Опубликовано в журнале СловоWord, номер 61, 2009
СМЕРТЬ ПЕНСИОНЕРА
В разделе “Литература” мы начинаем публиковать некоторые художественные тексты в сопровождении отзывов на них читателей*), в которых они выражают “свой” творческий смысл произведения, вычленяя его из многих возможных.
В эти отзывы бессознательно вовлекаются все ресурсы личности, которая остается один на один с текстом, когда ее не подменяют мнения ученых, эрудитов, экспертов. Здесь главной фигурой становится не автор, а читатель.
Первым представлен рассказ нашего постоянного автора Владимира Кантора**)
“Смерть пенсионера”, недавно опубликованный в восьмом номере (за 2008-й год) петербургского журнала “Звезда”. Автор получил и передал нам десятки отзывов-писем, прибывших сразу же после появления рассказа. Они написаны людьми разных поколений, возрастов, профессий и общественного положения. Мы публикуем часть из них.
Есть ли существо гнуснее человека? Где-то читал Галахов, что в одном африканском племени стариков заставляли влезать на высокое дерево. Затем подходили здоровые мужики и трясли дерево. Кто падал и разбивался, тех съедали, а удержавшимся позволяли еще пожить.
Павел попытался повернуться на бок, подложив руку под подушку, а щеку на подушку, как он любил (самая удобная поза еще с детства), но боль в спине и ногах лишала его всякой силы. Вчера он был в больнице у отца, куда того положил младший брат Павла Цезариус. Сам Цезариус в Лондоне, а ухитрился в одну из лучших больниц отца положить. Деньги всюду сила. Отцу исполнилось в этом году восемьдесят девять, Павлу – шестьдесят семь. Уже не мальчик, пенсионер, а бегает, как мальчик. Здорово он вчера навернулся, когда еле выскочил из-под колес подлой машины подлого “нового русского”, очевидно, бандита. Машина, шедшая вдали, вдруг прибавила скорость, обогнала шедшую впереди, которая притормозила, пропуская Галахова, и промчалась, почти вплотную к тротуару, словно пыталась сшибить его. Павел успел взойти на тротуар, но зацепился ногой о столбик загородки, как-то неловко крутанулся и упал спиной на металлическую трубу загородки. С трудом встал. Что хотел этот шофер? Неужели и вправду убить? За что?
Павел вспомнил странного дружка из первого класса: звали его Васёк, жил в доме без номера, куда даже милиция боялась заходить (там никто не имел никакой прописки, что для начала пятидесятых было весьма необычно). Он очень стеснялся образованного соседа по парте. Стриженый, как и все, наголо, Васёк стеснялся еще и лишая на затылке, выевшего часть волосяного покрова на голове. Он очень хотел показать Паше свою значительность, такая защитная реакция бедного зверька. И Васёк выдумал себе принципы. Он переходил шоссе, нарочно замедляя шаг перед быстро мчавшимися легковушками. «Чтобы не нагличали», – объяснял он. При этом шоссе – боковое, в середине ХХ века почти пустынное, да и скорости тогда были не сравнимые с нынешними. Своими принципами Васёк хотел заслужить уважение Галахова. Потом остался на второй год, а потом Паша услышал, что его бывшего соседа по парте насмерть сбила машина. Теперь он думал о нем как о правдолюбце, который на свой лад боролся с сильными мира сего, потому что на скоростях всегда неслись машины властных нелюдей.
От боли Павел не мог заставить себя подняться и вылезти из постели. А потому хотел заспать свою маленькую нужду. Обычно – каждую ночь последний год – промаявшись до пяти утра (ворочаясь, вставая, выходя в туалет, потом на кухне выпивая ненужную чашку чая, которая снова гнала его в туалет), он засыпал, наконец, и спал часов до десяти. Он не умел спать один, и дело было не только в телесной близости с женщиной, которая еще требовалась, хотя не столь живо, как раньше. Нет, просто в тепле женского тела, а под женщиной последние годы Павел понимал только Дашу, и не находя ее рядом, чувствовал среди ночи, что ему не хватает половины самого себя. Оставшаяся одна сама по себе половинка ныла и жаловалась, что ей некомфортно. Он пил на кухне ненужный ночной чай и смотрел телевизор. По ночам под утро, как правило, крутили вестерны: ковбои в шляпах с заломленными полями выхватывали кольты и расправлялись с негодяями. Почему-то раньше ему и в голову не приходило, что в этих длинных скачках по степям и горным перевалам герои никогда не испытывают простых человеческих потребностей – пописать, покакать. Разве что пожрать да выпить! А если у тебя к старости запор, да еще аденома предстательной железы, когда по двадцать минут стоишь в туалете, мучительно глядя, как мелкие редкие капли превращаются, наконец, в вялую струйку. Смог бы ты скакать при этом на лошади и стрелять из кольта без промаха? Как всегда, он заснул перед экраном, очнулся, вспомнил слова Даши, которая в таких случаях обнимала его за плечи и, ведя к постели, приговаривала: «Спать надо лежа». Он шел и ложился в постель, но все равно засыпал лишь когда начинало светать.
Около девяти он услышал звонок домофона, но сквозь дурноту сна только испытал к звонившему раздражение и полное отсутствие в теле какой-либо возможности встать, подойти к входной двери и нажать кнопку, впускающую в подъезд. Он вспомнил, что сегодня приносят пенсию. Приносит почтальонша с твердым квадратным ртом и бородавками на всегда открытой шее. Потому он и не поднялся на звонок в дверь, знал, что соседка с нижнего этажа возьмет пенсию. Почтальонша все же как-то вошла в подъезд, поднялась на его этаж, позвонила в дверь. Но Галахов затаился. И та отправилась к соседке, бормоча: «Ушел, что ль, куда в такую рань».
Эту почтальоншу не хотел он видеть с прошлого месяца. Он тогда ей тоже не открыл. Неохота было на эту пенсию смотреть. Из четырех с половиной тысяч у него две уходило на квартиру, тысячу он по-прежнему отдавал восьмидесятидевятилетнему отцу, а на остальные полторы тысячи живи, как хочешь. На американские деньги это получалось около пятидесяти долларов. Если при этом учесть, что Москва считалась одним из самых дорогих городов в мире, то лучше было ничего не жрать. Павел не грустил. И без того казалось, что чужие дни доживает, дни друзей, которые умерли раньше. Но прошлый месяц, не дозвонившись до него, почтальонша пошла на хитрость.
Соседка с нижнего этажа, молодая, но уже в теле, пришла с ней вместе, чтобы подтвердить, что это и в самом деле почтальон: «Вы чего не открываете?» – «Даша приедет, сама со мной на почту сходит», – хитрил он. Даша на почту никогда с ним не ходила. Он и сам мог бы сходить, просто никого последнее время не хотел видеть. «Вы будете открывать?» По слабости характера сдался, открыл дверь. И получил! «Даша! Даша! Да нет ее уже в живых! Знаете сами, а придуриваетесь! Стыдно, дедушка!» А потом добавила с укором: «Что вы голову, как страус, прячете?! Просто берегла она вас». Даша бы не позволила так говорить с ним или о нем, если б была дома, а он мужик, мужчина, позволил эти речи, как последний подлец. А ведь хотели умереть в один день. Он не мог даже вообразить, что с Дашей может случиться что-то плохое!..
Нет, соседка врет! Галахов молча взял деньги у почтальонши, не пересчитывая, сунул в карман домашних мятых брюк, расписался в ведомости – большой амбарной книге. Глаза слезились, наверно, казалось, что он плачет, но слез не вытирал. Закрыл за ними дверь, все так же не разжимая губ. Врут нарочно, чтоб мне стало плохо. Даша не умерла, она уехала, оставила его. После Дашиного отъезда и стали слезиться глаза. Обидно, что она не с ним, но она хотела как лучше. Сама живет сносно и ему помогает. Он ведь нашел пакет, а в нем триста долларов и ее записка. Она писала: «Рада, что у тебя в руках сейчас деньги. Это моя тебе помощь, подарок!». Конечно, уехала. Даже домой не завернула из больницы. Или завернула? Он не помнил. Кажется, прямо отправилась в аэропорт, передав через знакомых, что она все же уезжает в Америку к тому, кто будет о ней всегда заботиться, чтобы Павел ее не провожал. Он был потрясен, обижен, замкнулся и не разжимал губ почти неделю. Никому не сообщил, но все же в тот день к дому подкатили знакомые, заходили к нему, пытаясь увлечь за собой. Он отказался.
Надо подняться, вылезти из-под одеяла, встать ногами на пол. «Пока Даша в отъезде, надо не забывать цветы поливать», – говорил он себе, и это был один из внешних стимулов, заставлявших его что-то делать. Нельзя умирать в одиночестве. Самая страшная смерть. Днями думаешь, чем себя занять, чем время наполнить. Ну, суп из пакетика сварил, сардельку, которую есть не хочется. Лучше на больничной койке, даже в лагерном бараке, хотя нет, судя по рассказам там уж совсем полное одиночество. Может, Даша все же вернется… Уж очень много она здесь работала. А сама нездорова. Все время давление высокое, так с ним то на лекции, то на синхронные переводы ездила. По утрам жаловалась, что вся разбита, но вставала и ехала. Как она сейчас живет?
Он вспомнил, как Даша рассказала ему в самом начале их романа, что однокурсник сказал ей: «Мужика завела? Или влюбилась?» – «Почему?» – удивилась она этой проницательности, вроде никак себя не выдавала. «Да с тобой можно смело в самые темные подворотни заходить. Не страшно». – «Почему?» – «Потому что светишься вся!» Это поразительное свойство влюбленных женщин он и сам наблюдал, оно лучше всяких слов рассказывало об их подлинных чувствах. Он стеснялся, что на тридцать лет старше ее, что она еще совсем юная, думал, что любит его за его знания и ум и мигом разочаруется, когда узнает о нажитых им с возрастом болячках. Как-то машинально, говоря по телефону с ней, с трудом урвав момент для этого разговора, пожаловался на здоровье и даже испугался, ведь что молодой женщине до его болячек! Но она спокойно сказала: «Мне можешь жаловаться!» Это было удивительно и трогательно.
Потом понял, что отношение ее к нему было сложнее. Отец оставил их с матерью, когда Даша была еще маленькая. И так получилось, что Галахов стал ей и любовником, и отцом, а потом (хоть они так и не расписались) по сути дела мужем. Труднее всего ей было как-то называть его. Наедине, в письмах, конечно, “милый”, а на людях? Ей казалось, что будут усмехаться над ней, да и самой было неловко звать мужчину много старше ее, известного ученого, просто по имени. И она стала звать его по фамилии – Галахов, сама к этому привыкла, да и все привыкли. Только отец почему-то ворчал: «Она тебя зовет по фамилии, как Наталья Николаевна звала Пушкина». В тот жуткий вечер, когда они возвращались от Лени Гаврилова и их чуть было не убила шпана, он предложил ей руку и сердце, а она в ответ очень по-детски, но твердо: «Галахов, мы с тобой хорошо жить будем». И жили хорошо, пока, пока, пока… Да, пока она его не оставила год назад. И уехала в США. Как нарочно, первая лекция, которую он читал ее курсу, была на тему Америки в русской литературе девятнадцатого века, и он рассказывал, что для русских писателей Америка казалась “тем светом”. И Даша пропала для него. Но теперь он утешал себя, что это все же Америка, а не “тот свет”. Что иногда она там вспоминает о нем.
