Опубликовано в журнале СловоWord, номер 63, 2009
Ефим Макаровский
Родился я 9 декабря 1935 года в селе Капитановка на Киевщине. Смела, Черкассы, Златополь и Новомиргород были первыми городками-местечками моего детства. Затем – война. Эвакуация. Уфа на Урале. Потом – Одесса. После окончания 8-го класса 16-ти лет от роду работал слесарем-сверловщиком на заводе строительно-отделочных машин.
После армии продолжил своё образование. Закончил заочное отделение исторического факультета Одесского Государственного Университета имени Мечникова. С 1963 года вплоть до иммиграции в 1976-ом году проработал учителем истории в средней школе села Кальчево Болградского р-на Одесской области. Закончил аспирантуру, однако эмиграция прервала работу над диссертацией, над которой я работал под руководством профессора Карышковского.
В соединённых Штатах сначала не везло. Потом меня взяли инструктором русского языка в Военную Школу языков, которая находится в городе Монтерее, штат Калифорния, где я проработал вплоть до 2003-его года. Сейчас я на пенсии. Публиковался в журналах: «Мосты» (Германия), «Корни» (Россия), «Факт» (США).
Шлемазл
– Шлемазл, ты должен жить, Шлемазл! – Чья-то сильная рука отвела от его виска пистолет, и пуля вошла в потолок. Вторым ударом пан Круковский послал его в нокдаун, и он приземлился прямо перед отверстием в запасной лаз бункера. – Ты должен жить, Шлемазл, чтобы рассказать людям правду, как боролись и умирали евреи под пятой оккупанта. Ты должен выжить, чтобы покарать тех, кто замучил наших братьев и сестёр, детей и родных. Ты должен отомстить за всех тех, кто пал от рук палачей на поле брани за свободу и честь своего народа. Уходи, Юрек. Мёртвым ты не поможешь, а живые должны жить и бороться. Я задержу немцев. – И с гранатой во внутреннем кармане пиджака он направился к выходу. Сначала в отверстии бункера показались грязные сморщенные ладони, потом измождённое небритое лицо пана Круковского. Немцы уже поджидали его у входа. Они насмешливо, с нескрываемым интересом смотрели на ещё одного стрелявшего еврея.
– Ганс, тут ещё один вылезает сдаваться! – крикнул один из них.
– Да пристрели его. Нет времени возиться с ними! – равнодушно ответил тот.
Раздался взрыв, и пятеро немцев полегли вместе с паном Круковским.
Разбирать завал прислали украинцев. Бункер на Милой, 18, где находился штаб Анилевича, был довольно вместительным. Его поделили на пять частей, и каждую из них назвали именем одного из лагерей смерти: «Треблинка», «Травники», «Собибор», «Майданек», «Дахау». Здесь собрался весь цвет еврейских боевиков. Кого здесь только не было: и Мордехай Анилевич со своей подругой Мирой Фухрер, и Анкерман, и Шпанцер, Люба и Эдвард Фондаминские.
Восьмого мая немцы окружили не только бункер, но даже руины окружающих домов, чтобы не дать возможности зайти себе с тыла, как это было на Францишканской, 30. Перекрыв пять обнаруженных ими выходов из бункера, они пошли на штурм. Повстанцы стойко защищались. Их выстрелы не давали немцам возможности приблизиться к бункеру. Тогда те стали метать газовые бомбы во все пять лазов, ведущих в подземелье. Люди начали задыхаться. В последний момент был найден шестой выход, о котором немцы ничего не знали, но было поздно. Многих уже не было в живых. Первым покончил с жизнью Лейба Розенблат. Его примеру последовали Мордехай Анилевич и Мира Фухрер, Анкерман, Шпанцер, Вильнер, Люба и Эдвард Фондаминские.
Когда стрельба затихла, к месту штаба еврейской боевой организации прибыл генерал СС Юрген Штрооп со своим окружением. Он спустился в бункер и долго смотрел на трупы еврейских боевиков.
«Какая славная смерть, – шептал побелевшими губами генерал Штрооп, – это вторая Масада. Какая традиция, какой народ».
– Клеске, – обратился он к своему адъютанту, – чем кончил консул, который взял Масаду?
– Не знаю.
– И не надо знать. Так покойнее.
Но покой не наступал. В его глазах отражался страх. Сердце сжимало предчувствие неминуемой расплаты. Усилием воли он взял себя в руки.
Выйдя из бункера, он только сумрачно глянул на своих соратников и произнёс: «К сожалению, люди, которых я бы охотно допросил, уже мертвы».
А в это время Юрек вместе с Михэлем Розенфельдом, Тосей Альтман, Иегудой Венгровером и Менахемом Бейгельманом, последними защитниками бункера на Милой, 18, падая, спотыкаясь и поддерживая друг друга, продирались тёмным и вонючим лазом к выходу из бункера. Когда наконец они выползли на свежий воздух среди руин разрушенного дома, то все как один потеряли сознание. Там их и нашёл Симха Ратайзер, который ещё 29 апреля пробрался на «арийскую» сторону и вёл отряд Гвардии Людовой на спасение штаба еврейской боевой организации. Однако помощь пришла слишком поздно. Одни из лучших и благороднейших бойцов, которые с первых дней оккупации посвятили жизнь службе своему народу, были уже мертвы. Это был наиболее болезненный удар, который пришлось познать восстанию. Симха Ратайзер плакал.
Оставшихся бойцов переправили к партизанам проводники Гвардии Людовой Вацлав Шледзиевский и Чеслав Войцеховский. Уходили опять-таки каналами в сторону Францишканской. Потом из какой-то канализации вылезли на окраине Варшавы. Передвигались ночами, скрываясь от глаз прохожих. И наконец добрались до места назначения. Отпив из кружки горячего чаю, Юрек лёг на нары в тесной сырой землянке, подложив под голову руку, и заснул крепким сном.
Ещё весь во власти предутренней дрёмы, лёжа с закрытыми глазами, Юрек почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он открыл глаза. Над ним согнувшись стояла Бронька и беспрерывно повторяла: «Юрек, ты жив», – и из глаз её текли слёзы.
– Бронька, милая, Бронька! – вскричал Юрек.
Он целовал её руки, глаза, лоб. Бронька, милая Бронька! Это всё, что осталось у него от предвоенного детства на Еврейской, 2. Это был большой трёхэтажный дом с балконами на втором и третьем этаже, нависающими над парадным входом, который делил здание на две половины. Одна половина этого дома выходила на улицу Лизогуба угол Еврейской, 2, а другая примыкала к дому номер один по Еврейской угол Канатной улицы. Эти два дома разделяли массивные ворота, ведущие внутрь двора этих двух угловых домов между улицами Лизогуба и Канатной. По обе стороны обитых жестью ворот стояли две мраморные, в половину человеческого роста колонны, облокотившись о которые по субботам отдыхали пан Бжезовский и пан Круковский.
Пан Бжезовский и пан Круковский совсем не походили друг на друга. Они даже редко разговаривали между собой. Им не о чём было говорить. Пан Круковский был заядлый атеист и с презрением смотрел на седые пейсы пана Бжезовского, а пан Бжезовский неустанно повторял, что все беды еврейского народа из-за таких вероотступников, как пан Круковский.
Но всё же было в них что-то такое общее, что роднило их. Особенно это заметно было на еврейский Новый год, когда, выйдя подышать свежим воздухом и стоя по обе стороны ворот, они вежливо раскланивались друг с другом, и пан Бжезовский произносил.
– Лехаим.
– Лехаим, – отвечал ему пан Круковский.
Затем, немного помолчав, пан Бжезовский произносил.
– В Новом году – в Иерусалиме.
– В Новом году – в Иерусалиме, – отвечал ему пан Круковский.
Некоторое время они хранили молчание. Потом пан Бжезовский сообщал:
– В синагоге сегодня было много народу.
– Я счастлив, – отвечал пан Круковский.
– Почему бы вам не сходить один раз в синагогу и не послушать, как чудесно поёт наш новый кантор? Вы что – не еврей?
– Всю жизнь мечтал побывать в вашей вонючей синагоге, – грубо отвечал ему пан Круковский.
– Азохен вэй с такими евреями, как вы, пан Круковский. Однако никогда не поздно примириться с Богом и сходить в синагогу.
– Спешу и падаю. Беру разгон с Чарторыйской.
В ответ пан Бжезовский тяжело вздыхал. В это время появлялся Юрек, и пан Круковский всё своё внимание переключал на подростка.
– Почему у тебя опять фонарь под глазом? – спрашивал он.
– В школе подрался.
– Ну, я надеюсь, ты задал ему хорошую трёпку.
– Да нет, не получилось.
– Шлемазл, – и пан Круковский мастерски выпускал сквозь зубы струю слюны.
– Шлемазл, Шлемазл, а что я мог сделать, если парень был здоровее и старше меня?
– Запомни, шлемазл, что еврей, если он хочет, чтобы его уважали, должен заниматься боксом.
– Таки азохен вэй с такими евреями, как вы, пан Круковский, – встревал в разговор пан Бжезовский. – Вместо того чтобы настоять на том, чтобы родители перевели ребёнка из государственной школы в еврейскую, вы хотите научить мальчика драться. Только гоим доказывают свою правоту кулаками, потому что у них не хватает ума.
– Шлемазл, не слушай этого выжившего из ума старика. Из-за таких пейсатых евреев, которые не воюют по субботам, все наши несчастья. Еврей, если он хочет, чтобы его уважали в этом мире, должен уметь дать в морду. Иди в спортивную школу Бахмана и скажи, что тебя послал к нему Крук. Он возьмёт тебя. И запомни, Шлемазл, что говорил мой покойный отец, царство ему небесное. Он говорил, что всегда приятнее дать, чем получить.
– Что, ваш отец был рабай?
– Нет, он был тоже боксёр.
Но когда Юрек начал заниматься боксом, ему не с кем стало драться: ни один поляк в школе не осмеливался больше оскорблять его национальное достоинство. Теперь победы приходилось одерживать только на ринге.
Первого сентября 1939 года в Польшу ворвались немцы, а семнадцатого с востока русские, и о боксе пришлось забыть. «Еврейское счастье. Ничего не скажешь», – сказал пан Круковский и пожал плечами.
И настал день 2 октября 1940 года. Это была трагическая переломная дата в жизни не только Юрека, но и всего Варшавского еврейства. В тот день Людвиг Фишер, губернатор Варшавского воеводства, издал приказ о создании еврейского гетто. Эта территория была окружена стеной длиной 16 километров, высотой 3 метра и толщиной в один кирпич, равный 15 сантиметрам. Верх этой стены был покрыт колючей проволокой и кусочками битого стекла, чтобы сделать невозможным переход из гетто на «арийскую» сторону.
