Опубликовано в журнале СловоWord, номер 60, 2008
Вот почему все, что осталось нам
написано в строчку, мелькает, как пейзаж за окном
вагона, когда бесконечная станция близко, в купе
приводят себя в порядок, никак не приведут.
Бесконечная близко. Встречающих не найдут
в настороженной, глухо гудящей толпе,
отравленной полусладким дрянным вином.
Прибывшие идут, озираясь по сторонам.
Русская проза – скопище карикатур
на фоне прекрасных пейзажей. Портреты широких натур
и узких специалистов, направляющих взор
на тарелку с остатками каши, или в упор,
изучающих, настраивающих микроскоп,
например, размножение инфузорий-туфелек, или укроп
к молодой картошке, революция, прочий вздор.
В прозу въезжаешь легко, как к себе домой
на коне или в танке въезжаешь всегда по прямой,
причитая, что ж это, братцы, Господи, Боже мой!
Очередную эпоху сметают дворники с мостовых,
опять листовки расклеены поверх театральных афиш,
втиснувшись между строк, можно остаться в живых,
кривое не распрямишь, душою не покривишь.
Или свора мошенников у канцелярских столов,
или первый бал из-под девичьих подрагивающих ресниц,
сияние люстр, блеск натертых мастикой полов,
непорочность девиц, нерушимость границ,
звезды на орденских лентах, скрипящие сапоги…
Осторожно! Кругом враги.
Лирическое отступление тянется, переходя
в наступление, продвигается, противника не щадя,
тут и нравственность в сердце и небо над головой,
грязный трактир, угодливый половой,
облако над Невой.
Стопка блинов на тарелке. В хрустальной розетке икра.
Раскалывается сюжет, как голова с утра.
Ангел трогает за плечо и говорит: «Пора!»
2
Хочется справедливости, хочется так,
что хоть удавись. А на деле есть
чугунная лестница, доходный дом,
комнатка под самой крышей, медный пятак
в кармане шинели, девичья честь
дочери. Что наживешь трудом
кроме бледной немочи? Стопка книг
на подоконнике. Сверху – пенсне.
Книги принес студент. Толку от них
на грош. Прочитаем ближе к весне.
Будет раньше светать. По утрам
смягчится кашель, не будет трясти озноб.
Выйдешь в Город Счастья, а там на площади Храм
Разума и Справедливости. Отцу на горячий лоб
дочь кладет полотенце. Сухие губы отца
шепчут: «нет камней – только металл и стекло»,
Таз и медный кувшин на тумбочке. Черты лица
заостряются. Время его истекло.
Перед смертью хочется пить, но еще ясней –
счастья и справедливости. Вполголоса разговор.
Пришла Лукерья. Дочь обсуждает с ней
Как обмывать, обряжать, выносить во двор
По такой-то лестнице, да с пятого этажа!
Разве что гроб внизу, а тело на простыне.
Оплывает свечка. Пламя ее, дрожа,
освещает стену и трещины на стене.
3
Все, что написано, то подсмотрено из-за плеча
идущего впереди, или из-за стола
в грязном трактире, или плавится в церкви свеча,
или речь вязнет, как на зубах сладкая пастила,
или мысль, острый меч, бледнеет перед тобой
все что угодно, сгущается в облаках кучевых,
или на горло собственной песне твердой стопой,
или побег из тюрьмы, или набег кочевых
племен, пожар за кирпичной стеной, купола,
прогорая, падают, друг, одолжи пятерик,
привет, старик, как дела, как сажа бела,
и у меня не краше, пока, не пропадай, старик.
4
Чахоточный едет в степь – надеяться, пить кумыс,
лопотать на местном наречии, считая складки, бугры,
из которых составлены лица, вынашивать мысль
о возможном здоровье, женитьбе, приданном. Будьте добры,
не прерывайте этой мечты, ей все равно никогда
не сбыться, пусть течет в никуда:
все это не стоит труда.
Копыта цокают, колеса стучат, высоко солнце стоит,
каменный идол охраняет курган, как герой
Серый складной кузнечик в траве звенит –
лапкой по крылышку. На расстоянии метра второй
уже отвечает тоньше, выше на тон,
чахоточный едет в степь, погружаясь в сон,
подавляет стон.
Если смотреть вперед, чахоточному видна
мохнатая шапка, сгорбленная спина.
кучер правит бричкой, что страной государь:
не тянет лошадь – прикрикни, потом – ударь,
поперек спины перетяни кнутом,
постарайся не думать о том,
что будет потом.
Хорошо думать о Машеньке. Вот она
в подвенечное платье облачена.
