Опубликовано в журнале СловоWord, номер 64, 2009
«КОНСТАНТИН ГАВРИЛОВИЧ ЗАСТРЕЛИЛСЯ»
Режиссер Янош Сзаж, ставя великую русскую пьесу в Бостонском Американском Репертуарном Театре, выявляет в ней совершенно неожиданные смыслы. Он обнаруживает в персонажах любовь к себе там, где мы полагали, преобладает любовь к искусству, эгоизм там, где мы привыкли видеть самопожертвование, бестактность там, где мы верили, царит деликатность, страдание там, куда мы и не утруждали себя заглядывать. Что остается от Чехова, если его пьеса интегрирована в современную американскую реальность, а ее персонажи трансформированы по облику в наших соседей по зрительному залу? Остается Чехов, если режиссер как творец спектакля удерживает и сберегает поэтику автора и подспудные движения души его героев. Остается Чехов, перенесенный в сегодняшнее время. А оно обозначено не в отказе от исторических костюмов, а в тех изменениях, которые за век после написания пьесы произошли с человеческой природой. Смягчает ли человека страдание? Как видим, скорее, ожесточает, замыкает на себе. И тут уже не до всемирной отзывчивости. И даже не до самой малой толики сочувствия к ближнему. Рыдать над оборванной жизнью Треплева некому. Самоубийство подготавливается и совершается с небывалым трагизмом. Монолог-исповедь в финале Нина Заречная – (Молли Вард) произносит, поглощенная собой настолько, что не замечает, как каждое ее слово причиняет муку, от которой корчится Треплев – (Микки Солис). Больше века эта сцена вызывала сочувствие к Нине. Ведь она говорит о своих мытарствах на пути обретения профессии актрисы, о потере ребенка, о своей неизжитой любви к Тригорину, о чувстве бездомности. Поэтому, а не только в память о бесцельно убитой чайке на дорогом ей с детства озере, она и называет себя чайкой. В постановке начала 21-го века Нина не плачет, а произносит свои признания как-то жестко, даже наступательно, словно ей, столько перестрадавшей – не хватает душевности или такта, чтобы не добивать Треплева… Ну как же она не видит непереносимости его боли? Не слышит стона в голосе? Во что она – юная душа тихого озера превратилась ныне? Боже, да она ведь стала копией эгоистичной матери Треплева, упоенной собой артисткой Аркадиной…
Как видим, смысл повернут в решении пьесы совсем в неожиданную сторону. Показывая Нине окровавленную чайку(чучело), Треплев с полной обреченностью говорит, что также убъет себя. Да, уже бывало, что при сценических прочтениях этой пьесы, ознаменовавшей в 1898-ом году путь Московского Художественного Общедоступного Театра (так именовался МХАТ в начальную пору), чайкой становилась не Нина Заречная. В балете «Чайка», поставленном Б. Эйфманом, Аркадина была представлена в отсвете трагедии матери Гамлета – Гертруды, что означало, что именно она – чайка. В Американском Репертуарном театре чайкой стал Треплев. И так как до него не было дела не только Нине Заречной, которую он любил, но и родной матери, по сути как-то не было и необходимости последнюю поберечь. Поэтому финальная фраза доктора Дорна: «Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…» оказывается ненужной и опущена.
Так странно! Обычно первый монолог Нины из пьесы Треплева «Люди, львы, орлы и куропатки…» звучит искусственно, выспренне, в нем, как говорит Аркадина, действительно что-то декадентское. А живым чувством бьет как током – последний, когда Нина приходит к Треплеву сказать, что осознала, в чем служение искусству. А тут все наоборот! Во втором – героиня ранит словами, впрямую наносит тупые удары Треплеву. И он пытается защититься только прикрывая голову ладонями. А в первом «неживом» монологе все наполняется мощным предощущением судьбы, катастрофы, ужаса. Между тем, слова: «Холодно, холодно, холодно», «Пусто, пусто, пусто» произносит не Нина, а Треплев, и звучат они не описательно, а отчаянно.