Она была немного выше его, иногда важно говорила: «Галахов, у тебя теперь высокая дама». Но тут же наклоняла голову и тревожно заглядывала ему в лицо, не обидела ли. И видя, что он не сердится, начинала светиться всем своим круглым лицом, всеми своими ямочками. Как она смешно ревновала, маленькая, что он такой бывалый. Ревновала к медсестрам, когда он лежал в больнице, к продавщицам, улыбавшимся Галахову, к тому, что молодая врач-невропатолог пригласила его в свой кабинет и продержала там почти час. «Да что же я не понимаю, что тебя все хотят!». При этом по первому его зову она бросала учебу, мчалась к нему, жадно и страстно принимала его любовь, хотя порой и бормотала: «Я из-за тебя двоечницей стану». Пока они не жили вместе и он много ездил, он стеснялся этого, а брать ее с собой на конференции было трудно, почти невозможно, и он бормотал, извиняясь: «Я взять тебя с собой не смогу». – «Я понимаю, я почти и не существую, чувствую себя абсолютно виртуальной». – «Такая большая и красивая». – «Такая большая, а вся помещаюсь в телефонную трубку». А теперь и в самом деле она стала виртуальной.
Отъезд вдаль всегда напоминает похороны, а похороны напоминают отъезд. Наверно, соседка видела, как Даша все же проехала мимо дома (да, все же проехала!), ожидая, что Павел выйдет, и сколько было цветов и провожающих, потому так и сказала. Среди провожавших он видел атлетическую фигуру Лени Гаврилова. Именно после визита на его день рожденья Галахов сделал Даше предложение. Был писатель Борис Кузьмин, чьи повести нравились Даше. Павел не запретил ей уезжать, он никогда никому ничего не запрещал. Но он не вышел и провожать ее, в аэропорт не поехал. Остальные поехали на машинах и в автобусе, было не только много цветов, но была даже музыка.
С этого момента у Галахова пропала отчетливость разума, он мог много раз, как будто в первый, обсуждать сам с собой какую-то проблему, возникали постоянные провороты в мыслях, воспоминания из разных периодов жизни наплывали одно на другое, первой реакцией на всех людей, на все события стала обидчивость и раздражительность. Мысли путались, повторялись. И сейчас, лежа в постели, он чувствовал, как его давит невнятица прожитой им жизни. А еще страх пенсионера, что дети не будут помогать. Нет, думал Павел, нет вечного возвращения, Ницше не прав, есть лишь постоянное возвращение человека в небытие. Это вечный путь, проходимый каждым.
* * *
Его дети – от двух браков – не только выросли, но и устроились на весьма оплачиваемые работы. Сын стал менеджером, а потом и директором какой-то пиар-компании. Иногда, грустя, Павел вспоминал, как носился по врачам, отмыливая сына от армии, возил презенты, договаривался с кем-то, чтоб помогли, не тронули. А в аспирантский период работал вечерами, чтоб ему на башмаки заработать (сам и в старых доходит), хотел беседовать с ним, чтоб было интересно, как ему самому было интересно с отцом, заранее придумывал темы разговоров. А как однажды несся он домой, бросив работу, узнав, что рухнул мост, где – может быть! – мог проехать трамвай, на котором иногда ездил сын! Глаза вытаращены, весь мокрый от ужаса. Теперь сын знать его не знает, разбогател. И унизительное чувство беспомощности, в которой он оказался, рождало обиду. Дочь, которую он устроил в аспирантуру в Швецию, вышла там замуж, родила и вытребовала туда мать. Катя, его вторая жена, уехала, он не возражал. Жену больше волновали всякие бытоустройства и дочкина судьба, что было и разумно, и естественно. Она была женщиной умной и доброй, поэтому когда Павел написал ей о Даше, она это приняла, просила только не говорить дочке, чтобы та не ревновала отца. Так с Дашей они и не расписались, квартиру в свое время он оформил на Катю и дочь. А Даша оставалась прописанной у матери в Черноголовке. Дочка иногда телефонировала, тогда бывала ласкова. Сын не только не заходил, но даже не звонил. Когда Павел пытался ему звонить, то слышал протяжное: «Пап, я сейчас занят, я тебе потом позвоню». И не звонил. Другой вариант бывал, когда он звонил ему в воскресенье, часов в двенадцать дня: «Пап, ну что ты так рано! Я очень поздно лег. Досплю, перезвоню тебе». И ни разу не перезвонил. Павел и сам перестал ему звонить. Его звонки были похожи на вымаливание милости, а он и впрямь порой с ужасом воображал такую возможность. «Есть ли существо гнуснее человека?» – снова подумал он.
Пенсия была такая, что впору идти побираться. Но не у сына же просить милостыню. Николай Федоров писал, что воскресение отцов – русская идея. Достоевский усомнился и показал, как дети убивают отца, старика Карамазова, каждый по-своему. А теперь дети просто ждут, когда старики свалятся с дерева, чтобы брезгливо их зарыть. И дело здесь не в стыде перед попрошайничеством, а в жизненной установке, точнее, привычке к определенному образу жизни. Еще до его пенсии, когда Даша еще была с ним, то есть несколько лет назад, они в воскресный день съездили в Александров. Бывалые люди говорили, что там 101-й километр, всегда бандиты жили, бывшие шпана и воры, подъезды на ночь не запирают, можно пристроиться ночевать. Павел смеялся тогда: присмотрю, мол, подъезд на пенсионное будущее. Погуляв по городу, посетив музей Марины Цветаевой, доходившей и здесь от бедности, двинулись в чересчур знаменитую Александрову слободу, откуда пошла опричнина.
Зашли в Троицкий собор. В помещении колокольни – синодик Ивана Грозного, перечисление им убиенных – но только бояр, смердов не считал, зато о смердах – в писцовых книгах, как опричники убили хозяина крестьянского двора, затем другого, жен снасильничали, дворы после грабежа сожгли, короче, разорение крестьянства.
При выходе из Троицкого собора увидели девочку с чересчур осмысленным взрослым лицом, но маленького роста, темные волосы стрижены под ежик, очень синие глаза, взрослая шерстяная кофта, черные брючки и лакированные черные старые туфли (тоже с взрослой ноги). Павел с Дашей прошли было дальше. Подошла монастырская хожалка, странница, попрошайка и побирушка. Протянула привычно руку: «Подайте, сколько можете, на хлебушек». Павел протянул копеек сорок. Рядом возникла девочка: «Они говорят «на хлебушек», а сами вечером водку покупают. Мы за одной проследили». – «А как тебя зовут?» – «Катя». – «Сколько ж тебе лет?» – «Двенадцать».
Была она слишком мала для своего возраста. Павел протянул ей червонец, она деловито взяла и объяснила, что ей теперь и на свечки, и на булку с маком хватит. Даша сказала: «Ты бы сняла кофту. Жарко». Та потянула сквозь вырез у шеи лямки нижнего белья: «Не, там у меня ночнушка».
Потом перед службой села между ними на лавку. Свободно болтала обо всем и о себе, конечно: удивительный талант общения. Павел даже поразился этой свободе и открытости, этому живому языку.
– Мамка в Курган уехала. За мной?.. Мамина подруга присматривает. Иногда мои подружки чего поесть принесут, хлеба, супу (понятно стало, что, «мамина подруга» не очень-то смотрит, так взглядывает, не померла ли девчонка). На прошлой неделе на тридцать два рубля мяса мне купили. Я кастрюлю наварила, вкусно было. Варить я умею, мама у меня повар и швея. Папку мама выгнала: уходи, говорит, а то я тебя задушу. Не, я не из Кургана. Я в Москве родилась. Но я папу Сашу не люблю, я больше родного папку люблю, дядю Витю. А Сашка мне ножом за дверью грозился. Я дверь открыла и его как ногой в живот!.. (Глазки засверкали от собственной выдумки). Он убежал. Я сюда недавно хожу. Я крестилась. Отец Андрей крестил меня бесплатно. Неделю назад, – она показала дешевый латунный крестик на бумажной веревочке. – Не, не здесь. У нас за оврагом у моста церковь тоже есть. Не, я сама к нему пришла. Мамка еще не знает. Сюда хожу, им помогаю, сёстрам, матушкам, иногда подмету, посуду помою. Они тоже покормят, копеечку иногда дадут. А я себе сайку куплю. Здесь дешевые. Читать умею, но плохо. Во второй класс только в этом году пойду. Почему раньше не училась?.. А мы бедные, портфель не на что было купить. Нас у мамки пять, ещё два брата и две сестры. Скоро ещё один маленький будет, у сестры Ленки. Её муж ногой в живот ударил, она его просила не пить. Они на диване спят. Братья на топчане, а я на раскладке. Мамка с папой Сашей раньше на диване спали, до Ленкиной свадьбы, а теперь на полу…
Пол-России такие. А у него немного наоборот. Он детям не нужен.
* * *
А чего на пенсию вышел? Не знал разве, что тягостно будет? Хотя тогда он еще работал и относился к пенсии как дополнительному доходу.
Всю прошлую неделю он ходил в пенсионный фонд, пытаясь добиться повышения пенсии на триста рублей, которые полагались ему по принципу введенной накопительной системы. Скользил по тротуарам, а переходя шоссе перед замершими перед светофором машинами и вступая на оледенелый поребрик, каждый раз думал, что поскользнется, упадет на спину, и рванувшаяся машина его переедет. А к зданию пенсионного фонда переход и вовсе был без светофора. Кто перебежит, глядишь, и получит пенсию. А не сумеет – нет ни человека, ни пенсионной проблемы.
Первый раз он пришел туда семь лет назад в конце марта, дня за три до своего дня рождения, к девяти утра. Все документы собрал заранее и был уверен, что дело это займет полчаса, ну, час. Двери уже были открыты, но когда он поднялся на второй этаж, то увидел бесконечную, длинную русскую очередь из стариков и старух: все толпились перед кожаной дверью, но порядок соблюдался. Сидела женщина с листочком, на котором были записаны фамилии и их порядковые номера. Павел подошел к ней и попросил его записать. «Вы будете сто сорок восьмым», – сказала женщина в капоре. Стоявшая рядом высокая и широкоплечая тетка в ватном пальто пожала плечами: «Сегодня вы не попадете, дня через два разве по этому списку. В день они не больше тридцати человек принимают». – «Ну что вы, женщина, говорите! – возразила первая в капоре. – Бывает, что люди записались, а вовремя не пришли. Тогда те, кто не отходили, могут пройти. Но с вашим номером, мужчина, шансов, конечно, не много». – «Когда же приходить нужно, чтоб в тот же день попасть? – спросил Павел, понимая, что сегодня стоять не будет. – «Все, кто в самом начале, к пяти утра приезжают, – пояснили ему. – И ждут до девяти перед дверью».
