Опубликовано в журнале СловоWord, номер 63, 2009
Вячеслав Васильевич Семикин – философ, поэт, писатель.
Родился 23 мая 1937 года в Санкт-Петербурге. Учился и ушёл с третьего курса филологического факультета ЛГУ. «Затрудняюсь точно определить побудительные причины моего ухода из университета. Вероятно, сказался извечный психологический изъян, благодаря которому все ленивцы считали образование не внешним приобретением, а генетической данностью. Здесь, к слову, можно вспомнить Платона, который считал, что мы не узнаём ничего, а лишь вспоминаем. Вероятно, систематическое обучение мешало мне свободно отдаваться воспоминаниям… Люблю Россию, и хотел бы, чтобы ей нужна была моя любовь. Хочу жить, но согласен и умереть, а если жить, то сделать всё, на что способен» ( из дневника, 20 лет).
Работал монтировщиком декораций в театрах, что давало ему возможность путешествовать с театрами по всему Союзу. Много и постоянно читал. Собрал библиотеку, состоящую из редких книг по истории, философии. Следил за литературными новинками. Писал критические статьи авторам.
Слава отделял себя от Ленинградского андеграунда. Ни в каких антологиях русской подпольной поэзии 1960-1990-х годов нет его имени. Читали те, кому давал. «Рукописи не горят», «Моё меня переживёт» – его убеждение. Внезапно погиб в 1990 году, оставив семье большой архив. Стихи, пьесы, романы, статьи.
СТИХОТВОРЧЕСТВО И ПОЭЗИЯ
Наше время – не писанное. Оно – слышимое и видимое. Можно написать тома и тома и даже издать их миллионными тиражами – они, эти тома, не будут иметь сотой доли той ценности, какую являла собой литература прошлых веков. Кино, телевидение, магнитофон – вовсе не конкуренты, пожирающие слабого согласно закону джунглей. Они – добротные суррогаты, любезно предоставленные современной техникой взамен естественных плодов земных, которые, сколько их не выращивай, в пустую траву идут, в пустоцветы без завязей. Ибо Техника поселилась в душах творцов, это их точит червяк конкуренции. Но искусственный отбор явно не на их стороне.
Наше время – не писанное. «Дух времени» просто невыразим печатным словом – ну, а про Вечность и разговора быть не может, над Вечностью сейчас смеются, потому что она противопоказана Технике. Вместо Вечности – сакральные десятки: «60-е годы, 70-е…» А вот уже и 80-е начались. Что ж, может быть, теперь Фонтанка в Волгу впадать станет… Плюются червонцами – в этом и заключается духовная жизнь…
В России только дважды случилось так, что круглые десятилетия действительно заключали в себя законченные духовные эпохи: 60-е годы Х1Х века и 20-е годы ХХ-го. Пушкина не обзывали явлением 20-х или 30-х годов, Толстого не втиснешь в 60-е или 80-е. А в наше время вообще вряд ли правомерен счёт на десятки. Эпоха атомной бомбы началась с концом 2-ой мировой войны, и задний рубеж нашей нынешней эры (со всеми её потрохами) – 1945 год. Её окончанием вовсе необязательно будет 3-я мировая война. Есть альтернатива – Духовное Возрождение Человечества. Век творчества – на смену веку потребительского идеала и механизированного скотства. Но тот век не будет веком возвращения старой культуры, в том числе культуры письменной (а именно такими рецидивами выглядели отдельные вспышки в нашей недавней истории – вроде поэзии военных лет – когда как бы повторилась прежняя Россия). Ведь культура Х1Х века, на котрую все мы с благоговением оглядываемся, была завершением многовекового культурного процесса, и её «реализм» есть ставшая жизнью, действительностью мифология Ветхого и Нового заветов. Наше безвременье сейчас – затянувшийся переходный период. Но – ограничимся плетением словес.
