Рассказ
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 60, 2008
В том, что Ленчик стал книжным червем, с механическим усердием переползавшим из оранжевых томов Майн Рида в черные Конан-Дойля, а оттуда – в фиолетовые фолианты Александра Дюма, безусловная заслуга его отца Александра Мойсеевича Кишиневского, выросшего на приключенческих романах издательства «Земля и фабрика». С годами Александр Мойсеевич читал все меньше. Во-первых, советская литература его не увлекала, а во-вторых, из-за фронтовой контузии зрение его сильно ослабело. Глаза, казавшиеся сквозь линзы очков коровьими, неизменно вызывали нервный смех его учениц. Он заведовал кафедрой физвоспитания в торговом техникуме, готовившем элиту общества – директоров гастрономов и универмагов, распределителей неизбывного дефицита в стране острой нехватки всего.
Вечера он проводил у радиоприемника «Балтика». На высоком лбу отражался желтый свет шкалы с названиями далеких городов: Вашингтон, Лондон, Мюнхен, Иерусалим. «Смертный приговор Эдуарду Кузнецову и Марку Дымшицу, возглавившим группу евреев, которые предприняли отчаянную попытку побега из Советского Союза, ложится очередным пятном позора на репрессивную политику Кремля… Угон самолета был последней мерой, оставшейся группе советских евреев, безуспешно добивавшихся разрешения на репатриацию в Израиль».
«Ты слышала?» – спрашивал он у Ольги Николаевны, вдевавшей нитку в иглу швейной машинки «Лада» с ножным приводом.
«Ужасно!» – механически говорила та, осторожно проворачивая никелированное колесо и погружая иглу в ткань. Она была известной в городе портнихой. Среди ее заказчиц были жены моряков дальнего плавания, университетского декана и командующего войсками округа. На примерки к последней ее возил солдат на черной «Волге». Другие заказчицы приходили к ней. Когда они крутились перед трельяжем, а Ольга Николаевная ползала перед ними на коленях с острым кусочком мыла в руке и пучком булавок в зубах, Александр Мойсеевич выходил на улицу.
Закурив папиросу «Беломор-канал», он неторопливо шел по Баранова до Ольгиевской, по ней спускался до Пастера и шел до Красной гвардии. Посмотрев обложки журналов на витрине газетного киоска, поднимался по Красной Гвардии к Баранова, переходил дорогу. Здесь в зеленой будке с вывеской «Газвода» он заказывал стаканчик зельтерской с двойным сиропом. Гривенник скользил по залитой пузырящейся водой мраморной стойке. Он пил громко, большими глотками, потом, так же громко выпустив газ в кулак, ставил стакан. Золотозубый продавец в кепке букле подмигивал ему. Если посетителей было немного, они заводили разговор о футболе. «Черноморец», как всегда, проигрывал. Единственную надежду команды опять перекупило «Динамо». Потому что Одесса, – это Одесса, а Киев это, все-таки, Киев, и от таких предложений не отказываются.
На прогулку с питьем воды и разговором он отпускал себе минут 40, хотя некоторым заказчицам, особенно из морячек, торопиться было некуда и, возвратившись, он заставал их еще в неглиже. На них были красивые итальянские грации, и они с удовольствием демонстрировали их мужчине спортивной комплекции. Александр Мойсеевич, войдя в комнату и таращась на голые плечи, спрашивал: «Можно?»
– Шурик, подожди на кухне, мы уже заканчиваем, – бросала ему Ольга Николаевна, возвращаясь к разговору с посетительницей.
Александр Мойсеевич, изобразив легкую досаду, выходил. Сев к столу и снова закурив, он слушал голос сына, едва пробивающийся из-за занавески зеленого сукна, прикрывающей вход на антресоли.