Зажигают свечи. Храм заполняет свет.
Кашель с кровью. Любовь да совет.
А Машенька представляет себя молодой вдовой,
с печальной хозяйственностью обходящей твой
дом над серой Невой.
5
Толстый и тонкий,
прочный и ломкий,
тихий и громкий.
Парами, строем,
трудно героям.
Силы утроим.
Камень-брусчатка –
зерна початка.
Скачет лошадка.
Жулик на бричке,
перья на птичке,
сера на спичке.
Хворый в палате,
доктор в халате,
выкусьте, нате.
Барин в опале,
долго мы спали,
лучше не стали.
6
Жизнь на окраине. Берег реки. Днище перевернутой лодки.
Хлеб в тряпице, да соль в щепотке.
Рассыпающийся картофель в горячей золе,
мир лежит во зле.
Печать Антихриста внутренним оком различишь
Того, кто трехперстный наложит крест, черт за обедом съест.
Серые срубы. Церквушки. Звонницы, купола, зеленые крыши.
Лютый Зверь, ломая валежник, неподалеку рыщет.
Мерцанье лучины в каждом третьем окне.
Мир лежит в огне.
Лежит, кряхтит, ворочается с боку на бок лениво,
шепчет: «Верую во единаго Бога Отца,
и во единаго Господа, Исуса Христа,
и в то, что Дева чиста.
Что ходят они втроем по кладбищам, по холмам да оврагам
русской земли, уменьшаются с каждым шагом,
тише тихой воды, ниже низкой травы,
их не увидите вы».
И что остается злодею, разбойнику неразумному, парню-рубаке,
как пройти с зажженной свечой в покаянной рубахе,
умаляясь, съеживаясь, собираясь в комок земли,
чтоб найти не смогли.
И что остается корявым деревьям, разве что серую
землю корнями
было, да сплыло, аминь, рассыпалось, у царя за столом,
у Христа за пазухой, у ангела под крылом, по делам, поделом.
7
Разросшийся сад. Разваливающийся господский
дом с колоннами, дом сиротский,
советник статский такой-то, раб Господень.
Теперь в отставке. Господь говорит: «Свободен!».
Свободен – хоть до утра прогуливайся по саду,
смотри как рассветный луч скользит по фасаду,
застревая в трещинах, загораясь в чердачном
окне на манер пожара. Год был неудачным.
Неурожай, отставка, а дом заложен-перезаложен,
банк прислал покупателя. Впрочем, возможен
новый кредит. Погрузимся в болото долга.
Истекают сроки, ждать осталось недолго.
Постыдна продажа, покуда живут на свете
старцы, знавшие батюшку с матушкой, помнящие, как дети
в белых платьицах бегали по аллеям.
Себя не жалеем – хоть старых рабов пожалеем.
Они не видят развала – так помутилось зренье.
Не ходят в церковь – так ослабело тело.
Они не знают – еще при дедушке началось разоренье,
отец – продолжил, а внук – завершает дело.
В отставке, в долгах как в шелках, тех нет, те – далече,
как сказал поэт. Наг стою перед Богом.
Кабы само загорелось – было бы легче.
Не пришлось бы на старости совесть отяготить поджогом.
8
Какой-нибудь летний вечер, Петруша идет домой
со службы, скажем, в Палате. Закуривает на углу.
В белой косоворотке школьный учитель хромой
машет ему рукой. Погружаясь во мглу,
многосложный нелепый государственный строй
с укоризной глядит на двух непотребных сынов,
какой-нибудь Александр-Николай первый-второй
понимает: этот народ не пощадит основ.
Во дворце в столице музыка, в уездном городе N
также играют молочный вальс – доносится из окна
щелканье фортепьяно. Это Варя, поднявшись с колен
после молитвы, наигрывает. Ближе к ночи она
придет к нему, будет руки ломать, причитать,
говорить, Петруша, милый, не уезжай.
А из Турции на Болгарию движется рать
и в родном селе снова неурожай.
Значит, будут бабы с голоду пухнуть, а старики
с голоду высохнут, младенцы, как есть, перемрут.
Письмо распечатано. Исписанные листки
говорят: победа, освобожденный труд,
землю поделим поровну, высокие небеса
отнимем у Бога и ангелов и тоже поделим на всех.
Водка разлита. Нарезана колбаса.
Выпьем, Варя, скажи – что такое грех?
Но Варя не отвечает. Вот, смотри, за окном
белая шаль мелькнула среди загустевшей тьмы.
Через несколько лет она все же вспомнит о нем,
прочитав список повешенных во дворе
губернской тюрьмы.