Но март стоял холодный, и Павел приехал на это стояние только в конце апреля. Протолкался часа три на улице, бегая в дальние кусты по малой нужде, аденома мучила. В восемь утра их запустили на первый этаж, на втором стояли, преграждая путь, охранники. Пенсионный фонд начинал работать в девять. Потом было долгое сидение на лавочке, толкотня вокруг двери, заглядывание внутрь комнаты, чтобы понять, свободен ли его инспектор. И непрекращающаяся склока перед этой важной дверью: «Мужчина, не лезьте». – «Да мне только справку отдать». – «Все так говорят. Не пустим. Что, с женщинами драться будете? Я тебе говорю: куда прешь?! Женщины, не пускайте его!» В дверь он вошел где-то около четырех, выкурив перед подъездом несметное количество сигарет, хотя до этого не курил почти полгода. В огромной комнате, уставленной шкафами с бумагами и столами, сидели инспекторы, от которых зависела будущая судьба пенсионера: как скоро будет пенсия оформлена. А ведь были – в отличие от Павла – и не работавшие уже люди. Для них всякое промедление было похоже на катастрофу. Тут же выяснилось мелкое чиновничье воровство. Мало того, что не присылали все пенсионные извещения по почте, как в Америке и Европе, и вас не посещал вежливый пенсионный чиновник, пенсию начисляли лишь с момента подачи заявления, а не с дня рождения!
«А если бы я, скажем, полгода болел?» – «Нас, мужчина, это не касается. Не мы правила устанавливаем», – ответила молодая, но расплывшаяся нездоровой полнотой девица лет двадцати пяти. Но окончательно ошеломила его женщина в другом кабинете, в котором Галахов попытался выяснить, много ли накопил он за те два года, когда была введена накопительная система. «Да в ваши года уже много не накопишь, – сообщила улыбчивая тетка. – Но вам полагается срок дожития, вот и старайтесь его прожить». – «Какой еще срок дожития?» – Павел почувствовал какой-то мистический ужас. «Срок дожития вам определен в восемнадцать лет». Переспросил, не понимая: «Мне?». – «Ну, всем пенсионерам с момента получения пенсии».– «А если я вас обману и прихвачу пару годков?» – «Не обманете, умные люди считали. Обычно гораздо раньше умирают».
У его друга Орешина был лысый приятель, старик уже, как им казалось, по прозвищу «комиссар». (Орешин вообще питал слабость к чудакам) – со старческими пигментными пятнами на лысине и по лицу, он пил с ними, орал песни. Павел даже поначалу спьяну допытывался, правда ли и сохранился ли у того маузер. Но потом как-то в один из дней Павлу позвонил общий приятель и сообщил, что «комиссар» покончил с собой ни с того, ни с сего. Причем для верности повесился в лестничном пролете: если бы не выдержала веревка, то наверняка разбился бы. На «Смерть комиссара» Петрова-Водкина нисколько это не походило. Ни тебе красного знамени, ни уходящих в бой товарищей. Жестокая смерть отчаяния.
А другие смерти стариков!..
Но он все же год назад ушел из университета на пенсию. Не стало сил говорить с кафедры, вчерашний любимец совсем потерял контакт с аудиторией. Неинтересно стало готовиться. Да и сил не было в переполненном метро ехать к первой паре. И раньше-то выползал из метро еле живой, особенно после пересадки на Проспекте мира, – мокрый, помятый, потный, минуты три приходил в себя, одергивая измятый пиджак или поправляя перекрутившийся плащ, – смотря по погоде. А тут еще дождь, значит, нужно раскрыть зонт и минут двадцать по лужам до здания универа, когда в голове еще туман от недосмотренного сна.. А потом стали сбываться слова тетки из пенсионного фонда о «сроке дожития».
После отъезда Даши он стал присматриваться к жизни бомжей. Как собирают жестяные банки, кладут на землю, каблуком уминают, складывают в мешок, куда сдают, сколько стоит. Перчатки, дырявые на пальцах, и большая сумка, чтоб рыться в мусорных баках. Вот старик роется в мусорных баках. Баки зеленого цвета, обшарпанные. Стыдно профессору толкаться у мусорных баков. Увидел, как что-то бросили в бак разумное, но подъехала машина, подняла на магнитах бак, перевернула в кузов, не повезло. Бомж отскочил в сторону, матюгнулся. Ну, подумал Галахов, со мной все же неплохо. Все же дома ночую. Павел видел телепередачу про бомжа, который получал пенсию, сдавал бутылки и стал миллионером. Но, как сказал репортер, места были расхватаны и грязные, жутко пахнущие мужики избивают и гонят чужих, если они пробуют рыться в мусорном ящике. В сообществе этом были свои группы – картонщики, бутылочники, жестянщики. Не было Павлу там места.
Профессор вспоминал идею о «хищных гоминидах», о которых писал в середине девяностых некто Диденко. Что, мол, с самого своего зарождения человечество делится на людей и «хищных гоминидов», существ похожих, но биологически другой породы, живущей за счет людей. Тогда Галахов даже мимоходом выступил в какой-то своей статье против этой идеи, как слишком биологизаторской. Нагавкал на Диденко. Нужно искать социальные законы, возразил он. Тогда он был сильный. И не понимал, как по глазам можно узнать хищного гоминида. Теперь он их видел: на улицах, в транспорте, по телевизору, научился различать. Видел по телевизору министра здравоохранения и социального развития России Михаила З., который сообщил, что по планам правительства деньги на социальное обеспечение рассчитаны таким образом, что мужчина в России должен умирать в возрасте пятидесяти семи – пятидесяти девяти лет, не доживая до пенсионного возраста. Даже щедринский Угрюм-Бурчеев был милосерднее. Он читал указания градоначальника из «Истории одного города»: «Люди крайне престарелые и негодные для работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек».
Галахов думал о жизни, о хищных гоминидах и полуспал-полубредил.
* * *
Да сны еще стали один другого причудливее. Когда Даши рядом не было, в очередной раз уезжала на заработки, ему снился какой-то бред. Как-то приснилась ему мама с безумными глазами. Кто-то стучал дико в дверь чем-то тяжелым, долбил, взламывал, отворачивая филенку – нахально, не скрываясь, не боясь соседей. Он отворил полуразбитую дверь. На пороге мама, глаза безумные как на картине Брейгеля о слепцах, волосы всклокочены, в руках – лом. И бормочет: «Что-то очень мне беспокойно за вас стало. Решила посмотреть, как вы там». И говорит, и смотрит, как живая. А Павел-то при этом помнит, что уже прошло несколько лет, как она умерла.
Вот и сегодняшний сон. Павел знает, что в соседнюю комнату забралось Всё Зло Мира и готовится уничтожить человечество. А у него в нижней, закрывающейся дверкой, книжной полке стоит супероружие, которое только одно на свете способно уничтожить Всё Зло Мира. И дочка из Швеции вернулась ради этого: «Папа, доставай оружие. Только мы можем справиться». А он еще перед ее приездом дверь в комнату, куда Враг просочился, не просто прикрыл, а снизу в щель большие Дашины портновские ножницы забил, чтоб она не открылась. «Да, – говорит дочке, – сейчас достанем, потом на балкон выйдем, оттуда как раз можно в ту нашу комнату попасть снарядом». И в голову ему не приходит, что и стрелять-то он не умеет, никогда в армии не был. Открывает он дверку шкафчика, а там никакого сверхаппарата нет, а одни книги. «Где же?!» – в отчаянии кричит дочка. А он книгу за книгой выкидывает, гору нагромоздил уже, а за книгами еще книги – и никакого оружия.
Нет, все же встать необходимо, хотя бы цветы полить. К тому же захотелось пить и в туалет. Глаза по-прежнему слезились, будто плакал. Вытерев их углом простыни, Павел снова попытался подняться, но почему-то теперь не мог даже рукой двинуть, тем более сесть и спустить ноги с тахты. Все-таки он здорово навернулся! В конце февраля, несмотря на быструю смену мороза и легкого таяния, несмотря на наледи на тротуарах, скользкие бугорки и неровности от слежавшегося, стоптанного снега, улицы чистить вообще перестали. Мэр появлялся на экранах только в случае крупной городской катастрофы, обещал разобраться, но было понятно, что на следующий срок он не останется, а потому уже не мог заставить чиновников что-либо делать. А без приказа в России ничего не делается. Чиновникам было некогда: они понимали, что не останутся на своих местах после отставки шефа, а потому лихорадочно припрятывали наворованное за годы пребывания у власти, легализовывали свои особняки и дорогие машины. До тротуаров ли им было! Вот и падали и разбивались старики и люди, что называется, среднего возраста.
Надо было еще полежать, притерпеться. В конце концов, чем меньше пьешь жидкости, тем легче не ходить в туалет. Боль утихнет, и он встанет. Хорошо, когда воет ветер, а ты молод, молод, лежишь, тепло укрыт, читаешь книжку и думаешь, что когда-нибудь будешь вспоминать этот вечер уюта. А когда тебе шестьдесят семь?.. Почему он не передал своей тревожной натуры детям? Никто не зайдет, не навестит. А как квартиру будут делить? Он бы так не смог. К отцу он ездил каждую неделю, а звонил каждый день (мама умерла восемь лет назад), деньгами помогать не мог, как раньше, но старался, приезжая, хотя бы фрукты привести. У отца жила женщина, ухаживавшая за ним. Раньше они с братом платили ей зарплату напополам, а теперь он едва мог выделить тысячу рублей, жалкие тридцать долларов. Брат Цезариус поначалу требовал, чтобы он платил прежнюю сумму – шесть тысяч рублей. «Это наш общий отец», – пояснял он свою точку зрения. Но что делать, если получал Павел теперь всего четыре с половиной тысячи, сто шестьдесят долларов, из которых две тысячи платил за квартиру. Цезариус предложил ему продать или поменять свою квартиру, которая ему не по карману, получить некую сумму, чтобы он мог по-прежнему вносить свою половинную долю на оплату отцовской сиделки. Павел отказался. Менять привычную трехкомнатную квартиру, набитую книгами, – трудно было даже вообразить себе. Куда книги деть? Выкинуть? Но так долго жили ими!.. Да и страшновато было. Ему несколько раз звонили, предлагали выгодные обмены, скажем, на двухкомнатную с очень большой доплатой. Но он отказывался, боялся, не верил, бросал трубку. Слишком много писали, как при таких обменах стариков выкидывали вообще на улицу, если не убивали в каком-нибудь пригородном парке. У брата Цезариуса (поздний ребенок – и странное имя ему отец дал) было три квартиры в Москве, не говоря о лондонских апартаментах, да еще и родительская квартира была завещана тоже ему.