«Кровь пятнала белое облачение, следы отчаянной борьбы виднелись повсюду на ее исхудалом теле, – читал Леня, подрагивающим голосом. – Один миг она стояла на пороге, дрожа и шатаясь,… а затем с тихим стенанием пала на грудь брата и в жестоких, теперь уже последних предсмертных схватках повлекла его на пол, труп и жертву предвиденных им ужасов…»
Его маленькая слушательница – соседская девочка Лена Кобзева, вжав подбородок в колени, дрожа от ужаса, выдыхала: «Посмотри, там за окном никого нет?»
Дети устроили свой уголок за стеллажом, где стояли закрутки на зиму: компоты из красной вишни и белой черешни, айвовое и сливовое варенье. У запыленного окошка они сложили диванчик из чемоданов и фанерных посылочных ящиков со всякой хозяйственной всячиной. За пыльным стеклом вечернее небо набирало бархатную синеву, на которой выступали неяркие звезды.
– Не бойся, – он брал ее за руку. Ее трясло.
«Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того дома…»
Антресоли находились над коридором, который вел из коммунальной кухни в комнаты. Кишиневские занимали две – дверь в конце коридора налево. Ольга Николаевна была лет на 15 моложе Александра Мойсеевича. Они поженились в Калининграде, где их застал конец войны. Он командовал взводом гвардейских минометов – «катюш», а она служила телефонисткой в штабе округа. Он носил знак «Гвардия» и орден Красной звезды на гимнастерке, под которой читалась рельефная грудь физкультурника довоенных парадов с духовым оркестром, трепещущими на майском ветерке флагами и многоярусными атлетическими построениями. Этот культ бодрости духа и крепости тела определил выбор профессии – сначала тренера по спортивной гимнастике затем заведующего кафедрой физкультуры в правильном учебном заведении с роскошными связями. Она окончила Куйбышевское училище связи в 1944-м и прямо со студенческой скамьи отправилась на фронт, который уже победно катился на запад. У нее была перехваченная ремнем осиная талия, тугая юбка и сапожки на каблуках. В 18 лет жизнь виделась ей как безоговорочная победа Красной армии над вероломным немецко-фашистским захватчиком.
Одну комнату в их коммуне – прямо в конце коридора – занимали жена и дочь капитана второго ранга Василия Кобзева, служившего на подводной лодке. Валентина Кобзева работала диспетчером в городском троллейбусном парке. Леночка родилась в тот же год, что и Ленчик, но он родился в конце года, а она – в начале, и, по сути, была на год его старше. Однако она была девочкой мелкой и мелкой осталась, когда повзрослела. А он рос хорошо, и она льнула к нему, как к старшему брату. Он читал ей истории, каких она не слышала ни от мамы, которую видела по вечерам и в выходные, ни от папы, которого знала главным образом по фотографиям.
Сначала, умиляя супругов Кишиневских своей детской привязанностью, Ленечка и Леночка читали свои сказки на диване в их большой комнате. Но когда с братьев Гримм они перешли на капитана Блада и Анабеллу Бишоп, то перебрались на антресоли, на тот самый самодельный диванчик под пыльным окошком.
– Как тебе это нравится? – многозначительно спросил жену Александр Мойсеевич.
Ольга Николаевна, вытаскивая наметку из только что законченного платья, пожала плечами:
– Не будут сидеть и пялиться на баб во время примерок.
– Они пялятся? – удивился Александр Мойсеевич.
– Ну, а что ты думал? Одна Екатерина, как остается в одном лифе, так мне самой неловко.
Бюст у Екатерины Михайловны был большим, как научная работа ее мужа, – университетского декана.
Вскоре после того, как занавеска зеленого сукна повисла над входом в тихое детское царство, жизнь в нем начала постепенно обособляться от родительской, и однажды чтение отошло на второй план, а на первом – белеющая в лунном свете Леночка сняла через голову синюю спортивную футболку и стала стаскивать с Ленчика его. Прижавшись к нему, Леночка ощутила, как его бьет дрожь, точно так же, как била когда-то ее от страшных сказок Эдгара Аллана По, педофила и наркомана.
– Не бойся, – шепнула она ему. – Я сама боюсь.
