даром. Все, что портится от жары. У фермеров даже холодильников, по-моему, нет.
А вот еще: «Хотите послушать на «м»? – тоном сюрприза предложила Катя. – Ну, слушайте! Во Флоренции мы ночевали в скверике на маленькой площади на теплых маленьких булыжниках, посредине маленький колодец старого пожелтевшего мрамора, а вокруг маленькие трехэтажные дома. Если поднять руку, можно достать балкона на втором этаже. Времена Ромео и Джульетты. И там живут!»
Он вспомнил поездку с Катей к океану. «А на скамейке ты не ночевала?»
– На скамейке мы складывали вещи, чтоб не промокли на траве. А сами устраивались вокруг. А у вас есть нитки сшить шлею? – ткнула кедом в сак. – Мы много ходили.
– А кто это «мы»?
– Кто хочет. Любой.
К месту, но с упреком Володе: «Никто никому ни в чем не мешал».
Релятивизм Володю раздражал. И всякие опустившиеся таланты, вроде скульптора. Он их брезгливо обходил, когда шел утром на работу через Юнион-сквер. (Приятно было пройтись по освеженным ночью улицам). На скамейках, траве грязные всклокоченные фигуры, рядом – укатанные из супермаркетов продовольственные тачки, с верхом наполненные их хламом. Их не смеют тревожить. Иногда полицейский осторожно коснется клабом такого «мы»: «Тут нельзя лежать!» И тот, ругаясь вполголоса, переносит свой эйдс на ближайшую скамейку.
Стоило летать к ним через океан, мало своих дома!
Была уже глубокая ночь.
Катя вынула из сака стеклянную трубку, наполнила баночку водой и поставила у дивана. Легла спать в джинсах. И как бы они были не те же, в которых она купалась в океане. Так же распатланы внизу.
Она втягивала пары марихуаны, закрыв глаза, вся отдалась нирване. Была уже далеко от Володи. Оставалось только головой покачать.
– Хорошо, – он смирился. – Пусть будет по-твоему: «Никто никому ни в чем не мешает». Но ты заочно закончишь хай-скул. Будешь со мной заниматься за этим столом.
Если бы он знал, к чему это приведет!
Он шел коридором к себе. За дверью у пуэрториканки гремела музыка: телевизор, радиоспикеры, всегда веселье. Он привык, что за его дверью мертвая тишина. На этот раз было не так – Катя купила телевизор на первый пей-чек в том же цветочном магазине.
Пришлось и здесь смириться. Он выговорил себе единственное условие: «Но не громко!»
Катя согласно тут же укатила столик с тиви к дивану.
Вот их обычный вечер.
Оба за кухонным столом, он с книгами по психологии, она за школьным текстбук. Каждый занят.
Вдруг Катя обнаруживает:
– У Вашингтона были рабы!
Он неохотно отрывается от толстого фолианта.
– А у Пушкина крепостные. Это лишает его гениальности?
Опять воцаряется молчание.
– Кому я должна верить: вам или текстбук? – как будто нелогично спрашивает Катя.
Но логика здесь есть. Володя уже имел случай полистать глянцевые страницы ее текстбук: Америка погрязла в преступлениях против человечества. Остается ее сжечь.
– Катя, – он убеждал, – твой учебник… лефтист брэйнвошинг! Познакомься с другими взглядами на прошлое этой страны.
– Что большинство в тюрьмах в Америке черные – это брэйнвошинг? – вспыхивает Катя. – Не дискриминэйшн?
– А у кого ты покупаешь марихуану?
Можно было бы привести не столь чувствительный для Кати аргумент, но и его спор уже задел за живое.
– Вы расист! – вскакивает из-за стола Катя. Губы у нее уже дрожат. – Не желаю слушать.
И уходит на диван жать на кнопки дистанционного управления телевизора.
«Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» – не совсем искренно вздыхал Володя. На самом деле такого рода проблем очень не хватало ему до появления Кати. С ними его порожняя комната оказалась обжита.
Даже в буквальном смысле.
