Повесть
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 60, 2008
Том взял себе третье пиво.
За высоким стеклом, вырастая, шел на посадку Боинг-747, с раздутым в дрожащем воздухе пенным шлейфом. На расстоянии нескольких сотен футов маленький приземистый тягач тащил по летному полю Боинг-777 компании KLM. Неуклюжий, как морской слон на суше, лайнер унизительно полз на поводке к промежутку между такими же, выстроившимися во всю длину здания аэропорта машинами.
Среди них Том отметил три, принадлежавшие компании «Дельта»: задранные вверх стабилизаторы с сине-красными волнами. Каждый служащий авиакомпании знал эти краски как собственные ладони.
«Гэтвик» кипел ежедневной летней неразберихой. Рейс на Нью-Йорк второй час откладывали. Том подумал: хорошо бы Дайана догадалась позвонить в «справочное», а то торчать ей в аэропорту. Теперь, после второго пива, впрочем, это казалось уже несущественным. Дайана, ее нервность, дети, дом, офис – все это теперь отделяла стена, такая же, как та, что отделяла летное поле с его беспрерывным движением и гулом от бара, где Том сидел. И, цементируя эту стену, Том сделал новый длинный глоток.
Здесь, за стеной, тоже шла своя жизнь. Рядом два мужика сосредоточенно тянули «Гиннес»; у одного лысая, с крепким затылком голова глянцево поблескивала в электрическом свете. Чуть дальше, окруженная сумками разных калибров как крепостью расположилась семья: мужчина в шортах, подросток с длинными ресницами и лицом порочного ангела, и женщина, для которой практичность и комфорт, казалось, давно превысили соображения стиля и моды. Из сумки у нее торчал только что вышедший «Гарри Поттер». Вчера в аэропорту Белфаста и затем сегодня, в «Гэтвике», Том видел уже как минимум пятерых листавших страницы последнего романа. «Гарри Поттер» делал глобализацию очевидной.
За последние десять лет Том помотался по Америке и Европе (если можно назвать Европой аэропорты, заводы и офисы). Разница между городами и странами постепенно стиралась. Но если в юности стадный инстинкт и вульгарность массовых вкусов вызывали в нем праведное негодование, теперь он не чувствовал ничего, а выпив немного – скуку.
Часы «Касио». Сумки «Прада». Журнал «Стар». Предел желаний массового потребителя. Только бесконечные объявления о полетах и отличали аэропорт от какого-нибудь супер-мола. И тот факт, что для того, чтобы попасть сюда, каждому пришлось раздеться чуть ли не до гола, снять ремни и туфли и отделаться от всего, что лилось, резало или кололось.
Для таких как Том частых пассажиров коммерческих авиалиний сумасшествие, тлевшее в мире, сильнее всего ощущалось, пожалуй, именно в аэропортах да на борту самолетов, где стальные ножи и вилки уже давно сменила плебейская жиденькая пластмасса.
Том снова поднес к губам вместительный, услужливо округлый стакан.
По бару гулял меланхоличный перебор джаза, как рябь по поверхности озера. Напротив взлохмаченная группа студентов напряженно всматривалась в табло. За соседним столом три дамы с загорелыми плечами что-то пили. До Тома долетали слова, выгнутые британским акцентом. Когда-то его волновал британский акцент. Радио с плохо сдержанным негодованием разыскивало пятерых пассажиров, задерживавших рейс на Сидней.
Еще через полчаса табло выбросило: «пройти на посадку». Том тяжело слез с высокого круглого стула.
В «накопителе» толпился народ. Ему, летавшему за счет компании, всегда приходилось пережидать остальных. А дальше была рулетка. Иногда Тому везло, и он с комфортом располагался в бизнес-классе, вытягиваясь в кресле всем своим большим, грубо выструганным телом (человек-сундук звали его сослуживцы). Но бывало и так, что через океан приходилось лететь на откидном служебном сиденье; тогда под конец пути его ноги и плечи ломило, будто его сжимали в тисках.
Том стоял, гадая, что его в этот раз ожидает, когда до него донесся шум разгоравшейся ссоры.
– Нет, – говорили где-то сзади то ли с уэльсским, то ли с австралийским акцентом, – я требую, чтобы ты сдал свою сумку в багаж.
Акцент придавал словам особую весомую настоятельность.
Ответа на требование не последовало. Тогда мужской голос повторил с нажимом:
– Такие огромные сумки нужно сдавать в багаж.
На этот раз ему что-то ответили, что – Том не расслышал.
– Говори, говори со мной по-английски! – с неожиданной злостью потребовал «австралиец».
Том обернулся.
Красные, обветренные щеки, выдающаяся челюсть, короткая жилистая шея излучали плохо сдерживаемый гнев, как жар – угли затухающего костра.