– А чего? – спросил он тоже шепотом, хотя во всей квартире никого не было.
– Что твои придут раньше времени.
Но Ольга Николаевна и Александр Мойсеевич не пришли, потому что были в кино, а когда вернулись домой, уже было поздно. Часов 11. Дети, потрясенные случившимся, спали в своих кроватях.
Капитан второго ранга в это время лежал на грунте где-то в районе Гибралтара, ожидая появления Пятого американского флота, а его жена гостила у матери под Харьковом, зная, что за дочерью присмотрят соседи.
Какого числа Василий уходит в запас, Кишиневские узнали, когда Валентина обратилась к Александру Мойсеевичу с просьбой поспрашивать у своих бывших студентов, ставшими завмагами и кладовщиками, какой-нибудь дефицит, типа хорошей колбасы, консервов или, может быть, апельсинов, поскольку выход в отставку придут отмечать все офицеры с подлодки плюс еще несколько человек из штаба округа с женами.
– А чего же нет! – сказал Александр Мойсеевич с энтузиазмом и легко достал венгерского сервелата, а также пять банок шпрот и пять сайры. Апельсинов не было, но были конфеты шоколадные с ликером рижского завода.
В назначенный день, а было это воскресенье, Александр Мойсеевич с утра вместо обычных своих шаровар с оттянутыми коленями надел легкие серые брюки с нарядной полурукавкой. Ольга Николаевна тоже, как бы невзначай, подкрасила губы. Но все обошлось крепким мужским рукопожатием в кухне и поцелуем в щеку, да еще перед самым приходом гостей у них попросили табуретки и два стула, потому что кобзевских на всех не хватило. Из своей комнаты Кишиневские слышали, как за стеной из сухой штукатурки звенели посудой гости в черных мундирах и заходились хохотом их веселые спутницы жизни.
В тот вечер Александр Мойсеевич по соображениям предосторожности выходить на связь с городом Мюнхеном не стал, а предложил Ольге Николаевне сходить в кинотеатр «Дружба» за углом на франко-итальянский фильм «Не промахнись, Асунта» (какой-то хулиган, наслюнив палец, исправил на Ахунта). Однако Ольга Николаевна сказала, что фильм – детям до 16, а оставлять ребенка дома одного в такой обстановке нельзя. Хотя, какой он уже был ребенок? Тогда Александр Мойсеевич предложил просто сходить подышать свежим воздухом на бульвар.
Купив три порции «Ленинградского» на палочках в шоколаде по 28 копеек, они молча лизали его под темными каштанами. Перед ними горели, как новогодние елки, стоящие у причалов и на рейде суда. Из порта неслись тяжелые вздохи паровозов и другие звуки – будто тащили по земле огромные железные листы. Потянут и бросят. Выпустят пар, снова потянут и бросят. Мимо методично прогуливались мужчины и женщины во всем светлом.
На обратном пути Ольга Николаевна, увидев пятно от мороженого на белой рубашке Ленчика, напустилась на него очень зло, как она умела в отдельных случаях, с обобщениями, типа вечно вы все обосрете и вечно я за вами должна подтирать.
Когда они поднялись по темной железной лестнице черного хода и вошли в кухню, капитан второго ранга наливал из-под крана воду в чайник, а трое мужиков в шикарных кремовых рубашках с карманами на груди, до краев заполнив кухню, дымили, как паровые котлы.
– А вот и жидок с выводком! – как бы ни к кому не обращаясь, заметил вполголоса, но вполне слышно, Кобзев.
Александр Мойсеевич замер на полсекунды и, когда они истекли, прошел в комнату. За ним Ольга Николаевна со вспыхнувшим лицом. Один из мужиков, сидевший у их стола и, может, не расслышавший реплики, прихватил Ленчика за руку, привлек к себе и, обдав сладким и горячим винным духом, спросил:
– Ты чей будешь, очкастик? Как звать-то?
Рожа у него была красная и веселая.
– Леня.