Катя приносила из цветочного магазина снятые хозяйкой с продажи горшки с цветами и выстраивала их вдоль свободных от мебели стенок. И оказалось, что ничего больше не надо. Комната повеселела, и много воздуха. К тому же Катя хотела привезти от мамы свои вещи и просила Володю помочь ей.
Володя замялся: неловко являться к маме с Катей, было очевидно, что та подумает. Но Катя уверила: «Да ей безразлично! Она занята своим американцем».
И они поехали.
Мать встретила дочь на веранде небольшого дома раздраженным шёпотом: «Почему ты не предупредила? Я не могу тебя позвать в дом – у нас гости».
А Володе кисло улыбнулась: «Ах, это вы!»
Выглянул из комнаты на веранду молодой человек в тельнике, с подстриженными усами, в руке бутылочка пива. Окинул гостей неверным взглядом. Кивнул: «Хай!» И дверь закрылась.
Катина мама поспешила за ним и тут же вернулась.
– Как вы нашли друг друга? – не удержалась уколоть. – В таком большом городе.
Катя ответила в тон.
– А твой американец знает, что у тебя взрослая дочь? Как его зовут?
«Не смей!» – заградила собой мать дверь в комнату.
Володе стало жаль ее. Обилие украшений, нарядное платье до пола (а на бойфренде мятый тельник!), косметика. Женщинам нелегко. В конце концов, отрезвеет же когда-нибудь ее американец. Он тронул Катину руку: «Идем».
Катина мама подхватила:
– Володя, если не трудно, захватите этот чемодан.
У стенки стоял большой ширпотребовский чемодан с металлом на углах, со знакомой эмигрантам биркой «Al Italy» – на самолете этой компании и он прилетел в Америку.
– Я тебе все здесь сложила, – сказала Кате мать. – Хочешь что-нибудь из посуды?
На крыльце поцеловала Катю в подставленную щеку.
– Звони!
«Вот была бы машина», – мечтал Володя, неся к сабвею неуклюжий фанерный чемодан, как бы не посудой набитый, такой тяжелый.
Но у дома ее не запаркуешь, все забито, а на платной стоянке – от его пей-чек не много останется. И он уже колледж начал откладывать.
Наступил вечер, все переменивший.
Катя то и дело уходила в душевую и забирала с собой зеркальце. После чего возвращалась к тиви. Он, как всегда, за столом занимался своим делом. Он не слышал, как она оказалась рядом.
– Эту грудь мне могут завтра отрезать.
И верхняя губа у нее задрожала.
Он взял в библиотеке день по болезни, они поехали в госпиталь. Тесты заняли весь день. Он ждал ее в холле. На стенах висели телевизоры, на столиках лежали журналы, он смотрел и не видел, все в нем замирало: «Рак? У такой молодой».
И вдруг за его спиной: «Пошли! Все тесты негатив».
Их носило по улицам, было все равно, по каким. Они оказались у Карнеги-холл, концертного зала. На афишах – Дворжак, еще кто-то. Катя скорчила рожицу: «Симфония?» Но какое это имеет значение в такой день!
Когда после концерта они вышли на улицу, все было оживлено, не верилось, что уже такой поздний час. И спать не хотелось. Что бы еще? Они ехали по аллеям Центрального парка в карете. В ней пахло старыми вещами, бархат обивки вытерт у ручек дверец, заеложен. Через заднее окошко на твердое неудобное сиденье падал лимонный цвет фонарей. Карету обгоняли машины. И слышно было, как шлепали копыта лошади по гравиевой дороге парка. Легкая карета покачивалась на ходу.
Очень поздно вернулись домой.
Когда Володя потушил свет и влез в спальник, его окликнула Катя c дивана: «Ау!» – Он отозвался. – «Танк ю!»
А затем произошел такой забавный случай.
В стенном шкафу у Володи висели пальто, шляпа, он купил их по приезде в Америку в трифт-шоп на кредит спонсоров. Слегка поношенными. Но очень скоро оценил преимущество легкой куртки на поролоне и кед. Как-то Катя подала ему это пальто и попросила надеть. Став на носки, узлом завязала на шее шарф, поверх поднятого воротника, как носят, длинные концы болтаются. Поднесла зеркальце. Что-то от свободного артиста, художника. Черная широкополая шляпа.