За стенами гетто гитлеровцы заперли около полумиллиона человек. Скученность была страшная. Положение ещё более ухудшилось, когда в варшавское гетто начали свозить евреев из разных местечек и городов Польши. Только в апреле 1941 года в варшавском гетто находилось около 150 тысяч беженцев и выселенцев. Тысячи человек валялись в домах беженцев на Дикой и Ставках – без работы, без хлеба, без медицинской помощи. Целью гитлеровцев было уничтожить жителей гетто, частично на месте, частично путем отправки в лагеря смерти.
Так как пропитание в гетто должно было проходить через «отдел обмена» стоимостью в среднем 13 грошей в день на одного человека, в то время когда килограмм ржаного хлеба стоил 8-12 злотых, белого 18-25 злотых, а килограмм сала 250 злотых, ничего удивительного не было в том, что голод и болезни начали распространяться среди беднейших слоёв населения гетто. Эти факты некоторое время убеждали оккупационные власти, что гетто исчезнет само по себе, без дальнейших отправок евреев в лагеря смерти.
Губернатор Варшавского воеводства цинично сформулировал политику голода, организованного гитлеровцами: «Евреи будут гибнуть от голода и болезней, и от еврейской проблемы останется только кладбище».
Оккупационные власти применяли эту политику для достижения двух целей: убить волю обитателей гетто к сопротивлению и уничтожить. На заседании правления Генерального губернаторства, проходившем в Варшаве 15 и 16 октября 1941 года, начальник полиции варшавского воеводства эсэсовец Вейган высказал мнение, что благодаря голоду евреи не будут в состоянии мыслить о сопротивлении. Генерал-губернатор Франк похвалил оратора и согласился с его выводами.
Страшную картину представляло тогда гетто. Перед воротами домов валялись трупы жертв эпидемии. Люди, покрытые от голода язвами, лежали без сил на тротуарах. По улицам бродили похожие на скелеты нищие дети, поющие душераздирающую песенку: «Люди добрые, смилуйтесь, отец умер от голода и нищеты; подайте кусочек хлеба».
Наиболее отважные, в основном женщины и дети, пробирались на «арийскую» сторону, ища временной работы и заработка. Иногда они получали посильную помощь от польских семей. Но здесь их подстерегала новая опасность. Целые толпы нищих еврейских детей и женщин попадали в облаву городской полиции. В полиции беглецов, даже детей, били до потери сознания. Так наказывали в первой половине 1941 года. Зимой того же года оккупанты приступили к применению более строгих мер наказания. 8 ноября 1941 года суд дорожной полиции приговорил к смертной казни первых двух евреев, которые осмелились перелезть через стену гетто. 10 ноября губернатор Фишер уведомил, что «еврей, который осмелится в будущем покинуть предназначенное для него место жительства, будет расстрелян». А также: «Этой же самой мере наказания подлежит тот поляк, который такому еврею сознательно предоставит укрытие или каким-либо иным способом будет ему помогать».
Однако людей не устрашило наказанье смертью. Говорили: «Лучше умереть в одну секунду от пули, чем с голоду». Было арестовано и ждало суда за нелегальный выход из гетто около 1300 человек; это было в конце 1941 года. Расстрел евреев, прорывающихся из гетто в поисках кусочка хлеба или картофельной кожуры, стал организованной акцией. Основанием для выполнения этого преступления был приказ коменданта варшавской полиции оберлейтенанта Ярко от 10 ноября 1941 года, базировавшийся на распоряжении генерал-губернатора Франка о расстреле за выход из гетто. Этот приказ гласил, что полиция, вермахт, СС и другие служебные отделы обязаны стрелять во всех беглецов из гетто, не исключая женщин и детей. Так гитлеровцы перекрывали все дороги к жизни, чтобы задушить свои жертвы в закрытой клетке гетто. Смертность среди еврейского населения гетто Варшавы росла из месяца в месяц.
Используя планово и систематично голод как средство борьбы против населения гетто, враг в значительной мере добился намеченной цели – ужасающего роста смертности среди евреев. До лета 1942 года в гетто вымерло и было вывезено в лагеря смерти свыше трёхсот тысяч человек. Что ещё хуже, враг частично достиг и другой своей цели: ослабил в определённой части населения волю к жизни, довёл истощённых людей до психологического упадка, которое рождает пассивность и апатию. «Жизнь без хлеба, без ложки супа на протяжении долгого времени, – писал один из журналистов гетто, – имела ужасное влияние на психику. Много истощённых людей впадало в крайнюю апатию. Ложились на свою постель и лежали, лежали на ней так долго, что не хватало им уже сил подняться. В домах на Крахмальной, Островской, Смочей, Низкой люди лежали в постелях целыми днями без сил. Среди них были семьи, состоящие из 10-12 человек, которые лежали вповалку без движения, с бледными лицами и горящими глазами, глотая слюни. Равнодушные ко всему. Разъедало и мучило их только одно и неизменное стремление: достать кусочек хлеба».
Так выглядела «жизнь» в гетто, огромном лагере, изолированном от остальной части света поясом стен; в этих стенах шла, однако, отчаянная борьба за жизнь.
В двухэтажном доме, куда вселили Юрека с матерью, до войны жило девяносто человек. Теперь в нём обитало триста девяносто три жильца. В комнате вместе с Юреком было девять человек. Сюда же поселили семью пана Бжезовского и пана Круковского. Теперь пан Бжезовский спал в одном углу комнаты, а пан Круковский в другом: «В тесноте, да не в обиде», – философски замечал каждое утро пан Бжезовский. В ответ пан Круковский только безразлично пожимал плечами и спешил на работу.
Пану Круковскому крупно повезло: ему удалось устроиться на мебельный комбинат. Он был замечательным столяром и весь столярский инструмент хранил у себя дома. Теперь он ему пригодился как никогда, потому что на фабрику принимали работников только со своим инструментом. И в эти дни, когда гетто было обречено на вымирание, пан Круковский за одиннадцатичасовой рабочий день мог заработать от четырёх до семи злотых. Правда, после того как за две миски водянистого супа у него высчитывали от пяти до пяти с половиной злотых, ему фактически оставалось от полутора до двух злотых в день. Это всё, что он мог принести своей любимой дочурке.
Броня рано лишилась матери, и теперь отец был для неё единственным родным человеком на Земле. Она ухаживала за ним, обстирывала и кормила его, как малое дитя.
В то же время несчастья одно за другим обрушивались на семью Бжезовских. В конце июля 1941 года пришло известие, что муж дочери, майор медицинской службы, расстрелян русскими в Катыни. Это несчастье ещё больше сблизило две семьи. Месяцем раньше матери Юрека передали, что её муж, поручик Островский, погиб в воздушном бою над Британией. И в этот трудный час она помогла Софье Марковне, дочери Бжезовского, устроиться на швейную фабрику.
В мастерской на Низкой, 65, где они сейчас работали, трудились в основном только женщины и дети. Вкалывали без перерыва. Еду глотали наспех, чтобы успеть выполнить норму. Работа проходила в обстановке постоянного волнения, нервного напряжения, голода. В полутёмном подвале в отрепьях на табуретках, лавках, над столами, машинами, верстаками сидели женщины и дети. Они шили одежду, белье, шапки, матрасы и одеяла. Женщины с покалеченными до крови пальцами, покрасневшими от напряжения глазами, с согнутыми, искривленными спинами. Условия, в которых работали заключённые из «Мёртвого дома» Достоевского, были раем по сравнению с условиями, в которых работали женщины в мастерских гетто.
Но в этих нечеловеческих условиях Софья Марковна крепилась как могла, чтобы хоть как-то поддержать жизненные силы своей семьи. Её сердце разрывалось на части при виде плачевного состояния сына. Мальчик, которого холили и лелеяли до войны, учили в ешиве, надеясь, что он пойдёт по стопам своего отца и в семье будет ещё один доктор, теперь окончательно сломился, как тёплолюбивое растение, выброшенное на мороз. Опекаемый мамой и папой, он не принимал участия в мальчишеских потасовках. В свободное от учёбы время Казик обычно лежал на диване и просматривал иллюстрированные журналы: к серьёзному чтению он был не приучен. Спортом не занимался: ни лёгкая атлетика, ни гимнастика не привлекали его, и даже на пляж он ходил со своей старшей сестрой Анитой. В ешиву водил своего внука и забирал оттуда пан Бжезовский, чтобы никто не обидел его по дороге. Розовые щёчки и шелковистые пейсики Казика радовали мамино сердце. «Чтоб мне было за твои косточки. Такого сыночка не имеет никто», – зачастую повторяла она, укладывая его спать. И хотя успехи его в школе были довольно-таки не блестящи, в семье возлагали на него большие надежды: «Казик умница», – говорил о нём пан Бжезовский. И теперь Казик, мучимый голодом, несмотря на то что каждый в комнате, урывая от своего скудного пайка, старался его подкармливать, целый день валялся в постели.
В эти мрачные дни пан Бжезовский находил в себе силы каждую субботу посещать синагогу. Синагога бурлила различными слухами. Оттуда пан Бжезовский возвращался полный духовных сил и оптимизма и приносил кучу новостей.
– Не затем Господь нас вывел из Египта, чтобы дать уничтожить германскому фараону, – начинал он обычно свой монолог. – Каждый метр российской земли германская армия устилает трупами своих лучших солдат и офицеров. В Красной армии сражаются и евреи, не щадя своей жизни. Вот уже на пятый день войны лётчик еврей старший лейтенант Пресайзен направил свой подбитый самолёт на скопление немецких танков, двигавшихся по автостраде Минск – Москва. Там погибло много немцев. На восемь часов было задержано наступление. Обороной Брестской крепости руководил еврей полковой комиссар Фомин. А не еврей ли Крейзер первый на этой войне получил звание Героя Советского Союза за то, что Первая московская стрелковая дивизия на два дня задержала наступление танков Гудериана на московском направлении? И, вообще, говорят, что немцы летом остановили своё наступление на Москву, потому что кто-то Браухичу позвонил по телефону и голосом фюрера на чистом немецком языке приказал приостановить наступление на Москву. Браухич в свою очередь отдал приказ остановить наступление на Москву. Командиры частей и дивизий были взбешены. Они уже видели себя, гуляющими по улицам Москвы, а тут тебе – на дулю под нос! Дело дошло до Генерального штаба. Стали выяснять, кто отдал такой идиотский приказ. Добрались до Браухича, а Браухич говорит, что ему Гитлер дал такой приказ. Наконец, спрашивают Гитлера, почему он отдал такой приказ, а он говорит, что знать ничего не знает. Звонит Браухичу и разносит его в пух и прах, чтобы он ни на какие провокации не поддавался и немедленно возобновил наступление. Пока немецкие генералы разбирались, что к чему, пошли дожди, дороги размыло, наступление застопорилось, Москва была спасена. Нет, тут, конечно, без еврея не обошлось.