– Кто вы такой, чтобы указывать, что мне делать? – ответил мужчине мускулистый бритоголовый парень в мятом спортивном костюме. Его глаза были опущены, восточное, округло-сладкое лицо упрямо замкнуто и, как показалось Тому, испугано.
– Ну что, что у тебя в сумке, покажи! – не отставал «австралиец». – Я хочу, чтобы сумку этого гражданина досмотрели! – громко обратился он к служительнице. – Я требую!
Униформа рельефно стягивала могучий корпус негритянки.
– Весь багаж был досмотрен, – отрезала она, не оборачиваясь. Ее взгляд оставался прикован к пожилому сгорбленному человеку, который двигался к самолету, с трудом переставляя ноги в бесформенных ортопедических туфлях и задерживал очередь.
– Нет, ты скажи, ты скажи ей, почему я требую, чтобы ты сдал сумку в багаж!
Если в начале разговора «австралиец» еще пытался сдерживать тембр, то теперь отбросил все попытки оставаться в цивилизованных рамках.
Парень сжал челюсти. Его лицо выразило смятение.
– Ты молился! – со странным злым триумфом провозгласил «австралиец». – Он молился, слышите вы!
Негритянка наконец обернулась.
– Не устраивайте балаган. – Угрожающе проговорила она. – Успокойтесь.
Ее кисть – темная снаружи и розовая изнутри – протянулась к Тому за посадочным талоном.
Один миг – и талон перешел из ладони в ладонь. Том бесповоротно шагнул в узкий герметичный тоннель.
Ему досталось обычное место в эконом-классе, возле прохода.
Пассажиры вокруг деловито устраивались, запихивали в багажные отделения ручную кладь, затыкали куда могли одеяла и маленькие подушки. Щелкали пряжки ремней.
Внутри у Тома застыл неприятный холодок. Он поставил наверх саквояж и втиснулся в узкое кресло.
Через минуту в проходе возник бритый парень. Его лицо было бесстрастно. За ним по полу на ремне волочилась огромная сумка. Едва втолкнув ее в утлый багажник, он занял место на пару рядов впереди.
Было странно, что такую сумку вообще допустили в салон.
Впрочем, разве все эти проверки реально что-нибудь значили? Том вспомнил, как однажды слышал по радио: трое шутников-журналистов задались целью пронести в салон самолета ножи и… что-то еще… да, зажигалки. И каждому – каждому! – удалось это сделать, проявив минимум изобретательности и нахальства. А один вообще летел по поддельному паспорту.
Краем глаза Том заметил как по другую сторону «австралиец», взмахивая руками в их сторону, что-то горячо говорил внимательной молоденькой стюардессе. У девушки были пухлые губы и крашеные волосы, вздернутые в мохнатый пучок. Она напряженно слушала и кивала.
Холодок не проходил, наоборот, делался все более неприятным.
«Австралиец», по-видимому, потеряв терпение, зло двинулся в переднюю часть самолета; девушка – не отставая – за ним. Что он собирается делать? Потребовать, чтобы парня сняли с борта?
Посадка давно закончилась, но «Боинг» не отправляли, задерживали.
Том огляделся.
«Австралийца» нигде не было видно. Должно быть, разбирался в кабине пилотов. Перед Томом маячила голова в твидовой кепке, которые продавались в то лето в каждом ирландском магазине, рассчитанном на туристов. В салоне было душно, но этот дурак в ней так и сидел. Где-то сзади плакал младенец. Том ненавидел, когда на борту оказывались младенцы. Мало того, что людей набивали как шпроты в банку – еще этот истошный ор.
По проходу нога за ногу пробрел вертя головой мальчик лет четырех – в сандалиях, с тонкой как прутик шеей, торчавшей из слишком широкого ворота футболки. На футболке красовался бейсбольный мяч. Наискосок от Тома полная женщина в бусах читала последнего «Гарри Поттера».
– Уважаемые пассажиры, – динамик внезапно ожил. – Говорит командир экипажа. Приносим свои извинения… Сбившееся расписание… Перегруженность аэропорта… Мы – тридцать вторые в очереди на взлет… Пока мы ожидаем, хочу сообщить, что интерьер наших лайнеров только что был обновлен… (Том это знал лучше кого-либо).
Стюардессы меж тем исполнили незамысловатый ритуальный танец.
«Значит, летим».
Хотя, чего, собственно, он ожидал?
Том пристегнул ремень, уперся затылком в жесткую спинку сиденья.
В среднем он летал в Белфаст раза три в год; возвращаться часто приходилось, как сейчас, через Гетвик.
В Белфасте на заводе изготавливали пассажирские кресла по чертежам, которые в Нью-Йорке производило на свет отделение «Дельты», где Том состоял инженером.