Наше время – не писанное, и всё-таки – не возведём в догму выводы Маршалла Маклюэна, хотя он абсолютно прав. И в то же время абсолютно неправ. «Гутенбергова галактика потеряла свою былую силу, также как потеряли свою силу и автономию прежние виды творчества. Но не следует и ждать от них прежнего – ни от «галактики», ни от творчества.
«Прежнее» в данном случае – это прежде всего нынешнее отношение к прежнему.
Коль уж мы живём в мире фикций, то и любое явление воспринимаем фиктивно, а средства используем старые, которые когда-то жили и дышали.
Там груши треугольные,
ищу в них души голые.
Ямб (трёхстопный), перенасыщенность созвучиями (рифма не только в конце строк, но и посерёдке). А «душа» всего этого – умозрительность. Абстракция, которой противопоказаны и ямб, и рифма.
«Прежнее», «отжившее» – это прежние, отжившие формы. Ибо подлинное творчество – категория вечная, какими бы условными значками оно ни передавалось в то или иное время. «Подлинное» – не обязательно «великое», с хвостом исследователей и мемориалов. Просто – живое:
Поле. Ветер. Огоньки.
Дальняя дорога.
Это передано средствами «гутенберговой галактики». Конечно, потом были гитара и музыка, и цыганский надрыв. Но и без них настроение, породившее эти слова, вольётся в нас широко и грустно. Потому что эти слова – рождены, а не сконструированы. Потому что этот хорей в те времена был живым. А «гутенбергова галактика» только «передала».
Говорят, что перевод стихов никогда не передаст дух подлинника. Неправда. Даже в плохом переводе поэзия не умирает, но требует ответного творчества от воспринимателя (как и в хорошем переводе, так и оригинальные стихи на родном языке). Вот два разных перевода одних и тех же строк:
Отцовский дом покинул я,
Травой он зарастёт.
Собачка верная моя
Залает у ворот.
и:
Мой замок пуст, потух очаг,
Мой двор травой зарос…
и т.д.
Не помню переводчиков и не знаю, какой из этих переводов лучше. Но Поэзия выходит из этих разных слов – одна и та же. Но душа Байрона через любую корявость передачи глядится и дышит, живая душа.
«Писанного» времени в поэтическом творчестве вообще никогда не было. «Гутенбергова галактика» всегда служила лишь средством консервации, передачи. Только в наше время, в системе фикций, она обрела как бы изолированное механическое существование. Такой «галактике», разумеется, следует исчезнуть. Пусть её полностью вытеснят телевизор и магнитофон. Её всегда можно воскресить – когда воскреснет творчество, которое поимеет в ней нужду.
Самый глупый в мире вопрос: «Есть бог или нет бога?» Ответить на него можно только так: «Бог есть, потому что его нет». В наше время не могут без «науки», без логики, и тянутся этими щупальцами к тому, что находится за пределами логики. Бога нет там, где «поверяют алгеброй гармонию». Бог – в живом…
Живое явление превращается в фикцию, когда перестаёт быть живым. Но, переставши жить, оно должно бы исчезнуть. Однако этому противится инерция человеческого сознания, поддержанная обществом (в иных случаях – государством). Как нелегко было воображению расстаться, скажем, с парусными кораблями или разудалыми тройками! Во избежание подобных травм и создаются муляжи – вроде пресловутых корешков от книг без книг на полках. Здесь и начинается мёртвая жизнь фикции. Для удобства. Для душевного комфорта.
Разделение словесного искусства на поэзию, прозу и драматургию произошло естественным путём, было результатом саморазвития словесности. В наше время саморазвитие каждой из этих ветвей привело к утрате чувства целого, и мы имеем три фикции вместо единой живой Поэзии. Изначальная человеческая потребность, вызвавшая к жизни искусство слова, такого разделения не знала. Всё, что творится в слове – поэзия.