– Но почему обязательно еврей должен был отдать Браухичу приказ голосом Гитлера, чтобы он остановил наступление на Москву? – пытался возражать пан Круковский.
– А кто ещё мог так хорошо знать немецкий, как не еврей? Нет, нет, пан Круковский, здесь без еврея не обошлось.
– Может, немец-антифашист.
– Где вы сейчас найдёте немца-антифашиста? Они сейчас все патриоты. И вообще, хочется верить, что это был еврей.
– Ну, ежели вам так хочется, то это другое дело.
– Вы вообще ни во что не верите, пан Круковский. Но я вам скажу, что немцам ни за что Москвы не взять. Вот вчера ребе Вильнеру было видение. Он видел это как наяву. Боролись два коня: красный и белый. И красный конь подмял под себя белого коня.
– Таки интересно мне, господин Бжезовский, где вы видели красного коня?
– Ну, не красного, так рыжего.
– Рыжего?
– Ой, вэй! Разве дело в том, рыжий он или вороной? Главное это то, что надо терпеть и ждать. Русские немцев разобьют и нас освободят.
– Покы сонцэ зийдэ – роса очы выисть.
Анита не могла смотреть, как на её глазах угасал братик, и решила пробиться на «арийскую» сторону, чтобы найти хоть какой-нибудь временный заработок и принести домой немного хлеба. Но ей не повезло: она попала в облаву, и её повесили.
Среди повешенных было несколько матерей и одна беременная женщина. Их вешали в присутствии генерала Штроопа. Анита, самая молодая среди них – ей было всего шестнадцать лет – бросила в морды палачам: «Бандиты, за нас отомстят наши братья! Вас всех повесят вслед за нами! Не избежать вам Божьего суда!»
От этого окрика генералу Штроопу почудилось, как в его шею врезается пеньковая петля и ему становится всё тяжелее и тяжелее дышать. Он невольно отстегнул две верхние пуговицы своего кителя, чтобы убедиться, что это всего лишь наваждение. И слова бравурной песни: «Немцы, пакуйтесь, радуйтесь, поляки, не бойтесь, евреи», – это тоже плод его больного воображения.
Это было 9 декабря 1941 года. Разбитые под Москвой, немцы откатывались на запад. На стенах домов появились призывы: «Евреи, держитесь! Спасение близко!» И вслед за этими призывами на устах всех мыслящих людей в гетто появилось новое слово: «самооборона».
Но для многих обывателей жизнь в гетто всё ещё текла своим чередом. Софья Марковна не смогла перенести смерть дочери и тронулась умом. Она целыми днями бродила по улицам гетто и искала свою девочку, беспрерывно повторяя: «Анита, девочка моя, где ты? Вы не видели мою доченьку?» – обращалась она к прохожим. Однажды на углу Еврейской и Канатной, неподалеку от своего дома, она наткнулась на полицейского из юденрата. Внезапно сознание вновь вернулось к ней, её охватил страшный гнев, и, сжав кулаки, она бросилась к нему со словами: «Ты, еврей, как ты можешь»? Раздалось два выстрела, и, обливаясь кровью, она застыла на сером асфальте тротуара. Полицейский, засунув в карман плаща пистолет, равнодушно глянул на труп, на затянутое тяжёлыми свинцовыми облаками небо, и пошёл дальше. Её подобрала похоронная команда, и пан Бжезовский так и не узнал, где покоятся её кости.
После гибели Аниты Юрек решил включиться в опасный промысел добычи куска хлеба для жильцов своей комнаты. И первое, что ему пришло в голову – обратиться за помощью к Зосе. С ней было связано столько светлых, приятных воспоминаний! Последние, тёплые дни уходящей осени. Висла в багровых лучах заходящего солнца. Она стоит на корме двухвёсельной лодочки, которая несётся вперёд, оставляя серебряный шлейф за кормой. Он гребёт, любуясь её стройной спортивной фигурой, и с ним любуются и завидуют ему десятки зевак, пришедших отдохнуть на зелёные берега реки. Боже мой! Как ему хотелось касаться губами её продолговатых, покрытых оливковым загаром голеней, этих крепких, упругих бёдер и выше, выше – до пупка.
Зося Возняковская, красивая блондинка с насмешливыми голубыми, как небо в ясный день над Варшавой, глазами, при выходе с пляжа в городской парк задирает платье выше колен, ставит ногу на скамейку, чтобы стряхнуть песок со ступней и надеть босоножки. И в то время как Юрек любуется её точёными, филигранной работы лодыжками, она игриво смотрит на него снизу вверх, и взгляд у неё лукавый и изучающий.
– Представляешь, – говорит она, – вчера случайно попала на монастырский пляж, а там одни только мужчины. Выхожу из воды, а они, подхватив свои рясы, давай ходу. Через минуту пляж опустел.
– Ха-ха, монахам ведь нельзя смотреть на обнажённое женское тело. Ты разве этого не знала?
– Не сомневаюсь. Но я ведь была в купальнике.
– Но для них какой соблазн!
– Ты бы видел, как они, крестясь и убегая, беспрерывно повторяли: «Иезус Мария! Матка Бозска Ченстоховска!»
– Я себе представляю.
Потом она выпрямилась и вызывающе посмотрела на него
– Ну как, я красива?
– Очень.
– Ты знаешь, я в школе изучаю русский язык. Вчера читала Пушкина: «Евгений Онегин». И ты знаешь, что он пишет? «Вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног». Неужели у всех русских женщин кривые ноги?
– Не знаю. Может, монголы им подгадили. А почему тебя это волнует? Ты ведь не русская, а полька. Польки всегда славились своей красотой.
– А как у меня ножки? Стройные? – Она приподняла платье.
– Для девочки в шестнадцать лет они великолепны.
– Правда? Ты так находишь?
– Клянусь!
– Иезус Мария, не надо клясться. Я тебе верю. Ты меня проводишь домой?
– Конечно. Что за вопрос? Мы ведь друзья.
Варшава в мерцающем свете газовых фонарей. Мелькают красивые девичьи лица. Степенно прохаживаются модно одетые женщины.
– О Матка Боска Ченстоховска! Ты – как кот, заглядываешься на каждую смазливую ласочку. Я знаю, что я тебе не нравлюсь, но, когда ты идёшь со мной, я не хочу, чтобы ты смотрел по сторонам.
– Уговорила. Я не буду. Но с чего ты взяла, что ты мне не нравишься?
– Я это чувствую. С Галинкой ты проводишь чаще время, чем со мной.
– Галинка – друг. Я даже с ней не целовался.
– А почему?
– Боюсь оскорбить её товарищеские чувства своими низменными, животными желаниями.
– Какой ты ещё глупый, а тебе уже семнадцать лет. Между мужчиной и женщиной нет дружбы: есть любовь. Старайся поцеловать каждую женщину, которая тебе нравится, а если ей это будет неприятно, то она тебя оттолкнёт. Но, во всяком случае, она на тебя за это не обидит.
Они подошли к её дому. Поднялись на третий этаж. Две чистенькие, скромные комнатки и кухня. Белые занавески на окнах.
– Вот здесь я живу. Я не хочу, чтобы ты меня забывал. Приходи иногда в гости.
– Я обязательно приду.
Он зашёл к ней через две недели и засиделся допоздна. Сгущались сумерки. В квартире стоял полумрак, окрашивая всё в фиолетовые тона. Тишина.
– Ну, мне пора. Я пойду.
– Куда ты спешишь? Ещё ведь рано.
– Меня Галинка ждёт.
– И что ты будешь делать с Галинкой?
– Я знаю? Целоваться буду с ней.
– Ну так ты поцелуешься со мной.
– Это меня ещё больше устраивает.
И на другой день он тоже пришёл к ней. На кухне приятно пахло жареными биточками. Зося готовила обед. Белый фартучек ловко облегал её гибкий девичий стан. Она лукаво глянула на него из-под копны своих золотистых волос и спросила:
– Я тебе нравлюсь в этом одеянье?
– Зося, что за вопрос? Ты нравишься мне в любом наряде.
– И ты бы женился на мне?
– Нет.
– Почему?
– Я ведь еврей.
– Ну и что? Ты ведь совсем не похож на еврея.
– Это, наверное, из-за моего носа. Он у меня немного торчит картошкой. Это из-за бокса. Хрящик перебит. Видишь, он у меня мягкий.
Юрек просто плохо себя знал, когда сказал, что никогда не женится на Зосе, но, встречаясь с девушкой, он всё больше привязывался к ней и уже всерьёз подумывал жениться при первой возможности. Вот поэтому в этот трудный час первой, к кому он решил обратиться за помощью, была Зося. Он стоял у дверей её квартиры: она даже не пригласила его войти в комнату.
– Зося, мы голодаем. Если бы ты могла покупать хотя бы буханку хлеба в день, мы бы никогда этого не забыли.
– На, возьми свою буханку и никогда больше не приходи ко мне.
Юрек хотел дать ей денег.
– О Матка Боска Ченстоховска, убери свои деньги: они мне не нужны. И забудь дорогу ко мне. Другой раз, если ты посмеешь появиться, ты будешь иметь дело с полицией.
В первое мгновение Юрек хотел бросить эту буханку хлеба ей в лицо, но в следующее мгновение перед ним предстало бледное, измождённое лицо, ждущие чуда глаза Казика. Как пан Бжезовский дрожащими пальцами отламывает кусочек хлеба, чтобы покормить внука, смотрящего на него жадными, голодными глазами. Как безучастно и тупо смотрит на свою порцию старая Кэйла, не в силах уже проглотить свой кусок под пристальным взглядом ребёнка. А мать, Бронька, пан Круковский? Нет, он не мог бросить эту буханку хлеба ей в лицо. Он не имел права на этот благородный жест.
– Я никогда больше не приду к тебе, – и, прижав буханку к груди, он направился к выходу.
На лестничной площадке Юрек оглянулся. Зося всё ещё стояла у раскрытой двери. Ну если бы, ну хотя бы малейший тёплый огонёк мелькнул в её глазах, может быть, он ещё вернулся бы, но она смотрела холодно и равнодушно. Настоящая нордическая валькирия: светловолосая, с леденящим, стальным блеском небесно-голубых глаз. Юрек ускорил шаги. Теперь он уже не оглядывался.
По дороге домой он всё ещё думал о Зосе. Он пытался как-то её оправдать. Действительно, по какому праву она должна была рисковать своей жизнью ради спасения чуждых ей евреев? Нет, Зося отнюдь не антисемитка. Но почему она должна любить евреев? Она любила его. Она с ним целовалась. Может быть, потому, что он не похож на еврея? Она любила его? Какая чушь! Она видела, что он хороший парень, хороший товарищ и, значит, будет хорошим мужем. Она хотела обеспечить себя хорошим мужем и отцом для ребёнка, а любовь, возможно, она нашла бы на стороне. Не было бы войны и не должна была бы полька рисковать своей жизнью во имя спасения еврея, так бы и прожил он с Зосей до старости лет, не подозревая, кто из них на что способен в трудную минуту.