Причины поездок были схожими – поломки и сбои. Их суть тоже не баловала разнообразием и как правило сводилась к попыткам свалить вину на Джорджа Ларни и его команду, отведя критику от собственных разработок. Разницу составляли детали. В последней модели, которую они спроектировали для «Боингов 747», например, ломались откидные устройства. Начальство тыкало пальцем в цифры убытков. Это значило – обычная беседа с Джорджем в офисе, мелькание компьютерного экрана, вспотевшая рубашка Джорджа, его маленькие глаза и складки под подбородком, его голос, упрямо настаивающий на непогрешимости производственного процесса. Потом – «Гиннес» и сумрачный, пропахший табаком паб.
Поездка была совершенно обычной. И только одно отличало ее от дюжин других: в этот раз каждый шаг Тома окрашивало чудовищное осознание, что все так и будет до конца его дней. Оно было как постыдная, унизительная тайна, которую приходилось скрывать. Он ничего не мог, ни в чьих глазах ничего не стоил. Ощущение собственной незначительности, заурядности в сорок лет – довольно мерзкая штука.
Оно отравило все, даже пребывание у Кристы.
Том останавливался у Кристы каждый раз, когда летал в Белфаст. За несколько лет он успел привыкнуть к особняку, к завтракам с жирно поджаренными колбасками и беконом, крепкому кофе, заваренному во французском кофейнике-прессе. К домашнему джему из черной смородины и рассеянности, с которой Криста обслуживала постояльцев. Пускай это означало лишние полчаса до завода.
Возможно, в его огрубевшей душе следование привычке создавало какой-то нужный комфорт. Возможно, он чувствовал с Кристой странное родство: Криста жила в доме своего мужа также как Том жил в доме, полученном в приданное за Дайаной. Оба они были в какой-то степени пришлыми, чужаками; обоим приходилось отрабатывать свой постой.
От Кристы Том знал, что лет двести назад некий предок Кристиного мужа обзавелся здесь фермой и выстроил маленькую беленую хижину. С тех пор семья испытала череду падений и взлетов. В какой-то момент ферма переросла в усадьбу; усадебный особняк пал до уровня пансиона.
Длинные коридоры с коврами и лестницы даже летом источали сырой прелый запах. Винно-красные просевшие кресла, портреты в глубоких рамах, где все краски давно слились в один неразличимо бурый цвет и потрескались, и в особенности резной шкаф с ружьями отбрасывали постояльцев в живой позапрошлый век.
За те годы, что Том сюда ездил, дом и ферма с их слабо уловимой запущенностью постепенно наложили на Кристу свой отпечаток: она вечно ходила в расшлепанных туфлях, в развившемся перманенте. Впрочем, Тому казалось, что в этом была и доля чисто европейской беспечности.
Криста переехала в Белфаст из Бремена.
– Белфаст… – мягко сказала она однажды, принимая от Тома деньги и делая по обыкновению лишние паузы между словами, – Я, знаете, родилась в Германии и… у меня свои представления о том что… красиво. – Даже после пятнадцати лет в Ирландии ее английский все равно сильно смахивал на немецкий. – В Германии много красивого сделано… м-м… человеческими руками. Здесь все, что красиво, сделано Богом. Но я люблю Лондон, – добавила она, и Тому тогда впервые вдруг показалось, что что-то важное для нее в ее жизни отсутствовало.
В этот раз за завтраком Криста ни с того ни с сего спросила:
– Вы, ирландец, не из тех ли О’Доннелов с герцогской кровью?
Возможно, ей хотелось сделать ему приятное.
Том оторвал глаза от яичницы. В зеркале с разъеденной амальгамой, отразившем за свою жизнь бессчетное количество хозяев и постояльцев, удивленно застыло его медвежье лицо, которое с годами потемнело, словно один из портретов.
– Нет, – буркнул он. – Я даже не знал, что были такие.
Среди его предков не было герцогов. Не было даже какого-нибудь захудалого графа или банкира. Прабабушку О’Доннел, вместе с другими крестьянами их деревни, во время картофельного голода погрузили на корабль и отправили в Штаты. За время пути две трети пассажиров погибло. Прабабка так и не оправилась от перенесенного шока, и тень ее внутреннего оцепенения легла, казалось, на все последующие поколения. В роду Тома были приказчики, разнорабочие и клерки. И Тому суждено было оставаться звеном в этой бесславно прозябавшей цепи.
Криста была невиновна. Ее вопрос просто ударил в больное место, и все.
Но то, что Криста спросила, и то, что ему пришлось отвечать, добавило унижения и стыда, и Тому вдруг показалось, что и эта часть жизни, которая приносила ему если не радость, то какое-то умиротворение – что и эта часть жизни скоро исчезнет.
…Самолет, все это время медленно двигавшийся по взлетной полосе, наконец остановился и изготовился к разгону.