У него, правда, что-то лежало на карточке, куда переводили зарплату с последней работы. Но деньги эти он тратил скупо, чтобы оставить себе на похороны. Код карточки (с объяснением для чего эти деньги) он написал на листке бумаги, положил в верхний ящик письменного стола, надеясь, что первыми по случаю его смерти придут сын или брат. Вот только Дашиных долларов там не было. Подумав о долларах, он весь болезненно сжался. Как там Даша в Америке?.. Ему приснилось однажды, что Даша прислала ему эсемеску, словно уехала не в Америку, а в командировку: «Как ты там, счастье мое? Доклад написал? Скучаю и очень хочу к тебе». Давно ее с ним не было. Даша много раз повторяла ему, что они хорошо жить будут. И жили неплохо, долго жили. Но потом все же она ушла. Как в старых романах о власти золота – так и у них произошло. Ну нет, не совсем так, все же вместе десять лет прожили. Она не только любила его, но и уважала, гордилась его известностью, его книгами. Ни известность, ни профессорство денег не приносили. Конечно, Галахов позволял себе шуточные, хотя и правдивые рассказы, как иностранные коллеги приходили в ужас, узнав, что в месяц он получает триста долларов, спрашивали даже, настоящий ли он профессор. Он смеялся: «Ну не показывать же им мои два десятка книг!». Даша довольно долго смеялась вместе с ним. Работать при этом ей приходилось много. Она преподавала в двух областных вузах, переводила с английского за деньги какие-то научно-популярные книги, да еще в НИИ имела полставки. И все равно денег хватало от зарплаты до зарплаты. Павел уже не профессорствовал, бесконечно оппонировал ради копеечных денег, да еще писал книги, на которые надо было доставать гранты. Книги не приносили никаких денег. Он все время удивлялся, как коллеги с гораздо меньшим научным багажом пристроены в жизни много лучше его. Очень часто, когда она долго не возвращалась, он звонил ей на мобильный. Тут было два варианта. Или она не брала свою трубку, и шли бесконечные длинные звонки («выключила звук, чтоб не мешал на лекции», объясняла она). Павел сам читал лекции и почти никогда не отключал мобильный: профессор всегда со студентами договорится. Или абонент бывал недоступен. А потом она рассказывала, что ее курс перевели в помещение с тяжелыми потолками, где мобильный не ловит. Однажды после какого-то совещания он все же часов в семь вечера поймал ее. Она резко ответила: «Не могу сейчас говорить. Начальник дает ЦУ. Приду поздно». Павел вначале ревновал. Но что он мог поделать! И перестал тревожить ее в те дни, когда она уезжала из дому на службу. Даша бегала по всем этим работам, хотя ее мучило давление и, что хуже, какие-то женские неполадки. Иногда головы поднять не могла, но вставала и говорила: «Пока человек ходит, он должен работать. Мне же деньги за это платят. Откуда мы их еще возьмем».
А Павлу оставалось беспокоиться за нее, ходить в аптеку, тихо выгуливать ее в выходные дни. Потом она нашла работу с поездками. В Сибири платили больше, особенно в нефтяных местах, она вдруг стала привозить оттуда немалые деньги и дорогие подарки. Это в России было принято, Павел не удивлялся. Но когда ее не стало, он нарисовал себе картину, что какой-то из не очень крупных нефтяных магнатов, все же миллионер, пленился и красотой зрелой женщины, а главное, ее умом, что для него, человека с образованием, было тоже важно. Даше было тридцать семь, еще самый возраст для женщины! Да и устала она, понять можно. Болела очень, а за границей и лекарства, и врачи – любого в порядок приведут. И она уехала в США – жить со своим новым русским, думал Павел. Ему казалось, что раза два Даша присылала ему в помощь не то двести долларов, не то триста. Но где они? Как он их ни искал, найти не мог. Потом известий от нее не стало, и тогда он сам для себя решил, построил сюжет, что богач, новый русский, прогнал Дашу, что она одна, бедствует в этой богатой Америке, живет в ночлежке для бомжей, но написать об этом, тем более вернуться – не может. Стыдится. На самом-то деле ей бы самой как-то надо помочь, что-нибудь из пенсии откладывать, найти эти дурацкие, неизвестно куда завалившиеся доллары. Но на какой адрес их послать? Записки и доллары она передавала с оказией, приходили какие-то странные люди, приносили послания и исчезали, а ему ни разу и в голову не пришло взять их координаты. Спасибо, что хотя бы зашли.
Да-да, как в романах когда-то им любимого Бальзака. Все понятно, ему как раз исполнилось шестьдесят шесть, когда он остался один. А теперь ему – шестьдесят семь. В этом возрасте умерли оба его деда. Он лежал на спине и чувствовал себя Грегором Замзой, неожиданно превратившимся в насекомое-паразита. Ungeziefer, вспомнил он немецкое слово. Неужели пенсионеры сродни паразитам?
Соседи редко заходили. У всех свои дела. Но отношения теплые, то есть “здрасьте” и улыбки при встрече, иногда в Новый год зайдут с рюмкой или к себе зовут чокнуться. Случайные встречи в дверях или на площадке…
Раньше слово «пенсионер» чем-то напоминало ему слово «легионер». Пенсионер – это легионер на покое. Он один в трехкомнатной квартире. Все есть, а нищета. На Западе профессора на свою пенсию по миру катаются, а куда я доеду на трамвае? До парка – посидеть на лавочке? Так это тоже не жизнь, а умирание. Теперь понимал он долгие старушечьи разговоры на лавках, над которыми подшучивал раньше. Их попытки вмешаться в чужую жизнь, на что так досадовала молодежь, было простым желанием оказаться кому-то нужным и тем сам наполнить жизнь, продлить ее.
Так был ли он легионером? Студенты ждали от него какого-нибудь решающего слова, но его отпугивали все прошедшие по мировой истории полубессмысленные революции и движения, убивавшие десятки миллионов за те слова, которые через двадцать лет уже всех смешили. А дети хотели действия, активизма. Или хотя бы нового учения. А своего слова, которое требовало бы развития, у него не было. Были точные наблюдения, угадывающий анализ, но из этого системы не построишь.
* * *
Какой уж там активизм! С постели слезть не может. А еще и лекарства надо принять: ноотропил, сермион, декамевит, сиднофарм – всё, что по бесплатным рецептам получал. Сил только встать нету. Надо же так удариться об эту железяку! Он дотронулся рукой до болевшего места на спине чуть выше поясницы. Было больно, но, похоже, обошлось без перелома, потому что боль была переносима, как от ссадины. Где-то он слышал, что если перелом, то дотронуться нельзя. А дотронуться можно, хотя синяк, конечно, будет. Так что паниковать нечего! Не вызывать же врача из-за синяка! Да и неловко привлекать внимание к своей особе. К тому же запах!.. Омерзительный запах, такой, что трудно дышать. Хотя и говорят, что собственной вони человек не замечает, но газы отходили, окна были закрыты, и Галахов поневоле оказывался в закрытом пространстве, где травил сам себя собственными отправлениями. Хорошо бы встать, в туалет сходить, но еще и окно приоткрыть. Как-то исхитрившись, они с Дашей, до ее отъезда, сделали пластиковые окна, чтобы уличный шум не очень доставал. Но закрытые окна и запах не выпускали на улицу.
Почему он такой нерешительный? Слишком уязвим.
Себя он порой чувствовал мужчиной по имени Золушка. Всегда мучило чувство бесконечной ответственности. Подростком, открыв перочинный нож, ходил к парку встречать с работы маму, боялся за нее. За всех боялся. О себе не думал, думал, что сам всем обязан, а потому по мере сил надо отдавать долги. С первой женой Леной долго не мог разойтись, хотя любовь давно кончилась, домом она не очень-то занималась, даже посуду после гостей он мыл сам, к его книжным занятиям она относилась вполне иронически. Но он не уходил, хотя роман с Катей привел к рождению дочки, не уходил, потому что обязался быть с ней, исполнять ее прихоти. В детстве младший брат Цезариус был королем во дворе, знали, что старший брат выйдет в любую минуту и расправится с обидчиком. А как он этого брата устраивал в институт, возил к влиятельным знакомым, переписывал статью одного из них и публиковал в журнале, где сам тогда работал: ведь от этого человека зависела оценка сочинения. Прибегал и позже, когда тому грозила опасность. Потом брат завел большое коммерческое дело в масс-медиа, вышел на международный рынок, тогда Павел стал ему мешать. Несветскостью, что ли. Вначале, приглашая к себе, дверь не открывал. А потом, не извиняясь, говорил, что ему было некогда, что у него была важная встреча с западными людьми. Ужасное ощущение – стояние перед запертой дверью, в которую даже записка не всунута, что, мол, приду тогда-то. А потом и вовсе перестал приглашать. Деньгами он ворочал немалыми, но Павла все время упрекал: «Тебе хорошо, ты живешь на зарплату, ежемесячно получаешь деньги через кассу и ни о чем не заботишься. Попробовал бы ты жить, как я! У меня нет гарантированной зарплаты». Теперь Павел получал гарантированную пенсию, а брат, став типичным русским миллионером, перебрался в Лондон, где собирались российские олигархи. Хозяин жизни! Вот и к отцу его погнал, как мальчишку, наставительно и требовательно говоря в трубку: «Если я могу из Лондона положить отца в больницу, то, кажется, ты можешь хотя бы раз в день к нему съездить, навестить. Ты же пенсионер, ничем не занят». Разница у них была в пятнадцать лет, молодость Цезариуса пришлась на перестройку, он сумел вписаться новую жизнь. И не желал думать, что брат уже больной старик.
Все заняты сиюминутным, словно не понимая, что скоро умрут. Его часто посещало странное чувство. Глядя на смеющегося старика, работягу, засовывающего в карман бутылку водки и торопящегося на пьянку, женщин, рассуждающих о каких-то покупках, больных в поликлиниках, человека, радующегося обновке, он все время воображал, что они все они живут, как для вечности, а на самом деле для дурацких пяти минут. Живут так, словно всегда будут жить, словно им никогда не приходила мысль, что наступит момент, когда их на этом свете не станет… Ну и что же? – спрашивал он себя. – Сразу кончать самоубийством? Уж лучше жить так, что твои пять минут и есть вечность. А что есть вечность? Гениальная идея Андерсена в «Снежной королеве», что вечность нельзя сложить изо льда, сотворить ее ледяным холодным сердцем. Она требует сердечного тепла. В той мере, в какой она возможна, она создается временно, любящим сердцем.
Как же она решилась на отъезд? Он с трудом мог это вспомнить. Перед тем, как уехать в Америку, Даша стала худеть, слабеть, но работать продолжала. Потом сказала, что ей предстоит небольшая операция, по женской линии, и неопасная, добавила она. «А может, и в Америку уеду, – странно улыбалась она. – Уж там точно перестану работать. Устала очень. Надо и отдохнуть».
Он старался не слушать этих ее слов. Неужели она может его оставить? Наконец, она отправилась в больницу, просила ее не провожать, мол, скоро вернется. Беспокоилась, чтоб он без нее вовремя принимал лекарства. Он принимал лекарства, на душе было горько, как будто пил какие-то горькие микстуры. Один раз она позвонила, беспокоилась, как он себя чувствует. А он еще переживал, что перестал быть тем любовником, «фантастическим любовником», как она когда-то ему сказала, что постели у них уже по-настоящему не было, по его вине. Его ласк хватало теперь очень ненадолго. Конечно, она еще молодая, ей нужно что-то другое. Однажды он сказал ей это и услышал в ответ: «У тебя плохое настроение. Но зачем ты обижаешь меня? Мне же больно». Когда она говорила ему, что он нужен ей любой, он по мужской глупости не очень в это верил. И оказался прав, она все-таки оставила его. В тот день, когда это произошло, ему было очень плохо, он думал, что умрет. И радовался этому. Но не умер, просто стал передвигаться с трудом. Что-то в этот день еще было, но он забыл и не хотел вспоминать.