Но у Юрека не было времени сосредоточиваться на душевных переживаниях: нужно было жить и выстоять в этой неравной борьбе. И Юрек с головой ушёл в добывание продуктов. Его нейтральная внешность и несколько успешных драк с мальчишками из блатного мира создали ему хорошую репутацию на «арийской» улице, что позволяло успешнее других напарников находить пропитание. Он стал заправским контрабандистом.
Юные контрабандисты тех военных лет – им надобно было памятник поставить в центре Варшавы. Это они снабжали продуктами и оружием гетто в те судьбоносные дни: пятнадцатилетние, шестнадцатилетние мальчишки с печальными глазами стариков.
Однако, несмотря на все старания Юрека принести домой кусок хлеба, Казика спасти уже не удалось. Однажды вечером, глотнув голодную слюну, он закрыл глаза и больше не проснулся. Несчастья не переставали преследовать семью Бжезовских. Жена пана Бжезовского не в силах была перенести гибели своих близких и, тронувшись умом, тихо угасла на руках мужа. Он положил её в гроб, сделанный паном Круковским, выкопал ей могилу на еврейском кладбище и проводил в последний путь. Теперь он редко бывал дома: большую часть времени проводил у могилы своей любимой Кэйлы, с которой прожил почти всю свою жизнь. Ему казалось, что она спит, и он охранял её покой, делился с ней своими мыслями. Порой он просыпался по ночам и шёл на кладбище, потому что ему казалось, что Кэйла зовёт его, что ей там тоскливо и неуютно без него.
Несчастье не обошло стороной и Юрека. Распространившийся сыпной тиф унёс в могилу его мать. Юрек был в отчаянии. Без матери он почувствовал себя настолько одиноким, что просто не хотелось жить. В один из таких дней в первой половине декабря на Смочей Юрек попал в облаву. Когда полицейские приблизились к нему, он внезапно выхватил из карманов пиджака два браунинга, и два трупа остались лежать на мостовой. Палачи замешкались. Толпа разбежалась. Юрек пропал. Эту сцену наблюдали пан Круковский и Фондаминский. Когда через день Юрек заглянул домой, в комнате он застал незнакомого мужчину.
– Юрек, – впервые назвал его по имени пан Круковский, и это приятно поразило его. – Вот пан Фондаминский хочет с тобой познакомиться.
Пан Фондаминский протянул свою сухощавую, крепкую руку:
– Эдвард, – коротко произнёс он.
Эдвард Фондаминский был одной из выдающихся личностей еврейского подполья. Он родился в Варшаве в 1910 году. В студенческие годы возглавил революционную организацию «Факел». Он был типичным революционным интеллигентом. Эдвард со своей женой Любой, также активисткой еврейского подполья, были наделены всеми теми чертами, которые вызывают приязнь и любовь товарищей. Бывшие профессора Фондаминского, которые очень любили и ценили своего многообещющего студента, предлагали ему и Любе хорошо законспирированное место на «арийской» стороне, но Фондаминские не приняли это предложение. Они не могли принять его как люди воспитанные в революционной борьбе. Они не могли согласиться на пассивное существование. Они считали, что их место в боевых рядах гетто, и они сражались до конца.
Знакомство с этими людьми наполнило жизнь Юрека новым содержанием. Пан Фондаминский вовлёк его в Еврейскую боевую организацию, и с этого момента он стал её незаменимым членом. Теперь у него появилась цель, во имя чего стоит жить и бороться.
Ещё свежи были воспоминания о событиях Первого периода ликвидации гетто, которые продолжались с 22 июля до 13 сентября 1942 года. Как будто вчера прошли в газовые камеры две сотни детей, и с ними шли на смерть люди, до конца выполнившие долг по отношению к своим подопечным. Жертвенный подвиг этих людей отозвался звучным эхом не только в гетто, но также и за его стенами.
Престарелый педагог, воспитатель и писатель Януш Корчак (доктор Гольдшмит) отказался от предложенного ему шанса на спасение и пошёл на смерть со своими воспитаниками, чтобы быть с ними вместе до последней минуты. Он шёл во главе колонны, держа за руки двоих самых маленьких. Согласие и порядок в строю хранили детей от ударов эсэсовцев.
Очевидец и общественный деятель тех лет Н. Ремба, которого потом тоже убили, так описал этот марш смерти: «Эта сцена не забудется никогда. Это не было шествие к вагонам, то был организованный немой протест против бандитизма. В отличие от безмолвной массы, которая шла пассивно на смерть, появился Человек, которого редко можно встретить в жизни. Дети построились по четыре в ряд. Корчак, со взглядом, обращённым куда-то ввысь, держал двоих детей за руки и шёл во главе колонны. Другой отряд вела Стефания Вильчинская, третий – Бронятовская, её дети несли ранцы небесного цвета, четвёртый – Штернфельд из интерната на Твёрдой. То были первые еврейские кадры, которые шли на смерть с честью, бросая в сторону варваров взор, полный презрения. Этот взор говорил о том, что придёт ещё мститель нашей трагедии и отомстит за наши страдания».
А вот что писал об этом другой очевидец этой трагедии, известный писатель Иегошуа Перл: «Должен здесь ещё раз повторить банальные слова, что нет такого пера, которое могло бы описать эту страшную картину. Гитлеровские детоубийцы впадали в дикую ярость, безустанно стреляя. Двести детей были в смертельной опасности, что сейчас их всех перестреляют. И тогда случилось что-то необыкновенное. Эти двести невинных созданий не плакали, никто не убегал, никто не прятался, а только прижимались, как больные ласточки, к своему учителю и воспитателю, к своему отцу и брату, к Янушу Корчаку, чтобы он уберёг и сохранил их. Он стоял первым, заслоняя детей своим тщедушным исхудалым телом. Гитлеровские палачи не обращали никакого внимания на это: револьвер в одной руке, плеть в другой и лай собак: «Марш!»
Горе очам, которым дано было видеть эту страшную картину. Януш Корчак без шляпы, в высоких сапогах, сгорбленный, держа за руки самых маленьких, идёт впереди. Идут также несколько сестёр в белых фартуках, а за ними двести аккуратно причёсанных детей, идущих на смерть. Дети окружены со всех сторон немецкими, украинскими и еврейскими полицаями. Плакали камни мостовой, видя эту сцену. Но гитлеровские головорезы подгоняли детей ударами плетей и время от времени постреливали в воздух».
Героический пример детей вдохновил жителей гетто на борьбу со своими палачами. С их уходом в потусторонний мир гетто уже было не то, что прежде: оно начало вооружаться. Запасались чем попало: ножами, кольями, лопатами, тесаками. Однажды, когда поздно вечером Юрек пришёл домой, он заметил, что рядом с кроватью пана Бжезовского стоит старый, поржавевший от времени, топор.
– Пан Бжезовский, зачем вам топор? Не думаете ли вы ехать на лесозаготовку, хотел бы я знать? – с удивлением спросил Юрек.
– Как раз нет. Это на тот случай, если бандиты придут меня забирать. Я им живым не дамся. Я буду сопротивляться. И пока меня они убьют, я размозжу пару их вонючих голов.
Представив себе, как пан Бжезовский с его старческими слабыми руками орудует топором, Юрек улыбнулся и посмотрел на пана Круковского, но тот только беспомощно развёл руками, как бы желая сказать: «Ну, что ты с ним поделаешь»? Этот жест не ускользнул от внимания пана Бжезовского и только подлил масла в огонь. Пан Бжезовский буквально весь загорелся и возбуждёно продолжал:
– Да, да, не смотрите на меня так. Я буду сопротивляться. Я им так в руки не дамся. Если суждено мне умереть, то умру с честью в борьбе!
– Пан Бжезовский, когда вы правы, с вами невозможно спорить, – примирительно произнёс пан Круковский. – Судя по вас, времена круто изменились с тех пор, когда нас безнаказанно гнали на убой. На этот раз мы им покажем.
Времена действительно круто изменились. Британская армия, сражаясь в Северной Африке, провела целый ряд битв и, ломая ожесточённое сопротивление армии Роммеля, заняла Тобрук и одержала блестящую победу под Эль-Аламейном. И в первых рядах союзных армий сражались евреи. Когда Монтгомери стоял один на один против непобедимого Роммеля, он в частной беседе признавал, что спасти его может только чудо. И этим чудом были евреи.
В июне 1942 года батальон еврейских сапёров под командованием майора Феликса Либмана из Тель-Авива впервые прервал победный марш танковых колонн армии Роммеля. Минируя поле на фланге 8-й армии, чтобы помешать Роммелю обойти фланги и ударить в тыл англичанам в направлении на Эль-Аламейн, они были обнаружены немецкой разведкой. Немцы немедленно атаковали их и двинули против них танки. Либман тут же запросил у британцев зенитки и противотанковые орудия, но вместо этого получил только приказ закончить минирование подходов к 8-й армии и во что бы то ни стало держаться до конца. Почти месяц продолжался неравный бой: евреи упорно удерживали свои позиции. Окружённые с трёх сторон вражескими танками, сапёры получили ультиматум выбросить белый флаг и сдаться. «У нас нет белого флага, – ответил Либман. – У нас есть только бело-голубой флаг Сиона». И над сапёрами взвилось еврейское знамя.
Три колонны немецких танков, сто десять броневых машин, при поддержке с воздуха сразу же атаковали их позиции. Евреи отвечали автоматным огнём, встречали танки бутылками с «коктейлем Молотова», сходились врукопашную с его пехотой. Только один из сержантов этого батальона подбил семь немецких танков.
С каждым днём атаки немцев нарастали. В пустыне стояла нестерпимая жара. Продукты кончились. Патроны были на исходе, оставалось совсем немного воды. Но евреи стояли насмерть, и враг не прошёл. Когда наконец на помощь пришла колонна бойцов «Свободной Франции» под командой генерала Кёнига, в живых оставалось всего сорок два человека из пятисот бойцов, и они всё ещё удерживали свои позиции, а в пустыне догорала большая часть немецких танков. И только когда генерал Кёниг обнял и поздравил с победой истощённого голодом и тяжело раненого Либмана, майор Либман спустил еврейский флаг.
– Почему? – удивлённо спросил Кёниг.
– Это против устава, – пояснил Либман. – Ведь мы сражаемся в рядах английской армии, но я думал, что это уже конец, и хотел умереть под своим знаменем Сиона.
– Плевать я хотел на Устав, – сказал неустрашимый Кёниг и водрузил еврейское знамя на свою машину рядом с трехцветным знаменем, и французские солдаты, проходя парадным маршем мимо машины командующего, отдавали салют французскому и еврейскому знамени.