Ему этот маскарад был не нужен. Но оказалось, что именно этого ей в нем не хватало.
Она потянула его на улицу. Холодный сырой ветер с океана продувал Манхэттен насквозь. Они прошли по Пятой авеню до Центрального парка, посмотрели, как у подъезда гостиницы «Waldorf Astoria» дамы, придерживая у шеи мех, спешили из автомобилей к теплу за стеклянной дверью, мужчины в черных пальто, как и Володя, с уносящимися концами шарфов.
И той же авеню мимо ярких витрин вернулись к себе на Четырнадцатую. У дома Катя остановилась, каким-то новым взглядом оглядела Володю и доверчиво прижалась к его пальто.
Как-то уже к весне, во время одной из таких прогулок, Катя остановила прохожего: «Эй, ю!» Это был Тим.
Свою широкополую шляпу Володя тут же почувствовал обручем на голове и в ближайшей закусочной с облегчением снял ее. А Тим стянул с крепкого кругляша головы вязаную шапочку, подняв торчком рыжеватые волосы.
И тут открылось, что весь он был в ладу со своей круглой головой: короткие тугие пальцы с перстнем, полные хорошо выбритые щеки. Даже доброжелательным любопытством к собеседнику. Открыт. Одно только не совпадало с его розовой внешностью: несмываемые черные обводы вокруг низко срезанных ногтей.
– Тим – печатник, – поспешила извинить его Катя.
Она положила подбородок на сложенные на столе руки и переводила взгляд с одного на другого, как ребенок слушает разговор взрослых.
Тим пил кофе, шутил.
У Володи были в отделе зачитанные старые книги, уже рассыпались, а на них записывались в очередь – так как их сохранить?
– Мы, гайс, должны встретиться, – поднялся Тим. – Как насчет подлёдной рыбалки? Захватим кэйс оф бир…
Он закончил дневную смену в типографии. Предстояла ночная, в другой.
– Как бизнес? – спросил Володя.
Тим пришелся ему по душе.
– Гу-уд! – расцвел Тим.
Очень хорошо.
Тим написал номер телефона на бумажной салфетке, но протянул не Кате, а Володе. Катя сделала удивленное лицо, но тут же смирилась. Даже потянулась поцеловаться с Тимом на прощанье.
А Володя не мог натянуть перчатки на взмокшие от волнения руки; ждал, что совсем не тем закончится встреча Кати с Тимом.
Все как будто шло к лучшему.
Может быть, благодаря его комментариям к текстбук, а скорее всего вопреки им, Катя диплом хайскул получила. По его настоянию заполнила форму на поступление в колледж, чтобы начать занятия с осеннего семестра. (А он уже был принят).
Марихуана, правда, из дому не выходила и, бывало, Катя спать ложилась в джинсах, чтобы Володя не мешал ей курить.
Но к дыму травки Володя привык, и даже нашел его приятным, как и аромат сигар в баре.
Все же, когда Катя на улице окликала незнакомого негра, молодого и видом попроще: «Хай, бродер!..», Володя не мог не съязвить: «Солидарность с жертвой расизма?»
Очевидно, ее влекло к людям этой среды, и они в ней признавали свою.
Старший сын соседки-пуэрториканки, ничем, видимо, не занятый малый, ни разу не обмолвился с Володей и словом. С Катей же приостанавливался, встретив в коридоре, они о чем-то оживленно говорили. Он и Володе стал кивать с тех пор.
Внесенные им с Тимом в закусочную снежинки на одежде оказались последними той зимой. Распахнулись, стали светлее улицы. Глубже, голубее небо. Уже тротуары пахли пылью. Но временами налетал еще холодный ветер с океана.
Володя приостановился у входа в дом, он возвращался из библиотеки. Окна на противоположной стороне улицы отражали заходящее солнце, и пестрые вывески на этажах напоминали повешенные на разных уровнях картины.