Араб сидел неподвижно, как статуя. Он не надел наушников, не читал газеты, не разглядывал карту безопасности, не листал каталог «дьютифри». Словом, не стремился устроиться, чтобы легче скоротать время в пути. Просто сидел.
Том отвел глаза.
«Нет, не взорвет. Не может этого быть. Это с другими. А со мной – просто не может быть. Да и не стал бы он молиться у всех на глазах, если бы что-то затеял.»
Холодок не проходил.
Завыв и наливаясь на ходу тягловой мощью, «Боинг» начал набирать высоту. Описал дугу и медленно прорвался сквозь рваные дождевые лохмотья. Как всегда у Тома заложило уши. Он несколько раз быстро сглотнул.
Наконец «Боинг» выровнял крен. Движения больше не чувствовалось, лишь ровное гудение турбин. Над креслом погасла желтая пряжка.
«Летим».
Ограничивая и без того скомканное пространство, на общий для них подлокотник лег пухлый локоть, торчавший из короткого рукава. Том скосил глаза. Рыхлый профиль, очки в широкой черной оправе, черная челка. В мужике было что-то галочье. Черная футболка и джинсы, и только остроносые каблукастые сабо у него были белые. Они стояли на полу, вторгаясь на территорию Тома, в то время как мужик с наслаждением шевелил пальцами в носках.
Раздражение на какой-то момент поглотило все его остальные чувства и мысли.
Двадцать лет Том проектировал самолетные кресла. Кожаные и матерчатые, с карманами из сетки и ткани, и вообще без карманов, с кнопками справа и слева, со встроенными телевизорами и без. Со специальными «крылатыми» подголовниками. Пухлые сиденья бизнес-класса и совсем уже простые, как мысли какого-нибудь питекантропа, для местных, дешевых авиалиний, где даже карта безопасности клеилась на спинку сиденья напротив.
И все для того, чтобы сидеть зажатым, словно в тисках.
Конечно, его задача – усадить пассажира как можно комфортнее – осложнялась соображениями стоимости и веса сидений. Но в конечном итоге все упирались в единственное простое требование: умять как можно больше людей в как можно меньшее пространство.
Даже когда сами «Боинги» или «Аэробусы», выпуская очередную модель, предусматривали возможность более широких сидений, авиакомпании с помощью таких вот как Том инженеров тут же отбирали это пространство, вклинивая в ряд лишнее кресло.
Хотя его боссы, в полетах, разумеется, пользовались исключительно бизнес-классом.
Тому осточертело мыслить в рамках куцего пятачка. К тому же у него были опыт и стаж. (Том внутренне усмехнулся: еще какой стаж.)
Он полз к месту начальника группы несколько лет. Когда вместо него назначили Винни, коллеги наблюдали за его реакцией с хищным интересом, как наблюдают за смертельно больным, кто – прикрываясь фальшивым сочувствием, кто – громко негодуя на несправедливость судьбы. И только секретарша миссис Бэйкер смотрела на него с искренней жалостью. Жалость – вот этого вынести он не смог.
Вышел на улицу, купил сигарет. Впервые за несколько лет закурил.
Его лицо горело, будто ему надавали пощечин. Чего ему не хватило? Связей? Лизоблюдства? Лести?
Он вдыхал дым, но ему казалось, что в грудь ему заливали холодный цемент.
С тех пор и возникла эта постыдная тайна. Она превратила его, и так сдержанного по природе человека, в угрюмого молчуна. И ему оставалось только гадать, когда то, что было пока известно ему одному, станет очевидным для всех. Он всю жизнь просидит, словно зажатый в одно из этих вот самых кресел. Кресел, которые сам же и создавал.
Роль обозленного неудачника. В юности казалось: самая жалкая роль, самая ничтожная и смешная из всех возможных.
Том сидел, упираясь коленями в синюю кожаную спинку.
Рядом очень кстати возникла тележка с напитками. Уплатив грабительские десять евро, Том взял себе двойную порцию виски. Лица стюардессы он не заметил.
Первый виски выпил одним глотком.
Поморщился, вытянул ватную ногу в проход.
В сентябре ему будет сорок один. Сорок один!
Том усмехнулся: нет, из него не вышло Стэмфорда Уайта.
Он не сумел создать триумфальную арку на Вашингтонской площади, легкий, по-женски соблазнительный Роузклифф.
Уайт обожал женщин. В его апартаментах были красные бархатные качели – для развлечения дам. Уайта застрелил муж его бывшей любовницы, актрисы Эвелин Несбит. Архитектор истек кровью на крыше здания, которое сам же и спроектировал лет пятнадцать назад. И даже застреливший его парень был не кем-нибудь, а миллионером. Вот такая судьба.
Том подумал: весь самолет набит несбывшимися желаниями.