Под командованием бригадного генерала Фридриха Киша из Хайфы еврейские сапёры воздвигли неприступную линию обороны под Эль-Аламейном. Это был Киш, павший в бою под Бизертой, и его люди, которые организовали в неимоверно трудных условиях снабжение, которое дало возможность Монтгомери успешно совершить переход в 1 300 миль через Ливию и Киренаику к Триполи.
Это 85 евреев-смертников захватили важную в стратегическом отношении крепость в тылу у Роммеля, не разрушенную, со всем военным снаряжением и девять тысяч пленных. Затем они высадились в Тобруке и помогли овладеть городом. Не было ни одного сражения в Африке, в котором евреи не сыграли бы важную роль.
В конце того же 1942 года советские войска нанесли сокрушительное поражение немцам под Сталинградом и погнали их на запад. И в рядах Красной армии достойно сражались евреи и гнали немцев с российских просторов генерал-майор Колпакчи и караим маршал Малиновский, и командующий Первой гвардейской танковой армией генерал-полковник Катуков, и командующий бронетанковыми и механизированными войсками 8-й гвардейской армии генерал Вайнруб, и много, много других евреев. Казалось, ещё чуть- чуть, и стены гетто рухнут навечно, и палачи получат по заслугам. Всё чаще на стенах домов пестрели листовки со словами нехитрой песенки: «Немцы, пакуйтесь, радуйтесь, поляки, не бойтесь, евреи».
Однако время бежало наперегонки со смертью, и смерть опережала время. Гиммлер одобрил план варшавской комендатуры окончательного уничтожения гетто к 20 апреля – дню рождения Гитлера. «Как было бы по-человечески тепло и приятно в этот день приподнести фюреру этот маленький скромный подарок», – сказал он Штроопу на прощанье.
Ликвидация гетто была поручена генералу СС Юргену Штроопу, имеющему опыт борьбы с партизанами на Украине. При его прибытии в Варшаву евреев ждали товарные вагоны, Освенцим, Треблинка и газовые камеры. Но евреи-таки испортили фюреру день рождения. На стенах домов появились листовки, расклеенные бойцами еврейского подполья, которые гласили: «Евреи! Пробил час действий и мести оккупанту. Все, способные носить оружие, – в ряды борцов. Старики и женщины должны помогать во всём. К оружию!»
Первый удар был нанесен по своим сволочам-колллаборантам из юденрата, полицаям, доносчикам и шпионам. Юрек навсегда запомнил день, когда в числе пяти боевиков он доставлял партию автоматов и гранат. Хмурое небо Варшавы, серые провалы улиц, слепые окна домов, дым и смрад, стаи бездомных голодных псов, лохматые тёмные тучи наплывают на луну. При выходе из вонючего лаза их задержал полицейский-еврей. «Умри, пся крев!» – и выстрел в грудь. Обливаясь кровью, полицейский падает на мостовую, успев перед смертью прошептать: «Я счастлив, что умираю от еврейской пули». Юрек с презрением глянул в его остановившиеся глаза, снял кобуру с пистолетом, взял патроны и присоединился к своим. Гетто вооружалось.
А потом были январские бои 1943 года. Это случилось в понедельник ранним утром, когда немцами была предпринята очередная акция отправки жителей гетто в лагерь смерти. Оберфюрер СС полковник Фердинанд фон Саммерн ввел в дело двести жандармов, восемьсот украинцев из дивизии «Травники», латышей и литовцев. И вдруг у здания столярной фабрики раздался взрыв гранаты, брошенной рукой семнадцатилетней девушки Эмилии Ландау. От её руки пало десятка два немцев, прежде чем пуля сразила её. По её примеру работницы стали бросать в немцев гранаты, камни, стрелять из пистолетов, и оккупанты, не выдержав, бежали.
С 18 до 21 января всё гетто выглядело как единое поле битвы. Немцы ввели в бой танки и лёгкую артиллерию. Автоматные очереди и взрывы гранат не умолкали ни на минуту. Двадцать первого выпал густой снег, во многих местах он был окрашен и еврейской кровью. Кровью, пролитой на этот раз в бою. К вечеру на следующий день выстрелы смолкли. Оберфюрер СС полковник Саммерн прервал акцию и вывел все свои подразделения из гетто.
Результат первого вооружённого восстания превзошёл все ожидания. Приказ Гиммлера о вывозе 16 тысяч человек в Треблинку не был выполнен. Для немецкого командования этот акт сопротивления был делом совершенно неожиданным, потому что нельзя было найти ни одного исторического примера подобной войны из-за угла.
Был ли это акт отчаяния или сознательное действие, которое было завершением определённого развития целого процесса нарастания сопротивления? Был ли это подвиг героев-одиночек или подвиг, глубоко заложенный в многовековой традиции еврейского народа? Трудно сказать, потому что история человечества знает много битв, в которых люди сражались за свою свободу, но ни одна из этих битв не зародилась в таких трагических условиях, как восстание Варшавского гетто, которое проходило под лозунгом: «Если погибнуть, то пасть с честью в борьбе!»
В ходе подготовки к восстанию в гетто выкристаллизовались две руководящие организации: Союз профессиональных военных, который не хотел иметь ничего общего ни с какими политическими партиями, и Еврейская боевая организация, состоящая из коалиций различных партий, ведущая роль в которой принадлежала сионистам во главе с 23-летним героем восстания Мордехаем Анилевичем. Обе организации тесно сотрудничали друг с другом в ходе восстания против общего врага.
16 апреля в Варшаву прибыл Гиммлер и приказал приступить к депортации евреев в лагеря смерти. Повинуясь приказу, полковник фон Саммерн вновь вводит свои отряды на территорию центрального гетто. Впереди мотоциклисты, за ними медленно ползут танки, бронетранспортёры, подразделения полевой связи, кухня, санитарные машины. На улицах ни души. Гетто как будто вымерло. Только на внешней стороне стены – транспарант, призывающий поляков к совместному выступлению. На стенах домов призывы: «Умрём с честью!», «К оружию!», «Женщины с детьми в укрытия!»
Весело распевая, продвигается колонна немцев, за ними идут украинцы, латыши и литовцы. И вдруг песню обрывает град выстрелов, раздаются взрывы гранат и бутылок с горючей смесью. Удар этот был столь неожиданным и сильным, что палачи бежали, оставляя на мостовой убитых и раненых. Так, на перекрестке улиц Налевки и Геншей встретили фашистов боевые группы под командой Захария Аренштейна, Литка Ротблата и Генриха Зильберберга. Первое отступление немцев и вид гитлеровских трупов вызвали понятный энтузиазм у людей; они выбежали из укрытий, преследуя врага. Эсэсовские песни сменились стонами раненых и умирающих. Одна из боевичек по имени Тамара, окрылённая успехом, радостно закричала: «На этот раз они нам заплатили!»
На углу улиц Заменгофа и Милой немцам был устроен «котёл». Здесь действовали боевые группы под командованием Бера Браудо, Арона Брыскина – «Павла», Мордехая Грауза и Лейба Грузалка. Вооружение обычное: гранаты, «коктейль Молотова», пистолеты- автоматы. Под охраной трёх танков немцы прошли Заменгофа и подошли к Милой. Отряд украинцев, который немцы поставили во главе колонны, и танки повстанцы пропустили вперёд; когда же показались основные силы гитлеровцев, открыли меткий концентрированный огонь. Особый страх на фашистов нагнали бутылки с горючей смесью. Брошенная с крыши дома, бутылка попала в передний танк. Необыкновенно быстро разрастается пламя. Раздаётся взрыв. Команда сгорает живьём. Остальные поспешно отступают.
Немцы, обстреливаемые со всех сторон, быстро бегут к воротам, прячутся в проёмы дверей магазинов. Огонь повстанцев затрудняет каждую попытку уйти от возмездия. Картина необычная: гитлеровцы бегут перед сражающимися евреями. Бегут немцы, украинцы, латыши и литовцы, ища спасения в подворотнях домов. Немцы выталкивают украинцев из укрытий, бросают в них камни, с тем чтобы самим спрятаться туда. И снова танк вползает в гетто. Взрыв бомбы – и железное чудовище застывает на месте.
Эта картина вызвала энтузиазм у прячущегося мирного населеня гетто. Трудно было узнать тех самых людей, которые ещё вчера были угнетены и терроризированы. Дивной радостью светились их лица: гетто сражается! На этот раз жизнь будет отдана не даром! И, несмотря на введенные резервы, немцы не смогли сломить сопротивление повстанцев. «Вот на что способны евреи, когда в руках у них оружие!» – восклицал Геббельс в те дни.
Так неудачно для оккупантов занялся рассвет тёплого весеннего дня. В этот день генерал Штрооп встал в 7:30 утра, гладко выбрился и принял душ, готовясь к наступающему трудовому дню, когда в его номер гостиницы «Бристоль» ворвался полковник СС Фердинанд фон Саммерн с криком:
– В гетто уже всё потеряно! Нет нас больше в гетто! Не можем туда пройти! У нас раненые и убитые! Немедленно звоните в Краков. Необходимо поднять в воздух авиацию, чтобы бомбить гетто! Только так мы сможем усмирить евреев!
– Задействовать авиацию против презренных евреев? Это недостойно нашей арийской гордости. Мой дорогой полковник, что о нас скажут в Берлине?
– А подумали ли вы, генерал, что сделают с нами, если мы не выполним приказ?
Штрооп спокойно закурил сигарету, глубоко затянулся, минуту помолчал и, холодно глядя на собеседника, произнёс.
– Мой дорогой полковник фон Саммерн, вы явно не доросли до выполнения своих обязаностей. Идите домой. Вам необходимо отдохнуть. Команду по усмирению восстания я беру на себя. Вы свободны, полковник.
А канонада в гетто становилась всё сильнее и сильнее. Штрооп ввёл лёгкую артиллерию и миномёты. В таких условиях стало трудно удерживать позиции. Переходя по крышам, повстанцы уходили в глубь Налевок, гранатами забрасывая баррикады немцев. Гетто сражалось. Это были самые радостные дни Мордехая Анилевича, пережитые им в его короткой жизни. Двадцатитрёхлетний руководитель восстания писал в те дни: «Исполнилась мечта моей жизни. Еврейская самооборона в гетто стала действительностью. Я стал свидетелем превосходной героической борьбы еврейских повстанцев».
Впечатление на «арийской» стороне от первых боёв в гетто было колоссальным. Слухи разрастались до фантастических размеров. Говорили, что евреи не ограничиваются обороной, а сами атакуют эсэсовцев. Сражаются с отвагой обречённых. Видели людей, которые, будучи ранеными, продолжали отстреливаться. Рядом с мужчинами отважно, как львицы, сражались женщины. Дети бросали бутылки с горючей смесью в танки. Видели девушку, которая, опоясавшись бутылками с «коктейлем», вышла на балкон, облила голову бензином и бросилась на проходивший мимо танк. Взрыв. Девушка погибла геройской смертью, и экипаж танка последовал за ней. Ей было всего шестнадцать лет.