– Моряком хочешь стать, Леня? – спросил мужик, жарко дыша сладким алкогольным духом.
– Магаком, – вставил капитан второго ранга, кося лукавыми глазами. – Израильского торгового флота.
Кто-то хохотнул, но смолк. На кухне снова появилась Ольга Николаевна, твердым, как сталь, голосом сказав сыну: «А ну, марш в комнату!» В комнате отец договаривал: «…по роже, да не хотелось ему праздник портить».
Открытие нового слова – с разверзшимся за ним смыслом и его прямой причастностью к этому смыслу – было не менее волнующим, чем совсем недавно пережитые открытия анатомического и физиологического свойства. Всего за несколько недель он узнал из разных источников такие слова как: клитор, девственная плева, гандон, жид (с производным – жидок), выблядок, суржик, сучка, хозер и хозерына. Часть этих слов относилась непосредственно к нему.
Впечатление было такое, что после того праздничного застолья, завершившегося часа в три ночи страшными звуками, которые подводник издавал через кухонное окно, он уже только опохмелялся, так ни разу и не протрезвев. Потом, помимо упомянутой с межнациональными отношениями, возникла новая проблема. Выяснилось, например, что военный моряк, мочась, не попадает в унитаз, но и попав, не пользуется сливным устройством. Может быть, он спьяну забывал, а может, делал это из чувства той же национальной нетерпимости, которое не оставляло его, сколько бы он ни пил. Возвращаясь с работы, Валентина исправно все убирала, но работала она до восьми вечера, и потому Кишиневские пользоваться туалетом до прихода Валентины не могли. Иногда они не могли и позже, если, например, Валентина, которая готовилась к вступлению в партию, оставалась на занятия вечерней Школы макрсизма-ленинизма. В начальство парка, она знала, что не попадет, но метила на позицию профорга.
– Взять бы и рожей его пьяной в эту лужу макнуть, – негромко кипятился Александр Мойсеевич, на что Ольга Николаевна устало отвечала:
– Ради Бога, Шурик, если ты не можешь терпеть, сходи в дворовой туалет, там сейчас лампочки повесили.
– Придушил бы гадину такую, да жинку его жалко с дочкой…
Александр Мойсеевич и Ольга Николаевна спали на раскладном диване в гостиной, а Леничк – в меньшей комнате, которая была как бы его комнатой и одновременно мастерской примерочной, где стояла швейная машина и мать принимала посетительниц. Их комнаты разделяла дверь, которая редко закрывалась на ночь. Лежа в постели, он слышал разговоры родителей, которыми те завершали день.
– Ума не приложу, откуда эта ненависть, – слышался в темноте голос отца. – Какой еврей ему на ногу наступил, хотел бы я знать.
И через минуту, не дождавшись ответной реплики:
– На фронте, в самые тяжелые моменты, кого волновало – еврей ты или узбек? С одного котелка баланду жрали, под одной шинелью спали.
– Просто идиот и солдафон, – отвечала наконец мать. – Не может жить без врага. Ему нужно с кем-то воевать.
– Но почему надо воевать со мной? Что я ему сделал? Что ему сделал ребенок?
– Ты знаешь, что я думаю?
– Как я могу знать?
– Я думаю, что он просто хочет выжить нас отсюда.
– Выжить?
– Да, выжить! Ты видел их комнату? 14 метров на троих. Пока он плавал, пока Ленка была маленькой, это еще куда ни шло, но сейчас…
– А куда он может нас выжить?
– Куда?
– Да, куда?
– Саша, я тебя умаляю, не валяй дурака! Куда он может нас выжить? В Израиль, вот куда! Екатерина говорит, что наверху ходят слухи о том, что евреев сейчас начнут выпускать.
– Как он может нас туда выжить, если у нас там никого нет! Если он хочет, пусть сам туда едет!
– Да, они там прямо ждут эту свинью! И потом, кто его отпустит? Наверняка знает какие-то военные секреты.
– При чем тут секреты? Чтобы попасть в Израиль, надо быть евреем. А кто он? Хохол!