В Х1Х веке истинная природа вещей ещё не была пущена в химию. Поэтом называли не только Пушкина, но и Гоголя, и Достоевского. Пушкин говорил: «стихи и проза», но никогда бы не сказал: «поэзия и проза». Язык фикций не был ещё изобретён.
Фикция-матушка объединяет всех своих детей – и с высшим образованием, и тех, что прямо от станка. И официально признанных, и подпольных.
«Поэт». «Прозаик». «Драматург». Надо принять себе на лоб один из этих фиолетовых штампов (неважно – официально или самодеятельно). Надо придать своему лицу выражение профессиональной озабоченности, организовать свою психику в элитарном ключе – опричь всех прочих, и тогда все твои слова и поступки (не говоря уже о писаниях) будут соответствовать фиолетовому штампу на лбу.
А в Творчестве этих трёх бугров нет. В Творчестве существуют или не существуют только поэты.
Подобная узкая специализация ведёт прочь от Поэзии. В нынешних кастовых мерках Сальери – профессионал, а Моцарт – дилетант.
Поэт – во всём поэт, что бы он ни писал, что бы он ни делал. Описать собачий пир на помойке (неважно – в стихах, в прозе или так, вживую рассказать). Или составить краткий репортаж о мордобое в винном отделе… Колоть дрова, грузить бочки… Вот только заявление в жилконтору он написать не сможет, вот только газетные стихи у него никогда не получатся… Потому что эти формы в принципе исключают всякую поэзию. Но ах, как мало осталось пищи у поэзии в жизни существующей! И поэту остаётся только одно – создавать какую-то другую жизнь, которая была бы живее мёртвой действительности. И здесь оказывается недостаточно размеренных строчек с созвучием на концах.
Стихотворчество и поэзия. Всё в общем-то просто, и разницу показать нетрудно. Собрать все газетные стихи, а рядом положить «Вечера на хуторе близ Диканьки». Наглядно, убедительно. Всякий согласится, что в тех стихах поэзии – ни на грош, а в этой прозаической книжке – одна поэзия, да какая!
Но всё сложнее. Поэзия ушла и из стихов серьёзных, сработанных на самом высоком технологическом уровне.
Она ушла, потому что прокрустово ложе – не её место. Потому что формы, в которых она когда-то жила и цвела и в которых её привыкли видеть – давно умерли и стали фикциями.
Она, красавица, покинула истлевшие терема и ходит бездомная, и поселяется временами в разных постройках, и уж если поселяется, то эти постройки даже самые корявые, дворцами выглядят, но не надолго. И не вина в том строителей, что строят они хоть и другими фигурами, но на остове тех теремов.
Авангард начала века и нынешний был влюблён в Поэзию искренне, он не просто развлекался с ней, но обещал жениться. Однако, почуявши серьёзность намерений поклонника, ей натурально потребовалось большего, чем он мог ей дать. Она посетила его раз и два и ушла, потому что молодой супруг был гораздо менее терпелив, чем старые, а в избраннице своей хотел видеть только домашнюю хозяйку, тогда как старым была нужна и фея, и валькирия, и Гретхен, и Настасья Филипповна – и всё это в одном лице. Ни одной из своих ипостасей Поэзия поступиться не могла.
Авангард завершил процесс, начавшийся во второй половине Х1Х века – он загнал многоцветные небеса поэзии в неоновую трубку: «стихи», двигаясь конечно же в струе времени, которое всё человеческое расфасовало в целлофановые несовместимости узких специализаций.
В нынешнем понимании поэт – это только стихотворец. Авангард не только подчинился этому сужению, но и сам хорошо поработал, расширяя пропасть между стихотворчеством и другими составными частями Поэзии. С другой стороны постарались, конечно, прозаики и драматурги.
Но чем дальше отрывают эти составные части друг от друга, тем неизбежнее становится их слияние, ибо всё больше и больше чахнут они в изоляции, и в первую очередь стихи – самое чувствительное и беззащитное, что есть у Поэзии – её сердце.