Особое впечатление бои в гетто произвели на бойцов Армии Крайовой, которые от евреев этого не ожидали. Всё думали, что это только разговоры.
– Евреи стреляют, евреи стреляют! Подумать только, евреи стреляют, – взволнованно повторял полковник Левандовский.
– А вы, пан полковник, думали, что стрелять в евреев – это привилегия арийцев?
– Да, но кто бы мог подумать, – полковник мельком глянул на худенького паренька с лихорадочно блестевшими глазами и, не утруждая себя ответом, продолжал: – Надо помочь им. Капитан, вы со своими людьми проникнете в гетто с оружием и боеприпасами. Их человек проведёт вас к ним, – он кивнул на Юрека. – Два станковых пулемёта и ленты к ним. Три автомата с патронами. Это всё, что мы можем дать. У нас тоже не густо.
И ещё раз, уже с повышенным интересом окинув Юрека взглядом, он ничего ему не сказал. Да и что тут скажешь? Что до последнего времени в Армии Крайовой считали, что евреи трусы, что все разговоры о сопротивлении это пустой блеф, и помогать им оружием и боеприпасами – пустая трата времени и денег. А оказалось, что евреи стреляют. Это было неожиданно и страшно, как необъяснимое явление природы. Как если бы Земля сошла со своей орбиты и понеслась в леденящий холод космического пространства. В одну минуту рушились все представления, создававшиеся о евреях веками. До сих пор стреляли только в евреев, и это казалось естественным. Но чтобы евреи стреляли в ответ, это уже было не по правилам. Это было чёрт знает что! Просто возмутительно.
– Евреи стреляют! Евреи стреляют! Юден шиссен! – в ужасе кричали нацисты.
– Евреи стреляют! – радостно восклицали поляки.
Варшавское гетто стало первой территорией, контролируемой евреями за последние две тысячи лет, со времён падения Второго Храма. На Мурановской площади шёл ожесточённый бой между оккупантами и отрядом Еврейского войскового союза, засевшими в многоэтажном каменном здании, на крыше которого развевалось бело-голубое знамя Сиона. Это уже было сверх того, что могли выдержать нацисты. В атаку взвод повёл унтерштурмфюрер Отто Демке. Кинжальный огонь станкового пулемёта, расположенного на крыше этого дома, заставил эсэсовцев прятаться в подворотнях. Демке был взбешен; невзирая на пули, он продолжал идти вперёд. Навстречу ему вышли двое. Один пожилой, другой совсем ещё мальчишка. Пулемёт умолк, и в наступившей тишине прозвучала автоматная очередь. Демке, судорожно вскинув руки, обливаясь кровью, рухнул на мостовую. Это был первый офицер СС, погибший от еврейской пули.
– Шлемазл, ты не туда стрелял, Шлемазл, – и пожилой указал на наблюдательный пункт, где у полевого орудия стоял Штрооп. И снова очередь из автомата, но было поздно: Штрооп успел пригнуться. Но он навсегда запомнил это перекошенное злобой лицо. Этот мягкий боксёрский нос, как у Макса Шмелинга, горящие ненавистью узкие щёлочки глаз. «За что? За что он меня ненавидит? – невольно мелькнула мысль. – Ведь я лично ничего не сделал ему плохого. Я только выполняю свой долг без ненависти и злобы. Будь на то приказ фюрера, я бы с удовольствием взял его под свою защиту».
Однако взметнувшийся рядом со знаменем Сиона польский стяг прервал его размышления. Это капитан Иванский со своим отрядом в 18 человек, включая его двух сыновей, Романа и Збигнева, и брата Вацлава, одним из первых вовремя пришёл на помощь защитникам дома номер шесть на Мурановской площади. Евреи несли тяжёлые потери, патроны были на исходе, командир отряда Давид Апфельбаум был тяжело ранен. Оборону дома возглавил капитан Иванский. «За нашу и вашу свободу!» – взметнулся плакат над крышами домов. И битва закипела с новой силой.
Глядя на этот плакат, Штрооп ужаснулся при мысли о том, что вслед за гетто может восстать Варшава, и если поляки придут на помощь евреям, то в Берлине ему этого не простят. «За вашу и нашу свободу», – повторял он побелевшими губами.
– Звоните в Краков, Шульц, – приказал он адъютанту. – Требуйте немедленно задействовать авиацию!
– Неужели мы унизим нашу арийскую гордость перед этими презренными евреями?
– К чёрту нашу арийскую гордость! Это не те евреи, о которых вам говорил доктор Геббельс. Эти евреи стреляют! Вы понимаете, капитан, что значит стреляют?
И вновь вулканом огня и дыма вспыхнуло гетто. Немцы зверели. Они ворвались в госпиталь и стали бросать в огонь раненых и больных, малюткам разбивать головы о стены, вспарывать животы беременным женщинам. Врачи и медсёстры – все погибли в огне. Горели дома. Клубы дыма вздымались в небеса. Запах крови. Запах горелого человеческого мяса. Крики охваченных пламенем людей, бросающихся из горящих окон и балконов на камни мостовой. Эти «живые торпеды» несказанно веселили сердца нацистских молодчиков. Они падали на камни мостовой, на которых кровь сливалась с пламенем в одно красное пятно. А случайно оставшиеся в живых «торпеды» добивались выстрелами в упор из карабинов.
Невозможно себе представить ситуацию трагичнее, чем та, в которой оказались евреи Варшавского гетто. Вот скупые зарисовки будней тех дней, оставленных деятельницей еврейского подполья Полиной Эльстер: «У девушки семнадцати лет до основания обгорели ступни ног. Две кости, как угольные головешки, обмотаны тряпьём. Она лежит на тротуаре в тесноте других тел, плотно навалившихся на неё, и обречена на постоянные толчки и удары. «Убейте меня!» – кричит она нечеловеческим голосом. «Убейте меня!» – как о милости просит она. Этот крик невозможно забыть.
В другом месте лежат два брата и сестра. Обожжённые лица, невидящие глаза. Лежат и стонут. А невдалеке от них лежит годовалый ребёнок. Он уже не стонет и не плачет, очевидно, не хватает сил. Обугленные ручки и ножки, на опалённом пожаром лице застыла нечеловеческая боль. Это лицо нельзя забыть вовеки. Мать обгорелыми руками совершенно не в состоянии удерживать ребёнка и просит украинца, чтобы он их пристрелил. Украинец вскинул карабин и застрелил только мать, оставив ребёнка умирать голодной смертью». Эти добровольцы из украинской дивизии «Травники» даже бывалых гестаповских палачей поражали своей жестокостью.
Но, несмотря на всё, гетто сражалось. Повстанцы заняли целый квартал от Мурановской, 21 до угла Налевок, 7. Наткнувшись на сильный отпор, Штрооп бросил в бой специально подготовленную боевую группу немцев, но и она ничего не смогла добиться. Бои продолжались. Днём атаковали немцы. Ночь принадлежала повстанцам.
Ночное небо над гетто Варшавы. На крышах и чердаках дежурят вооружённые пистолетами боевики. Когда сквозь клубы дыма и гари пробивается блеклый свет луны, можно видеть, как тени, словно вышедшие из дантовского ада, парят по шатким доскам, переброшенным от крыши к крыше, и исчезают в тёмных расщелинах улиц. Это боевики переправляют стариков, женщин и детей в более безопасные бункеры гетто.
Тут же на крышах домов идёт торговля. Базар. Евреи торгуют. За один автомат дают пять гранат. Одна граната идёт за двадцать пять патронов. В бою Юрек добыл лишний автомат, но к нему у него совершенно не было патронов, поэтому он обменял его на пять гранат. Две гранаты он обменял на пятьдесят патронов. После этого, чувствуя себя вполне готовым к предстоящим боям, отправился в свой бункер, чтобы вздремнуть немного до рассвета.
Утро разбудило его грохотом орудий и треском автоматных очередей. Гетто горело. Единственной улицей, не охваченной пожаром, была Низкая, потому что там находился очень ценный для немцев магазин «Вертерфассунг». Именно здесь пятерка пана Круковского устроила немцам засаду. Собственно, с Бронькой их было шестеро, но отец и дочь в отряде проходили за одного человека. Так как держаться дольше в таких условиях стало невозможно, у пана Круковского созрел шальной план: захватить у немцев танк и на нём прорываться в леса к партизанам.
Решено было, что танк поведёт Вацлав Стрончинский. До войны он работал механиком на тракторном заводе и был знаком с вождением танков. Вацлав, поляк по происхождению, перед войной женился на еврейке. Детей у них не было. Он мог остаться на «арийской» стороне города, но он решил разделить судьбу своей жены и вместе с ней перебрался в гетто. Пока она была жива, он ни на шаг не отходил от неё. Теперь же его уже ничто не связывало с гетто, кроме жгучего желания отомстить за смерть любимой. И когда на Низкой появились немецкие танки, Вацлав, позаимствовав у Юрека две гранаты, выскочил из подворотни и метнул их в передний танк. Охваченный пламенем, танк застыл на месте, загородив дорогу идущему следом за ним танку.
Экипаж, выскочивший из горящего танка, был прошит автоматной очередью пана Круковского. С экипажем второго танка разделался Юрек с товарищами, в то время как Бронька, засев в воротах соседнего дома, огнём из станкового пулемёта отсекла немецкую пехоту.
Однако захваченный боевиками танк не отвечал требованиям повстанцев. Это был лёгкий танк «Т-два» образца тридцать шестого года с двадцатимиллиметровой пушкой и одним пулемётом, с экипажем в три человека. От силы туда с трудом можно было втиснуть четвёртого. В этом случае пан Круковский принял единственно правильное, как ему казалось, решение, скомандовав:
– Юрек, быстро в танк! Мы с Броней прикроем вас.
– Нет, пан Круковский, в танк полезет Броня. Я с вами их прикрою, – первый раз в жизни Юрек решился возразить пану Круковскому.
Пан Круковский посмотрел на Юрека, и слёзы навернулись на его глаза.
– Доченька, – обратился он к Броньке, – доченька, нельзя терять ни минуты. Быстрее в танк!
– Папочка, а ты? А Юрек?
– Мы обязательно следующим за тобой поедем, – и, поспешно чмокнув Броньку в щёки, нос и лоб, он помог ей взобраться на танк. Когда за ней захлопнулся люк, он сказал: «Это всё. Мы больше не увидимся». Предчувствие не обмануло его.
Танк, дав задний ход, через переулок вырвался на Геньшую и, выбив ворота на глазах у опешивших немцев, пересекая Бониткарскую, пронёсся по набережной Вислы и исчез в пригороде Варшавы.