На следующий день после ее отъезда Галахов выполз на улицу, соседи смотрели на него странными глазами и сочувствовали ему. Подальше от сочувствий он пошел в царицинский парк. Прошелся мимо императорских дворцов, вышел к большому пруду, сел на бревно среди деревьев, тупо смотрел на воду, которая казалась ему бездонной. Спрашивал себя, мог бы он броситься в воду и утопиться. Но он же не Офелия и не Катерина, он – мужчина. Стоял поздний теплый август, деревья были зеленые, а у него болело сердце, и Павел с тревогой спросил себя, доберется ли он до дому. И тут, вертя тощим хвостом, подошла к нему черная узкомордая и, очевидно, немолодая дворняга и принялась вдруг тыкаться носом ему в руку и просительно заглядывать в глаза. Он машинально погладил ее по загривку, она затихла и притулилась к нему. Потом они сидели, Галахов чесал ей машинально то за одним, то за другим ухом. А когда он отправился домой, собака за ним последовала. Прогнать ее не было сил, она была такая умильная. Он назвал ее Августой – по месяцу находки. Спала у него в ногах, он кормил ее тем, что оставалось от его еды, чаще всего заливал овсянку мясным бульоном, сваренным на костях. Она смотрела на него и все понимала. Благодаря ей Павел стал гулять утром и вечером.
Но ему было грустно. Глядя на тощий хребет Августы, он невольно вспоминал (начитанность не уходила) старика Смита из «Униженных и оскорбленных» Достоевского и его исхудалую собаку Азорку. Смерть Азорки оказалась предвестием смерти старика.
* * *
Спина болела, когда он пытался повернуться. Может, все-таки врача вызвать? Но из «академической» перестали выезжать, а из районной придет толстая тетка и, глядя в другую сторону, начнет ворчать, мять спину и прописывать антибиотики: она считала их средством от всех болезней. Хотелось прежней молодой независимости, не хотелось стариковской униженности, уязвленности. Ведь он еще не старик! Его еще нельзя загонять на дерево! Но уже что-то подобное чувствовалось ему в равнодушии и пренебрежительности врачей.
И он уже сам замечал, что тон его становится, нет, еще не заискивающим, но зависимым. Принять, проглотить чужую грубость. А не возмутиться, как раньше. Потому что деваться некуда. Вот месяца три назад он сидел перед кабинетом зубного врача. Правая челюсть отяжелела, как свинцом налита, рот с трудом открывается. Кабинет закрыт, врача все нет и нет. Пошел стукнуться в ординаторскую, благо, на том же этаже, узнать, пришла ли на работу Валентина Петровна. Открыл дверь. В маленькой комнатке со шкафами – толкотня белых халатов. Увидел своего доктора, автоматически поздоровался, мол, «здрасьте, Валентина Петровна». Высокая тетка в плаще, стоявшая в центре группки других теток в белых халатах, вдруг властным и грубым тоном оборвала его: «Куда претесь?! Вы все скоро в туалет за нами ходить будете. Не видите что ли, что это наша комната?!» И вдруг Павел с ужасом услышал свой голос, услышал, что он, как и положено старику, испуганно пробормотал, стараясь при этом казаться вежливым: «Простите, я не хотел никого обидеть».
Нет, надо лечиться народными средствами. Но какими? Он вдруг вспомнил давний разговор с приятельницей, эмигрировавшей несколько лет назад в Германию. То есть она уехала с мужем, который получил там двухгодичный контракт. Но когда он собрался вернуться и сказал ей об этом, она ему бросила (потом этот ответ долго по эмигрантским кругам ходил): «Ты меня Родиной не пугай!». Развелась с ним, нашла немчика и осталась. Так вот, как-то Павел подхватил не то грипп, не то простуду, пил разные лекарства, как вдруг позвонила Майя. Дальше произошел разговор прямо для современной пьесы: «Болеешь?» – «Болею». – «Что с тобой?». – «Простуда, кажется». – «Чем лечишься?». – «Народными средствами». – «Помогает?». – «Не очень-то». – «Может, народ не тот?»
Нужен хотя бы глоток чаю. Чашка стояла у постели на краю комода. Он потянулся, не достал, надо было немного приподняться, подтянув тело, чтобы спина опиралась о подушку. Тело слушалось плоховато: вот что значит никогда не занимался спортом, да и толщину нажил, тяжёл слишком. Он попытался сделать упор на локти, действуя силой плеч. Это удалось. Правда, сползло одеяло. Но это пустяки. Он поднял чашку, сделал глоток, но тут же вспомнил, что придется идти в туалет. А сможет ли? Невелико пространство, но сегодня оно для него немалое. От этих мыслей чашка в руке дрогнула, и желтоватая чайная жидкость выплеснулась на наволочку подушки. Совсем противно стало. Чем-то старческим потянуло от этого желтоватого пятна. Надо бы не просто до туалета дойти, но и наволочку сменить, еще и отцу позвонить. Что за глупость! Вчера же еще, уже после падения, он ходил, даже за квартиру в сбербанке платил. Болела спина, но боль пересилить было возможно. Эх, если бы какая красивая девушка на него глянула (а лучше – Даша!), он бы непременно встал и все сделал.
* * *
А какое у него еще дело? Недописанная книга, где он проводил странное сравнение между переселением народов в четвертом-пятом веках нашей эры, когда варвары потянулись в цивилизованные римлянами части тогдашней Ойкумены. Теперь русские сотнями тысяч едут в Европу и Америку, ругая почем зря эту цивилизацию. Вроде его брата Цезариуса, который в России бывает лишь наездами из Лондона, но поскольку сохранил российское гражданство, эмигрантом себя не считает. Все на Запад прут – и богатые, и бедные, надеясь разбогатеть. А в Россию – люди с Кавказа и из Средней Азии. У них во дворе уже пару лет вместо русского пьяницы-дворника работали мальчишки-туркмены, тщательно метя и чистя двор.
Ладно, не о книге надо думать, а как до сортира добраться.
Зачем мои книги о толерантности, о наднациональной идее России, когда в Москве и Питере убивают таджикских девочек, убийц оправдывают, в крайнем случае дают срок как за мелкое хулиганство, а молодые скинхеды кричат об уничтожении всех нерусских. Вот и до русского фашизма дожили. И ведь не фашизм, а обыкновенный русский бунт, когда режут всех… На этой идее даже Третий Райх не построишь. Смерть не строитель. Хорошо, что дочка моя в Швеции, внучка там и жена Катя, а Дашу ее новый русский вывез в Америку. Ругают новых русских, а они шкурой чувствуют…
Но его-то сейчас это не касается. У него простая задача – вылезти из постели и дойти до туалета. Не мочиться же в постель. Тогда он здесь вообще лежать не сможет. А кто к нему придет? Никто. Сослуживцы бывшие в лучшем случае на похороны скинутся, да на кладбище придут. Друзья? Их так мало осталось. Столько уже приятелей, едва к пятидесяти подходило, умирало. Двух он даже считал близкими друзьями. Только один человек звонил ему постоянно – друг детства и ровесник Лёня Гаврилов. Он рассказывал анекдоты, вычитанные в «Комсомольской правде», в основном эротического содержания, повторяя: «Старичок, мы должны держаться. Жизнь ведь продолжается. Послушай, что пишут: «Если мужчина четыре раза сходит налево, то по законам геометрии он вернется домой». А? Ха-ха! Нас еще рано в утиль-сырье. Слышал про Давида Дубровского, из ваших, из гуманитариев? Ему семьдесят четыре, а жене двадцать четыре, они уже ребенка сделали. И мы, старичок должны держаться. Главное – не раскисать! Ну, хочешь, я тебе альбом сделаю с Дашиными фотографиями? Может, тебе легче будет?». Да, ему не нужна была никакая другая женщина, кроме Даши. Спасибо Лёне, что звонит. Отец последние годы никогда ему не звонил, всегда ждал его звонков, часто ему пенял: «Ну, ты еще молодой. Мне осталось уже немного. Поэтому мне можно жаловаться, а тебе еще нельзя». Что ж, получил свое. Когда они только начали жить вместе, он ворчал: «Я ведь умру раньше тебя», – говорил он. «Это никому неизвестно, кто когда», – очень серьезно отвечала она.
А потом она уехала, и этот разговор потерял смысл. Только одно осталось: чувство потери, да и говорить теперь было не с кем. Уже давно, чтоб создать себе эффект общения, он звонил бывшим сослуживцам вроде по делу, но как бы между прочим заговаривал и о бытовых вещах. Те охотно отвечали, советовали, но сами не перезванивали никогда. Утешала Августа своей и в самом деле собачьей преданностью. А куда ей было от него деваться! Здесь все же кров и пища. Была она даже трогательна в своей забитой привязанности. Собака была запугана в своей несчастной бездомной жизни, вздрагивала от каждого шороха в квартире. Когда однажды Павел уронил на пол торшер, Августа так перепугалась, что не знала куда забиться, даже под комод пыталась, пока не заползла в узкую щель под тахту. Оттуда Павел ее потом едва извлек. Зато слыша шум шагов на лестничной площадке, Августа принималась отчаянно лаять, защищая себя, свою слегка наладившуюся жизнь, и человека, пригревшего ее, отпугивая воображаемых врагов.
Нет, все не о том он думает. Надо сползать не вверх на локтях, а наоборот – боком из-под одеяла – и на пол. Пусть даже на четвереньки встанет. Все равно никто не видит. Прежде чем начать сползать, он оглядел комнату, нет ли чего полезного для сползания. Горел над головой ночник, за окном уже было темно, светились окна двенадцатиэтажного общежития напротив: с отъезда Даши он шторами пользоваться перестал. У окна на столе мерцал экран невыключенного компьютера. Может, послать сразу по нескольким адресам письмо: «Помогите, мне плохо!» А что плохо – спина болит? Но это надо преодолеть, в конце концов, он все мог преодолеть. Около стола валялась груда книг, которыми до больницы пользовалась Даша, переводя очередную книгу, так он эту груду и не разобрал, год прошел, а он все никак не опомнится. Единственно, что он запретил тогда очень жестко: он запретил себе спиртное. Он помнил, как запил его друг после смерти жены, и через год был конченый человек, а там и умер. Хорошо, что Даша не умерла, а нашла себе богатого мужа, который вывез ее отсюда. Нет, Галахов не смерти боялся, боялся пьяной пошлой смерти, когда с улицы приходят бомжи-собутыльники и шарят у мертвого по карманам и в столе, не осталось ли на выпивку.
Комната без Даши совсем захламлена. Больше всего у него заставлен комод. Кроме чашки чая, будильника, валявшихся блокнотов, шариковых ручек, поводка для Августы, там стоял еще и телефон в стиле ретро начала ХХ века, подаренный ему сослуживцами, когда он уходил на пенсию. Зачем он это сделал? Ведь знал, что на пенсионные копейки прожить нельзя. С тех пор они существовали на Дашины заработки и тратили пенсию на квартплату да на помощь отцу. До того момента, как Даша покинула его. А три дня назад его покинула и Августа. Побежала куда-то в кусты, да так и не вернулась. Звал он ее понапрасну. Ходил по соседям, спрашивал, не видел ли кто. Однако нет, никто ему помочь не смог. А молодая толстотелая соседка с большими грудями, жившая этажом ниже, сказала: «Да успокойтесь, дедушка. Может, ее бомжи покончили, на шапку. Да вам теперь легче будет, не придется утром и вечером с ней по улицам таскаться!»
