Опубликовано в журнале СловоWord, номер 60, 2008
Алейник Александр Аркадьевич родился в российском г. Горьком в семье врачей. Они эмигрировали в 1989 г. в США. Его первая публикация появилась в нью-йоркском журнале “Слово-Word” в 1991 г. Затем – публикации стихов в русских журналах, альманахах и газете “Новое русское слово”. Для газеты и журнала “Слово-Word” Алейник взял ряд интервью: у Булата Окуджавы, Михаила Жванецкого, Владимира Войновича, Андрея Битова, Владимира Рецептера и ряда других. В той же газете он полтора года вел авторскую рубрику саркастического толка.
В 1996 г. в издательстве “Слово-Word” вышла книга стихов А. Алейника “Апология”. Критик Соломон Волков в ответе на анкету “Нового русского слова” назвал выход книги А. Алейника “Апология” одним из трёх важнейших культурных событий 1996 г. В. Гандельсман пишет в предисловии к книге “Апология”: “…взгляд, с любовью обращенный к миру, и нежная интонация, а в ремесленном смысле – приверженность к классической традиции. Следуя ей, поэт безбоязненно распоряжается наработанным до него… он знает, что оригинальность и новизна добываются трудно и по чуть-чуть, и добываются там, где единственным и неповторимым образом художник прикасается к веществу мира и придает ему внятные очертания”.
В 1996 г. журнал “Слово-Word” № 20 был полностью посвящен кончине Иосифа Бродского. Рецензент “Нового русского слова” Н. Васильева пишет о стихах и статьях, помещенных в нем: “Реквием” Александра Алейника… делает необязательными все остальные помещенные здесь же рядом писания на эту тему, в том числе и стихи маститого Рейна… Обостренность чувства и поэтическая воля позволяют Алейнику проникнуть в такие пределы, куда обыкновенному смертному путь заказан”.
Вновь помещаем их в журнал двенадцать лет спустя.
На смерть Иосифа Бродского
РЕКВИЕМ
На светотени мёрзнущих плечах,
на зимнем дне в зажмуренных очах
и сне его – не раскачать, не сдвинуть:
любой рычаг погнётся – прислони
к вступающему в наши дни
отсутствию, к его непобедимой
чугунной хватке – крепче дланей нет –
на всём теперь, как снег
нетающий – его исчезновенье,
касается ладонь виска
и затухает резкого свистка
сверлящая команда к отправленью.
Он входит в переполненный вагон.
Вокруг него таких же легион
с остывшей кровью. Сомкнутые вежды
и переполненность не делает помех,
а места – ровно столько же для всех,
как до него, до них и прежде.
Пространство в этом худшем из миров,
в которое все наподобье дров
вносимы – расширяется всё больше,
и отсвистев к двенадцати часам,
кондуктора, не склонные к слезам,
флажками в божьей шевелят пороше.
Не говорю ему «усни», и так
он спал – и он не подал знак
нам явственный, но выйдя вон из простынь –
прошёл над крышами, неслышно, как звезда.
на тот тупик, что мерно поезда
по снегу в выдышанный отсылает воздух
28 января 1996
О. Мандельштам
«..холодным ветром берега другого «…
И. Бродский
Там весь двор замшел, волосом порос,
мой табак сипел, серых папирос
я глотал дымок, комковатый яд,
я понять не мог: да на кой я ляд
скучный воздух пью или тюрю ем,
каблуками бью по каменьям тем?
Я свечу палил, ночью горбился,
но меня спасли те два голоса:
говорил один тёмным табором,
он меня водил к небу за руку,
а другой тащил от камней в волну –
море разделил и повёл по дну.
веник берет, заметает в совок песчинки.
Это чужая квартира, он здесь на время жилец.
Он не даёт телефон, но постоянно звонят кретинки.
Однажды приходит седой, красногубый поэт,
с ним какой-то шустряк, щёлкающий «минольтой».
Он понимает не сразу, что попадает в бред,
что в этом бреду не больно.