А гетто продолжало сражаться. Боевые будни приносили всё новые героические события, достойные пера Иосифа Флавия. Вот в перестрелке с эсэсовцами падает убитый повстанец. Тут же к нему подбегает женщина и, подхватив его автомат, продолжает огонь. А вот на крыше дома появилась девушка с бело-голубым флагом. Всё внимание эсэсовцев обращено на неё, она падает, обливаясь кровью, а тем временем её товарищи выходят из канализационной системы незамеченными и забрасывают гитлеровцев гранатами. Повстанцев при этом было убито трое, а немцы грузят машины трупами своих солдат. А вот выходит на улицу еврей. Стоит и ждёт, когда колонна немцев поравняется с ним, и тогда в упор косит из автомата, падая сам изрешеченный пулями.
Польское население Варшавы живо интересуется событиями в гетто. Слухи разрастаются до небывалых размеров. Говорят, что немцы боятся показаться в гетто и действуют только на выжженных пожаром местах, что они продвигаются вперёд, только сжигая дом за домом. С возмущением говорят о творимых немцами жестокостях и с презрением об их трусости, неспособности справиться с горсткой борющихся за свою честь евреев. Из уст в уста передаются баснословные сведения о понесенных немцами потерях, о сотнях подбитых танков, орудий, о тысячах немцев и украинцев, погибших в бою с евреями.
Когда жену и детей увели в гетто, пан Бурлацкий остался на «арийской» стороне Варшавы. Впрочем, жена сама просила его не следовать за ними в гетто. Он просто уступил её просьбам. Да и чем он мог им там помочь? Ещё один лишний рот. А отсюда он хотя бы мог пересылать им время от времени буханку хлеба. Первое время от жены ещё приходили вести, и он знал, что поселились они на Шанторейской, 18. А потом режим ужесточился, и связь оборвалась. Но пан Бурлацкий не очень-то и тосковал по жене. Говорили, что это был брак по расчёту. Однако и от брака по расчёту бывают дети. А к детям пан Бурлацкий был искренне привязан. И когда гетто взорвалось выстрелами орудий и треском автоматных очередей, пан Бурлацкий бросился спасать детей. В подъезде дома на Шанторейской он увидел свою дочь. Она стояла перед ним красивая и стройная, с исхудалым бледным лицом, и с её уст срывались слова, причинявшие ему невыразимую боль, как капли йода, падающие на свежую рану.
– Иди, отец, иди, – говорила она. – Тебя не было с нами, когда умирала с голоду наша мама. Тебя не было с нами, когда умер мой братик, твой сын. Ты поляк, папа, а я еврейка. Ты можешь жить, а я погибну с честью. Забудь обо мне. Себе я мамину фамилию взяла. Меня здесь знают как Галину Родман. Я не могу идти с тобой. Себе я уже не принадлежу. Я буду мстить за Янека и маму, а ты иди, отец, иди. Ты женишься, другая будет дочка лучше этой, «арийская» семья, всё будет по-другому. Никто тебя ни в чём не упрекнёт.
На глаза пана Бурлацкого навернулись слёзы, и когда он уходил, его шатало как пьяного. Он рыдал. Однако у него хватило ещё сил дойти до угла, зайти за угол, и только тогда он опустился на ступеньки одного из подъездов, чтобы собраться с силами и прийти в себя. И, прикрывая глаза, он всё ещё видел свою Галинку. Её высокий выпуклый лоб, копну белокурых волос, прямой длинный, как у него, нос и чёрные, бархатные, как у матери, глаза, холодно и строго смотревшие ему в душу. Нет, жена бы так не смотрела. Она бы простила. Она любила его и знала, что он слаб, что трудности житейские ему не под силу. В сущности, его ли вина, что жизнь сложилась так нелепо? А дочь… Она была очаровательна: блондинка с чёрными глазами. Его дитя, его кровинка…
А слухи всё ширились и разрастались. Людская молва сообщала даже о еврейской Жаннн д’Арк на Шанторейской, 18, которая прославилась в бою с врагами. Красивая восемнадцатилетняя девушка в белом платье косила немцев из пулемёта, и ни одна пуля её не брала. Очевидно, на ней был панцирь. А рядом с нею развевалось бело-голубое знамя Сиона.
Сам Гитлер чрезвычайно интересовался событиями в гетто. Каждый день Гиммлер лично зачитывал ему рапорты Штроопа. На подавление восстания были брошены три дивизии регулярных войск, дивизия СС, батальоны польской, украинской и литовской полиции с дополнительными частями саперов, танков, лёгкой артиллерии и авиации.
Применяя тактику выжженной земли, немцы превратили гетто в руины, и среди руин продолжались бои, но постепенно они затихали. 23 сентября последняя группа повстанцев вырвалась из гетто. Наступила тишина, но и эта тишина время от времени взрывалась пистолетными выстрелами вплоть до конца 1943 года. А потом зима и голод сделали своё дело. С начала 1944 года еврейских вооружённых групп на территории гетто уже не было.
В своё время героям Фермопил был поставлен памятник, и на нём была высечена эпитафия, сочиненная поэтом Симонидом, которая гласила:
«О чужестранец, поведай спартанцам о нашей кончине;
Честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим».
Для памятника повстанцам Варшавского гетто очень подошла бы перефразировка этой эпитафии: «Путник, поведай евреям о нашей кончине; Верные долгу, здесь мы костьми полегли».
Так что бороться до конца и погибать в бою, смотря смерти в глаза было давней традицией еврейского народа, унаследованной им с глубокой древности. Фермопилы, Масада, Варшавское гетто – всё это героические страницы истории еврейского народа. Ещё в середине второго века до нашей эры спартанский царь писал первосвященнику Хонии:
«Арий, царь Спарты, шлёт привет первосвященнику Хонии.
Относительно спартанцев и евреев в наших летописях записано, что они родственники, и они потомки Авраама.
Теперь, когда мы знаем об этом, пожалуйста, напишите нам о своём благосостоянии. Мы, со своей стороны считаем, что ваш скот и имущество наше, а наше ваше», – писал царь спартанский.
И через некоторое время спартанцы получили ответ:
«Ионатан, первосвященник, совет старейшин, священники и народ еврейский своим братьям спартанцам шлёт привет!
В прошлом послании вы упоминаете о том, что вы одной с нами крови. Нам не надобно об этом напоминать, ибо в нашем Святом Писании говорится о близости нашего родства, и во все праздники и во все знаменательные дни при принесении Господу Богу жертв мы всегда молимся Ему о вашем здравии и благополучии».
А после гибели Ионатана спартанцы писали: «Верховный магистрат и спартанские города шлют привет Симону, первосвященнику и старейшинам, священникам и всему еврейскому народу нашему родному брату».
Когда январь укутал пушистым снегом руины гетто, Юрека уже не было в Варшаве. Ещё в мае он ушёл к партизанам. Весна в том году пришла без половодья и грозовых дождей. Клён уже зацвёл, и прилетела иволга. В старых сыроватых осинниках цвели ландыши. Сквозь светлозелёные кроны берёз и лип с трудом пробивались румяные лучи солнца. В полупрозрачном лесу было сухо и зелено. Предутренняя тишина ещё погружённого в дрёму леса прерывалась только всхлипами безутешного плача. Узнав о гибели отца, горько рыдала на груди у Юрека Бронька.
В полдень пришло сообщение, что необходимо подорвать полотно железной дороги, по которой следовал эшелон с новейшими немецкими танками, и Юрек поспешил к командиру отряда просить, чтобы его взяли на это дело. К его огорчению, группа добровольцев была уже подобрана. Командир отряда легендарный Леонид Бернштейн, внимательно оглядев его с головы до ног, спросил:
– Ты что – умеешь ставить мины?
– Нет, но я научусь.
– Так иди и учись и не морочь мне голову. Мойша, – обратился он к плотному невысокому роста мужчине, похожему на лесного ёжика, – возьми ещё одного студента и сделай из него человека.
– Но я не хочу тратить время на ученье: за это время война может кончиться, а мне надобно отомстить за всех тех, кому я обязан жизнью. Вы должны меня понять.
– Я тебя понимаю, но не думай, что ты здесь самый умный: здесь все евреи. Здесь все хотят мстить. У всех погибли родные и близкие: дети, матери, сёстры и братья. О чём говорить? Наши еврейские дела, – на минуту он умолк. Затем, несколько повысив голос, закончил свою речь: – Мойша, я же тебе уже, кажется, сказал – забери его от меня и покажи ему, что значит школа высшего пилотажа. Видите ли, нет у него времени учиться. А гройсер пуриц. Война у него завтра кончится, – продолжал ворчать командир, после того, как Мойша и Юрек ушли в своё подразделение.
В этом отряде действительно все были евреи. Это был знаменитый партизанский отряд Леонида Бернштейна, воевавший на территории Украины, Польши, Венгрии и Чехословакии. Именно этот отряд, в котором Юрек сыграл немаловажную роль, обнаружил в Польше тайные установки немецких ФАУ и сообщил их координаты советской авиации. А когда командир был схвачен гестаповцами и приговорён к смертной казни, Юрек в форме офицера гестапо явился в тюрьму и вывел его из камеры смертников. Гестаповцы обнаружили обман, началась погоня, но было поздно: лесные заросли укрыли партизан.
А война продолжалась и, казалось, ей не будет конца. Партизанские будни прифронтовой полосы стали для Юрека привычным, нормальным укладом жизни. Засады и налёты, подрыв полотен железных дорог и взрывы мостов, бои и походы приносили свои радости и огорчения. Но при всём при этом Юрек твёрдо знал, что на полевой кухне его всегда ждёт миска каши, а Бронька припасёт ему лишний кусочек сахару к кружке горячего чая. Он знал, что этот кусочек она припрячет для него от своей порции, но не мог отказаться, зная, как будет она огорчена. К тому же, этот кусочек сахара хранил запах её рук, её тепла. Чай он пил вприкуску и после каждого глотка тайком ловил её взгляд. И взгляд этот выражал так много оттенков нежных чувств и настроений, что Юрек не мог выдержать его и опускал глаза. Потом опять пытался поймать этот тёплый загадочный взгляд, и чарующее, прекрасное чувство охватывало его. Когда зародилось в нём эта потребность чувствовать подле себя присутствие этой чистой девичьей красоты? Не тогда ли, когда пятилетней девочкой она сидела у него на коленях и он ласково гладил её по голове? Или тогда, когда, оказавшись с ней в одной комнате, он тайком наблюдал, как маленькая девочка постепенно превращается в красивую девушку?
Однажды вечером, когда жильцы коммунальной комнатушки укладывались спать, а Юрек исподтишка любовался её острыми ключицами, едва виднеющимися сквозь тонкий ситец ночной сорочки, Бронька, не поворачивая головы, проговорила: «Юрек, отвернись. Тебе не обязательно наблюдать, как я укладываюсь спать».