Уже подымаясь по лестнице, Володя осознал, что только что мимо него прошел скульптор. Сбила Володю с толку отпущенная по моде седая щетина на лице его, в прошлом бритом. Володя спустился на улицу, но скульптора уже не было. Конечно, Володя мог обознаться. Наконец, скульптор мог идти по своим делам. Но уже стало гадко на душе.
Не без причины.
Незадолго до этого Катя показала ему обрывок русской газеты. Он узнал на фото знакомый торс с головой подмышкой. Это было ревью на скульптуру, выставленную в галерее «г-на Нахамкина». Очевидно, скульптор как-то передал этот обрывок Кате.
– Помнишь, он меня вылепливал?
Володя фыркнул: «Очень похоже!»
– О, как стюпид! – с досадой откликнулась Катя. – Это же символ. И вообще, все еще не закончено. Мне еще нужно прийти на несколько сеансов.
– К символу приходят от натуры. А умеет он лепить вообще? Я лучше сделаю. Какая-то глыба вместо торса. Сросшиеся пальцы ног.
Катя забрала у него обрывок и больше не спорила. Но лицо ее хранило затаенную улыбку удовольствия. Похоже, и ей было обещано место в галерее.
Этот случай он вспомнил.
Когда он вошел в комнату, Катя, уже в шляпке, стояла у стола и что-то писала. Сак ждал ее у двери. Он молча прошел к столу и взял записку. Там стояло: «Никто никому не должен ни в чем мешать».
Что-то такое он бессознательно ждал со времени появления в доме этого обрывка газеты. И все-таки всё в нем обрушилось: «Катя!»
Он скомкал записку, разгладил, снова прочел. Пожал плечами: «И кроме этой бессмыслицы тебе нечего мне сказать?» И, как бы спохватившись, шагнул к двери. «Полей лучше цветы!» – донеслось из коридора.
Скульптор стоял на другой стороне улицы и смотрел на вход в дом. Когда в нем появился Володя, он стал быстро удаляться.
А по лестнице уже спускалась Катя, сак через плечо. (Володя связал узлом порванные концы шлеи). Володя посторонился в дверях.
– Бай! – прошептала, скользнув мимо.
Поток пешеходов уносил Катину шляпку все дальше по улице. А в конце ее, в красном небе (уже совсем как летом), опускалось за реку Гудзон солнце, высвечивая гигантские цистерны для воды на плоских крышах старых домов.
Эта наивная шляпка!
Володе почему-то показалось, что он оставляет Катю на произвол судьбы. Он обежал пешеходов по мостовой (в шаге проносились машины, бросая всякую дрянь в лицо), и удержал Катю за руку.
Она с досадой вырвала руку и поспешила от него, лавируя между прохожими, чтобы не задеть саком. Но вот сбавила шаги, притомившись, что ли, а у дома скульптора даже оглянулась, как бы проверяя, идет ли Володя за ней.
Тот уже рукой на все махнул. И если тянулся за нею, то только ради вот чего: «Пойду дам ему в морду и уйду. А она – что я могу сделать!..»
Скульптор со сладкой улыбкой открыл дверь, но, увидев и Володю, испуганно отпрянул, выставив кулачки. Но Володя спросил:
– Можно?
Тот же мокрый паркет, несколько скульптур с мячами подмышкой. На подоконнике стакан в ржавых потеках, в нем засохший использованный пакетик чая. И серый от пыли телефон.
Катя неуверенно приблизилась к скульптурам.
– А какая из них я?..
– О, мама мия! – в отчаянии устремил скульптор бородку к потолку. – Это же в любом музее… Табличка, кто это. Такая вот.
И изобразил пальцами размер.
Катя разглядывала со всех сторон свой невероятный портрет.
Вопросительно посмотрела на Володю, снова на скульптуру.
– Кажется, ничего…
Скульптор тут же стал накрывать скульптуру простыней, как бы передумал продавать. Но они услышали: «Скульптура оценена в галерее Нахамкина в ван гундруд севенти файф далар».
У Кати вырвалось: «А что я позед как модэл не считается?..»