Он и сам когда-то мечтал стать архитектором. Нет, чего уж тут врать. Это Эли сказала: ты мог бы стать архитектором. У него самого никогда бы не хватило фантазии.
И про усатого Стэмфорда Уйта ему рассказала Эли, в Мейне у океана, тогда, когда все еще казалось возможным.
Голова у нее была набита всякими сведениями. Ни у кого из его знакомых не было стольких сведений в голове.
Чем сильнее суживалось вокруг Тома пространство, чем больше дверей захлопывалось, тем чаще она приходила.
Вот так и в пошлую ночь она пришла в этот дешевый отель возле Гетвика, куда его поместила компания.
Отель «Европа», явно знавший лучшие времена, производил впечатление облезлой мышеловки с бесконечными коридорами и затхлым, пропитанным дезинфекцией воздухом. В отеле работали славяне, поляки, судя по обилию доносившихся отовсюду шипящих.
В «Европе» останавливались арабы и африканцы. Но прилетев вечерним рейсом из Белфаста, Том прежде всего столкнулся с компанией своих соотечественников.
Путешествующая религиозная группа. Они заняли все пространство бара, где Том рассчитывал пропустить «Гиннес»-другой, и с ходу оглушили его полнозвучным хоровым пением. «Our Lord, Sweet Jesus.» Они пели обнявшись, раскачиваясь в такт. Закончив спиричуэл громогласным «Бог» участники долго хлопали друг друга по спинам и хохотали. Они явно находились на подъеме. Стойка бара была уставлена пустыми стаканами.
Том хотел заказать выпивку в комнату, но цены, указанные в меню, были издевательскими. Меню было заляпано чьими-то жирными пальцами. Из сделанных карандашных отметок следовало, что предыдущий постоялец отдавал предпочтение кока-коле и пицце.
Всю ночь Том вертелся на обтянутых тканью пружинах. Часа в три по коридору кто-то быстро затопал и застрекотали по-тарабарски юношеские голоса. У Тома началась мигрень, дурацкая, слюнтяйская болезнь, жуткий приступ.
Лишь под утро он наконец задремал, и Эли пришла, поговорила с ним тихо, забралась к нему под одеяло. Ноги и руки у нее были холодными. И он без всякого усилия испытал то же блаженство, которое всегда испытывал с ней.
Значит, она пришла и спасла.
Ему не было стыдно своих сновидений. О них не знала ни одна живая душа.
Эли была сложена как подросток. Чёрненькая, с жесткими, «конскими» волосами, ноги – словно она родилась и всю жизнь просидела в седле. А он сходил с ума.
Может быть потому, что она все время была немного не с ним, ускользала. И от этого ему хотелось ее еще и еще. Хотелось сжать ее так, чтобы хрустнули ребра. Это постоянное чувство голода он так и не утолил. Алисон исчезла тогда, когда все в нем еще горело по ней. Он почему-то тогда так и понял: не умерла, не ушла – улетела, растворилась в солнечном свете, в сумерках, в летнем дрожащем вечернем воздухе. Такая она была легкая. Взяла и ускользнула от него насовсем.
Об этом он тоже никогда не говорил, никому.
В студенческом общежитии, в ее комнате где попало валялись книги, ни авторов, ни названий которых Том не знал. Собственно, его личная образованность в мире литературы склонялась к нулю. Несколько раз он с видимым безразличием спрашивал: «ну, и про что это?», внутри весь кипя разъедающим как кислота желанием знать о ней все, все ее мысли, размышления, и отчего ее лоб то и дело нахмуривался, словно перед лицом неразрешимого вопроса. Но, словно угадывая истинную причину его интереса, она не удостаивала его ответом. Она вообще была самая молчаливая из всех девчонок, которых он знал.
Том подумал: если бы в нем были подлинные ум, талант, любопытство, может быть, все обернулось бы по-другому? Может быть, он раздвинул бы для нее пространство, открыл нужную дверь – может быть, этой единственной двери из того тупика, в котором она оказалась, хватило бы?
Семестр закончился, он как всегда уехал в Бостон, к тетке.
– Что ты там будешь делать? – спросила Эли, когда он ей позвонил, едва сойдя с поезда.
– Что еще делать? – буркнул он, мучаясь разделившим их расстоянием. – Пиво пить да девиц разглядывать.
Она ничего не сказала, но пауза была удивленная.
— Ну, приезжай, — проговорила она наконец.
— Куда?
– Сюда, разумеется, в Портленд, – она как всегда быстро теряла терпение от его непонятливости. – Отец продает свою хижину.
– Где это, Портленд? – только и спросил Том.
– В Мейне.
Он сорвался как мальчик, огорошив тетку визитом, длившимся ровно час. Да он и был мальчик.
