Роман (начало)
Опубликовано в журнале СловоWord, номер 60, 2008
Марк Гиршин – один из самых известных и успешливых писателей третьей эмиграции.
Он родился и вырос в Одессе, в 1974 году эмигрировал в США.
Мы начинаем публиковать его роман
“Инфаркт или Люди и вещи. И еда ”
C продолжением в следующих номерах
Дом отражал подступающий к нему океан окнами двадцати своих этажей.
Моих окон три.
Через них постоянный бриз надувает мое жилье терпким океанским воздухом туго, как футбольный мяч.
Он вырывает из рук двери, хлопая ими с такой силой, что с легкого простенка падает взятый с собой в Америку барельеф Пушкина. Что еще? О треском вздымает к потолку пластмассовые жалюзи от солнца. Теребит в пишущей машинке листы бумаги. Короче, усложняет жизнь.
Но опустить окна я не в силах. Моя жизнь у океана потеряла бы всякую привлекательность. Я хочу, чтобы она была открыта новым ветрам. Мнe даже кажется, что они сдувают с бумаги легкие слова, оставляя поувесистей.
Малютка акула
Ветер – это хорошо, но слишком уж печет солнце. Утром оно на моей стороне дома. Я ищу тень в квартирах знакомых напротив по коридору.
Художник Анатолий встречает меня не очень радушно, оторвал его от завтрака, он недоволен, но с ним можно без церемоний. Сажусь на диван, он за столом чревоугодничает. Что на столе – мне не видно, продавленный диван опускает меня к самому полу. Но со стола свисает хвост длинной, видимо, хищной рыбы, напоминающий оперение на стреле. Я его тут же узнаю.
Эту малютку акулу, выброшенную весной океаном на берег, Анатолий унес к себе и поместил в морозилку. Теперь, в конце лета, он ее доедает. От малютки остался лишь объеденный позвоночник и не уместившийся на столе хвост. Анатолий срезает с кости кусочек и протягивает мне на кончике ножа. «Попробуй, не пожалеешь!» Я отказываюсь.
Но Анатолий уверяет, что рыба вкусная. Может быть.
Солнце на его стороне дома во второй половине дня. Пока что в комнате не жарко, толстые зеркальные окна во всю стену хранят ночную прохладу. Приятно, я не тороплюсь уйти.
Но Анатолий спешит. Он уже у двери, а руках атташе с красками, кистью и цветными карандашами и альбом рисовальной бумаги. На ней скоро появятся портреты гуляющих в Центральном парке. Портрет стоит десять долларов, но если мало заказчиков, то Анатолий нарисует и за пять, деньги нужны, чтобы провести бархатный сезон в Париже, где «Мулен Руж», мулатки и прочее. Мансарды с туалетом на лестничной площадке. Фермерские базары на городских площадях. Жернова сыров. Вино льют из бочек. «Что ты видел!»
И правда, я в Париже не был.
Еда – самое большое увлечение Анатолия. На втором месте у него женщины. Он рисует руками в воздухе фигуру мулатки из варьете, и тут же обрывает себя и уносится зарабатывать доллары. Какие могут быть мулатки без них!
Пианино
В том же коридоре помогаю соседке вкатить в квартиру взятое с собой в Америку пианино. Сырое и глухое.
Впоследствии ей с трудом удалось от него избавиться, отдав агенту по продаже старых пианино за то, что он его забрал. Наверное, чтобы демонстрировать покупателям: «А теперь для сравнения с нашим «Блувштейн» «трай» это заграничное пианино «мэйд бай «Одесмебель».
Телепатия
Не успеваю подойти к своей двери, как еще один сосед зовет:
– Зайди!
Он мне протягивает перчатки.
– Хочешь?
Перчатки эластичны, имитация кожи, внутри мех. Они легки и очень теплые. И выглядят не хуже, чем те, что продают в магазине мужской одежды «Барглэй» на Пятой авеню.
Сосед иногда помогает по дому одинокому старику -американцу. Видимо, это от него подарок. Я думаю, как же щедро должен американец дарить, чтобы такая хорошая вещь оказалась соседу лишней.
Как бы подтверждая моя мысли, он вынимает из стенного шкафа шерстяной джемпер песочного цвета с выпуклыми пуговицами, обтянутыми кожей.