Авангард много сделал для стиха. В плане метра и ритма – синкопирование гладкой музыки традиционных размеров, извлечение небывалых кадансов путём изымания или добавления слогов. Белый, Маяковский, Асеев, Сельвинский… Первые опыты свободного стиха. Кузьмин, Хлебников… Переплавка внутренней формы. Пастернак, Цветаева… Экзистенциальный смысл всего этого – сотворение души нового человека, которая ворочается и мычит, ещё бесформенная и почти бессловесная, но временами вдруг показывает своё будущее лицо – как из-под дождя – а стихи, в которых нет пушкинской прозрачности, но как током бьёт нервная сила – стихи не на любование себя выставляют, а словно в муках, как Христос, искупают нашу вину. Спасёмся ли мы – неизвестно, но ранний авангард – не просто поиски форм.
Тогда закончился золотой век поэзии, и поэты потеряли возможность просто служить музам. И они рванули запретную дверь. И сунулись туда, где никому и ничему не служат. Там делают. Там работают боги.
Мировое искусство во все времена питалось дарами богов – мифологией или производной от неё земной жизнью человеческой души. Только получив исходный материал в готовом виде, поэт может достичь совершенства в своём искусстве. Поэты авангарда оказались на пустом месте – потому и рванули запретную дверь. И дорого заплатили за дерзость. Ни один поиск не привёл к классическому совершенству. Всякая волна авнгарда, взметнувшись иногда до значительных высот, неизбежно опадала в пустынную гладь умершей традиционности.
Современный нам авангард канул туда же. Он подобрал находки исторического авангарда и сумел слить их в более или менее похожую модель потока современности. Только вот на «делание души» его не хватило. «Дух времени» разрешал только один вид деятельности: индустриально-профессиональный. Но ни одна форма долго не выдерживает, если она – одна.
Так или иначе, новый авангард сделал своё дело. Он завершил развитие силлабо-тонической системы стихосложения, испробовав все комбинации ударяемых и неударяемых слогов. Он завершил эволюцию рифмы, указав ей естественный путь – к исчезновению. И, наконец, он вышел на рубеж, где кончается территория стиха как изолированной формы творчества.
Стихи в наше время – что-то вроде обесцененной валюты. Пишут их кипами, никто их не читает…
Жизнь стиху возвращают актёрскими средствами, и в этом – залог жизни не только стиха, но и вообще – художественного слова, т.е. Поэзии.
…А стихи плана речевого, качественно не ложащиеся на внешнюю музыку, живы музыкой внутреннего словесного режима. Здесь не спасёт ни цыганщина, ни уголовщина. Нужны душевные краски аристократизма или подлинной народности, чего в современной жизни нет. Нужен единый и неделимый воздух для дыхания и полёта слова, но ни одна волна авнгарда не создала здесь никакой устойчивости.
Авангард вывел стих на порог верлибра, но там, за этим порогом – страшно. Удачных опытов свободного стиха не наблюдается. Он кажется ещё более мёртвым, чем рифмованные заводные петушки традиционалистов, попросту – мёртворождённым он кажется. Работать с ним труднее, а результат никак не ложится на вкусы, воспитанные силлабо-тоникой. Однако теоретически совершенно ясно, что – быть или не быть стиху значит – быть или не быть верлибру. (Противное слово и неверное – стих не может быть «свободным». Но изобретать новый термин нет смысла – на термины никаких словарей не хватает).
Но допустим, он уже создан – звучный, великолепный верлибр. И всё же он будет мёртвым, если и впредь будут писаться изолированные стихотворения, самодостаточные тематически и психологически. Да и не может быть создан, если поэты собираются применить его к традиционно понятой лирике – всё равно интимной, медитативной и какой угодно другой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Век Творчества, который неизбежно наступит после нынешней супериндустриальной пещерности, потребует искусства синкретического, и прежде всего воссоединится разобранная на части Поэзия.