– «Галерея господина Нахамкина», – засомневался Володя. – Что это такое?
– Читайте мидию! – рубанул по Володе скульптор. (От первоначального испуга он уже оправился). Кате же объяснил: «Ты получишь сертификат, что скульптурный портрет был выставлен в галерее Нахамкина…»
– Но никто не купил, – перебил Володя.
– … на обозрение. Но не на продажу! – парировал скульптор.
– О’кей! – решил Володя. «Пусть любуется на себя каждый день – скорее дурь сойдет».
Этот разговор скульптор вел спиной к посетителям, накрывая и так и эдак скульптуру простыней. Когда он обернулся, маслины светились мстительным черным блеском.
– Твой, – показал бородкой на Володю, – знает, что тикет ко мне стоит фифтин далар. Умножить на два…
«Обязательно дать в морду, – напомнил себе Володя. – При расчете».
Тут Катя решилась:
– А можно, чтобы на табличке не я, а ну… что-нибудь другое?
Володя ушам своим не поверил, что так быстро услышаны его молитвы.
Скульптор же понимающе фыркнул и, взяв стакан, ушел в соседнюю комнату.
Вернулся с почти отмытым стаканом и синим штофом. Налил сначала Кате. Потом Володе. Остаток допил из горлышка.
Тот же запах, что и от «Варныш», лака, которым Володя недавно освежил кухонный стол.
Но сразу ударило в голову.
Всем стало весело, они взялись за руки и закружились вокруг скульптуры в хороводе под веселый мотив не забытой Катей дразнилки:
Обманул дураков
На шестнадцать кулаков
И на это стуло.
Чтоб тебя раздуло!.. и т.д
Родословная и краткое жизнеописание
гражданина Михаила Мордковича
(Щадя чувства близких, фамилию опускаем)
Еще не так давно в Одессе на улице Старо-портофранковской угол Торговой стоял длинный одноэтажный дом под непривычной взгляду желтой черепицей и с выпученными от старости окнами. Вросшие в тротуар мраморные тумбы у въезда во двор предохраняли от цепных бортов пароконных бендюжных площадок его стены из. хрупкого ракушечника.
По всемупо этому очень могло быть, что первые его обитатели через забрызганные дождем стекла видели волов, влекущих, склонив выи, по ступицы в грязи крытые рогожей провиантские подводы, а под рогожей боченки «оливок» и плетеные из тростника корзины, а в тех корзинах переложенные сырым хлопком синего стекла пузыри ямайского рома с длинными шейками, закупоренными самбреро сургуча.
Они покидали беспошлинную зону «порто-франко».
Моросящая холодная осыпь скрывала от них разгул царицей Екатериной приобретенной Hoвopoссии; а на ней трезубец дорог: на Гадяч, Нежин и Сумы.
А еще до того желтоватой пухлости августейшая ее ручка поманила из душных гетто шляхетских Самбора и Бялостока новых своих подданных, «жидовски сподиченство» на волю этих степей. В том числе Мордыхая.
По законам праотцов это библейское имя переходило из поколения в поколение, пока печать госзагса на бланке с серпом и молотом не пришлепнула узаконенное марками регистрационного сбора «Свидетельство» о рождении нашего героя, Михаила Мордковича.
За ним последовало безмятежное детство, прерванное Великой Отечественной Войной.
С ее началом Мордка, как его звали в обиходе, отправил жену с сыноми из прифронтовой Одессы в одном из бесчисленных эшелонов с промышленным оборудованием, уходящих на Восток, вне досягаемости «Luftwaffe», а сам с легким сердцем отправился на призывной пункт, и тем счастливо переложил заботы о семье в непростых условиях советского быта на наркомат обороны.
Но к месту формирования не доехал. Не совладав с селедкой и черными сухарями солдатского сухого пайка, этот немолодой уже мобилизованный был с приступом застарелой язвы вынесен из воинской теплушки на перрон одной из станций Ростово-Сталинградской железной дороги, где и скончался.