В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон, лёжа у гроба они шли параллельным
ходом к острову на восток, куда отплывёт паром с вытянутым плашмя, припудренным
пешеходом.
Если в профиль смотреть – покойный английский лорд: лоб в полглобуса, рот сжат
чересчур уж твёрдо, но не вставайте рядом, холод вас проберёт, будто кто-то столкнул
в ледяную воду.
тянущая с уходом
двоящаяся сущая
в тумане над ледоходом
прощай говорит прощай прощай но дай надышаться
напоследок снегом
напоследок светом
мне таять и превращаться
в то что неведомо никому никому
никому из живущих
заворачиваться в бахрому
свисающую с небосвода
от изношенной жизни перепутались нити они рвутся
рвутся под новым грузом
меняя мою природу
мне ещё две недели
две недели с живыми встречаться
а потом неизвестно что будет неизвестно куда стучаться
какой я буду какой я стану
непонятно в пределе
не объяснить как странно
быть еще две недели
хочется всё потрогать
напоследок на прощанье погладить
жизнь моя срезанный ноготь
снятое с телом платье
как мне странно скитаться
в воздухе без сосуда
медлить и оставаться
не хотя
уходя
отсюда
видеть что я бесплотна
перетекать в амальгаму
зеркала беззаботно
входить не сгорая в яму
проникать сквозь полотна
стены закрытые двери
ощущая предметы
как приметы
потери
того что мне было мило
что меня волновало
жизнь моя скользкое мыло
плохо её держала
сколько ни наклоняться
сколько ни шарить рядом
мне отсюда смываться примиряться с распадом
21 февр. 96
под горное эхо, под куполом гулким, под каменным небом собора?
В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,
ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,
ударился воздух в подсолнух гранёный — в подсолнух…
Разбухшая месса заполнила строгое месиво сводов крестовых,
и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,
терялся, толпы не растрогав.
Запаянный гроб, атрибуты скорбей,
святых изукрашенных тихая свита,
ногами вперед — вперёд ногами отплывают по курсу из вида.
Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили
живые несчитано серые крылья.
Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.
И никли слова перед этой громадой,
хлестнувшей в закрытые двери прибоем,
забравшей его во мглу без возврата…
…собор отзывается воем…
9 марта 96
у него на руке крестик с чётками — чьё-то раденье,
в пиджаке у него на листочке чужая молитва —
всё хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;
а очки он не взял, что покажут ему — то и будет,
да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,
даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы,
безотрывно на смерть из красивой заморской гробницы.
17 марта 96
27 января 2000 года в канун четвертой годовщины смерти Иосифа Бродского у Александра Алейника случилось массивное кровотечение, на следующий день после которого вследствие поражения отделов мозга, отвечающих за способность облекать мысли в языковые формы, он лишился способности говорить и писать.
Многие годы Александр не имел возможности выразить себя как художник. Прикованный к инвалидному креслу, он все же продолжал попытки писать стихи, и весной 2008-го года после встречи с братом, которого не видел почти 25 лет, он самостоятельно, без посторонней редактуры, написал серию стихов о месте поэта в современном мире и сложных отношениях с близкими ему людьми.
Публикуем несколько стихотворений из этого цикла.
* * *
Я маленький мальчик. Я помню –
ко мне приходили стишки.
Сижу в комнатёнке, вдруг кроме
дворового звука – с руки
стекает знакомое слово.
Куда? Да, конечно, в тетрадь!
И тут же, как маленький овод,
тихонько захочет кусать.
Куда ты, красавец? Не внемлю,
я маленьким строфам твоим,
к чему через грешную землю
ты не прилетаешь к другим?
Не знаю, красавец, ответа,
тебе ли, мохнатый, к лицу
таскать за собою всё это
в угоду ко мне – хитрецу?
Задумался, братец? Ну что ты –
тебе остаётся летать,
а мне – вдруг легко отчего-то
волненье засунуть в тетрадь!