– И после этого ты спрашиваешь, почему он тебя так ненавидит?
– Да, может быть ты таки права. Вместо того, чтобы убраться в свой Израиль со своим выводком, этот жид занимает две хорошие комнаты! С каким удовольствием я бы разбил ему его пьяную харю!
В книгах, которыми так упивался Ленчик, такое благородное негодование давно получило бы эффектную развязку с репликой типа: «Еще одно слово и я прострелю вам голову, как хищному зверю, на которого вы похожи!» Но в жизни эскалация конфликта шла медленнее некуда, пока кое-как все же добралась до ключевого разговора:
– Вася, может можно слить за собой свое дерьмо?
– С каких это пор жидки меня учить будут?
– Что ты сказал?!
– А то, что слышал!
– Да я тебя в порошок сотру!
И вот уже после толкотни и бестолкового махания руками Александр Мойсеевич ползает на коленях по полу и на ощупь ищет слетевшие от удара очки, а из комнаты подводника несется энергичный телеголос народного артиста СССР Николая Озерова: «Михалев пасует Яковлеву. Яковлев продвигается к воротам «Динамо». Пас Кириченко, Кириченко в штрафной площадке. Удар! Аут! Ай-яй-яй-яй! Так подвести команду!»
– Ай-яй-яй, – подвывает подводник. – Ну, что ты будешь делать!
– Шурик, зачем ты с ним связываешься, зачем? – говорит Ольга Николаевна, прикладывая к разбитой губе мужа мокрое вафельное полотенце.
Война взрослых разбрасывает детей по разные стороны фронта. Но и не только сама война. Еще и испуг от того, куда зашли их отношения там, за занавеской, и как они теперь уложатся в отношения их родителей. Как их робкая любовь согласуется с неистовой родительской ненавистью друг к другу. Лена проводит большую часть дня у подруги, с которой готовится поступать в медицинское училище. Она иногда мелькает на кухне, в упор не замечая Ленчика и, хлопнув дверью, исчезает.
Конфликт обостряется при неожиданных обстоятельствах. Они с отцом играют в комнате в шахматы, а мать в кухне готовит обед. Дверь открыта, чтобы был сквознячок. Приторный аромат горячего компота из яблок и вишен наполняет комнату. «Я пошел конем. Где ты пошел конем? Вот.» Они слышат, как хлопает входная дверь. Отец останавливает руку над доской.
– А-а, Оленька, – говорит подводник сладким голосом. – Куховаришь? А моя на субботнике.
– Ну, ты же хочешь жену-начальницу, – замечает Ольга Николаевна.
– Так я же не к тому… А я это… Может, пока она там субботничает, мы тут приляжем с тобой на полчасика, ась?
Ленчик с замершим сердцем наблюдает, как у отца каменеет лицо.
– А как я потом посмотрю твоей Вале в глаза, ты подумал? – говорит мать.
– Так ты не смотри, – находится Вася. – Ась?
«Вот оно, – ужасается легко угадываемому развитию событий Ленчик. – Сейчас».
Но окаменение продолжается. Снова хлопает входная дверь, и капитан в том же игривом тоне продолжает:
– А, доця, здравствуй, а я тут черешни купил, будешь?
– Нет, я на минуту. Меня ждут внизу.
– Учиться? Ну, давай! Это без вопросов.
Дверь провожает Лену.
– Вот, медсестрой будет, – сообщает подводник. – А твой кем? В торговлю пойдет? Хорошее дело. Завбазой или завмагом. Ась?
Лежа в постели Ленчик слышит:
– Как ты могла?! Как я посмотрю Вале в глаза? А как ты посмотришь в глаза мне?! Ты подумала? Мне?!
– Шурик, я тебя умоляю, только не заводи меня на ночь! Да я так сказала, я не подумала!
– Ты не подумала… Что я вообще для тебя значу? Своими бы руками убил бы эту гниду, да в тюрьме сидеть неохота!