* * *
Слезая с постели, он все-таки упал. Встав на четвереньки, Павел попытался подняться на ноги. Проклятый шофер! Неужели задавить, или, точнее сказать, убить хотел? Или просто попугать? Тот, кто в машине, по сути дела, – «человек с ружьем» против безоружных. Хорошо хоть успел из-под колес выскочить. Прав был Васёк, его сосед по парте в первом классе. Он уже тогда понял, что шоферню следует обуздывать. Старик все же поднялся. Держался за притолоку двери, потом за стенки коридора. В туалете стоял, упершись головой в стенку перед собой. Его мутило, ноги подгибались. «Кажется, моя ветка трещит», – мелькнуло мимоходом и, слабея, он завалился на кафельный пол. От холода кафеля через время очнулся. Лежал и готовился помирать. «Это мне наказание, – сказал он себе, – за то, что другого старика стряхнул с его ветки».
Вчера выгнал он с лестничной площадки между этажами бомжа Александра Сергеевича. Между их этажом и следующим ниже угнездился бомж. Запах от него стоял понятно какой. Из дверей квартиры стало трудно выходить. Он с позапрошлой зимы там прижился. Даша тогда его добром просила, в милицию звонила, спрашивала, где в нашем районе специальные приюты для бездомных. «Нету таких», – ответили ей менты. – «А по телевизору рассказывали…». Те рассмеялись: «А вы что, всему, что в телевизоре рассказывают, верите?»
Но стояли морозы, гнать его было невозможно, и Даша стала, как приблудному псу, выносить ему еду. В разговоре он сообщил, что его зовут Александр Сергеевич (поначалу они решили, что врет, что во всем Пушкин виноват, но он паспорт показал – верно), что он бывший учитель математики, что ему шестьдесят шесть, уже три года не работает, а их подъезд выбрал, поскольку прописан на втором этаже, но бывшая жена и дочка его в квартиру не пускают, а он, однако, здесь по праву прописки. Во время разговора Даша заметила, что три пальца на руке у него черные, спросила, что это, он ответил, что, наверно, отморозил. Тогда Даша вызвала «скорую», его забрали, но следующим вечером он снова был на своем месте и объяснил, что его в больнице помыли, дали переночевать, утром покормили – и выгнали. Вот он снова здесь и обретается. А на пальцы они даже смотреть не захотели. Даша снова вызвала «скорую». В этот раз приехала милая широколицая женщина, но с твердым выражением на лице – такая любимая Павлом разночинно-интеллигентская уверенность в себе, привычка настаивать на достойном. По просьбе Даши она посмотрела пальцы Александра Сергеевича, не снимая резиновые перчатки, как и было положено врачам «скорой». «Да, – сказала, – температура, воспаление, может дальше пойти, на начало гангрены похоже. Пойдет дальше – придется руку резать».
Даша умоляюще посмотрела на нее. «Понимаю, – пожала та плечами, – но нам запрещено бомжей госпитализировать. Всех больных перезаражать могут. Кто знает, что они на себе носят. Ладно, беру на себя. Уговорю нашего хирурга». И Александра Сергеевича увезли, не появлялся он долго, уже Даша уехала, а его все не было. И вот явился. Вернувшись на площадку, рассказал, что месяц пролежал в больнице, руку ему вылечили, потом где-то скитался почти год, а идти все равно некуда. Пока бомжа-пришельца не было, соседи выяснили его историю. Оказалось, что и впрямь он в квартире на втором этаже прописан, пришел добродушный участковый, проверил паспорт: прописка правильная. Но вселять отказался, поскольку насильно к жене поселить его не может, тем более и ситуация сложная – там коммуналка, соседи тоже протестуют. Конечно, поначалу жену ругали – стерва! Двери она никому не открывала, смотрела в глазок, кто звонит. А потом пошли по соседям и узнали. Александр Сергеевич лет пятнадцать назад бросил ее с малолетней дочерью и ушел к овдовевшей генеральше, ушел и забыл, ни разу не появился, денег ни копейки не посылал, дочку сама растила, а работала всего-навсего на почте. Жила весьма бедно. Что-то там с генеральшей произошло, но год назад А.С. снова явился. Бросив жену, из квартиры он не выписался, формальное право имел вселиться. Однако квартира была двухкомнатная, коммунальная. В одной комнате – брошеная жена с дочкой, в другой – соседи. Пускать его было некуда: только к себе в комнату, чего она не хотела и боялась. Ситуация безвыходная.
И вот вчера он сам стряхнул старика с дерева. Хотя А.С. был и помоложе его, но тоже пенсионер. Пришла соседка из квартиры напротив, позвонила вчера вечером Павлу в дверь. «Вы все же мужчина, Павел Вениаминович, – она улыбнулась немного иронически, – а у меня просто сил не хватит, да он меня и не слышит, потому что слово женщины для него не существует, он ведь женщин за людей не считает. А вы, хоть уже и в возрасте, но вид внушительный. Может, он вас хоть испугается. А то прихожу домой, квартиру отпираю, запах, сами понимаете, но мы вроде притерпелись, но ведь он прямо по лестнице вниз от моей квартиры, весь мне виден. Вчера пьяный напился, валяется, ширинка расстегнута, хозяйство наружу. Видно, перед тем, как отрубиться, онанизмом занимался. Таньке моей пятнадцать лет, ей такое ни к чему видеть. Я вчера его пинками подняла и на улицу выгнала. А сегодня прихожу, он снова с бутылкой в обнимку и мне кулаком грозит, да еще какую-то блохастую собаку с собой привел».
При слове «собака» Павел даже вздрогнул. Но соседка поняла и отрицательно, с сочувствием покачала головой: «Нет, не ваша. Не Августа. Так поможете?» Никогда Павел не умел людям грозить, тем более выгонять их, да и драться, если честно сказать, тоже не умел. Он и представить не мог, что должен сказать А.С., чтобы тот ушел. Он вышел на площадку в теплой домашней куртке, которая уширяла и без того его широкие плечи, к тому же в ней он чувствовал себя мужественнее (бывает такая одежда), посмотрел на А.С. сверху вниз как можно мрачнее и произнес неопределенно: «Шел бы ты, мужик, отсюда, чтобы хуже не было». Кому хуже? Но бомж вдруг засуетился, сунул бутылку в отвислый карман драпового вонючего пальто, встал, подобрал подстилку и суетливо побрел вниз. Ветка надломилась, и старик упал с дерева.
А другой старик вернулся в свое жилище, думая, что сам он нисколько не лучше. Прошло два дня. Одиночество давило его. Исчезнувшая три дня назад собака Августа стала казаться каким-то страшным зовом судьбы. Он ее искал целый день, звал, но она не вернулась. Без нее квартира стала совсем неуютной. А после вчерашнего падения, он чувствовал себя словно выбитым и из того физического состояния, которое поддерживало в нем жизнь.
С трудом он начал подниматься с кафельного пола, но руки-ноги подгибались. Хотя бы доползти до комнаты, до телефона, приказывал он себе. Но сил не было. Павел лежал, из глаз катились слезы. Похоже, что на этот раз он в самом деле плакал. Плакал о совершенно непонятно зачем прожитой жизни. Все же он приподнял голову. Зачем? Чтобы встать? И вдруг усилием воли встал. Голова кружилась, он с трудом сохранял равновесие. Потом ощутил, что ему стало трудно дышать, грудь сжималась при каждой попытке вздохнуть, от жуткой слабости подгибались ноги, спина покрылась потом. Ему стало страшно, он ослаб, снова сел на пол. Но даже ползком он уже не мог добраться до телефона.
* * *
Его душа еще блуждала по Земле, сорок дней ей было предназначено скитаться здесь до ухода на небо. Он умер, но ни брат, ни сын не интересовались по-прежнему ни его жизнью, ни смертью. Спохватился отец, которому он перестал звонить. Дозвонился до внука, то есть сына Павла, брат, как всегда, был в Лондоне. Сын ответил, что занят, что ему некогда, но все же приехал, взломал с милицией и людьми из ЖЭКа замок, вошел в квартиру. Оттуда позвонил дяде в Лондон (они все же иногда общались), тот сказал, что похоронить надо по-человечески, что он пришлет три тысячи баксов, но особо оповещать и собирать народ не надо. А то слишком много хлопот. И без того кто-нибудь да придет. Народу и впрямь было немного.
И Павел видел свои скудные похороны, видел, что ни брат, ни отец, ни сын на похороны его не пришли. Впрочем, брат и денег обещанных не прислал. Был друг детства Леня Гаврилов с женой, он привел нескольких общих знакомых, писатель Борис Кузьмин высокопарно говорил о трудности оставаться человеком в этой жизни, которая, добавил он вдруг афоризм, «вовсе не школа гуманизма». Старый бабник Томский пустил слезу, сказав: «Павлушка, ты был хороший. Мы скоро за тобой последуем. Но тебе-то наверно небо определено, а куда нас отправят?»
И снова заплакал. Пришло также несколько бывших сотрудников Галахова. Даши не было. И Павел заглядывал в лицо всем пришедшим в безумной надежде, что вдруг обознался, вдруг она просто в другой одежде. Но не увидел. Душа как птица присела на одинокое дерево у могилы. Душа плакала и думала, что, наверно, Дашу ее новый муж не отпустил даже на похороны. Душа его долго блуждала около этой пустынной могилы. Через месяц прилетела из Швеции дочь, а жена Катя, видимо, осталась там караулить внучку. Дочка долго плакала, сидя на лавочке у могилы. Потом улетела назад. А Даша так и не показалась здесь. И только спустя сорок дней он понял, почему она не пришла, осознал то, о чем не хотел думать весь последний год. Даша давно ждала его на небесах, где они и встретились, наконец.
______________________________________________
* Не рецензентов.
** В.К. Кантор – доктор философских наук, профессор Государственного Университета (высшей школы экономики).
Во Франции доктор Кантор включен в список 25 крупнейших мыслителей современного мира (Le nouvel Observateur hors-serie – decembre 2004/janvier 2005. 25 grands penseurs du monde entier. Vladimir Kantor. Le pourfendeur de la barbarie. P. 34-37)
В России доктор Кантор помещен в книгу «Созвездие имен»: В этой книге собраны 76 имен и портретов выдающихся еврейских деятелей литературы и искусства XX-XXI вв. России». Из литераторов в него вошли С.Я Маршак, О.Э. Мандельштам, И.Г. Эренбург, Б.Л. Пастернак, М.А. Светлов, И.А. Ильф, А.А. Галич, И.А. Бродский, В.К. Кантор и другие. (М.: Издательский дом Максима Светланова, 2008).
ОТЗЫВЫ В ПИСЬМАХ
на рассказ Владимира Кантора «Смерть пенсионера»
29 сентября 2008 г. 20:59
Дорогой Владимир Карлович! Очень рад Вашему письму, рад, что статья выйдет, и очень благодарен за внимание.
Что же касается Вашего рассказа, то Вам «помучить» им меня не удастся, так как и я, и моя жена уже его прочитали. Более того, я как раз думал написать Вам о своем впечатлении.