– Намерь!
Мне представляется неправдоподобным, чтобы американец отдавал совсем новые вещи. Ведь он оплачивает помощь соседа долларами. Очевидно, они попали к нему другим путем.
Похоже, моя догадка открывается и ему, потому что он с досадой закрывает створки шкафа. Он уже сожалеет, что занялся таким неблагодарным делом, как благотворительность, и я ухожу.
Что очень жаль: зимой, говорят, в Нью-Йорке холодно, а я взял с собой в Америку лишь легкий чемоданчик.
Традиционная специальность
Возвращаюсь к себе и звоню а редакцию нью-йоркской русской газеты.
Когда я пришел туда по приезде в Америку, ко мне благожелательно отнеслись, предложили помощь из «Литфонда». «Хотите приобрести традиционную еврейскую специальность? Один из друзей нашей газеты владеет фабрикой, вы научитесь кроить…»
Я был уязвлен: я писатель и историк, и вернуться на сто лет назад, в гетто! И гордо отклонил и фонд, и специальность.
Впоследствии, роняя на себя краску с ролика, который я катаю по потолку старой квартиры в Манхэттене на пятиметровой высоте, я не раз ловил себя на мысли, что надо было согласиться. В том же «Барглэй» я видел джентльмена в золотых очках и с бабочкой на желтой фирменной рубашке, а на шее висит сантиметр. Он задумчиво ходил вокруг покупателя, подгоняя ему костюм, как скульптор у еще не законченной работы. Тоже творчество.
Но телефон газеты занят. Туда звонят многие. Это надолго, и я решаю поехать в редакцию. А вечером, когда спадет жара, поброжу по городу.
Вдоль по Бродвею
Пристроил рассказ в газету и побрел Бродвеем, куда выведет. Вывел в квартал с антикварными магазинами, но они были уже закрыты.
Пересекаю Четвертую улицу и иду дальше.
Кварталы застроены мрачными, тяжелыми домами со штукатуркой в ладонь толщиной, лепными фасадами и даже колоннами на верхних этажах между витринными окнами, венчаемыми дугой. Стиль жилых домов прошлого века.
Солнце уже зашло за эти дома. Улица потемнела. Но жаром еще дышит Бродвей. Я здесь впервые. Но мне откуда-то знакомы эти дома, еще должна быть булыжная мастерская с трамвайными синими рельсами. И правда, облысевший местами гудрон мостовой обнажает булыжники и рельсы. Желоба поперек тротуаров для стока дождевой воды тоже кое-где сохранились. Как будто после долгого отсутствия я вернулся в знакомые места. Что, конечно, абсурд. Ничего подобного со мной быть не могло, я никогда прежде не был в Нью-Йорке, да еще в прошлом веке.
Зато могло случиться, что мне передались каким-то образом гены, скажем, моей родственницы, которая как раз тогда эмигрировала в Америку, ходила но Бродвею и даже жила в одном из этих домов.
Помню громоздкий буфет, от которого в комнате сумрачно. Посреди ее под опущенной с потолка на цепях бронзовой керосиновой лампой овальный обеденный стол на львиных лапах. На нем на салфетке семисвечник с горящими свечами и толстая книга в черном бархатном переплете с металлической застежкой.
Запах нафталина, старых вещей, старых людей – он в ермолке, она в парике. Тихие голоса, длинные улыбки. Окно закрыто, за ним верхушка акации со свернувшимися от жары листиками. Мезуза у двери, родственница, входя, мимоходом ее касается, чтобы не обидеть религиозных родителей. На черной, как чугун, столешнице проступило от старости желтое пятне. (Желток на сковородке!)
Но в сабвее по дороге домой все становится на свои места: это комната родственников мамы, куда она меня однажды взяла с собой. В таком же массивном доме где-то у парка Шевченко. И если уж идти до конца, то залитые гудроном трамвайные рельсы и булыжники я тоже, кажется, видел тогда.
Жаль. Никого из близких в этом городе у меня нет.
«Резаный»
По возвращении домой я встретил в холле «Резаного» – эмигранта со шрамом через губу и подбородок, мета какой-то уголовной развязки. Так говорят. Здесь он шофер общины.