После школы, стоя перед трюмо, Ленчик тренирует волю и руку:
– Получи, гнида!
Нож подводит красную черту под чередой унижений.
– Ах-ты ж, с-суржик! – успевает ахнуть воображаемая гнида, после чего из перечеркнутого горла начинает выбиваться, трепеща, кровавый пузырь.
– Получи, гнида!
– Ах ты ж, выб…
– Получи!
Он уже знает, какой нож подходит лучше всего – выточенный из обломка ножовки с ручкой из черной изоляции, которым мать разделывает рыбу.
– Получи!
– А-а-х-х… хр-р-р… х-х-х…
Однако ему не приходиться ни сказать отрепетированных слов, ни полоснуть по ненавистному кадыку. Держа за спиной уже приготовленный нож, Леня выходит на сцену в тот момент, когда отец, в очередной раз стоя на коленях, обшаривает пол в поисках очков, а мать кричит Валентине незнакомым голосом:
— Кипятком ошпарю подонка! Утюгом голову проломлю, алкоголику твоему!
– Молчать, хуна жидовская! – командует подводник, вырываясь из опутавших его, как паутина, рук Валентины.
Ленчик бьет врага сзади и не в шею, а в поясницу, когда капитан второго ранга пытается оттолкнуть жену. Но ахает и хрипит он почти как на репетициях.
– Ах-х-х, х-р-р!
Задохнувшись, он начинает валиться на продолжающую хватать его за руки жену.
От бешенства у Ленчика пропадает дар речи, но появляется неведомая доселе прозрачная легкость мыслей и движений. Забыв о липком от крови ноже, он, разбросав руки, отводит ногу в китайских кедах «Два мяча» и бьет по перекошенной от ужаса физиономии подводника с той же силой, с какой, бывает, лепит по мячу, когда играет с дворовыми пацанами два на два в гулком подъезде их дома. Голова с хрустом сворачивается на сторону.
Оторвавшись, наконец, от Валентины, капитан, разбрасывая табуретки, рушится на пол. Левая нога его начинает мелко и как бы независимо от остального тела дрожать.
– Уби-и-и-ли, уби-и-или! – истошно вопит Валентина, стоя в быстро растущей луже крови.
До суда Леню отправляют в психушку на улице Свердлова.
– Мой сын в сумасшедшем доме, – тупо повторяет Ольга Николаевна, – Мой сын в сумасшедшем доме.
– Оля, Оля, – молит ее Александр Мойсеевич, утирая текущие по небритым щекам слезы. – Он не сумасшедший, я знаю, что он не сумасшедший.
– Тем хуже для него, – делает верный вывод Ольга Николаевна.
В мутном хаосе, в какой сливается все окружающее ее, перед Ольгой Николаевной появляется деканская жена Екатерина Михайловна.
– Оля, дорогая, поверьте мне, я очень сочувствую вашему горю, – Екатерина Михайловна берет Ольгу Николаевну за руки.
– Катя, вы можете мне как-то помочь? – она впервые называет ее по имени. – Может быть, вы кого-то знаете?
– Оля, я просила мужа найти адвоката, может быть кого-то, кто читает на юрфаке, но есть еще одна вещь, которую вы должны сделать.
– Что же? Говорите! Нужны деньги? Сколько?
– Я уже беседовала с мужем об этом, Оля, вы знаете он – юрист. Он мне сказал, что максимум, чего может добиться лучший адвокат, это только меньшего срока. Но каким бы ни был срок, Оля, там, ему будет легче, если он будет русским.
– Там?
Екатерина Михайловна кивает головой.
– Как ваша девичья фамилия?
– Моя фамилия Кириллова. Да Кириллова.
– Пока он в больнице, вы должны поменять ему фамилию на свою.
– Как?
– Оля, как угодно. Любыми средствами. Люди теряют паспорта, метрики, потом восстанавливают. У него вообще есть уже паспорт? Он должен получить вашу фамилию и вашу национальность.