Коттедж в Мейне, трейлер, переделанный в дом, был старым, с просевшей крышей и потрескавшимися облезлыми рамами. Внутри стоял запах сырого дерева, обои здесь и там отставали, мебель просилась на свалку.
Рядом – полусгнившая поленница, прикрытая кое-как остатками полиэтилена.
Весь день они складывали и вывозили всяческий хлам (Эли приехала на отцовском пикапе). Среди старья оказалась пачка выцветших фотографий. Едва взглянув, Эли выбросила ее в кучу мусора. На фотографиях была изображена молодая женщина с длинными волосами.
– Кто это? – спросил Том.
Эли пожала плечами.
Все время стояла страшная жара. Они спали на полу, на свалявшемся одеяле.
Через два дня они бросили все и поехали к океану.
Едва завидев полоску воды, Эли больно вцепилась ему в руку:
– Едем домой.
– Почему? – удивился он.
– Здесь слишком хорошо.
«Хорошо» было для нее непривычным. Она боялась не справиться с ним.
Все это Том понял потом, много позже. Ее мать, индианка Чероки, сбежала с другим, когда Эли было шесть лет. В один из своих запоев отец сказал дочери, висевшей на нем, как обуза: «Ты, краснокожая сволочь, значишь для меня не больше, чем прохожий на улице».
Она так рано почувствовала на себе примитивную, глухую жестокость мира. Тлеющие в нем злобу и сумасшествие. Том был уверен: она сумела предугадать грядущую темноту.
Болезнь открылась внезапно. Проведя выходные с родителями, Том, вернувшись, как всегда первым делом полетел в общежитие. Алисон лежала, отвернувшись к стене и, кажется, не понимала ни кто она, ни что происходит вокруг. И только когда она увидела Тома, ее взгляд сфокусировался, обрел осмысленность.
Врачи говорили – плохая наследственность, шизофрения, при интенсивном лечении она сможет вести почти нормальную жизнь. Нет, не такую как все, и, конечно же, не самостоятельную, но есть клиники, центры. Можно добиться длительных хороших периодов.
Когда Алисон исчезла, врачи объяснили: антидепрессанты, неправильная доза, приступ.
Но Том был уверен: она сделала это именно в тот момент, когда рассудок ее был полностью ясен. Она просто вычеркнула себя из этого мира. Она предпочла не быть.
Он не верил в загробную жизнь, ни в какую сверхъестественную чепуху. Он был уверен, что никогда не увидится с Эли.
И, сидя сейчас в обреченном, как он знал, самолете, двадцать два года спустя, Том впервые нашел в себе мужество взглянуть в лицо ее смерти, не бежать мыслей о ней. И горло у этого заматеревшего, расплывшегося человека свело, и его выцветшие глаза резануло.
По салону пошел запах горячей самолетной пищи. В конце прохода появились тяжелые каталки.
Своими большими руками Том достал крошечные пластмассовые вилку и нож, не чувствуя вкуса пожевал салат, механически съел что-то острое и горячее из жестяного корытца. Остановил стюардессу, взял еще порцию виски.
Молодой араб впереди, кажется, ничего не пил.
Начался фильм.
Сосед Тома, по-прежнему прочно владея подлокотником, спал, раскрыв рот и посапывая.
Том тоже закрыл глаза.
Из мутной дремоты его вывел громкий смех читательницы «Гарри Поттера». На экране какой-то человек, быстро двигая челюстями, жевал туалетную бумагу.
Том снова пригубил виски.
Он больше не чувствовал страха. Даже если это конец – не все ли равно?
Его отяжелевшие мысли снова вернулись к Алисон.
Она перехитрила его. Она избежала скуки, пошлости и пустоты. Она избежала старости.
А он, Том, застрял.
Но, по крайней мере, теперь он мог думать о ней. А ведь был период, когда он хотел одного: забыть, как можно скорее выбраться из чего-то непередаваемо страшного и темного. Он стал спать с Дайаной через месяц после того, как Алисон исчезла – вспоминать об этом ему было стыдно. Но сейчас он заставил себя думать об этом, и был рад, что заставил – словно вырывался наконец на свободу.
В отношениях с Дайаной он проявлял все симптомы сильной, глубокой страсти. Впрочем, это было нетрудно. Дайана была безупречно, классически красива. Диана-охотница. Лебединая шея. От нее всегда пахло чем-то упругим и свежим.
Ее родители были хорошо обеспечены. В их респектабельности все было размеренно и надежно, ни одного острого угла, ни одной червоточины. По пятницам – ужин в ресторане со знакомой парой. Индейка на День Благодарения. Но именно это тогда и было необходимо Тому как воздух, чтобы справиться со своей оторопью: у него словно на какое-то время вышибло все пробки; короткое замыкание, мрак. Ему казалось, что даже боли тогда он толком не чувствовал.
Том попытался поменять позу. Ему снова хотелось курить.