Высший вид поэзии – драма. Так у Аристотеля, так – на практике – и у его антипода Брехта. Да так и на самом деле. Токи существа человеческого конечно же сильнее всего бьются в ритме диалогов и монологов. Лирика и эпос суть описания – либо собственных переживаний автора, либо внешних событий. Драма – хмельной ритм непосредственной жизни. (В наше время «непосредственную жизнь» можно понимать только экзисстенциально. Так называемая «реальная» «действительная» жизнь… Человек жив тем, что у него не отнято, и только с этой, неотнятой, жизнью имеет дело Поэзия).
Драма – не «драматургия» в нынешнем технологическом понимании. Это – самое достойное место для Поэзии, где она чувствует себя полной хозяйкой. Здесь либо любой приглашённый становится самим собой, оставив за порогом навязанные ему обличья, ибо что такое поэзия как не выход в полный цвет человеческой сущности?
Литературный процесс («официальный» или «неофициальный») уводит от живой жизни. Творчество неизбежно подменяется индустрией. В.Кривулин говорит о стихах последнего времени, что они «замолчали», т.е. перестали апеллировать к слуху и требуют усидчивого читателя, усердно поглощающего печатные знаки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поэзия, как известно, рождается из духа музыки и, какими бы средствами она ни передавалась, её конечное воплощение – звук, единственный её проводник в душу. Стих, лишённый интонации и ритма – уже не стих, в какие бы глубины ни забирался автор.
«Писать для чтения» стихи – это всё равно что писать «для чтения» ноты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Язык драматургии потерял связь с поэзией из-за своей подчинённости индустрии театра. Психологизм, быт, мизансцена и прочие опорные блоки системы Станиславского – свели на нет значение звучащего слова. Текст в галактике нынешней режиссуры – лишь подспорье к жесту,проходу,психологическому выявлению – к «мизансцене», что-то вроде пустоты между звёздами, которая выявляет их блеск. (…из театра пришло словцо, и завладело профессиональным языком поэтов – не стихи, а «тексты». Что ж, оно верно указывает на место живого слова в нынешнем стихотворчестве. Как и на сцене оно (живое слово) – нечто второстепенное и необязательное).
Театр – это вообще вакханалия фикций.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ограничимся одной – самой главной фикцией современного театра. Это – театральный режиссёр.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Явление Режиссёра в ХХ веке – это негатив явления Христа, т.е. это – явление Сатаны. Теперь все мы ходим не под Богом, а под Режиссёром. Рождение и смерть для нас – не таинства, а физиологические акты. Соблазняя женщину, мы ни в коем случае не стремимся вызвать в ней любовь к себе – мы делаем рассчитанные психологические ходы, стараемся создать материально-нервную сиюминутную обстановку, когда ей ничего другого не останется, как отдаться. «Естественного хода событий» больше не существует. Всякое событие – «сделано».
Манипуляция человеческим сознанием, изменение жизненного уклада целых стран и народов, преднамеренное создание ситуаций, в которых люди обречены поступать определённым, кому-то нужным образом (при этом им оставляется иллюзия свободы воли) – всё это глобальная режиссура, которая распорядилась всемирным спектаклем индустриальной эры.
И у этого вселенского Сатаны есть отражение в капле воды – мелкий бес театральный режиссёр. Хронологически он явился даже раньше Всемирного Вершителя Судеб, но ведь Тому нужна была модель…
У него всё, как у Бога, только Бог создаёт живую жизнь, а этот – конструкции. Творчество Бога обращено на каждого человека, а этот выводит среднее арифметическое массы и устанавливает посредственность духовной нормой для всех людей. Копируя стилистику Бога, Сатана не может перенять сущности – Духа творящего, ибо собственный его дух – бездарность.