На суд пострадавшего привозят. Валентина толкает инвалидное кресло с высокой кожаной спинкой. За ней, как почетный караул, следуют два моряка в черных кителях. Ноги у отставного капитана не шевелятся.
Адвокат не очень уверенным голосом произносит заготовленную речь о систематическом ущемлении национальных чувств, человеческого достоинства, норм социалистического общежития. Александр Мойсеевич в черном габардиновом пиджаке с наградными колодками и орденом Красной звезды, которые обычно надевает только на Девятое мая, сидит в первом ряду. Лицо его опущено в ладони рук и манжеты рубашки влажны от слез. Рядом Ольга Николаевна вся в темном, как на похоронах, с отсутствующим лицом.
Она не в состоянии вникнуть в речь адвоката и почему-то вспоминает, как они втроем ездили на пляж в Лузановку. Они брали с собой большую сумку, где лежал завернутый в пляжную подстилку казанок отварной картошки с маслом, мелко нарезанным укропом и котлетами. Помидоры и огурцы она заворачивала в отдельную газету, чтобы они не нагревались. На пляже Шурик зарывал бутылку с компотом для охлаждения в песок там, где набегает волна.
– Ленчик, иди, сынок, попей компотик!
– Мам, я не хочу!
– Иди родной, ты уже синий от холода.
Она смотрит на сидящего за деревянным барьером сына, едва узнавая в этом обритом налысо парне с выдающимися скулами и носом родные черты и чувствуя, что уже нечто большее, чем этот деревянный барьер, разделяет их.
В этот момент она, конечно, не может догадываться о том, что в лагерь под Полтавой, куда определят ее Леню, приедет на свидание Лена Кобзева. К тому времени она будет жить в общежитии медучилища, и ни Ольга Николаевна с Александром Мойсеевичем, ни ее родители об этом визите не узнают. По окончании училища она – будто по распределению – уедет в Полтаву. К освобождению Леонида она получит как мать-одиночка комнату в общежитии горклинбольницы, где будет работать операционной медсестрой. Мальчика они назовут Сашей, и Лена перейдет на фамилию мужа – Кириллов.
Леонид проведет в домашнем тепле и неге всего несколько недель, даже не успев съездить в Одессу и ответить на удивленные письма матери – что его задерживает в Полтаве после освобождения? Не сговариваясь с Леной, они решат ни о чем не сообщать родителям, ни о женитьбе, ни о сыне.
Леонида призовут в армию и, утешая жену перед входом на сборный пункт, он скажет ей: «Ну, армия – это не страшно. Это быстро». Он будет гладить ее по голове и целовать сына в теплую макушку. Из-за судимости его отправят служить в стройбат в Ростов. В ночной драке с группой абхазцев он снова прибегнет к ножу, отчего из стройбата попадет в дисбат. Это и послужит причиной обширного инфаркта у Александра Мойсеевича.
Гроб поставят на кухне, и Валентина, меряя шагами свою комнату, будет мстительно повторять: «Вот и тебе досталось, родная. Вот и тебе досталось…» Вася в это время будет отдыхать в Лермонтовском санатории, под наблюдением научных работников, изучающих благотворность воздействия минеральной воды «Куяльник» на пораженную циррозом печень.
Ольга Николаевна впервые увидит внука, когда ему исполнится пять лет. Леонида к этому времени уже демобилизуют, и она впервые поедет к сыну в гости. За день до отъезда Леонид позвонит ей по междугородному и попросит привезти ему оранжевый шеститомник Майн Рида и «Библиотеку приключений».
– Это для тебя, или… для кого-то? – спросит она, еще раз ощутив, какая дистанция пролегла между ними.
– Для меня, для меня, – успокоит ее он, но она поймет, что он недоговаривает.
– Ты женился на женщине с ребенком? – догадается она.
– Не волнуйся, ребенок мой.
– Когда же ты женился, если ему уже нужен Майн Рид? Почему ты говоришь об этом только сейчас? Кто она? Ты познакомился с ней там? В колонии?