Он почти не курил после свадьбы (семья Дайаны настаивала, чтобы он бросил) и он бросил, когда пошли дети. Майк. Младший. Майка он не хотел.
Вообще, многое из того, что он делал, он делал себе вопреки.
Ему не хотелось обедать в ресторане по пятницам. Дайна примеривала на себя жизнь родителей, но то, что раньше казалось ему спасительным якорем теперь гирей тянуло ко дну. Та пара знакомых, которую Дайана выбрала в «обеденные партнеры» (бейсбол, дети, что-сказала-Синтия по поводу такого-то магазина) вообще отбивала у него аппетит. Но деваться ему было некуда.
Такой бесконечный полет.
Том встал, разминаясь, и медленно прошел в уборную. Внизу в голубой дымке синели игрушечные горные хребты, сморщенные, с блестящими змейками ледников. На одном уровне с ним, в иллюминаторе плыл бледный ломтик луны.
Том долго стоял, глядя вниз. Время замедлило ход, перестало существовать.
Вот так, наверное, и выглядит с высоты Йеллоустоун. Они все, кроме него, хотели предпринять путешествие летом: и Дайана, и Майк, и Меган. В последнюю минуту Меган переиграла, конечно, предпочтя летний лагерь с подругами. Меган было четырнадцать лет. По ней как по энциклопедии можно было изучать непоследовательность и взбалмошность этого возраста. Так что отправились в результате втроем: Дайана, Майкл и Том. В конце концов, все летом куда-то едут.
В пути Майк все время надоедал. То хотел есть. То пить. То идти сюда, то туда, то вообще никуда. Потом на перевале у него внезапно пошла носом кровь, залив кожаное сиденье арендованного автомобиля.
Бедный Майк.
Сколько всего он уже натерпелся.
Хотя бы та ссора в маленьком деревенском ресторане, где они остановились на ланч. Ссорясь, они с Дайаной совершенно забывали о нем.
Рестораном, представлявшем из себя единственную горницу низкого сруба с тяжелыми деревянными столами и лавками, заправляла единственная семья. Жена весело и споро обслуживала посетителей, ее муж готовил, взрослые дети внизу мыли посуду.
Том заказал себе жаркое с картошкой и луком. Дайана – зеленый салат, и сидела, потягивая воду. Том грубо съязвил. Дайана действовала ему на нервы: своей диетой, дурацким фотоаппаратом, даже своей подчеркнутой элегантностью.
Дайана тут же отреагировала: «этот пивной живот». Их вялая перепалка как всегда была предсказуема и бесплодна.
Когда они пили кофе, хозяин, в крахмальном переднике до полу и профессорских очках, вынес противень с горячими плюшками. Запах корицы и сдобы наполнил небольшую низкую горницу.
Том подумал тогда: какая простая нормальная жизнь. Остаться бы здесь навсегда.
В семь утра солнце полосами лежит на полу, разогревая светлое дерево. Зальчик наполняется запахом кофе и свежей сдобы.
– Посмотрела бы я на тебя, встающим в два часа ночи, чтобы идти к духовке, – повела плечами Дайана. Ее классическое лицо было насмешливо и почти так же безупречно, как когда они поженились.
Но оно больше не трогало его. Он не мог больше любить. Не мог чувствовать.
Йеллоустоун курился теплым удушливым паром. Пахло серой. Лазурные озерца бормотали, выпуская большие и маленькие пузыри. Шипя выбрасывали кипящую воду гейзеры.
Под землей шла, бурлила неутомимая бессмысленная работа.
Огромные пространства покрывавшего склоны леса были выжжены недавним пожаром. Мертво чернел частокол обгорелых стволов.
Пожар не пытались тушить – это был естественный ход, дать одному умереть, другому – взойти. Но, глядя на страшные вереницы стволов, Том гадал, был ли это правильный путь.
Не пытаться ничего сделать, не вмешиваться.
Между стволами начинала виться уже молодая зеленая поросль.
В туристическом центре, куда они потащились за сувенирами и брошюрами, внимание Тома привлек человек, стоявший у стойки. Он был одет в защитного цвета дорожный костюм. На спине болталась мятая широкополая шляпа. Лицо у мужика было бронзовое, обветренное, выгоревшие, белесые брови, серо-ледяные глаза. На рюкзаке у него болталось разрешение на ночевку в каньоне – такие разрешения выдавались лесничими только бывалым, опытным путешественникам. Судя по заляпанным грязью, исцарапанным горным ботинкам, мужик пришел сюда издалека. Его персона распространяла довольно сильный запах костра и давно не стиранной одежды.
Обернувшись, Том заметил, что Дайана исподтишка тоже изучает путешественника, со странным, чуть брезгливым интересом, и лицо у нее не такое, как когда она смотрит на Тома.