Доктор Чехов знает, где боль. Режиссер Янош Сзаж, применяя разнообразные эпатирующие приемы, эту боль обнаруживает переходящей от одного к другому персонажу. И всех вместе он ставит в положение зрителей своей судьбы. Собственно, спектакль начинается с выхода действующих лиц, которым надлежит занять места на представлении пьесы Треплева. Появившись, они пристально вглядываются в темный зал, ищут в нем отзвук, идут из глубины к авансцене и замирают, чтобы внезапно сесть спиной к залу, лицом к сценической площадке над озером. Вся коробка сцены обнажена до штакетников, четыре ряда сочлененных стульев на колесиках передвигаются поворотами, их осуществляет чаще всего Треплев, в руках у него фонарик, и луч света он направляет на того, с кем говорит, или кого хочет увидеть крупным планом. Он и автор, и режиссер…
Вот фонарик освещает Аркадину – (К. МакДоналд), когда под покровом темноты она впивается в губы Тригорину. Застигнутая внезапно, – морщится недовольно, дает отбой, отмашку, дескать, убери, убери свет, не докучай, сын!
Внезапно фонарик направлен на Нину. Что в ее душе? Она отводит глаза. Он отказывается читать в них. Символика освещает и порывы, и бытовые атрибуты в этом спектакле, и одно от другого становится неотделимо. Когда Нина, чуть опоздав, прибегает к началу треплевского спектакля, она идет не по полу сцены, а по подлокотникам вытянутого во всю длину сцены ряда стульев. Идет, балансируя, на высоких каблуках и в мини-юбочке. За спиной у нее помимо обычного студенческого рюкзака привязаны гигантские белые крылья, но они свисают странно, закрепленные передней частью вниз. Потом к монологу, когда она наденет белый балахон, и встанет на цирковую трапецию, возвышаясь над головами Аркадиной и ее свиты, эти крылья будут повернуты уже как для полета, теми краями, что должны быть вверх. Знак беды и предчувствие неизбежного… Еще во время приготовлений к спектаклю на озере Треплев – (М. Солис) – юноша с одухотворенным лицом и жгучими темными глазами возьмет ружье и, словно играя, вставит дуло в рот. После этого реплику монолога Нины, отданную ему: «Страшно, страшно, страшно», можно не произносить. Страшно и в самом деле. Хрестоматийная фраза самого Чехова о том, что если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем – оно должно выстрелить, не всплывает в памяти. Даже не до нее. Потому, что действительно «и воздух пахнет смертью».
Крылья Нины позже закрепят на спинке выдвинутой кровати Сорина – (Джеремми Гейдт), и безбытность атмосферы «остранят» поставленным под нее ночным горшком. И старик со светлыми лучащимися добротой глазами будет на ней бессловесно умирать…А что на самом деле, могло бы еще с ним случиться?
Когда Треплеву станет мучительно тяжело, то с колосников по линии авансцены от края до края обрушится дождевая завеса, превращая и его самого, и вбежавшую Аркадину в вымокших, застуженных, несчастных людей. Вся система сценического оформления, созданного художником Рикардо Хернандесом, – туго вплетена в сценическое действие, подчас определяет его интенсивность. Или даже – агрессивность. Или подавленный крик. Разворот того или иного ряда стульев – вот и вся перемена мизансцены, но внезапность каждый раз создает концентрацию, сгущенность эпизодов. Введенная режиссером безмолвная сцена близости Нины и Треплева, после спектакля по его пьесе, которую он считает проваленной, это отчаянная попытка Константина Гавриловича удержать Нину, соединиться с ней, из которой ничего не выходит, она остается холодна, спешит, не задержавшись… И далее, нет, не Нина своим признанием Тригорину в предотъездной сцене трогает зал. Это казалось бы, невозмутимый прежде Тригорин – (Брайан Дикстра) в безумном волнении ищет в своей книге выгравированные строки на подаренном ею медальоне, и, найдя, потрясенно читает: «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее»…
Бескомплексная Нина 21-го века завоевывает Тригорина решительно, используя опыт, обретенный ранней женской смелостью. А он – охлажденный и инертный, внезапно обнаруживает в себе зов чувства…
И тут же на пирамиде сложенных чемоданов, держа в руках гитару, с взъерошенными волосами рокера, Треплев – (М. Солис) будет конвульсивно приплясывать и петь. А потом сбрасывать эти чемоданы в бессильной ярости на залитый водой брезент, которым застелен пол сцены. Это безжалостная вода из озера подбирается ближе и ближе… И на этой же пирамиде Аркадина – (К. МакДоналд) в своем вульгарном коротком с задранным впереди подолом платье, увешанная браслетами и амулетами, объявит, что она – актриса, ей надо одеваться, и что у нее нет денег для сына. И здесь в присутствии этой же груды чемоданов она лестью, хитростью, мольбою, унижением вымолит у Тригорина согласие остаться с нею, не отпустит его, и, почувствовав, что справилась с задачей, спокойно переведет дух…
Мастерская игра, отметим, полная психологизма. А что другие?