А не слишком образованная мать пошла ради сына мойщицей (но не водой!) на эвакуированный в Сызрань номерной завод с закрытой столовой и полагающейся на вредных работах хлебной карточкой литеры «Л».
Науки не было на бледной палитре его дарований, зато природа, или папа Мордка, наделила этого мальчика легким характером, а от мамы ему достались антрацитового блеска тугие барашковые полукольца до бровей. И не только его соседка по парте перебирала их вспотевшими пальчиками в сладком девичьем сне.
Кое-как закончив сызранскую школу, он с освобождением Одессы поехал выселять из своей квартиры временных ее жильцов, так несчастливо для них проверяемых тогда органами, как лиц, побывавших в фашистской оккупации. Члену семьи пропавшего без вести красноармейца, ему это удалось.
С вселением на отвоеванную площадь из одной комнаты с ходом на улицу через коридорчик и брошенными прежними жильцами тахтой на ящиках и ненадежным стулом, Миша обнаружил в себе не такую уж редкую в людях страсть к известному напитку, а на каждом углу – редкую возможность ее удовлетворить.
В то первое послевоенное лето в Одессе еще оставались открытые в оккупацию торгующие вином в разлив бодеги. Предчувствуя скорый конец, их владельцы спешили опорожнить бочки молодого вина и наполняли им стаканы по цене газированной воды.
Баснословное это время расцвечивалось второпях сброшенными на Мишкин стул трофейными юбочками всех национальных цветов стран поверженного фашистского блока.
Но открылось Мишке, как было бы теперь не к месту присутствие даже родной мамы. И тут, как и отцу в свое время, ему повезло. Прославленный авиазавод переселил труженицу-мойщицу из барака в самостоятельную комнату отпущенного с концом войны в родные места специалиста. Эти долгожданные квадратные метры оставили её в Сызрани.
С наступлением зимы Михаил ради хлебной карточки поступил в пивной техникум. Окончил он техникум уже в другое время.
Невозвратные потери Великой Отечественной войны кое-как заменила новая поросль, и девочки предпочли ее легкомысленному Мишке. Пиво же не вино, которому госторг вернул настоящую цену. Предстояло что-то придумать.
Тогда дружба народов еще не успела на 100 % вернуться в освобожденную от оккупантов Одессу, и не принадлежность к коренной национальности ставила известные препятствия в смысле устройства в некоторые учреждения. Неравнодушная к интересному брюнету паспортистка нашла пути избавить Мишку от отчества «Мордкович» и неудачной фамилии и заодно вписать в его паспорт подходящую национальность.
Стряхнув с ног прах предков, с нормальным паспортом Михаил направился в гормилицию г. Одессы. Оттуда он вышел бригадиром ночных сторожей. А на толчке приобрел почти милицейское обмундирование.
С тех пор подковки его хромовых сапог, а в них вправлены галифе синего цвета, зазвенели на камне лестниц в винные погребки, охраняемые его сторожихами.
Дородные тети в халатах в винных разводах на неохватной груди охотно наливали симпатичному молодому бригадиру полный стакан.
Сторожихи же по бабьей жалости делились со своим начальством кочанами горячей, натертой салом и посоленной кукурузы. Они приносили ее на смену в кастрюлях, завернутых в полотенце, чтобы не ушел пар. После чего он имел обыкновение спать в жарко натопленной дворницкой. К концу смены те же сторожихи его будили. Поставив против каждой птичку в книге учета, он отпускал их.
Возвращался домой и валился на тахту досыпать. Молодой сон долог, особенно зимой в помещении с холодной голландкой. Уже синели за окном сумерки, когда он вставал. Стоически брился, окуная помазок в холодную воду. Умыться он не решался. Смочив ладони «Тройным» одеколоном, он шлепал ими по щекам, налив на полотенце, вытирал шею и им же полоскал рот. Надев на себя уже упомянутые галифе, а зимой еще серый милицейский плащ с пустыми гражданскими погончиками и цигейковую ушанку, он выходил из дома. Колючий ветер дул с моря. Он обжигал лицо и уносил по Старо-портофранковской остатки сна. Наступал его коронный час.