Неожиданно для себя Том испытал укол ревности.
На следующий день они снова его увидели: надвинув на глаза шляпу, мужик уходил вниз, в каньон.
Был конец августа. Внезапно налетела метель, обычное дело в горах.
Люди пытались прикрыться зонтами, кутались кто во что. А этот надвинул шляпу на лоб и шагал себе. Глядя ему вслед, Том подумал: сегодня ночью ему будет не жарко на поролоне, что свернут сейчас у него за плечом.
Том всю жизнь заботился об удобстве утлого, ограниченного пространства. А этому были не нужны ни крыша, ни стены. Он был как трава, как камень. Или, может, он не был? Что вообще значило – быть? Метаться, путаться с бабами, делать карьеру? Стоило ли это «быть» всех трудов?
Том смотрел и смотрел ему вслед.
Потом пошел к машине.
Дайана сидела внутри, прячась от снега, и обернулась, услышав, как Том потянул за дверцу.
Ему показалось: она поняла, как ему не хотелось идти. С какой бы легкостью – будь его воля – он устремился бы вниз, в каньон.
От нее шли обида, смятение, измученность, странное тепло перепутанной, скособоченной жизни.
Бедная Дайана.
…Прошел еще час, может, два.
Самолет внезапно напрягся и начал снижение, и Том понял, что они приближались к Нью-Йорку. Этот бесконечный – то ли день – то ли ночь – подходили к концу.
Нога за ногу мимо опять прошел мальчик с тонкой шеей, направляясь теперь в противоположную сторону. Под глазами у него синели два озерца – следами бессонной ночи. Он был такого же возраста как Майк, может, помладше на год.
Командир объявил: в Нью-Йорке дождь, семьдесят пять по Фаренгейту. «Не жарко,» – машинально подумал Том. И вдруг понял, что впервые за все время пути подумал о будущем.
Все эти восемь часов он, оказывается, готовился умереть.
Словно впервые, моргая, Том оглядел салон, кресла, соседей. Вспомнил про дождь.
И в этот момент араб потянулся за сумкой.
«Быть» вдруг оказалось на удивление простым.
«Быть» вдруг оказалось – просто дышать, касаться предметов пальцами, различать формы, цвета и фактуру поверхностей, чувствовать вкус.
«Быть» – со всем этим самолетом, бесконечными «Гарри Поттерами», орущим младенцем.
«Быть» – до седых волос проектировать дурацкие кресла.
Слушать шелест, журчание человеческих голосов.
Том привстал.
Араб обернулся. В его взгляде отразились как в зеркале расширенные глаза Тома.
В руках у него был свитер.
Втискиваясь назад, Том сжал зубы, повел головой.
Самолет тяжело завибрировал, заскрежетали, выходя, шасси, потом – толчок, сцепление с бетоном дорожки. И тут же снова где-то сзади от дискомфорта и смутного ужаса заорал младенец.
Том дышал тяжело – как после долгого, утомительного подъема.
Их долго не выпускали. «Причал», предназначенный для рейса из Гетвика был занят «Аэробусом», на борту которого пьяный пассажир уже битый час оказывал сопротивление властям и не желал покидать салон. В результате их продержали лишние сорок минут.
Мимо несколько раз быстро прошла молоденькая стюардесса. У нее были длинные стройные ноги, туго обтянутые телесного цвета чулками.
– Наши интерьеры только что обновлены, – напомнил пилот. – И переоснащены кабины.
Эли, тебе придется меня подождать. Именно потому, что я еще так скучаю по тебе, тебе придется меня подождать. А ведь есть еще Дайана и Майк. И этот мальчик. И Криста. Бедная Криста. И каньон.
…Эли, а знаешь ли ты, что Уайт соблазнил Несбит, когда ей было шестнадцать лет? Довольно мерзкий, если разобраться, поступок. Том узнал об этом из книги, взятой месяц назад в местной библиотеке. Историю эту нужно будет еще дочитать.
Не зови меня пока, Эли.
Приверженцы «Гарри Поттера» давно засунули книги в сумки. Купившие «Pimms» скрипели мешками.
Сосед Тома, крякнув, сунул ноги в белые кожаные сабо. «Австралийца» нигде не было видно. Араб стащил с полки свой непомерный баул.
– Мы долетели, идем на выход, – дурацки улыбаясь, сообщал кому-то по телефону мужик в ирландской твидовой кепке.
Мобильник в кармане у Тома вздрогнул.
– Где ты? – нервно спросил голос Дайаны. – Я жду тебя уже два часа.
Это была нелепая, смешная жизнь, печальная жизнь.
Но на сегодняшнее утро с моросящим дождем и такой ее было достаточно.
Этим утром принадлежать к большинству было, в общем, не так уж и плохо.
Большинство, как правило, все же добиралось в пункт назначения.