На меня (на нас) он произвел сильное впечатление. Ваш «дедушка» и все его обстоятельства не дают забыть себя… Отчасти, возможно, потому, что я сам вдруг оказался на седьмом десятке и обнаружил, что и все, связанное со старением, теперь касается меня непосредственно.
Но главное, конечно, в том, что Вам удалось найти такие художественные средства, которые не только поднимают важнейшие для любого человека жизненные вопросы, но и требуют от него личного ответа. Мне кажется, здесь можно увидеть прямой путь от «Ивана Ильича».
По-моему, рассказ этот – Ваша несомненная удача. Рад за Вас и поздравляю Вас с ней.
Ваш Г.Киселев, профессор, США
September 30, 2008 8:15 PM
Добрый вечер, Владимир Карлович!
От рассказа мне стало страшно и грустно. Почти беспросветно. Сложно сохранять «мужество быть», имея такую перспективу. И относительная молодость совсем не служит защитой. Зато после чтения некоторые мои проблемы с собственным старшим поколением существенно поменяли свой масштаб, стали казаться карликовыми и незначительными. По крайней мере, на время. За это спасибо.
Андрей Прокофьев, доктор философских наук, профессор, МГУ, ИФ РАН
6 октября 2008 г. 15:29
Дорогой Володя, я прочитал. Ну что сказать – спасибо, и что я уже подошел к тому состоянию. Читал накануне сна. И, увы, приснилось-таки: что я приговорен к смертной казни со всеми вытекающими последствиями.
Ваш Гарик Суперфин, великий архивист и публикатор из Бремена, бывший советский зек
7 октября 2008 г. 8:10
Володя, мне очень понравился Ваш рассказ! Он замечательно написан, в традициях русской литературы. Я также в нем узнаю то, что слышу от близких мне людей, когда бываю в СПБ (каждый июль – на принстонской летней работе). Спасибо, что Вы прислали. Действительно, очень хороший рассказ. И светлый, в конечном итоге.
Жаль, что нам почему-то не удалось пообщаться с Вами в Будапеште. Может быть, еще где-нибудь увидимся?
Всего доброго,
Ваша Ксана
Ксана Бланк, профессор Принстонского университета
7.10.2008
На редкость сильно и до жути современно. АМ
Александр Мелихов, главный редактор «Невы»
08.10.2008 09:28:37
Володя, рассказ отличный, с новыми для тебя нотками и новым уровнем чистоты письма – ей-ей, я как полпред Джойса абы какую прозу хвалить не буду!
Всех благ, дорогой. Сережа Хоружий
С.С. Хоружий, доктор физико-математических наук, переводчик «Улисса» Джойса (“Самый крупный современный русский философ”, – В.К.)
October 09, 2008 11:56 PM
Дорогой Володя, я думала, мое предыдущее письмо до Вас дошло, а потом оказалось, что в запарке перед Франкфуртом я его даже и не послала. Я прочитала Ваш рассказ ночью в гостинице в Нью-Йорке, он меня очень растрогал, трудно представить себе, как Вы, молодой, творческий и полный сил, умудряетесь примерять на себя эту трагедию конца, того финала, который мы все не желаем воображать не только в деталях, но даже и в самых общих и типических чертах. Мы ведь о финале и не думаем никогда, господи упаси.
Но при этом, вот гляжу, а сила-то искусства какова. Все как один Ваши читатели, отзывы которых Вы прислали, почему-то все кивают, соглашаются, вот-де это обо мне, о нас, о себе самом…
Мне не очень близок такой способ восприятия какого бы то ни было искусства. Разве о самом потаенном можно вычитать в прозе – даже классической, даже гениальной?! – нельзя, у каждого свое “я”, у каждого свои арзамасские ужасы, и когда придется проходить на посадку, каждый из нас пойдет туда другой походкой.
Поэтому я отказываюсь обращаться с этой прозой как с провидением или пророчеством, а вместо этого скажу Вам: по-моему, хорошо сделано, и детали, и язык, и действительно – эта история с переездом в Америку под погребальный оркестр.
Хорошо, что Вы сочинили такой мрачный рассказ, и хорошо, что Вы сам не имеете к этой мрачной реальности прямого отношения, а имеете отношение писательское, душевное, духовное. Кстати, психолог стал бы копаться в недавней Вашей беде и травме, смерти отца, взаимоотношениях с Максимом.
Думаю, что это неуместно. Талантливый человек написал интересную вещь – стало больше одной интересной повестью на свете.
Я покажу ее во Франкфурте издателям самых разных наций. Не могу предвидеть, как они отреагируют. Можете быть, отринут в ужасе.
Иисуса Христа тоже не печатали…
А может, примут с восторгом.
Вот поеду посмотреть. Нежно Вас обнимаю. Ляля
Елена Костюкович, переводчик, директор литературного агентства ELKOST
October 09, 2008 10:03 PM
Здравствуй, Кантор!
Получил твой рассказ, прочитал с интересом, с удовольствием, хорошо написан. Только жутко все, стыдно. Кое-где слышатся автобиографические элементы. Один классик сказал бы: как скучно на свете, господа!
Пиши, маэстро! Эммануэль
Эммануэль Вагеманс, бельгийский профессор, Лувен
October 17, 2008 1:42 AM
Володя, добрый день. Что тут говорить. «Ехать надо» при такой неспособности к иллюзиям. Но такое впечатление на меня производят все Ваши вещи! «Душа – Даша» – очень хорошо, и финал напоминает «Ласточку» Державина (о к-й я сегодня как раз лекцию читал). «Но ехать надо».
Вашим сердечные приветы. Рената кланяется.
Ваш МБ
Михаил Безродный, филолог-славист из Хайдельберга
October 19, 2008 8:39 PM
Прочитала “Пенсионера” на одном дыхании. Почему-то мне трудно высказать одобрение, уровень Вашего творчества настолько высок, что комплименты кажутся излишними. Точнее, уровень абсолютен. Я, разумеется, прочитаю все, что Вы написали. Соня
Софья Владимировна Данько, кандидат философских наук, логик
October 20, 2008 4:25 PM
Володя! Дочитываю твой рассказ – очень трогательный и, хоть и тяжелый действительно, но правдивый. Что ж делать, коли у нас жись такая… Конечно, это «новая натуральная школа».
Алла Большакова, доктор филологических наук, критик
October 22, 2008 7:51 PM
Dear Vladimir,
Sorry for the delay in response. I started this e-mail last week after finishing your story, but I was interrupted by a deadline.
Very gripping. The mimetic details were very convincing, albeit sad. The narrator’s vagueness regarding Dasha and her illness prepared for the post-mortem fairy tale ending. Because of Ivan Ilych, I suspected that his fall was going to be fatal. I thought the brutality of the accident, demonstrating how heartlessly new Russians view and treat older people and the intelligentsia, was wrenching. I wish it were not so, but I suspect that indifference to our elders is becoming more endemic throughout the world. His loneliness was palpable throughout, particularly poignant was the dog’s disappearance. I am looking forward to reading your story a second time.
How do you do it? Deborah
October 24, 2008 5:22 PM
Dear Vladimir,
The pain in your story is palpable. It is almost unbearable to contemplate our mortality. My parents have a close friend who has been a widow for over two years now, and, while she keeps busy helping her family and friends, she still feels and talks about her loss, a poignant reminder of how we sculpt our lives together. You manage to convey the pain of loss while portraying someone whose fear is so great that he cannot understand those closest to him.
All best wishes and hugs, Deborah
Dr. Deborah A. Martinsen
Associate Dean of Alumni Education Adj. Associate Professor of Slavic
202 Hamilton MC 2811 Columbia University
(Перевод –- В.К.):
Дорогой Владимир, извините, что тянула с ответом. Начала писать это письмо на прошлой неделе, закончив ваш рассказ, но нужно было срочно сделать работу, поэтому прервалась.
Очень захватывающе. Изобразительные (миметические) детали очень убедительны, хотя и грустны. Неопределенность мыслей рассказчика относительно Даши и ее болезни готовит к сказочной концовке post-mortem. Помня Ивана Ильича, я полагала, что его падение будет фатальным. Думала, что жесткость инцидента, показывающая, как бессердечны новые русские и как они относятся к старикам и интеллигенции, окажется драматической. Жаль, что все так. Но мне кажется, что безразличие к нашим старикам распространяется как эпидемия по всему миру. Его одиночество буквально ощутимо во всем тексте, особенно остро – с исчезновением собаки. С нетерпением жду возможности перечитать ваш рассказ.
Как вы это делаете?
Дебора
Дорогой Владимир,
Боль в Вашем рассказе очевидна. Это почти невыносимо – разглядывать наше умирание. У моих родителей есть близкая подруга, которая осталась вдовой уже более двух лет назад, и, пока она занята помощью семье и друзьям, она чувствует себя спокойно и говорит о своей потере, берущее за душу напоминание о том, как мы лепим нашу совместную жизнь. Вы умудрились передать боль потери, изображая человека, страх которого так велик, что он не может понять: это вплотную приблизилось к нему.
Дебора
October 24, 2008 12:10 AM
Дорогой Володя, спасибо большое за письмо-поддержку. Если бы не Корнелия и Вы, то от меня бы ускользнул и тот маленький обмылок оптимизма, который мне дает возможность еще надувать радужные пузыри иллюзии. Рассказ ваш (жесткий или жестокий?… не знаю, как и определить… прочитала недавно и сразу дала переводить одной толковой девочке, бывшей моей студентке.) Все собираюсь как-то оформить свое мнение о рассказе, но, увы, нет времени. Но думаю, что все-таки переживу бессмысленность движений по кругу и напишу небольшой текст о вашем рассказе, который не случайно задел многих, поскольку не мог не задеть. И вы сами это понимаете.
Ирина Антанасиевич, филолог-славист, профессор Белградского университета, Сербия
October 25, 2008 3:05 AM
Кантор – писатель очень настоящий. Рассказ леденит какой-то пронзительной реалистичностью (не только сюжета, но и тех самых ощущений) и … узнаваемостью. Так что, да. «Не грусти!»
Татьяна Владимировна Бернюкович, кандидат филос. наук, доцент университета в Чите
November 03, 2008 12:08 PM
Уважаемый Владимир Карлович, хочу поблагодарить Вас за «Смерть пенсионера» – Аня Игнатова любезно предоставила мне возможность прочитать ксерокс Вашего рассказа, и я остался в полном восторге! В связи с работой мне приходится читать разного рода литературу, и рассказ в журнале «Звезда» стал настоящей отдушиной, эффект от которого можно также сравнить с поеданием мятных конфет. Рассказ пошел гулять по рукам в общежитии. Спасибо!
С уважением,
Дмитрий Крылов, студент-социолог ГУ-ВШЭ
November 06, 2008 9:47 PM
Дорогой Володя!
Только что прочитал Ваш рассказ «Смерть пенсионера». Рассказ оставил благое впечатление, о чем и сообщаю Вам с удовольствием. Многое верно увидено Вами и потому узнаваемо, очень хорош короткий разговор девочки в Александровской слободе, тут не к чему придраться: и услышано, и увидено так, что нет Вашей руки, а есть то, что ею нарисовано.
