(Анатомия фашизма)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 61, 2009
Меня зовут Милена Есенска. Немногие помнят мое имя. Существует мнение, что память обо мне жива только благодаря Францу Кафке. Именно ему, якобы, я обязана ореолом бессмертия. Еще бы – подруга гения. Как все запутано временем…
Теперь, когда мое запястье обезображено наколкой с лагерным номером, мне некуда спешить. Если понадобится, за мной придут. По всему видно – осталось мне недолго. От голода я уже не могу ходить и думаю с трудом.
История моих несчастий началась в детстве. В промежутках между чтением взрослых книг из отцовской библиотеки, я пыталась усадить нашу кошку на яйца вместо наседки. В глубине души я догадывалась, что ничего из этого не получится. Но все-таки надеялась, что если кошка будет все время греть яйца своим пушистым горячим тельцем, то цыплята обязательно вылупятся.
Я была любознательным ребенком, много читала. Сила чтения в том, что оно предоставляет возможность установить маленькую власть над куском мира, запечатленным в книге. Стремление осваивать действительность через чтение и эксперименты стало законом моего существования.
Быстро промелькнули годы детства. Отец стал требовать, чтобы я посвятила себя медицине. Закончив гимназию я поступила на медицинский факультет.
Шла война. Мой отец, врач, заставлял ассистировать ему во время операций, которые он делал раненым солдатам. Мучения раненых не способны были вызвать у меня ничего, кроме мыслей о ненужности войны и бессилии медицины. Я оставила медицинский, занявшись музыкой и литературой. Отец был в ярости, но ничего поделать не мог. Я стала курить и ходить на вечера в кафе «Прокоп», но атмосфера вечного праздника и карнавала – посетители этого кафе носили фосфоресцирующие голубые и лиловые блузы, наряды эстетов – быстро мне надоела. Неизвестно, чем бы кончились вечера в «Прокопе», если бы не знакомство с моим будущим мужем Эрнестом Поллаком. Эрнест был известен в литературных кругах, он и познакомил меня с Францем Кафкой. Поллак тогда писал диссертацию о неопозитивизме и во многом был для меня учителем. Эрнест был старше меня и я влюбилась Первый раз в жизни. Он был прекрасным собеседником, но мало было влюбиться в речи Эрнста, и в конце концов мы поженились.
Отец был против этого брака.
– Представить это трудно, – говорил он. – У вас ничего не выйдет. Это кошка на яйцах. Я не дам своего благословения на брак с евреем.
Евреи не только не пугали, но, как все необычное, притягивали. Эрнест был знаком со множеством писателей и художников, тоже евреев, но не только. Мы часто бывали в компаниях, но к нам самим гости приходили редко. Денег в доме не было. Я за гроши носила чемоданы приезжих на венском вокзале. Слишком жестокой была жизнь. Унижение. Вы распинаете женщину – она позволяет. Чтобы заработать я стала писать фельетоны из венской жизни в чешские журналы. Эрнест высмеивал их, называл «ничтожными».
Однажды мне на глаза попал «Кочегар» Франца Кафки. Я сделала перевод на чешский язык. В двадцатом году, в журнале «Кмен» напечатали этот мой перевод. Кафке перевод очень понравился. Он говорил о «колдовской руке переводчицы Милены Поллак». Для него было непостижимым, как я взяла на себя этот тяжкий труд. Потом я перевела на чешский «Приговор» и «Превращение». Это было началом нашего знакомства. Он запомнил меня стоящей у дерева, я выглядела непокорной. Я же навсегда запомнила его жест: Франц раздвигает руками мои волосы и отводит их в стороны. Кем я была для Франца Кафки? Мне так и не узнать. Он же для меня был чужим любимым. Таковы мужчины, которых мы выбираем. Он называл меня пламенем, говорил, что сияние моих глаз подавляет мирскую скорбь. Скорбь и страх составляли первооснову его существования. Но об меня он не боялся обжечься. Так мне казалось. Я жила тогда без страха и осторожности. Но в постоянном напряжении. Окончательная правда заключалась тогда в том, что искусить меня можно было только путем исповеди. После Эрнеста тайное обожание Кафки, его робость в обращении ко мне (он называл меня сначала «госпожой Миленой»), было желаннее всего. Благодаря ему я больше знаю о настоящей любви. Любовь к Эрнесту была жалостью, к Францу – восхищением. Его размышления о судьбе и есть сама судьба. Его неуверенность в себе только усиливала притяжение к этому человеку. Но мы были настолько непохожи и отличались такой противоположностью желаний, что оба боялись сближения. Франц был серьезно болен, все время кашлял. Он был старше меня, он был угрюм и нежен. Как он отличался от других мужчин, особенно от нахальных забияк из кафе «Прокоп»! Они в своих карнавальных костюмах до сих пор преследуют меня в воспоминаниях.