Маша – (Нина Касса) – одетая также по-рокерски, в черное с металлической отделкой и тяжелые сапоги, с вплетенными в темные волосы красными искусственными прядями, тоскует, любит Треплева и мается вполне по-настоящему. Невозможно любить ей учителя Медведенко(Шон Коди), глупость которого обозначена в его одежде, на спине красной спортивной куртки крупными буквами написано: СССР.
Остальных персонажей принять трудно. Выведенные на периферию, они остаются пустыми знаками. Ведущий актер Томас Дерра, обычно острый, эксцентричный – не привык обходиться без фиги в кармане. Представляя Дорна в какой-то джазовой манере, акцентируя его склонность к полигамии, актер снимает шляпу и подносит ее к причинному месту. Непонятно зачем понадобилось ему этим жестом осклабиться? Дорн циничен в известной мере, но представлять его грязным человеком оснований нет… Он, кстати, первый – кто говорит Треплеву о его таланте. Любящая Дорна несчастная Полина Андреевна – Шерил Д. Синглтон – предстает безвкусно одетой скучной мещаночкой из ближайшего neighborhood. Шамраев – Ремо Айралди и вовсе выведен как клоун…Словом, те, кому следует нести бремя, обозначенное автором как «пять пудов любви», в списках не значатся. И это явное упущение. Из спектакля удалены персонажи, составляющие атмосферу действия, переплетенные судьбами с судьбами главных героев. Невольно ностальгически вспоминаются из русских спектаклей прошлого в противовес Дорн – Андрей Попов – благовоспитанный, старомодный с обаянием постаревшего Дон-Жуана, Полина Андреевна – Татьяна Лаврова, еще красивая, в расцвете зрелой женственности, любящая его затаенно и отчаянно… Увы, их нет.
Для постановщика важны эскапады, он склоняется к ним. Поэтому в воздухе его «Чайки» присутствует какое-то колебание, вызывающее ассоциации с приемами театра представления в том наиболее знакомом нам воплощении, что ознаменовал собой театр на Таганке и его вдохновитель – Юрий Любимов.
Эпизоды отделяются выходом слуги просцениума, выносящего на вытянутых руках ленту, на которой написано, сколько времени минуло от одного события до другого, прием заимствованный из выступлений Марселя Марсо…К сожалению, в этих появлениях очевидна ненужная эклектика, видимо, сам Сзаж догадывается об этом, и, спохватившись ко второму акту, авторские ремарки подобным образом не анонсирует.
Две роскошные и бесполезные люстры задвинуты за левый край колосников. Возможно, они могли бы осветить вручение Нобелевской премии Треплеву, если бы жизнь сложилась по-другому. Если бы…
Трагическая фигура спектакля – Треплев. Микки Солис играет нежного и ранимого юношу. Он талантлив. Это читается в его глазах, в его отношении к окружающим, в его стремлении и понимании искусства. Он обладает даром видеть правду. Он – бунтарь. Монолог: «Нужны новые формы», который он произносит вначале Сорину, говорит о сложившихся убеждениях. Но он надломлен несчастливыми обстоятельствами. У него эгоистичная равнодушная мать. Убийственно жестоко бросает она ему: «оборвыш», закончив ссорой эпизод примирения. Его не любит Нина. У него нет ни копейки денег. И ни грана надежды. Обычно его самоубийство происходит за сценой, в соседней комнате, граничащей с той, в которой Аркадина, Тригорин и остальные играют в лото. В нынешнем спектакле его гибель происходит на наших глазах, укрупняя ужас события. На залитом водой брезенте, содрогаясь, он, загнанный в угол, стреляет в себя. И никогда еще не было так мучительно его жаль.
Трагедия Треплева становится темой спектакля. Молодой человек загублен из-за жестокости окружающих. И тут важно не то, что «Вы – писатель, я – актриса» как говорит Заречная, не та высота, на которую они поднялись, тут важно, что и жизнь, и дар Треплева убиты. А все вокруг, кто несоизмеримо мельче, живут.