Кроме того, изображенное Вами наводит на мысль, что таков жребий человека в этих исторических и географических широтах, увы!
Сиротство Вашего пенсионера в этой связи приобретает не столько физический, сколько метафизический характер, как и полагается, если имеем дело с извечными положениями. Полагаю, что главное достоинство вашего рассказа состоит именно в этом извечном.
Не могу настаивать, но мне больше понравилось бы, назови вы рассказ «Пенсионер», потому что Ваш вариант сразу наводит на мысль о «Смерти Ивана Ильича». Мне это мешает, а «Пенсионер» оставляет мое воображение свободным, и я сам могу ассоциировать, как хочу. В таком свободном хотении и состоит главный эффект художественного. К тому же, сказав «смерть», Вы дали разгадку, и я невольно жду, когда же это произойдет, и когда происходит, я это уже знаю, предупрежден Вами в заглавии. В «моем» же варианте это произошло бы неожиданно, и, мне кажется, усилило бы эстетический эффект. Впрочем, как Вам угодно.
Валерий Мильдон, доктор филологических наук, профессор
November 07, 2008 10:49 AM
Володя! Я прочел твой/наш вариант «Смерти Ивана Ильича». Спасибо. Рассказ, в конечном счете, победил мое безразличие к худлиту, особенно современному.
Думаю, это оч. хороший пейзаж души советского безрелигиозного человека, богооставленного – прежде всего потому, что про Бога и не спрашивает, не вспоминает, вышколенный жизнью в советском варианте европейско-американской катастрофы. Ему «эта гипотеза не нужна»…
Хорошо устроена внутренняя речь, где не различимо авторское слово от слова героя (правда, там и сям случаются огрехи, которых нельзя списать на речь Галахова, говорю, именно об авторских – редких, на мой глаз, недосмотрах).
Типы хороши, цепкий реализм.
Но – как же Павел с Дашей в рай попали?! Тут ты на себя берешь – причем вдруг! неимоверную богословскую ответственность (оно же – нравственную безответственность). Божия любовь безмерна, но сказать, что все там, в Раю будем – это ведь хотя бы объяснить должно.
Твой Н. Котрелев
Очень точны стариковские немощи в твоем изображении…
Еще раз спасибо.
Николай Всеволодович Котрелев, публикатор, историк культуры
November 24, 2008 9:27 AM
Володь, вот, написалось как-то странно – видно, у души такой настрой сейчас. Марина Загидуллина
Лишние и маленькие: крестовый поход стариков
Отношение к старшему поколению в литературе стало настоящей полноценной темой. Младшее поколение писателей рисует армию престарелых воинов (и у того же Елизарова, и у Ключаревой в романе «Россия – общий вагон»), ищущих элементарной справедливости. Старость, брошенная на произвол судьбы (а то и заботливо подталкиваемая разными способами к смерти), – это показатель тяжелого расподобления всего общественного механизма. Впрочем, нельзя сказать, чтобы советское прошлое в этой связи выглядело идеально… Вспомним Солженицына, Трифонова, Тендрякова – пусть было иначе, но тоже страшно. И дело поэтому не столько в «государственности» (или в том, кто именно будет министром здравоохранения), сколько в преемственности этой бесконечной войны. Старики – люди маленькие, но они же еще и лишние в совершенно жестоком прямом смысле слова. «Вы свое отжили», – свысока кидал матери юный Николай Петрович в «Отцах и детях». И, поеживаясь, получал это рикошетом от собственного сына – двадцать лет спустя. И во все времена они стремились хоть как-то доказать свое право на жизнь. Человек живет не согласно «срокам дожития», а столько, сколько дала ему природа. И даже за секунду до смерти он живет. Если обществом жизнь (а не существование) ему обеспечена просто потому, что он человек (и еще потому, что всякий, кто придумывает закон, когда-то состарится и тоже будет нуждаться в организации, обеспечении своей старости). Но метафизический ужас старости именно в том, что, растратив силы и здоровье на младшее поколение, человек оказывается не нужен в первую очередь именно им, молодым. «Быть обузой», «просить у детей милостыню» – вот самый страшный приговор, который висит над каждым человеком «пенсионного (звучит как «похоронного») возраста». И если все устроено так, что каторжный труд в течение жизни не обеспечивает поддержки в старости, то этот страшный механизм будет крутиться и дальше. Характерный жест главного героя – карточка с кодом и «завещанием» («на похороны»). Это стремление скопить «похоронные» деньги, отказывая себе в самом необходимом, не является чертой только нашей эпохи. Но за самим жестом стоит страшное предчувствие, что похоронят «не по-человечески» (что не захотят «тратиться»). И старики хоронят сами себя – недоедая, берегут эти деньги. Рассказ позволяет почувствовать ужас одинокой смерти. И безнадежность собственного содержания. Здесь «прокручены» разные варианты тепла (и дочка «ласкова бывала», и бывшая жена добра, и любимая женщина себя не жалеет в любви к герою). Но вот сложились обстоятельства – иных уж нет, а те далече – и одинокий старик (вообще-то всего 67 лет, разве возраст? не 87 все же), задавленный болезнями, беспомощностью, чувством собственной ненужности, умирает в своей квартире – сын, брат, отец, дед… Так в «Хижине дяди Тома» Бичер-Стоу рисовала сентиментально-трагичную картину: конечно, твой хозяин может оказаться очень хорошим человеком, но вот он погибает случайно – и неумолимые жернова мелют твои кости на плантации. Пока сама Система работает как Молох, нет смысла «кивать» на внешние обстоятельства. Рассказ В. Кантора подобен кафкианским безнадежностям. Он ни к чему не призывает. Он просто повествует о всеобщем нравственном уродстве. Какие компрачикосы кромсали эту страну, кто создавал этот уродливый организм? Есть в «Смерти пенсионера» такое печальное предположение – может, народ не тот?
Марина Загидуллина, доктор филологических наук, Челябинск
P.S.
9 Nov 2008 23:02
Вот отзыв нашей подруги, филолога из Канады:
Милочка, я знаю, я это прочитала уже в журнале месяц назад и действительно не могу забыть. Гениальный рассказ. Передай ему мою, как читателя, благодарность. Он единственный прозаик, которого можно читать – искренность, талант, внутренний человек…
Sunday, November 30, 2008 5:29 PM
Дорогой Володя, наконец, решился отослать тебе мои впечатления.
Мне трудно писать о твоем рассказе. Он слишком наполнен личностью автора и у меня, наверное в силу выработанной чтением классической русской литературы гиперделикатности, возникает неловкое чувство, будто я подглядываю в замочную скважину. По силе эмоционального воздействия на читателя твой рассказ не знает себе равных. Во всяком случае, долгие годы я ничего подобного не встречал.
Ужасающий пессимизм рассказа, – мне хочется на время стать теоретиком литературы и сказать, что это скорее повесть; кажется, существует в литературоведении термин «маленькая повесть»? Нет ли чего-то подобного у Тургенева? – так вот, твой пессимизм подавляет и, извини меня, вызывает чувство не только неподдельного, почти болезненного сострадания к герою, но и чувство импульсивного протеста. Неужели все так страшно?! Мне, как заурядному читателю, хочется прикрыть глаза и замкнуть слух, чтобы не видеть того ужаса реальности, который изображен тобою с невиданным мастерством. Ведь прав ребенок, когда, засунув голову под подушку, кричит: «Меня не видно!»
Мне, как твоему давнему другу и искреннему почитателю, больно читать твои строки. Да, это блистательная проза. Да, твое мастерство стилиста тебе не изменяет. Да, композиционное построение текста великолепно, а образы как главного героя, так и второстепенных персонажей, вроде монастырской хожалки или женщины в капоре, четки, объемны, живописны и философски ясны. Даша, тень, проходящая через весь рассказ и через всю жизнь героя, Даша, его Душа, потерянная им и найденная только через сорок дней… Володя, этот образ, созданный тобой, меня, читателя, потряс и, прости, напугал.
Твой рассказ прекрасен и страшен. Я, от всей души любящий тебя, от всей души желаю тебе, замечательному писателю и философу, не просто творческих удач, но удач более легких, поскольку я вижу, сколь тяжек был труд автора, создавшего «Смерть пенсионера».
Твой Николай
Николай Иванович Цимбаев, доктор исторических наук, профессор МГУ
Saturday, December 13, 2008 12:35 AM
Владимир, добрый день! Рассказ прочитала в тот же день, как получила. Пожалуй, можно сказать, что не могла оторваться. Просто не было возможности раньше ответить. Действительно, хороший рассказ. Читать было страшно, очень натуралистично. И беспощадно. Лучше бы я этого не читала, – слишком близко уже ходит смерть. К старости вкус изменяется, все меньше хочется реализма и все больше красивой сказки.
Что делать, простите, пишу как есть. Вероятно, рассказ чем-то задел, не могу посмотреть на него просто как на литературное произведение. А вы к этому и стремились? Пожалуй, еще раз надо прочитать.
Всего хорошего, рада была вас услышать.
Мария Орлова
(Дочь Льва Копелева и Раисы Орловой, издает тексты Л. Копелева – В.К.)
Tuesday, December 16, 2008 12:48 PM
Дорогой Володя,
с большим волнением прочитал твой рассказ. Прости что не сразу – искал работу, так до конца и не нашел, но обнаружилось время на чтение. Что я могу сказать: хорошая классическая проза. Кажется, написано на одном дыхании. Критиковать не буду, нельзя критиковать такие вещи, будет безнравственно. Могу только надеяться, что у рассказа будет свой читатель, точнее – что есть еще люди, которые готовы все это правильно понять. Интонация гаршинская, мне показалось. На самом деле, внутреннее пространство – хватит на большой роман. Я бы хотел, чтобы был роман о современной жизни, их мало. Такого рода, какие писали в 1920-ые гг. С точки зрения людей, задвинутых в общественные подвалы. Тебе удается это увидеть, удалось в этом рассказе. Конец скомкан – видно, что ты устал сам от видения мира глазами Галахова. Предметный мир условно прорисован, доминирует лирическое откровение, мне не хватает диалогов и видения Галахова со стороны других (нарративных отражений). Недостатки есть, если судить строго, но говорить о них не хочется. В целом – хорошо. Есть художественная правда, которая основывается на правде жизненной. Это главное. Остается только поздравить тебя с творческой удачей!
Твой Костя
Sunday, December 21, 2008 8:44 PM
Он же:
Поверь, что когда я читаю текст, я забываю о биографическом авторе и погружаюсь в способ видения, который мне открывает абстрактный (имплицитный, концепиованный и пр.) автор. Что касается «Станционного Смотрителя», он мне не вспомнился, зато вспомнился Гаршин, а также Леонид Андреев. Ты в этом рассказе похож на них умением вызвать пронзительную боль за человека, поставленного судьбой и другими людьми на маленький пятачок бытия. Мне рассказ очень понравился, точнее, произвел сильное впечатление. Я искренно и от всей души желаю тебе продолжать в том же духе. Наш «постмодернизьм» – от него тошнит всех уже, кажется, изжил себя, и честного и искреннего слова защиты поруганного Гомо Сапиенс не хватает, дефицит у нас с этим.
Константин Абрекович Баршт,
доктор филологических наук, СПб, Пушкинский Дом