Я много помню. Я помню котелок и тросточку Кафки, когда он впервые пожал мне руку и поблагодарил за хороший перевод. Он просил не обращать особого внимания на его рассказы, говорил, что они этого не стоят. Я спросила, могу ли говорить ему «ты». Он сказал, что и сам хотел предложить мне говорить ему «ты», но не знал, как лучше это сделать. И все равно, на «ты» со мной окончательно он осмелился перейти только через несколько писем, в которых еще обращался ко мне на «вы». «Вы, госпожа Милена».
Когда же госпожа исчезла, то я поняла, что ее просто не было. Сначала он был неуклюж в обращении, но со временем это прошло. Он был одинок, это чувствовалось в его письмах. Я получила его письмо и ответила, что буду рада хотя бы так, при помощи писем, поддерживать отношения. Он писал мне трижды в день. Я не успевала отвечать и слала в ответ телеграммы. Этот тихий человек, страдавший бессонницей и головными болями, в переписке напоминал начавший извергаться вулкан. Письма от него шли потоком. Я прятала их от Эрнеста. Я страдала от ханжества окружающих больше, чем Эрнест. Он мог явиться домой под хмельком, с кампанией, поправ мой покой. Он изменял мне и, наконец, предложил «жить втроем». Я пыталась покончить с собой. Абсурд ситуации заключался в том, что мои сильные чувства, которыми я тогда жила, кроме меня были никому не нужны.
«В какие глубины увлечет тебя твоя серьезность и твоя энергия», – спрашивал Франц. Я и сама не знала. Привязанность к Францу Кафке протекала как тяжелая болезнь с кризисами. Чем ближе становился он мне, тем глубже я уходила в себя. Поверьте мне, все дело в памяти. Не больше. Когда я его вспоминаю, мне становится теплее. Как тяжело вспоминать в таком холоде. Утром из барака выносят закоченевшие трупы. В лагере ночью светло от прожекторов. Здесь обитают животные, охраняемые солдатами. Вокруг барака ходит патрульный с овчаркой. Собаки лают. Лай отпугивает образы, мешает совершать путешествия в прошлое. Моя память слабеет от голода. Собак хорошо кормят. Почему я не родилась собакой? У заключенных короткая жизнь, короче, чем у собак.
Я до сих пор не могу понять Франца, ведь он любил меня! Не могу понять, потому что в смысле познания людьми друг друга мы все недалеко ушли от животных, от тех же собак. У меня еще хватит сил вспоминать, на все остальное энергии больше нет.
Так вот. Перед самым своим арестом в оккупированной немцами Праге, я отдала все его письма в надежные руки. Из лагеря я не выйду. Следователь в гестапо на прощанье сказал мне, что на моем личном деле стоит пометка: «Возвращение из лагеря нежелательно»! Еще бы. Подруга писателя, чьи книги одними из первых запылали на кострах. Что я еще помню? Моя память располагает воспоминаниями о наших с Францем четырех счастливых днях в Вене. Это было летом, в июле. Я представляю себе его силуэт, я вижу его лицо. Слышу его голос. Франц не хотел приезжать в Вену, звал меня в Прагу. Вена казалась ему пьяным уродом, колыбелью мировой скорби. В одном из писем он представлял себе, как приедет в Вену, даже представлял себе, в какой гостинице остановится: здесь обязательно должно быть вегетарианское кафе и Западный вокзал и вокзал Франца Иосифа, с которого он уедет. Он писал мне: ты моя, даже если я тебя никогда не увижу. Он представлял себе, что я скажу ему:
– Честно говоря, я думала в тебе больше шику.