Юрек покраснел и поспешно отвернулся к стене. В этот момент он понял, что девочка уже стала девушкой, коли даже спиной чувствует пристальный мужской взгляд. Утром он не мог смотреть Броньке в глаза, а она чему-то лукаво улыбалась своими полными, красиво очерченными губами. И по мере того как мечты о физической близости с ней всё полнее и полнее овладевали всеми помыслами и стремлением Юрека, он чаще и чаще ловил себя на мысли о том, что всё реже думает о Зосе. Конечно, своей фигурой Бронька ни в коей мере не могла соперничать с Зосей. Но всё в ней, такое нескладное и угловатое, было ему необыкновенно дорого и мило, несмотря на то, что у неё можно было все рёбрышки пересчитать. Она не всегда досыта ела. Ей зачастую приходилось голодать. Но самым удивительным для него было то, что он часами мог любоваться правильным овалом её лица, прямым греческим носом, ловить оттенки света её задумчивых чёрных глаз под тонкой сеткой дугообразных бровей, и тёплая волна сладостных предчувствий захлёстывала его. Он готов был совсем раствориться в мягком свечении её очей, превратиться в прах, лишь бы доставить Броньке удовольствие. Увы, ратные будни в зелёных пущах не так уж много времени оставляли для личных забав и увлечений.
Бои усиливались, и Геббельс писал в те дни: «Активность партизан в последние недели заметно возросла. Они ведут организованную партизанскую войну… в первых рядах этого движения идут политкомиссары и особенно евреи». И в этом он был прав. Евреи сражались и приближали крах нацистского рейха. Немалую армию сербских партизан вёл венгерский еврей Иосип Броз Тито и отважный еврей Пьяди. Хозяйкой белорусских лесов называли славную еврейку Тетельбаум. Свой вклад в разгром врага внесли еврейские отряды Зорина и Вертейма, Гильчика, Смоляра под Минском и в Полесье, доктора Атласа и братьев Бельских на Новоградщине.
Уже шесть лет полыхала война на полях Восточной Европы. За это время Юрек возмужал и превратился в стройного, ладно сбитого, удалого паренька. На нём были добротные немецкие сапоги и суконные казачьи брюки с лампасами, польский френч, на голове конфедератка. За спиной – неизменный автомат. В бою он добывал не только оружие, боеприпасы и одежду, но и другие мелочи личного обихода и даже трофейный немецкий шоколад, который он неизменно припасал для Броньки.
После затхлых, сумрачных улиц Варшавского гетто Юрек вольготно чувствовал себя среди зелёных дубрав польской равнины. А как хороши были эти сиреневые лесные вечера между боями у партизанского костра! Здесь каждый пел свои песни: польские евреи – свои, венгерские евреи – свои. Особенно Юреку нравилось, как красиво пели евреи из России «Орлёнка»: «Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны, победа борьбой решена… Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет».
Но вскоре ненадобно было думать о смерти. Советские войска приближались к Берлину. Англоамериканцы форсировали Эльбу. Тишина окутала планету: война кончилась. Нарушен был привычный уклад жизни, и Юрек не знал, что ему делать. Грудь его украшали польские и российские ордена и медали, за спиной всё ещё висел привычный автомат, но он чувствовал себя потерянным и жалким. Он вернулся домой, но в их довоенной квартире уже проживал незнакомый человек. В жилуправлении ему сказали, что переселить этого мужчину некуда, а ему, Юреку, молодому и неженатому, хватит и одной комнаты в его бывшей квартире. В таком же положении оказались многие возвратившиеся в свои дома евреи. В их квартирах жили чужие люди, имущество было разграблено. Многие у своих соседей обнаруживали свои столовые и чайные сервизы, мебель, дорогие с детства предметы домашнего обихода, мамины шляпки, зонтики и ковры. Хмурыми взглядами встречали местные жители «недобитых» евреев. Никому не хотелось отдавать награбленное добро. Во многих местах Польши прокатились еврейские погромы. Броньке страшно было находиться в своей квартире под враждебными взглядами вселившихся на её жилплощадь людей, и она пришла к Юреку. Он уже несколько месяцев перебивался случайными заработками: работал на стройках чёрнорабочим. Найти приличную постоянную работу он не мог. Куда бы он не обращался его постоянно спрашивали, что он умеет делать руками. Но руками он умел только убивать. Взглянув иронически на его грудь, украшенную орденами, ему неизменно отвечали, что война кончилась и им, к сожалению, нужны специалисты, а не герои войны.
В один из таких безрадостных дней пан Бжезовский сказал Броньке, что Господь зовёт своих сынов в Израиль: приехали вербовщики из Палестины и отбирают евреев, желающих жить и работать в кибуцах.
– Надо ехать, – сказала Бронька.
– Но у меня нет никакой специальности. Что я там буду делать?
– Не бойся, Юрек. Мы вдвоём будем работать и не пропадём.
И они пошли на Привокзальную площадь, откуда ещё совсем недавно евреев отправляли в лагеря смерти. Теперь же поодаль от здания вокзала стояла колонна американских студебеккеров, в которые грузились евреи, чтобы пробиваться в свою Палестину, а в бывшем помещении Юденрата сидели весёлые, загорелые парни и занимались делами евреев, желающих покинуть Польшу. У многих не было никаких документов, кроме номеров, вытатуированных на их руках. В основном верили на слово, отбирали на глаз.
Юрек подошёл к столу, за которым сидел симпатичный молодой человек, и подал ему удостоверение личности. Молодой человек окинул его оценивающим взглядом:
– Специальность?
– Автоматчик.
– Ещё?
– Миномётчик.
– Ещё?
– Пулемётчик.
– А руками ты что-нибудь умеешь делать?
– Мины ставить.
– Автоматчик, миномётчик, пулемётчик. Подумать только, – задумчиво проговорил израильтянин себе под нос. Потом с восхищением глянул на Юрека, улыбнулся и уже громче повторил: – Автоматчик, миномётчик, пулемётчик. Да тебе же цены нет. Золотой ты солдат, Юрек! Нам такие люди позарез нужны. У нас тебе и место. – На минуту он умолк. Потом обратился к кому-то в глубине зала:
– Шмуль, слышишь? Как тебе это нравится? Автоматчик, миномётчик, пулемётчик! Берёшь его в свой кибуц?
– Или?
– Ну, друг, бери свою подругу и ступай в первый студебеккер в колонне. Номер 78766.
В этот момент Юрек заметил пана Бжезовского. Жалкий, сморщенный, с седыми пейсами, он одиноко стоял у дверей и смотрел на них своими слезящимися глазами.
«Может быть, эти пейсы и спасли ему жизнь, – подумал Юрек. – Не потому, что не было уже ни сил, ни желания бить седого, измождённого горем старика, но останавливало руку какое-то мистическое, неземное чувство при виде этого библейского старца, сошедшего с пожелтевших страниц еврейской истории и напоминающего варварам о том, что Бог Авраама и Иакова запишет все их деяния в свои скрижали и пришлёт счёт за всё содеянное ими. И руки их не поднимались, дух смущался».
– Этот старик со мной. Запиши его в мои бумаги, – сказал он вербовщику, указывая на пана Бжезовского.
– Но он ведь совсем ненормальный. Этот безумный старик каждый день приходит сюда и смотрит на меня своими мокрыми от слёз глазами.
– Этот старик пережил всех своих родных и близких. Его нельзя оставлять здесь одного. Он со мной.
И, подойдя к пану Бжезовскому, он взял его за плечи и сказал.
– Поехали, отец.
– Куда поехали? Везде нас бьют.
– Поехали, отец, на Родину, в Израиль. У нас должна быть своя страна, тогда никто нас не посмеет бить.
Они вышли на улицу и направились к своим студебеккерам. Солнце уже было высоко в зените. День обещал быть ясным и сухим. Стояла последняя неделя бабьего лета, этой изумительной поры второй половины сентября, с его прозрачными, мягкими, но не жаркими днями, когда дышится легко и свободно. На площади было полно народу. Много поляков пришло проводить отъезжающих евреев. Но это были не те поляки, которые грабили еврейское добро и выдавали их немцам. Эти поляки дорожили дружбой с евреями, с завистью смотрели на отъезжающих в Израиль. Для них эти евреи были единственным окном в свободный мир из коммунистического зверинца. К тому же немаловажную роль играла и надежда получить посылочку с вещами из свободного мира. И, наконец, благодаря брачным узам с евреями самим вырваться на Запад. «Пишите нам! Пишите! Не забывайте нас!» – слышалось то в одном, то в другом конце площади.
Уже на подходе к своему студебеккеру Юрек услышал, что его кто-то зовет. Он оглянулся. Перед ним стояла Зося.
– Я знала, что я тебя здесь найду, – торопливо говорила она. Взгляд Юрека выразил немой вопрос. – Противный какой. За всё это время ни разу не зашёл ко мне. Ты всё забыл, что было между нами.
– Но ты сама меня тогда просила, чтобы я тебя не тревожил больше.
– Ах, как можно верить женщине на слово. К тому же, я так тогда боялась. Так боялась. Могли соседи заявить в гестапо.
– Я понял всё. Я не хотел, чтобы из-за меня ты рисковала. Прости.
Зося по-прежнему была красива. Однако время тоже не баловало её. Она похудела, лицо осунулось немного и под глазами появились тёмные круги. Юреку стало необыкновенно жаль её, и он невольно почувствовал себя виноватым.
– Я думала всё время о тебе. И уже не знала, где тебя искать, – продолжала Зося. – Ты мог зайти ко мне после освобождения Варшавы.
– Всё было недосуг. Дела, заботы.
– Неужто ты забыл меня так скоро?
– Нет, почему же, я помню о тебе.
– Послушай, Юрек, напиши. Если тебе там повезёт, я приеду к тебе.
– Я не знаю, повезёт ли мне там или нет, но твоё место уже занято.
И тогда Зося увидела Броньку. Она всё поняла и, повернувшись к Юреку спиной, направилась домой. Плечи её дрожали. Она плакала, повторяя сквозь слёзы: «О Матка Боска Ченстоховска, кто бы мог подумать».
Пану Бжезовскому как самому пожилому уступили место в кабине шофера. Юрек с Бронькой заняли места в кузове. Студебекер плавно тронулся по залитой асфальтом дороге. После двух с половиной тысяч лет изгнания сыны Израиля возвращались на Родину, покидая страну, в которой, по выражению Генрика Сенкевича, у всякого шляхтича был «свой» еврей, на которого не распространялась его неприязнь к евреям.
Юрек последний раз окинул взглядом тех, кто оставался на месте, ожидая погрузки, и прокричал им на прощанье:
– В следующем году в Иерусалиме!
– В следующем году в Иерусалиме! – раздалось в ответ.
Написано по материалам исторического исследования Бернарда Марка.
Борьба и гибель Варшавского гетто.
// Валка и заглада гетта Варшавскего. /На польском языке/.
Варшава. Памятник героям Варшавского гетто