Лети, мой мохнатенький вестник,
не мучайся мукой в крови:
быть птичкой поинтересней –
вот форточка, небо – плыви…
4.21.2008
* * *
Я умер… и умерло всё, чем мучался я перед смертью.
Она докопалась ко мне, и стала поодаль смотреть
Ответила тишина. Ни капельки не дрожала
вовсю на меня одного со смертной тоской, и предвестьем
покоя и колдовства: «Что скажешь мне моя смерть?»
Сидела поодаль она, смотрела лишь на меня.
Все грешные мои дни она букетом держала,
да внюхивалась в них – до смертной ночи и дня.
Не знал ничего-то о ней. Быть может, она – молилась?
Быть может, она пришла – на камешке посидеть?
Не ведаю ни о чём, а Бог проявил мне милость:
позвал к кому-то её, и – сгинула моя смерть.
Я жив, разумею о том, что жив я – Его заслуга.
Я жив, и живо моё роковое житьё,
и кто же на свете мог спасти нас от нашей «подруги»,
кроме Господа одного. Кроме воли Его.
4.25.2008
* * *
Звучала музыка не мучая
очарованием земли,
как будто по такому случаю
по морю плыли корабли.
Один матрос, слегка подвыпивший,
слонялся в городском саду
и тени клёнов мраком высшего
обмазывали на ходу.
Его ботинки и тельняшечку,
заметную издалека,
и всю фигуру, брюки в складочку,
лицо с усами и рука
его держала папиросочку,
сочася дымом голубым
ах, мне б тот вид, его матросочку,
тот плавающий под листами дым…
4.27.08
* * *
Ко мне приходит танцовщица,
Домосиделка. И она
Подруга, и не прочь креститься
Перед Христом, напряжена
Я спал, от слов ее проснулся.
Влачилось утро за окном.
Она пришла во птичьем гуле
И в чём-то синем и морском.
Что делать мне вдвоем – не помню.
Чай наливать? Или курить
Сигарку, пахнущую томно
Сквозь жизни спутанную нить?
Мы поболтали и включили
Какую-то там дребедень –
И за собой поволочили
Мы в прошлое прошедший день.
Мы проживаем без напряга
Всё время, даденное нам,
Так, что скрипит одна бумага –
А что же с нами будет там?
А будут легкие листочки,
Шумящие над головой,
Оттуда видны будут точки,
Спешащие к себе домой,
Видны созвездия и звёзды,
Как будто отделяет шаг
Желанья наши и наркозы,
И слово «умер» на губах.
И все блаженства, сны, кошмары –
Вся роскошь и тpyxa земли,
Что мы не видели на пару,
Пред тем, как мы навек сошли.
И Божья воля будет трогать,
Как куклы, мёртвые сердца,
Пока грядущего итога
Не подвели нам до конца…
4 23.2008
* * *
Двадцать шестое. Ночь субботы.
Братишка прилетел в Москву.
Теперь пойдут его заботы,
отчаянье, его молву
о дальней дня поездке,
о сборах чемоданов в срок
он разгласит жене, невестке,
как грустный для себя итог.
Москва, цветущая сиренью,
покажется ему скорей
его же собственною тенью,
забытою на тридцать дней.
Её машины и бульвары
пробудят чувство новизны,
к которому и город старый
и жители пригвождены.
Москва, я по какому праву
твержу название твоё?
Твой облик понимаю здраво,
нелёгкое твое житье.
О мне бы в самолёт садиться,
лететь через ночную тьму
и на куски в ночи разбиться
от счастья мне бы одному.
4 26.2008
* * *
От счастья надо бы бежать
к несчастью собственного смысла,
пустое дело освещать
что было, есть и будет мыслью.
Твоей немыслимой судьбе –
протяжным поиском сирени…
Что будет? Глупо знать тебе.
Что было? Знанье поколений.
Да есть ли тоненькая связь
между тобой, одним, и с ними?
Да вроде есть, а где взялась –
ну с именем твоим… что имя…
4.26.2008
Александр Алейник. Нью-Йорк, 2008 г.