Я же сожалела о том, что, несмотря на все письма, так и не узнаю Франца Кафку до конца. Но возможно предчувствую истину, когда зову его.
Тогда, в Вене, я была в платье, подаренном Эрнестом. Мы окончательно расстались, но платье было напоминанием о еще недавно существовавшем муже. Франц снял номер в недорогой гостинице – он был небогат, да и я не могла вести беззаботную жизнь. Кафка взял билеты в оперу, но на спектакль мы так и не пошли. Утром мы сидели в кондитерской. На завтрак было какао с печеньем и серьезный разговор. Он жаловался на то, что его тяготят цепи, которыми он прикован к письменному столу. Но без них жизнь для него теряет смысл. И вот только сегодня он почувствовал, что кроме этих цепей, есть еще сильнейшая привязанность ко мне. С ним я впервые преодолела отчужденность от внешнего мира, возникшую посла брака с Поллаком.
Ночью, в коротком сне, я видела нас с Кафкой, летящими над Веной. Мы держались за руки, кувыркались в воздухе между облаками и боялись упасть. Я подумала, что сон этот к несчастью. Франц ничего не ел, он внимательно и грустно смотрел на меня, сказал, как бы извиняясь, что совсем утратил скромность в обращении со мной и назвал меня своей спасительницей. Тут он ошибся. Ибо я сама нуждалась во спасении. Короче, мы обрели друг друга окончательно. Спасали друг друга самим фактом собственного бытия.
Расставшись со мной на перроне, он поцеловал меня в последний раз. И в письме признался, что странным образом не может писать мне ни о чем другом, кроме того, что касается нас посреди этой мирской суеты. Нас одних. После расставания он переслал мне свое письмо к отцу, как бы в оправдание, чтобы я могла понять его страхи и сомнения. В одном из последних писем он писал что я, видимо, сама того не осознавая, хочу привязать его к себе. «А ты все-таки меня не понимаешь, Милена». Он смотрел сквозь последнее письмо на меня, и я читала растерянность в его глазах. Он испугался продолжения нашей связи. Ему снова захотелось в тишину, во тьму, в берлогу. Он раньше меня понял: не надо, ничего не надо! Он оказался мудрее. Перед разрывом Франц снова стал обращаться ко мне на «вы». И в последнем письме из Берлина была просьба: «Пожалуйста, не пишите мне больше».
Перестав получать письма, я вспоминала его неуверенную походку, его голос. Он ни к кому меня не ревновал. Жалел? Не знаю. Говорил о моей привычке к самоистязанию и советовал реже писать ему. После разрыва я подолгу смотрела на присланную им в одном из писем фотографию. От тоски спала с нею в обнимку. Потом все прошло. Тебя выслали в мир как библейскую голубку, ты не нашла зеленой ветви и снова летишь в ковчег. Зачем была эта любовь? Зачем был этот героизм после оккупации? Зачем я носила желтую звезду как евреи? Почему моя квартира стала убежищем для приговоренных немцами? Почему я сотрудничала в нелегальных газетах? Я не знаю, почему и зачем. Разве моя родина свободна? Разве кто-нибудь из спасенных счастлив и беззаботен? Да, жив, но этого мало. Стоило ли сажать кошку на яйца, если на яйцах должна сидеть курица-наседка?
_________
– Что добавить к этой невыносимо пошлой истории, овеянной легендами, – сказал мне один из моих приятелей, прекрасный семьянин, любящий муж и отец.
Добавить есть что. Милена Есенска умерла в концлагере Равенсбргок в мае 1944 года, пережив своего возлюбленного на несколько лет, но так и не дожив до победы.
__________________________
Примечания редакции
Милена Есенска: Чешская журналистка, подруга Франца Кафки. Имя чешской журналистки Милены Есенской, антифашистки, погибшей в немецком концентрационном лагере Равенсбрюк, вошло в историю мировой литературы, прежде всего, благодаря Францу Кафке, любившему эту незаурядную женщину и оставившему после себя свидетельство их отношений — 134 письма Милене, опубликованных впервые в 1952 году. Кафка и Есенска познакомились в 1920 году. Их переписка и роман начались весной 1920 года, после того как Милена взялась переводить его прозу на чешский язык.
Милена Есенская погибла в фашистском концлагере в 1944 году.