Престижная община нашего пригорода, представленная адвокатами, врачами, брокерами с Уолл-стрита и автомобильными дилерами, быстро стареет. Их коттеджи, квартиры пустеют с той же скоростью. Хотя эмигранты в очереди на мебель жалуются, что с недостаточной.
Он меня окликает. Подошла моя очередь на мебель американца, поскольку его отвезли в старческий дом.
Брошеную мебель старики отдают общине. А она – эмигрантам.
– Утром жди меня на паркинге! – велит Резаный.
Возить мебель – его обязанность.
Утром мы едем забирать мебель. У коттеджа в коконе из зеленого плюща нас ждет представительница общины, американка. Она впускает нас в дом. Дом большой, мебель тоже. Я даже сомневаюсь, нужна ли мне королевская кровать под балдахином или зеркало на полстены у ее изголовья. Длинный обеденный стол, напоминающий банкетный, с приставленной к нему дюжиной стульев с железными спинками. Может быть, в доме найдется мебель поскромнее, вроде этого комода, говорю я Резаному.
Он переводит мое желание на идиш. Спортивного вида американка улыбается нарумяненными морщинами, сопровождая улыбку жестом в сторону мебельного добра. Смысл улыбки такой: «Я счастлива, что вам понравилось. Забирайте и пользуйтесь на здоровье. Грегори, (очевидно, Резаный) вам поможет».
Мне ясно, что Грегори как-то не так перевел, но выяснить недоразумение я не могу: идиш мне не знаком, английский – едва. И женщина оставляет нас.
Грегори тут же хватается за дело. Мы грузим мебель в крытый грузовик. Для чего ее приходится разбирать: не проходит в дверь. Резаный возит с собой молоток, отвертки, гаечные ключи, всe, что надо. Тележку на колесиках.
Зеркало литого стекла, страшно тяжелое, к сожалению, разобрать нельзя. Мы ставим его ребром на тележку и осторожно толкаем. Мне совестно, что Грегори надрывается над моим театральным зеркалом, нервничает: «Куда ты, мудак, заносишь? Ударишь о радиатор! Бля-a!..
Я не обижаюсь, в конце-концов человек печется о моем жe благе.
Мне даже уже нравится американская мебель: все на болтах, шурупах, кронштейнах, много металла, легко можно разобрать, сложить в стенной шкаф, чтобы освободить комнату для упражнений. Никаких проблем. Пора отвыкать от фанерного ширпотреба. И я прихватываю еще глубокое кресло с подлокотниками и подъемником для ног, задрать их к потолку.
Когда мы приезжаем домой, Грегори лезет в кузов, обрызгивает чем-то из пульверизатора мою мебель и опускает заднюю стенку грузовика. Это дезинфекция. «Здесь с гигиеной строго! Через час можно будет нести мебель в квартиру. Иди пока отдыхай».
Я следую его совету и через час нахожу грузовик пустым, а Грегори недовольным: «Ты мне заплатишь за простой? Я получаю за ходку!» Мою мебель он, оказывается, раздал эмигрантам, не мог больше ждать. «Давай я тебе помогу занести кресло. Пойми, ты у меня не один. Другие тоже ждут мебель!»
Карусель
Королевская кровать мне ни к чему, просто неприятно быть обманутым. И с тех пор я молча прохожу мимо Грегори. А когда мы оказываемся вместе в лифте, смотрю в другую сторону.
Собаки обнаруживают свои чувства откровеннее. Встречаясь в холле, надрываются от радости или злобы, лают, визжат, рвут из рук поводки. Горе оказаться в центре этой собачьей карусели!
Однажды я увидел в таком положении даму в длинном вечернем платье. Она спешила к машине, чтобы ехать куда-то. Мгновенно платье оказалось измято и испачкано.
В любом другом месте вечер дамы был бы безнадежно испорчен. Но не тут. У нее дома, несомненно, имелось еще не одно вечернее платье, поскольку они продавались поблизости в магазине ношеной одежды («трифт-шоп») по цене пять долларов за бумажный мешок. Сколько умнешь в такой мешок – все твое. Уминали много.
Я же почувствовал постыдное удовлетворение оттого, что дама оказалась женой Грегори. Все-таки есть справедливость!
Продолжение в следующем номере