– Мама, ради Бога, давай не по телефону. Приезжай и все увидишь.
– Если бы я, хоть знала кто она, я бы что-то привезла ей. Как я приеду с пустыми руками?
– Привези то, что я тебя прошу, привези книги. Она будет рада. Честно.
На перроне она не сразу узнает его – костистого и широкоплечего мужчину с коротким ежиком волос и пронзительным взглядом, который заставит ее опустить заготовленные для объятия руки и в нерешительности остановиться.
– Мама, – он быстро и крепко обнимет ее, обдав мужским табачным духом, и так же быстро отстранится. – Старушка моя…
В автобусе, подпрыгивая на задней площадке, он будет с кривой усмешкой отвечать на все ее вопросы о семье коротко: «Сейчас увидишь мама, сейчас все увидишь, потерпи», и она не будет знать, обижаться или огорчаться.
Увидев внука – белобрысого мальчишечку с серыми глазами, она опустится перед ним на колени и, взяв за плечи, станет всматриваться, мучительно пытаясь различить в его чертах что-то свое, родное. Ах, какие знакомые серые глаза! Но не наши, не наши, чьи же?
– Голубчик мой, вот мы и встретились. Как же так, что мы и не виделись с тобой?
– Я тебя видел на фотокарточке, – скажет мальчишечка. – Я тебя узнал. Ты бабушка Оля.
– А я вот тебя никак не узнаю, голубчик. На кого же ты похож?
– На маму с папой.
– Ну веди меня к своей маме, будем с ней знакомиться, – скажет Ольга Николаевна, уже почувствовав, что мама здесь, в комнате, стоит у нее за спиной.
– Вот моя мама.
Не отпуская его, она повернется и сразу узнает ее. Поначалу она опешит так, что не найдет в себе сил встать.
– Здравствуйте, Ольга Николаевна.
– Лена?!
– Да, это я, – просто ответит та и, ступив к ней, обнимет. И в ее объятиях Ольга Николаевна зарыдает в голос, выпуская всю накопившуюся за минувшие годы тоску и боль, сотрясаясь от рыданий, от обиды за то, что так ужасно сложилось все в ее жизни, от мысли о новом родстве с подлым кобзевским семенем. Но мысли эти тут же будут словно новой, светлой волной смыты благодарностью за то, что все эти годы Лена была рядом с ее сыном, что сохраняла возле него тепло их старой, мирной квартиры до возвращения в нее капитана второго ранга, за то, что родила ему этого белобрысого мальчишку, который носит ее безопасную фамилию – Кириллов и, стало быть, ему теперь не будет грозить эта жуткая ненависть вечно пьяных, мерзких хамов, которая так обожгла ее семью.
Но пока, сидя в зале суда, Ольга Николаевна об этом знать еще не может. Она только думает, что больше жить так, как они живут, невозможно и надо хоть через ЖЭК, хоть через суд добиться разрешения на передел квартиры. Для этого надо пробить только дверь из их комнаты в соседнюю парадную. Она отдаст последнее, чтобы сделать эту дверь, а из маленькой комнаты сделать кухню и санузел. А главное – навсегда заколотить выход в ту часть квартиры, где живет этот страшный инвалид, так тебе и надо, подонок, и твоя змея пусть помучается теперь, пусть… А ее Леня, как говорит их адвокат, если только будет вести себя примерно, выйдет на свободу года через три, а может быть, и раньше, если к очередному юбилею Октября будет объявлена амнистия, но – она это знает – уже другим человеком, потому что в лагере его хорошему не научат, а он такой молодой, такой беззащитный. Господи, только бы там его не били и не надругались. От последней мысли на нее наваливается такая волна боли, что она лишается сознания, но окружающие этого не замечают.
А прокурор, тем временем, читает с листка список наград подводника: за успешно проведенную боевую операцию в Средиземном море, за спасение экипажа горящего танкера в проливе Босфор, за успехи в боевой и политической подготовке, за работу с экипажем.
Нью-Йорк, 2001 г