Надо знать, что солнечная Одесса манит во всякое время года жительниц сурового Севера. О том, что ветер с моря и гололед немногим лучше, скажем, сызранской метели и снежных сугробов, помнят из учебника «Географии» немногие. Остальные входят под высокие своды гулкого зала ожидания вокзала «Одесса-пассажирская» с самыми радужными надеждами. Но очень скоро, кое-как преодолев ветер, сталкиваются с домохозяевами, предлагающими раскладушку на застекленной веранде.
Где взять такого Бальзака, который, обвенчавшись в Бердичеве, по дороге домой сделал бы крюк на Одессу, чтобы описать смятение и страх незначительных машинисток, учетчиц, нормировщиц и т.д., отправляемых зимой в 12-тидневный отпуск с отпускными покупательной способности от мэйкап «фром Олей» до бикини «мэйд ин Итали» на одесском толчке! Вернувшихся в теплый вокзал без спасительной временной прописки.
В эту роковую минуту перед ними появляется Мишка. Со стороны можно видеть, как он небрежно вскидывает руку к ушанке, как жертва испуганно подымается со скамейки, нервно роется в сумочке и вынимает паспорт. Мишка не спеша листает его страницы и кладет паспорт в карман. Что было сказано при этом, издалека не слышно. После этого девушка неуверенно идет к выходу, а за нею следует милиционер с усиками. Сойдя с трамвая, Мишка галантно пропускает в коридорчик гостью и закрывает за собой дверь.
Он зажигает в комнате свет. Все еще не решаясь переступить порог, гостья замечает спускающийся с темного, как грозовая туча, потолка мохнатый от пыли шнур и на нем лампочку в засиженной мухами чашечке тюльпана. Обращают также на себя внимание бегущие по стенам наружные провода на мраморных роликах и железный выключатель тех годов, когда главная улица в Одессе называлась улицей Троцкого, а папа Мордка брил наголо голову и носил косоворотку, подпоясанную витым шелковым шнуром с кистями. Но по юному возрасту она не может дать этим вещам верное толкование. Ее охватывает блаженное тепло. Настоящего тепла в Мишкиной квартире быть не могло, но отсутствие ветра вызывало его эффект. Его не могла развеять даже подушка на тахте с мазками, смахивающими на следы раздавленных клопов.
Но и случалось, что эта подушка (а что же еще!) вызывала оторопь и гости, забыв, что их паспорт находится в мишкиных галифе, решительно шли к двери. Тогда Мишка останавливал их грозным напоминанием.
К ночи, когда приходило время идти на работу, он подымал их с ложа, возвращал паспорт и сажал на трамвай с прощальным «Пока!».
Несмотря на такое хамство, белые медведи на поздравительных открытках с Новым годом приходили к нему когда-никогда.
Но не всегда они.
Однажды, когда он шел с пляжа к трамвайной остановке, молодая гражданочка оставила своего спутника, грузного полковника, и подошла к нему: «Вы не Миша?» Он ответил: «Вообще-то нет, а что?» «А вы знаете, что я могла бы сейчас позвать моего мужа? Я была у вас дома». В нем все похолодело, но Мишка обладал нахальством: «А какой вам расчет?»
И гражданка вернулась к полковнику.
Тем же летом принесли телеграмму. Соседи извещали, что мать, Розалия Иосифовна, умерла, и похороны завтра. Он прилетел, но на похороны опоздал. Побывал на могиле, забрал ее фото и документы, пачечку своих писем, стянутую резинкой от сигнатурки на аптекарской бутылочке, кое-что из вещей, а неказистую мебель и остальное оставил соседям.
Больше никаких особых событий не было.
Возможность лицам еврейской национальности выехать в государство Израиль оставила его равнодушным. А служба в милиции приучила к речи лаконичной: «А что я там не видал? Имею квартиру рядом с центром. Так или не так? Выслужил приличную пенсию. Я правильно говорю? Все могу достать. Или будете спорить?»
И тут грянула новая беда. Она появилась на пороге в образе забытой паспортистки. (Читатель помнит: «пятая графа» в паспорте и т.д.) Она попросила одолжить ей сумму.