В каждом из нас сидит Сатана, каждый из нас несёт в себе своего маленького режиссёрчика, во много раз уменьшенное подобие того невидимого глобального Режиссёра. Он помогает нам устраиваться в жизни и пускать пыль в глаза. Но он обманывает нас в самом главном – он лишает нас самих себя, личности. Потому что наш режиссёрчик – это наша бездарность, и, если дать ей волю, она поглотит своего носителя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обычные понятия таланта и бездарности вряд ли применимы к нынешним театральным режиссёрам. Они ничего не творят, они манипулируют чужим творчеством.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В «Театральном романе» Булгакова – почти клиническая картина шока, который поразил нормального человека, писателя при столкновении с системой Станиславского.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бедный Максудов! Он покончил с собой – слишком внезапно перед ним открылась истина: нет больше живой поэзии, живого театра, живых мыслей, живых людей. Всё – индустрия, всё – фикция. В театр, как и в мир пришёл Режиссёр.
Ему не нужны талантливые Максудовы. Ему не нужны поэты. Ему нужны ловкие ребята «драматурги», умельцы клеить коробочки для мизансцен.
В «Иване Васильевиче» Булгаков ещё раз свёл счёты с режиссёрами. Его Якин – человек уровня и психологии приказчика… Якин переполнен сознанием своей божественности, он надут чванством, но сквозит в нём это: «Что угодно-с? «, и от царской ножки – топ – он моментально бухается на колени:
» В-ваше благородие! «
Это – гротеск, но сатирический монстр здесь не более раздут, чем роль режиссёра в современном театре. Ему бы быть посредником, адвокатом обеих сторон в творческом процессе, а он превратил «стороны» в своих бедных родственников и проглотил весь «процесс»…
Пришло время вспомнить, что развитие – не прямая линия, а неразрывная цепь циклов, и что чем дальше мы удаляемся от истоков, тем неизбежнее к ним возвращаемся (разумеется, обогатившись по пути). Драма – высший вид поэзии у древних и у Шекспира, она – окультуренное воплощение древнейшего синкретизма. Как бы мы ни отворачивались от диалектики, она нас всё равно достанет. Или мы внутренне согласимся сойти на нет, всё глубже зарываясь в туннели узкой специализации («поэт», «прозаик», «драматург»), или мы вырвемся на просторы подлинной Неделимой Поэзии и достигнем (хотя бы внутренне, экзистенциально) царства Творчества и Духа. Не так-то просто привить это миру с его компьютерами, программированием и режиссёрами (при нынешнем социально- мифологическом балансе прямо скажем – невозможно). Но вышеупомянутое царство всё равно наступит – потому что наступать больше нечему… И жить нам больше нечем, как только им, этим царством. И надо иметь что предложить ему.
Новая поэтика не может быть разработана, пока нет новой Поэзии. Стихи могут сочетаться с другими видами искусства в каких угодно направлениях – на драме свет клином не сошёлся. Просто Драма – наиболее естественный альянс (обобщение опыта автора — В.С.).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Надо быть богом самому себе. Да не сатаной-режиссёром, а богом-творцом. Надо создавать себя по своему образу и подобию. Поэзия и есть это самотворчество. Трудная это работа, и стихи среди неё – ожидаемый праздник, который является сам собой из ритма работы. Стиху необходим этот ритм, окружающая стихия – только она и может вызвать его к жизни. Стихия водит свои круги, а стих бьёт из неё тёплой волной – радостный испуг, хотя и ожидаемый, но всегда неожиданный.
Стихи должны быть на своём месте, как на своём месте должен быть человек. Поэтому и надо ему сотворять себя по своему образу и подобию.
Жизни всей не взять – куском утешишься
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Затмишься.
Вмиг и навек уходишься.
Куда как много их навек раёв – притонов
куда как ладят их
как сбрую вдоль спины протягивают
похлопывают
А воля есть.
Она от неба ласковая,
воля есть
она от сердца трепетная от глаз живая
Затмишься и прояснишься
Когда на волю глянешь – как проснёшься
Как будто из гостей домой придёшь –
пойдёшь на волю