Было известно, что завы винных погребков ритуально награждают свою охрану. Но Мишкины погребки были не из самых доходных, и он никогда не требовал, а брал, что дают. Денег у него не было.
Тогда паспортистка спросила: «Что ты мне тогда обещал, Миша? Что!..Ты!.. Мне!.. Обещал!..» Повернулась и ушла.
За давностью преступления ответственность ей не грозила. Выбрать худшее для него время разоблачения было нельзя: ему дали рекомендацию в кандидаты партии и направляли в школу милиции. Крах и бесчестие! «Попытка обманным путем проникнуть в ряды и неверие в ленинскую национальную политику.» В итоге – старый паспорт: «Мордкович». И старая «Пятая графа». Но «не имей сто рублей, а имей сто друзей!» У кампанейского Мишки они были. И он устоял. Из бригадиров не уволили. Сохранили стаж. Но об остальном пришлось забыть.
Это было время, когда почтальоны носили почту по лестницам на этажи, на булыжниках улиц подпрыгивали «Запорожцы», приемщики стеклотары летали следом за «Черноморцем» «болеть» на выездные футбольные встречи, самым богатым человеком был директор китобойной флотилии «Слава» Соляник, время Кубинского кризиса, неординарного поведения премьера Н. Хрущева на генеральной Ассамблее Организации Объединенных наций, время «Ивана Денисовича», армянского коньяка «Пятьзвездочек», да мало ли чего еще!
Жаловаться на это время Михаилу не приходилось. В доме его просто любили. Он мог устроить так, чтобы пребывание в вытрезвителе или, например, хулиганство не стало известно на производстве, мог достать билеты на матч «Милан /Италия/ – «Черноморец» /Одесса/. И длилось оно до тех пор, пока Михаила Мордковича с почетной грамотой и подарком от коллектива раймилиции не проводили на пенсию.
Вынужденно расставшись с галифе и хромом, он сменил вокзал на Приморский бульвар, для чего приобрел черный двубортный с металлическими пуговицами пиджак и белые брюки. Белый же отложной воротничок оттенял иностранную матовость его лица. Нe искажали облик и глубокие морщины и посыпанные солью все еще густые волосы.
Беззаботные туристки принимали его за моряка. Они, надо полагать, охотно приняли бы предложение спуститься на фуникулере у знаменитой Потемкинской лестницы в Летний сад и посидеть в кафе. Или даже посмотреть, как устроился одинокий моряк.
От кафе с ресторанной наценкой его выручала необходимость заступать на вахту. Второй же возможностью он иногда пользовался. Но все это было уже не то.
Михаил все чаще обрекал дам на бесплодное ожидание у памятника дюку Ришелье и проводил вечера у телевизора. Бывало, снимал с полки томик стихов Маяковского, память об отце, и неторопливо читал. Или вставлял в рамку побуревшую от пролитого чая семейную фотографию.
Его комната уже никак не напоминала прежнюю. Уютные сумерки лились в распахнутое на улицу окно и пахли сладкой прелью потерявших «товарный вид» предметов торговли соседнего магазина «Фрукты. Овощи». Не получив сбыта, они находили себе дорогу к столу Михаила Мордковича в виде дешевых бутылок вина с этикеткой «Мицнэ». Лучшего он не мог себе позволить.
Дни его гасли, как закат за городскими крышами.
Посмотрев из Москвы «Последние известия» он надевал соломенную шляпу, брал складной стульчик и в вылинявших галифе на подтяжках и шлепанцах выходил из душной комнаты в дворовой садик, где под старой акацией присаживался к дружкам, ее ровесникам. Разговор неизменно касался древнего слуха о неминуемом сломе дома с предоставлением жильцам самостоятельных квартир с лифтом и всеми удобствами. Или вынимал из футляра разъехавшиеся очки и покрикивал на детей: они шумели и мешали ему читать «Советский спорт».
А в кухне-коридорчике нестарая еще женщина пекла на балонном газе синие баклажаны на обед.